Текст книги "Отвага (Сборник)"

Автор книги: Анатолий Безуглов

Соавторы: Борис Зотов,Анатолий Кузьмичев,Михаил Иванов,Андрей Тарасов,Игорь Бестужев-Лада,Юрий Пересунько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

РИСК – БЛАГОРОДНОЕ ДЕЛО

В эту ночь нас не подняли – подняли в следующую, и я за эти сутки успел не только все обдумать, но и кое-что сделать – в смысле осуществления высказанных Броваричем идей. Мы на своих площадках поставили перед выездными аппарелями чуть заметные указатели, разъяснив суть дела водителям ТЗМ, и ближе к установкам передвинули мостки – это такие специальные металлические плиты, на которые при заряжании установки должны точно попадать колеса транспортно-заряжающей машины, чтобы потом направляющие на балке пусковой стрелы точно приняли на себя ракету.. Смысл нашей затеи я видел не только в том, что дивизион мог быть готовым к поражению целей на более дальней дистанции, но прежде всего, пожалуй, в том, что ранняя готовность расчета, заряжающего установку, позволит расчетам КП и СНР работать более спокойно, даже с некоторым запасом времени. Объяснил я все это, кажется, довольно сумбурно, но о главном я, по-моему, все-таки сказал: каждая сэкономленная стартовым расчетом секунда увеличивает боеготовность и боеспособность всего комплекса.

В эту ночь мы работали автономно и как обычно – и по скоростным и по низколетящим целям. Я точно не могу сказать, «скооперировались» ли с нами соседи-авиаторы (погода была вполне летной) или цели нам задавал имитатор (низколетящие и скоростные цели наверняка задавал он), но все шло нормально, и мои ребята даже несколько опережали самих себя, хотя и едва укладывались в норматив – поскольку работали со штатной боевой ракетой.

Во второй половине дня в соответствии с планом занятий весь офицерский состав был приглашен к командиру дивизиона на служебное совещание. Здесь тоже все шло обычным порядком. Отметили отрицательные стороны наших ночных тренировок, порекомендовали, на что надо обратить внимание, сказали, что от стартовиков ждут в будущем более быстрой и четкой работы, хотя и сейчас они работают хорошо. Но резервы времени надо все-таки изыскивать и использовать.

И тут меня удивил капитан Лялько. Он сказал, что да, правильно, стартовики на сей раз действовали не очень четко, что он как командир стартовой батареи это признает и со своей стороны приложит в дальнейшем все силы, чтобы… и так далее. Но он очень просил учесть, что командир взвода лейтенант Игнатьев – командир молодой, впервые работает в таких сложных условиях и в будущем он постарается… Главное, что все хорошо, что хорошо кончается. Для нас эта ночка кончилась нормально: пропуска цели дивизиону не записали, все звенья комплекса работали слаженно и четко, а что касается лейтенанта Игнатьева, то он обязательно учтет на будущее. Что учтет? Почему? Я ничего не понимал. Неужели капитан Лялько собирался таким занятным способом «формировать» мнение командования о моей персоне и авансом просить о снисхождении ко мне по молодости лет? Но ведь у меня во взводе все шло нормально? А может, это завуалированное предостережение: мол, не удивляйтесь, товарищи, если он что-нибудь и выкинет, и не принимайте всерьез… Как же так? Я же взрослый человек, лейтенант!

– Поменьше надо экспериментировать! – громко сказал вдруг откуда-то сзади Нагорный. – Всему свое время и место.

Подполковник Мельников недовольно повернулся в его сторону:

– Что конкретно вы имеете в виду?

Нагорный поднялся:

– Извините за нарушение порядка, товарищ подполковник… Что я без разрешения…

– Ближе к делу, – исподлобья взглянул на него Мельников.

– Я имел в виду эксперименты лейтенанта Игнатьева по дооборудованию окопа. Но думаю, что детали лучше сможет пояснить сам лейтенант Игнатьев.

– Садитесь. – Теперь подполковник Мельников повернулся ко мне: – Объясните, что имеет в виду лейтенант Нагорный.

Я встал и, смело глядя на командира дивизиона, рассказал все. Причем, заканчивая, добавил, что основные идеи были предложены первым номером первого расчета рядовым Виталием Броваричем.

– Кем-кем? – не сдержавшись, изумился Лялько. – Броваричем?

– Так точно, товарищ капитан. Несколько дней назад он высказал их в личной беседе со мной.

Я чувствовал, что заливаюсь краской и очень злюсь. Я всегда краснею и злюсь, когда вижу повышенное внимание к своей персоне или что-то несправедливое. А тут все офицеры, работавшие ночью, все командование дивизиона смотрели сейчас изумленно: кто? Броварич?

Мельников разрешил мне сесть. Из разных концов класса, в котором мы заседали, слышались голоса: кто-то одобрял мою «рационализацию», кто-то ссылался на какие-то инструкции – в суть вникнуть сразу, да еще при таком шуме, было невозможно. Продолжалось так минуты две – пока командир дивизиона не потребовал тишины.

– Товарищи офицеры, прошу внимания! – Он стоял молодой, красивый, уверенный в себе. Я ждал приговора. Во всяком случае, тогда мне казалось, что именно приговора, – бывают в моей жизни моменты, когда я несколько преувеличиваю остроту ситуации.

– А зерно в этих идеях, между прочим, есть, – сказал командир дивизиона, снимая с моей души камень. – Надо быть справедливым и объективным: есть! Но…

– Но эксперименты надо хорошо подготовить и выбрать удобное время, – закончил за него майор Колодяжный, как я понял, единственный человек, которому было дозволено иногда перебивать командира.

– Вот именно, Виктор Александрович, вы правы, как всегда: у людей подготовка к зачетам на классность, – согласился с ним Мельников. – И при условии, что все будет тщательно продумано и взвешено. Будем экспериментировать в более подходящее время. Договорились, лейтенант?

Я даже не понял, что Мельников обращается ко мне, а когда понял – вскочил, снова заливаясь краской:

– Так точно, товарищ подполковник!

– К вашим предложениям мы еще обязательно вернемся. Садитесь, пожалуйста.

Совещание занялось каким-то сбоем, произошедшим ночью на СРЦ, а я сидел и пытался со всех сторон оценить ситуацию. Получалась, в общем-то, ерунда. Мостки, указатель дают нам, конечно, некоторую экономию времени. Но при работе расчета с боевой ракетой эти сэкономленные секунды пожирает осторожность, не имеющая никаких серьезных оснований в аспекте техники безопасности. (Вот сочинил фразочку – не прожуешь! Да ладно – пусть остается, поскольку мысль моя, по-моему, ясна.) Это… можно сравнить, например, с тем, как мы относимся к незаряженному ружью. К незаряженному! Недаром же говорят, что и незаряженное ружье раз в год стреляет. Так и тут: ребята в расчетах молодые, жизнелюбивые, хорошо знают, какая в боевой ракете начинка и что эта начинка способна сделать – вот и вспоминают на первых порах службы (да и не только на первых) о том незаряженном ружье: вдруг, черт его подери, ни с того ни с сего возьмет и бабахнет? Значит, главная задача: убедить их не только в том, что неукоснительное выполнение правил техники безопасности гарантирует расчет от всяких ЧП при подготовке боевой ракеты к пуску, но и доказать это на деле. А единственным способом доказать являются только систематические тренировки с боевой ракетой, хотя бы какое-то, но вполне достаточное время перед заступлением на боевое дежурство.

Все это, разумеется, требовало проверки и перепроверки, расчетов и подсчетов, и я решил: пока не буду держать в руках четкие и убедительные цифры – не высовываться! Буду только собирать материал.

Я никогда не считал себя идеалистом и прекрасно понимал, что жизненный путь любого человека усыпан, как говорится, не только розами, но и терниями. Однако я не предполагал, что службу в армии мне придется начинать, по существу, с конфликта – и с самим собой, и – как это ни горько – с капитаном Лялько, моим непосредственным начальником.

Как всегда бывает после сдачи боевого дежурства, у нас в дивизионе готовилось партийное собрание по его итогам, и я решил на нем выступить. Была не была! Скажу обо всем, что передумал за это время, может, и ошибусь в чем – не знаю, зато совесть моя будет чиста. А так… Я до сих пор не мог взять в толк – по глупости или по юношеской наивности, – почему мы тренируемся в основном с учебной ракетой, иногда даже при обработке тех тем, которые положено отрабатывать со штатной боевой. Солдату любого другого рода войск практически сразу дают в руки оружие, которым он будет действовать в настоящем бою: автоматчику – автомат, артиллеристу – орудие, танкисту – танк… Я понимаю, есть всякого рода тренажеры, учебные пособия, понимаю, что необходимо получить соответствующую начальную подготовку, но чтобы научиться стрелять из самого обыкновенного пистолета («Макарова», к примеру), надо иметь именно его, а не детский пугач. У нас же частенько и, по-моему, не очень-то педагогически обоснованно расчетам суют в руки вместо пистолета игрушечный пугач – макет ракеты.

Теперь каждый раз, если была возможность, я проводил хронометраж – и на наших автономных тренировках, и во время работы всего комплекса, уточнял временные показатели по всем доступным мне параметрам. Старался набрать данных побольше, чтобы можно было вывести даже некий средний показатель: работа с макетом, работа с боевой, работа днем, работа ночью… Цифири набежало порядочно – и цифири, как мне казалось, весьма показательной.

Через день или два после совещания у командира дивизиона я заглянул во время перерыва к Сереже Моложаеву. Мне нравилось бывать у них на станции наведения, потому что меня всегда восхищали техническое совершенство и технические возможности их потрясающей аппаратуры.

Когда я поднялся по металлической лесенке в кабину, Моложаев стоял спиной к двери и ковырялся в каком-то приборном шкафу.

– Привет! – сказал я.

Моложаев обернулся:

– А! Ты… Приветик! Садись!

– Перекур.

– Сейчас, сейчас… У меня тут что-то один нолик задрейфовал ни с того ни с сего. А я, кажись, нащупал, в чем причина. Одну минутку.

– Я, между прочим, к тебе по делу. Как к секретарю комсомольской организации.

Черт подери! Кажется, и я заразился от Нагорного этим «между прочим»!

– Слушаю, – не оборачиваясь, сказал Моложаев.

– Комсомольцу со строгачом можно дать комсомольское поручение?

– Ты что, Саша, только сегодня родился? Не можно, а нужно! Если, конечно, он хочет снять взыскание и остаться в комсомоле. Броварича имеешь в виду?

– Да.

– Я так и понял. Подыщем ему дело. Еще вопросы по этой части?

– Больше вопросов нет.

– Слушай, дорогой ты мой огневик-стартовик! – Моложаев выпрямился, держась одной рукой за дверцу шкафа: – Хочешь освоить какую-нибудь нашу специальность?

– А зачем?

– Меня заменишь. А если серьезно: тебе не хочется? Изумительнейшая электроника!

– Честно?

– Честно.

– Иногда хочется. Но у меня на позиции свои обязанности и свои хлопоты. Зачем мне еще твои?

– Неужели ты такой рационалист?

– Не очень ясно, – сказал я. – Уточни.

Моложаев захлопнул шкаф.

– Я понял так: тебя в нашем деле интересует только то, что входит в круг твоих служебных обязанностей.

– Не совсем так. Лучше знать что-то одно, но в совершенстве. И потом мне кажется просто бессмысленным и расточительным тратить энергию и время на освоение чего-то такого, что тебе никогда не придется делать. Тут, конечно, есть что-то прозаическое, я с тобой согласен, но лучше делать одно дело и делать его хорошо, чем хвататься за многое и быть во всем только дилетантом. А насчет всего остального, и не только в нашем деле, – самый необходимый минимум. К примеру, каждый из нас должен уметь оказывать первую медицинскую помощь. Но мы же не поступаем для этого в военно-медицинскую академию. Наше время – время здравого смысла.

И это говорил я! Стыдно вспомнить!

– В принципе ты, конечно, прав. При необходимости ты сумеешь сесть за пульт стреляющего или офицера наведения. Просто, наверно, я слишком влюблен в свою профессию, так влюблен, что мне хочется, чтобы ее любили и другие, разделяли мое восхищение моей гениальной техникой. Тебе смешно, да?

– Нет, Сережа, не смешно. Совсем наоборот. Если бы все так любили свое дело!..

– А кто этому мешает? Просто, наверно, у людей иногда чего-то не хватает в душе.

Он выключил свет, и мы вышли.

Было прохладно и уже сумеречно, бесцветно-серое небо нависло над кедровником низко и тяжело, и все время казалось, что вот-вот повалит густой снег. Не знаю, почему, но мне вдруг захотелось посоветоваться насчет запланированного мной выступления на партийном собрании. Сначала я хотел поговорить с майором Колодяжным, но потом подумал, что командир взвода, лейтенант, взрослый человек, не может решить, выступать ему на партсобрании или не выступать. Государство доверило ему людей, технику, а он, видите ли, как маленький.

В общих чертах Сережа Моложаев знал о моих «изысканиях», и я не стал распространяться о подробностях и повторять то, что уже было ему известно. Меня интересовали две вещи: первое – стоит ли беспокоиться из-за каких-то десятка-двух секунд и второе – если стоит, то надо ли ждать до партсобрания? Ведь если я буду дожидаться собрания, то кое-кому, возможно, покажется, что я специально ждал удобного случая, удобного и лично мне вроде бы очень выгодного.

– На первый твой вопрос, Саша, я отвечу так: ты совершенно прав. Секунда, помноженная на скорость, да еще если эта скорость далеко за «М», это уже солидный путь, то есть расстояние. А мы должны использовать любую возможность, чтобы сбивать нарушителей задолго до их подхода к объектам в нашем квадрате. Время сейчас играет первостепенную роль. Особенно когда цель – скоростная. Вот мы недавно работали по одной скоростной цели, и знаешь, как со временем поджимало!.. Я тебе скажу откровенно: бывают случаи, когда наведенцы уже захватили цель, ведут ее, самый момент нажимать кнопку, а от стартовиков еще нет доклада о готовности. Из норматива мы, как ты знаешь, практически не выходим, но иногда вынуждены вас поджидать. Правда, счет тут идет на секунды, но наши секунды – это совсем другие секунды. Их внутреннее качество, содержание совсем иное – они у нас все время помножены на скорость цели… Так что твои идеи вполне современны. Кстати, я тоже не могу понять, почему у вас так редки тренировки со штатной боевой ракетой. Мы-то работаем не на макетах, а на той самой технике, на которой придется работать… ну – сам понимаешь когда. А что касается второго твоего вопроса, то я тебе так скажу: до партийного собрания недолго – подожди, ничего страшного. И все еще раз основательно проверь и взвесь. Дело того, по-моему, стоит.

День кончался, шел последний час плановых занятий по обслуживанию техники, когда я, сам того не ожидая, «принципиально схлестнулся» с капитаном Лялько. Командир батареи зашел ко мне во взвод, жестом приказал продолжать всем работу, отозвал меня в сторону, весело сказал:

– Извините, лейтенант, что отрываю от дела. Сам, как говорят, с усами, но формально обязан выяснить ваше мнение.

Настроение у него было отличное, но мое настроение этим «формально» он испортил сразу. Почему «формально»? Если это не затрагивает моих прерогатив, то можно вообще моим мнением не интересоваться, а если затрагивает, то интересоваться надо не формально.

– Итак, – продолжал Лялько, – как лучшего из сержантов отмечаем, конечно, Донцова? По традиции и, разумеется, по работе.

Это для поощрения – приказом командира дивизиона, а может, и выше. Надо было понимать так.

Я извинился и сказал, что мне непонятно, о какой традиции идет речь, но если товарищ капитан хочет знать мое мнение как мнение командира взвода, то к поощрению нужно представить старшего сержанта Кривожихина. А Донцов, добавил я, грубиян и матерщинник и никакого поощрения не достоин, даже только за то, что не уважает своих солдат.

Лялько буквально онемел. Видимо, ему никто и никогда не противоречил, а тут – извольте! Но, к чести своей, он только как-то странно сглотнул, словно внезапно поперхнулся.

– Так-с… Примем ваше заявление к сведению, товарищ лейтенант, – холодновато сказал он. – Только советую не забывать, что армия не институт благородных девиц, иногда не бывает времени выбирать изысканные выражения.

Конечно, можно было бы ответить: «Но армия и не кабак!» Однако я твердо решил держаться в рамках и сразить его «законным» приемом:

– Старший сержант Донцов не выполняет элементарных требований Устава внутренней службы Вооруженных Сил СССР, в частности – статей сороковой и сорок четвертой, товарищ капитан.

– Он же всегда считался лучшим, его знают даже в округе!..

– Товарищ, капитан, – сказал я, – вы интересуетесь у меня как у командира взвода, кто из командиров расчетов во взводе был в период боевого дежурства лучшим. Мое мнение: старший сержант Кривожихин Василий Михайлович.

– Ну, хорошо… – Он как-то очень жестко посмотрел мне в глаза. – У вас одно мнение, у меня другое. Спорить не будем. Ваше мнение я приму к сведению. Но мне очень неприятно, что вы не избежали распространенной среди молодых офицеров ошибки – сразу сдали заводить любимчиков. Опасное дело, лейтенант: подведут! В самый критический момент подведут и еще будут надеяться на ваше снисхождение.

Командир батареи ушел явно не в духе, а я стоял один-одинешенек недалеко от установки первого расчета и (теперь-то можно признаться в этом) ругал себя за мальчишескую принципиальность. Я горжусь тем, что сумел в этой ситуации не отступить, а тогда я с горечью думал: ну вот – испортил отношения с командиром батареи, и все из-за какого-то Кривожихина, которому через год увольняться и которому, как я заметил, абсолютно наплевать на «бронзы многопудье» даже в окружном масштабе. Конечно, ему будет приятна благодарность командира дивизиона или командира полка, но я уверен, что не в ней видел он смысл своей жизни и службы. Главное для него – удовлетворение сделанным, счастье честной работы, честного труда – как, наверно, было и на заводе в Москве. Но он в конце концов уедет, а мне служить. Да еще под началом капитана Лялько. И наверное, не один годик.

А потом я все-таки сумел взять себя в руки, отогнал эти мелкие, не достойные ни офицера, ни коммуниста мысли и твердо сказал себе: «Вы правы, лейтенант Игнатьев! Неужели сердце не подсказывает вам, что вы правы?»

В тот же день к вечеру в штабе, в казармах и в столовой появилось одинаково написанное объявление о том, что такого-то числа в семнадцать ноль-ноль состоится закрытое партийное собрание. В моем распоряжении было еще трое суток. И надо сказать, что все эти трое суток я промучился сомнениями. Что они, мои сомнения, в данном случае выражали: трезвую осторожность или просто неуверенность в себе – я и до сих пор как следует не понял. По-видимому – все вместе, с незначительным эпизодическим перевесом одного над другим. Иногда я абсолютно не сомневался в том, что я полностью прав и обязан сказать то, что думаю, а иногда я казался себе выскочкой, карьеристом, который очень хочет обратить на себя внимание начальства и выглядеть оригинальным: действительно – программы, методика занятий и временные нормативы утверждены не командиром дивизиона и не командиром полка, а кое-кем повыше. А тут вдруг пожалуйста – появляюсь я, без году неделя командир взвода, «начинающий» лейтенант, и начинаю крушить давно заведенный и проверенный жизнью порядок. В эти дни я ох как хорошо понял, что значит находиться на распутье!

Накануне собрания я, к собственному удивлению, успокоился (как, кстати, и перед стрельбами) и твердо решил: выступлю! Никто меня за это не съест, а если кто-то что-то не так подумает, ничего не поделаешь. Я преследую не личные карьеристские цели, болею за наше общее дело – вот главное. А если я в чем-то ошибаюсь, коммунисты тут же, на собрании, меня поправят.

В президиум собрания попал и капитан Лялько. Мало того – его выбрали председателем. А с докладом выступил подполковник Мельников.

Не буду касаться всех подробностей доклада. Нас, стартовиков, командир дивизиона в общем похвалил, радиотехническую батарею тоже. В числе лучших был отмечен и старший сержант Николай Донцов, а не Кривожихин, как настаивал я. Капитан Лялько поступил по-своему и с моим мнением не согласился. Кое-кому от командира дивизиона и досталось – за неповоротливость, за нежелание принимать самостоятельные решения и брать на себя ответственность. Мельников напомнил о том, что в жизни дивизиона ожидаются важные события: прием осеннего пополнения и начало нового учебного года.

Окончательное решение выступить я принял спустя мгновение после того, как с трибуны прозвучала фамилия Донцова, хотя, честно скажу, говорить о нем не собирался. Когда объявили перерыв, я подошел к Лялько и попросил записать меня в прения. Командир батареи как-то странно взглянул на меня, словно я его здорово удивил, суховато сказал:

– Ну-ну… Записываю.

Передо мной после перерыва выступили четверо: капитан Батурин – о работе партийных групп в подразделениях и на станциях, Сережа Моложаев – о своих комсомольцах, один техник со станции разведки и целеуказания и… старший сержант Донцов.

Донцов говорил обо всем и ни о чем – ну, прямо как герой какого-то старого фельетона: о сложной международной обстановке, о происках мирового империализма и о положении на Ближнем Востоке; он напомнил всем нам о том, что порох надо держать сухим, приложить все силы к тому, чтобы в ходе дальнейшей службы и учебы устранить отмеченные на дежурстве недостатки. Он же со своей стороны дает обязательство к годовщине Советских Вооруженных Сил повышать, изучать, приложить максимум… то есть делать то, что входит в круг его прямых служебных обязанностей. Я слушал его и недоумевал: демократия демократией, но зачем ему позволили отнять у всех присутствующих десять минут времени? Может, и мое выступление кое для кого прозвучит так же высокопарно и пусто? Надо постараться и уложиться в пять. И без громких слови торжественных обещаний!

Кажется, я поднялся даже чуть раньше, чем капитан Лялько назвал мою фамилию. Быстро прошел к трибунке, на ходу достал из внутреннего кармана кителя листок со своими выкладками.

– Занятия с техникой показали, что расчеты моего взвода хоть и укладываются в норматив, но работают значительно медленней, чем на тренировках с учебной ракетой. Вот цифры проведенного мною хронометража в ночных и дневных условиях. – Я быстро назвал цифры. – Несмотря на это, мы пока не подводим наведенцев, успеваем готовить установки и ракеты к пуску. Но товарищи наведенцы тоже изыскивают резервы для сокращения времени на выполнение своих операций, и в дальнейшем может получиться так, что мы при работе с боевой ракетой начнем их тормозить. Здесь, на партийном собрании, я от имени всего личного состава взвода обращаюсь к командованию с просьбой: систематически, и чем чаще – тем лучше, планировать тренировки со штатной боевой ракетой в условиях, максимально приближенных к реальному бою с воздушной целью. Иначе получается чепуха: на макете ракеты у нас расчеты слаженные, мы даем рекорды, а на боевой еле-еле укладываемся в норматив. Причем это не устойчиво, а только эпизодически. Да и вообще, – кинулся я в омут, – в батарее бывают случаи, когда по программе надо заниматься со штатной ракетой, а мы работаем с учебной. И я как коммунист считаю, что рекорд, который не служит пользе дела, не может стать нормой, это не рекорд, а пустоцвет! Зачем тратить труд, воду и удобрения на выращивание дерева, которое цветет ярко, а плодов не дает.

– От цветов тоже польза! – засмеялся кто-то.

– На празднике цветы нужны, а у нас работа, не праздник.

По-моему, я все-таки малость зарвался, а мое сравнение с цветами было не очень мотивировано и не очень уместно. Но мне было приятно слышать одобрительные возгласы и даже аплодисменты. Стараясь казаться посолидней, я взглянул на часы: прошло всего четыре минуты. Молодец, лейтенант Игнатьев! Умеешь выступать по-деловому!

Я еще раз повторил, что каждая секунда – это при теперешних скоростях весьма большой путь, пройденный целью, что временные показатели – это, по существу, главные показатели эффективности и качества нашей боевой готовности, разумеется, при отличном владении боевой техникой, и наш партийный долг – использовать все возможности для их, то есть нормативов, сокращения. Я рассказал, что собираюсь проводить во взводе тренировки на взаимозаменяемость по кругу, пояснил, в чем тут суть, и, закругляясь, попросил командование отметить в приказе не старшего сержанта Донцова, а старшего сержанта Кривожихина. Честное слово: я сам не ожидал, что скажу это, – вопрос никакого отношения к партсобранию не имел. Но я все равно взял и сказал.

Подполковник Мельников, сидевший в президиуме, поднял голову:

– Ваше мнение идет вразрез с мнением командира батареи. Почему?

– Как командир взвода считаю старшего сержанта Кривожихина более достойным поощрения… И по итогам дежурства, и вообще. Старший сержант Донцов груб и высокомерен с подчиненными. Показатели у его расчета неплохие, но он не уважает своих солдат и сам не пользуется уважением. Его просто боятся. А тот, кого боятся, а не уважают, не может быть хорошим командиром. Вот мое мнение.

– Ясно, – кивнул командир дивизиона. – Спасибо.

«За что спасибо?»

– Вы закончили, Игнатьев? – официально спросил Лялько.

– Да, закончил.

– Слово имеет…

Возвращаясь на свое место, я успел взглянуть на часы. Моя речь заняла всего семь минут.

Я сел и сразу же услышал за спиной насмешливый шепот Нагорного:

– Ну ты даешь! Цицерон!

Я обернулся на секунду, посмотрел в его нагловатые глаза и промолчал.

Мою идею в принципе поддержали все выступавшие после меня, в том числе и капитан Лялько. Но он очень уж много говорил о трудностях, связанных с ее осуществлением, особенно напирая на то, что каждый раз надо будет доставать боевую ракету из хранилища. Я же сидел и удивлялся: а по тревоге мы их разве не достаем? Достаем. С соблюдением всех норм техники безопасности. Но в принципе Лялько меня поддержал. Поддержал меня и майор Колодяжный, сказавший, что в моих предложениях есть рациональное зерно, а приведенные мною цифры весьма убедительны. Даже подполковник Мельников в своем заключительном слове не обошел меня вниманием. Сказал он примерно тоже, что и Колодяжный, только несколько конкретней. Он согласился с тем, что в моем предложении действительно есть рациональное зерно, а что касается его внедрения в практику боевой подготовки, то это будет решено командованием дивизиона в рабочем порядке, после необходимых консультаций и с привлечением всех заинтересованных сторон. Притом мы не должны забывать, что есть инструкция и порядок, нарушать которые нам никто не позволит. О Донцове и Кривожихине командир дивизиона не сказал ничего. Прямо не сказал. Но сути проблемы коснулся, когда заметил, что лейтенант Игнатьев прав: командир, не уважающий своих подчиненных, – плохой командир.

– Ну что, великий реформатор и великий еретик? – ехидно сказал Нагорный, догнав меня перед самым домом. – Твое рационализаторское предложеньице, по-моему, благополучно и успешно похоронили, а? Хотя внешне оценили по достоинству!

– Почему похоронили?

– Наивняк! Начальство теперь опытное, он никогда не покажет в открытую своей консервативности. Но – что намного важнее! – оно никогда не пойдет на то, что может нарушить его покой и подорвать репутацию в глазах более высокого начальства. Дивизион наш на хорошем счету, первый в полку. Так зачем Мельникову эта морока? А случись что во время внеплановых тренировок с боевой? С него ж голову снимут!

– Если соблюдать правила техники безопасности, ничего не случится!

Нагорный словно не расслышал:

– Короче, сосед: я в эту авантюру не верю. Но ничего, ты не переживай: поговорят, поговорят и благополучно забудут. И не шебаршись, между прочим, начальство оч-чень не любит тех, кто много шебаршится. Правда, такое шебаршание может помочь выбраться отсюда – если, конечно, от тебя захотят избавиться. Но еще неизвестно, куда задвинут: неугодных иногда хор-рошо задвигают. Хотя и с повышением.

Я не думал, что все произойдет так быстро. Но уже на следующее утро, сразу после развода, меня вызвали к командиру дивизиона.

Когда я вошел к подполковнику Мельникову в кабинет, там уже находился, как говорится, весь синклит: все его заместители, включая, конечно, и майора Колодяжного, начальник штаба дивизиона, капитан Лялько – и я, честно скажу, растерялся, подумал: как начнут меня экзаменовать, как начнут гонять, требовать доказательств и так далее!.. Партсобрание – это мероприятие демократическое, а тут командование, субординация полная, так что – не пищи!

– Проходите, – сказал командир дивизиона, когда я доложил. – Садитесь.

– Суть вашего предложения, лейтенант, нам ясна, – начал подполковник Мельников. – Мы здесь поговорили со всеми, кто будет иметь касательство к этому делу, и приняли такое решение: составим экспериментальную программу обучения расчетов в основном с боевой ракетой пока для вашего взвода. Но начнем с нового учебного года, то есть с первого декабря. Сейчас для этого не очень удобное время. Кончается учебный год, наступает время зачетных занятий, проверок и тому подобное, и всякое нарушение установившегося порядка может выбить нас из колеи. Вас устраивает такое решение?

Мы уточнили некоторые детали технического характера, запланировали дополнительные занятия по технике безопасности при работе на позиции с боевой ракетой. И знаете, что меня больше всего удивило? Не поддержка командира дивизиона, не реплика одного из ответственных товарищей о том, что что-то кому-то не дает покоя – всего этого я ожидал. Меня удивило равнодушное отношение капитана Лялько: ведь он же командовал батареей, все делалось и для его пользы – и он же был недоволен!

И на совещании у командира дивизиона, и потом в канцелярии батареи, когда мы конкретизировали планы занятий с постепенным включением в расчеты молодых специалистов, – он был «за». Но я чувствовал, что для того чтобы показать, что он «за», ему приходится преодолевать собственное упрямое сопротивление. Он не загорелся – так, как загорелся я и два моих помощника-единомышленника – старший сержант Кривожихин и рядовой Броварич. Вот они действительно были «за»!

– Второе, товарищ лейтенант, – продолжал командир дивизиона: – Ваше замечание о том, что иногда во время занятий по расписанию со штатной ракетой она заменяется учебной, проверено и подтвердилось. На этот счет будут приняты необходимые меры. Третье: старшего сержанта Кривожихина, по дополнительному согласованию с командиром батареи, решено включить в приказ о поощрениях по итогам боевого дежурства. Старшего сержанта Донцова – также. Относительно его нетактичного поведения с подчиненными мы попросили поговорить с ним секретаря партбюро.

– Спасибо, товарищ подполковник, – сказал я, не решаясь смотреть в сторону Лялько: мне казалось, что уж теперь-то он наверняка меня возненавидит.