Текст книги "Отвага (Сборник)"

Автор книги: Анатолий Безуглов

Соавторы: Борис Зотов,Анатолий Кузьмичев,Михаил Иванов,Андрей Тарасов,Игорь Бестужев-Лада,Юрий Пересунько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

– Я что-то не понимаю…

– Ах, какой вы, подпоручик Игнатьев, непонятливый! – зло сказал Ивакин. – Мадемуазель Александрина, насколько я понял из наших давних разговоров и из единственного полученного от нее за это время письма, имеет виды на вас.

– Ерунда! И вообще… Не надо, понял? Ничего не надо говорить о Рине, понял?

– Как не понять! Эх-хе-хе! Дурачок ты, Игнаша! Наивненький мальчик. Идеалист. Между прочим, у нас в батарее закон: бабы не стоят настоящей мужской дружбы, и ради них ею жертвовать нельзя. Советую и тебе придерживаться такого закона. Все они…

– Ладно, я как-нибудь разберусь сам.

– Точно! Ты всегда был «сам». Ну что ж, если не хочешь поздравить старого однокашника с приобретением хомута… В общем – привет! Мне еще надо заглянуть в винный отдел.

Рина, Рина… А если Борька Ивакин сказал правду? И все дело в моей глупой нерешительности, в моей робости по отношению к Рине, которую я, да простится мне это старомодное выражение, попросту боготворил. Я не представлял себе, как я могу поглядеть на нее, как я смогу ей все сказать, как я смогу прикоснуться к ней… Я был счастлив, когда только глядел на нее, когда вспоминал ее. А вдруг это правда, что она ждала, пока я скажу ей? А я-то дурак!

Дать ей немедленно телеграмму? А что писать в этой телеграмме? Нет, надо немедленно полететь в Энск! Немедленно! Сейчас же! У меня еще есть четыре дня, и надо лететь. Только где вернее взять билет? Да тут и нечего раздумывать – надо в метро и на Центральный аэровокзал! Бег-гом!

Я выстоял полтора часа в очереди, но на сегодня билетов в Энск уже не было. Пришлось взять на завтра – на рейс в восемь сорок утра. И вот когда билет уже был у меня в руках, я остыл, я опять начал сомневаться. Ну, хорошо, я прилечу в Энск, явлюсь к Рине и скажу: «Рина, я тебя люблю, я не могу без тебя жить, давай поженимся!» Так что ль? Но она же учится в институте – в медицинском! Уже на четвертом курсе! И я должен потребовать от нее, чтобы она бросила все и ехала со мной на «точку»?

Я сидел в скверике напротив аэровокзала с высоким алюминиево-стеклянным зданием гостиницы. Я пытался оценить все трезво и спокойно. Нет, полечу я в Энск не для того – я полечу в Энск только чтобы сказать ей: Рина, я не могу без тебя, я готов ждать, сколько ты скажешь, хоть всю жизнь – только приди когда-нибудь ко мне. Я полечу туда ради этих нескольких слов. Она должна их от меня услышать. Не прочитать в письме или телеграмме, а услышать. Услышать – и решить. Иначе я всю жизнь буду проклинать себя за трусость. Я полечу, и я скажу.

Весь этот день я нарочно изматывал себя, чтобы вечером быстрее уснуть и чтобы быстрее прошла ночь. Отец вернулся поздно, около девяти – у них было партсобрание. Но он совсем не удивился, когда я сказал, что хочу завтра полететь в Энск – на один-два дня. Он даже не спросил – зачем. Он только попросил меня обязательно отнести цветы маме и Володе.

Мы выпили чаю, посмотрели программу «Время». Мне казалось, что обязательно пойдет дождь, и когда стали говорить о погоде на завтра, я насторожился. Все было хорошо: в районе Энска обещали теплую, без осадков. А в тех краях, где стояла моя родная «точка», предполагались кратковременные дожди с грозами. Но я был уверен, что к моему возвращению – через четверо суток – они там прекратятся.

…«Точка» наша, когда я вернулся из отпуска, встретила меня настоящей летней погодой. Было очень тепло, недвижно стояла вдоль улочки офицерского городка высокая трава, таинственно молчали старые кедры, небо было таким синим, а облака такими белыми, что, если глядеть, начинали болеть глаза. Приехал я на попутной, в первой половине дня – в дивизионе, по-моему, шел третий час занятий. Навстречу мне никто не попался, и я дошел до своей квартиры в полном одиночестве. Увидел только жену нашего Лялько – она сушила на солнышке ковры и какую-то зимнюю одежду («Меха!» – как наверняка сказал бы Нагорный) – да «бабушку Батурину» – та возилась на грядках в палисадничке перед своим коттеджем.

Дежурный в проходной знал меня как облупленного, но до того дотошно и внимательно проверял мои документы, что я чуть было не… расхохотался. Но вовремя понял, что границу, отделяющую точное выполнение требований службы от голого формализма, он не переступил, и простил двухминутную задержку, Дежурный поздравил меня с возвращением из отпуска и, прищелкнув каблуками, браво козырнул:

– Здравия желаю, товарищ лейтенант!

Я протянул ему руку:

– Здравствуйте, сержант! Как тут дела?

– Полный ажур, товарищ лейтенант.

Постамент и на нем – исковерканные, оплавленные остатки недавно сбитой нами, мишени я увидел сразу, как только вышел из проходной внутрь городка. «Значит, уже привезли и установили… Молодцы, быстренько». Около этого своеобразного монумента толпилось десятка полтора солдат, и среди них, кажется, был мой Кривожихин.

Я подошел к ним. Оплавленный, искореженный, почерневший дюраль, как некая страшная бесформенная скульптура, был укреплен на железобетонном постаменте. На нем же, снизу, в металлической рамке табличка:

«Радиоуправляемая мишень, которую воины нашего подразделения сбили первой ракетой во время учебно-боевого пуска на полигоне на высоте… столько-то метров, при скорости… столько-то километров в час, такого-то числа такого-то года…»

Увидев меня, Кривожихин бросил руку к пилотке:

– Товарищ лейтенант! Солдаты нового пополнения осматривают сбитую мишень. Докладывает помощник командира взвода старший сержант Кривожихин.

– Спасибо. Вольно, товарищи! Ракету, которой была сбита эта мишень, готовил расчет… вот его расчет, старшего сержанта Кривожихина Василия Михайловича. Так что тут немалая его заслуга.

– Ракета – оружие коллективное, товарищ лейтенант, – широко улыбнулся Кривожихин. – Все к этому руку приложили: и разведчики, и стартовики, и наведенцы… Весь коллектив.

По-моему, это была самая длинная речь моего замкомвзвода – с тех пор, как я его знаю.

Капитан Лялько, которому я по уставу обязан был представиться, сидел в канцелярии со своим заместителем. Но я его сразу и не узнал – командир батареи сбрил усы.

– Ладно, – сказал он, когда я доложил. – С благополучным! И, как говорится, до свиданьичка, здравствуй и прощай! Допущен к экзаменам в академию и вот уже делишки сдаю. Скоро уеду. Удивляешься, что я без усов? Надо. Чтоб не очень выделяться. А то там, в столицах, все оглядываться начнут… Ты вот что, Игнатьев: иди оформляй возвращение, мы потом с тобой поговорим, я хочу тут побыстрей закруглиться… Не обижаешься?

– За что?

– Тогда дуй. А мы тут поработаем.

Майора Колодяжного я встретил в коридоре, почти у дверей нашей батарейной канцелярии.

– С приездом, Игнатьев! – сказал он. – Как гулялось?

– Хорошо, товарищ майор.

– Не женился?

– Пока нет… Да ведь и проблем с этим делом много, товарищ майор, – я решил перейти на шутливый тон – чтобы не так бросалось в глаза мое великолепное настроение. – Например: где жене работать?

– А она кто по специальности?

– Допустим… врач.

– Сложновато, конечно, – согласился Колодяжный. – А когда она должна приехать?

– Не скоро, товарищ майор. Годика через два.

– Э! – Замполит дивизиона махнул рукой. – За два года столько воды утечет!.. Вдруг вас переведут куда-нибудь с повышением. Дело вы знаете, молодежь мы стараемся выдвигать.

– А я в другую часть не пойду!

– Это можно только приветствовать. – Колодяжный легонько похлопал меня по плечу: – А в общем-то не волнуйтесь, Александр Иваныч, не будет ваша жена без дела сидеть! А если и посидит немножко? Ну что ж? Неужели из-за этого стоит все ломать? – Он почесал левую бровь. – Что-то я вам еще хотел сказать? Сразу как только увидел… Да, о Бровариче!

– Что случилось?

– Да ничего, не волнуйтесь. Он уже уволен, срок подошел. Но попросил разрешения не уезжать до вашего возвращения. Все, кто уволен, уехали. А он вас ждет – мы разрешили. Знаете, когда он ко мне с этой просьбой пришел, я вам откровенно позавидовал. – Колодяжный улыбнулся: – Но моя зависть белая, не черная.

Вечером, раскладывая вещи, я достал портрет Рины. Нет, не новый – тот самый набросок, который был все время со мной, и повесил на стену над своей койкой.

– Что за краля? – спросил Нагорный, усмехнувшись. – Прекрасная незнакомка семидесятых годов двадцатого века?

Вместо меня ему ответил Моложаев, который уже все знал:

– Это Сашина невеста. А посему без шуточек.

– Ясно, – почему-то нахмурился Нагорный. – Значит, святой лик?

– Вот именно, – подтвердил Моложаев, – святой.

И НЕСКОЛЬКО СЛОВ В ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Рина пишет мне теперь регулярно, хотя и не часто. Иногда, вспоминая старое, называет меня «толстокожим дурачком». Но я не обижаюсь. Наоборот: я беспредельно счастлив.

За час до моего отъезда из Москвы Алексей Петрович привез мне надлежаще оформленную рекомендацию, и я давно уже член партии, причем капитан Батурин, которого снова избрали секретарем партбюро, не обделяет меня партийными поручениями.

Капитан Лялько сдал экзамены в академию, а Виталий Броварич – в высшую школу милиции. Оба иногда пишут мне, Броварич – чаще. Осенью уволилась Кривожихин и Донцов, можно считать, что весь личный состав у нас обновился. Только у Нагорного, пожалуй, никаких перемен.

Борис и Глеб Никишины стали что-то часто расспрашивать меня об училище, которое я закончил.

– Поступать, что ли, хотите?

– Еще окончательно не решили, товарищ лейтенант, – разглаживая усы, сказал Глеб. – Но подумываем, если честно. Время подумать есть – до подачи документов далеко. А вы как – рекомендуете?

– Ну… такие вещи нужно самим решать. Я вот когда-то решил и, как видите, пока ни о чем не жалею.

Где-то в середине лета прошел у нас слух, что майора Колодяжного собираются куда-то переводить с повышением, но он якобы отказался, а две недели назад неожиданно вызвали «в верха» нашего «хозяина» – подполковника Мельникова: тут дело связывают с переходом на освоение нового комплекса. Но все будет ясно, когда командир дивизиона вернется. Мы, конечно, хотим работать на новой, более совершенной технике, но нашего желания, как вы понимаете, недостаточно – право на это нужно заслужить. Заслужили ли мы его?

Что будет дальше? Не знаю, может быть, я когда-нибудь напишу об этом – о том, что было дальше.

Да – чуть не забыл: я все-таки видел северное сияние! Видел! Ночью, дня за три до Нового года. Меня будто что-то толкнуло, я проснулся, а за окном уже бушевали в зимнем небе над кедрами неповторимые краски, всплески неземного космического света… Описывать это чудо я не берусь – его надо видеть собственными глазами.

Я немедленно разбудил своих товарищей. Нагорный потребовал, чтобы я не мешал ему спать, а Сережа Моложаев подошел к окну и стал со мной рядом.

– Н-нет! – сказал он. – Я его все-таки подниму! Такую красотищу – проспать? Гелий! Будь человеком! Встань!

Андрей Тарасов
СОЛНЕЧНЫЙ ПАРУС
Хроника преодоления замкнутости и безмерности окружающего пространства

Несчастье с бортинженером стряслось в самой дальней точке рабочей зоны. Чуть не на торце станции, дальше не заберешься. Он заканчивал сборку откидной якорной площадки, и слышно было, как раза два чертыхнулся на стопор, туго лезущий в кольцо фиксатора. Потом у всех у нас в наушниках что-то булькнуло и прошел тонкий, как бы разочарованный свист, перешедший в хрипловатое шипение. Это все могло быть и эфирной помехой, но тут космонавт перестал откликаться на вызов.

Странно было видеть, как ярко-белый громоздкий скафандр вдруг потерял жизненную наполненность, безвольно всплывая с растопыренно-обвисшими руками и ногами. Как бы моментальная замена живого энергичного человеческого тела на равнодушный инертный газ.

Руководитель полета взял микрофон у оператора связи.

– «Первый»! Толя! Только спокойно! С Валентином нет связи. Он замолчал! Замолчал! Быстро двигайся к нему, но спокойно и осторожно! И вызови, может, у тебя получится? Как понял?

– Я «Первый», вас понял, «Второй» не отзывается! Направляюсь к нему для выяснения. «Второй»! Валя! Слышишь меня?

«Второй» безмолвно покачивался на страховочной тесьме, как воздушный шар на веревочке. Командира вся эта неприятность застала у самого выходного люка, куда он уже подтащил контейнер с инструментами. Расстояние – почти двадцать метров. На Земле дело секунд – успеешь рвануть, поддержать падающего. Там как в замедленном кино. Передвижение трудоемкое и осторожное. Дернешься – и себе навредишь, и ему. Дома мы ходим ногами, а тут – руками, перебирая металлический леер вдоль борта. Каждый метр – перестыковка страховочного фала: отцепить – прицепить, отцепить – прицепить. Вроде не проблема, а за несколько часов выхода сжимаешь кистью перчатку скафандра, как ручной эспандер, сотни и сотни раз.

Сердца у всех колотятся: быстрее, быстрее. А плавающие над палубой фигуры сближаются крайне медленно. С каждой минутой дыхание спасателя в наушниках связи все тяжелее. Так тащат в крутую гору тяжеленный груз. А ведь груз еще предстоит нести – в обратную сторону, к люку. Невесомость ненамного облегчает эвакуацию. Командир тянет фал и ведет над собой потерявшего сознание товарища. Теперь уже надо перестыковывать оба фала – и свой и его. Надо сворачивать в два мотка обе двадцатиметровые кишки электрофала, размотанные из люка. Приближаясь к нему, командир обрастает бухтой свернутых шлангов, которые в невесомости змеятся и плывут во все стороны, обвивают и запутывают космонавта.

Врачи.

«Пульс у первого – сто тридцать пять, у второго… Пятьдесят три… Частота дыхания…» Если есть пульс и частота дыхания, значит, еще есть что спасать. «Спокойно, Толя… – уговаривает Земля. – Идешь даже впереди циклограммы. Не суетись, не рви там ничего… Если жарко – переключи рычажок в третье положение. Как температурный режим?»

– Бросает то в холод, то в жар, – кряхтит в ответ Толя, которому сейчас не до рычажков в его борьбе с сорокаметровым змеесплетением шлангов и фалов.

Оказывается, и на этот прискорбный случай есть четкая циклограмма, которую надо соблюдать по секундам. Слово-то какое далекое от лихорадочного пульса аварийной ситуации. Но своей суховатой отстраненностью оно как раз и внушает какое-то спокойствие, если не уверенность в спасении. Хотя Землю тоже бросает то в жар, то в холод – сколько рук сейчас хотели бы помочь «Первому», только не достать до орбиты.

А там кисти онемели от непрерывных жимов, дыхание срывается. «Может, передохнешь, Толя?» – робкий вопрос Земли. Короткий хрип в ответ: «Потом…» И тревожные позывные, все время сопровождающие это мучительное продвижение: «Валентин! Как слышишь? «Второй»! Я – «Заря», как слышишь меня, Валентин?» И никакого ответа.

Наконец, люк. На вход в него тоже есть правила, но сейчас не до них, и Толя втискивает в круглый спасительный лаз огромную безвольную куклу головой вперед, по-аварийному. И как настоящий санитар на поле боя, приговаривает, тяжко дыша: «Ну, потерпи, старик… Мы успели… Мы успели…»

Ноги пострадавшего вплыли в люк. Надо теперь туда втиснуть огромный снежный ком двух собранных шлангов, брошенный у входа контейнер с инструментом, телекамеру, фонарь… Наконец, сам: ноги в люк, поерзал немного, чтобы втиснуть спинной ранец, повернулся по оси, осматривая кромку, – и исчез. Изнутри закрывается круглая крышка, еще минута – и можно будет заполнять отсек воздухом, затем «распаковывать» пострадавшего.

– А фотокамера? – раздается чей-то довольно свежий и чересчур бодрый для такой драматической ситуации голос. – Фотоаппарат забыл!

Точно, фотокамера в своем массивном термоконтейнере забыто плавает снаружи, за люком, на коротком страховочном шнурке.

– Да черт с ним, с фотоаппаратом, пусть висит! – Это в наушниках крик руководителя, сорванный от напряжения. – Тут человек загибается, а он «аппарат»!

– Толя, жалко аппарат, тащи его! – призывает тем не менее кто-то командира к явному непослушанию.

И этот кто-то – не кто иной, как сам пострадавший, проявляющий первые признаки жизни.

– Тащу, Валя! – кряхтит из своего скафандра вдоволь натаскавшийся всего «Первый» и снова лезет наружу. – Добро народное, не пропадать же зря!

Камера все же втягивается в отсек, дверь люка наконец плотно прилегает к обрезу. Только видно, каких усилий стоит командиру теперь каждое, самое простое движение. Но вместе с тяжким дыханием у него вырывается победное:

– Ура! Жить будем!

– Будете, – сверяется Земля с секундомером. – Теперь командир отдохнет, а бортинженер побурлачит. Меняйтесь ролями, занимайте исходную…

Да, тренировка. Спокойно, товарищи. Никто на орбите не падал в обморок, не нуждался в срочной эвакуации, не заставлял Землю впадать то в жар, то в холод. Но риск многочасового единоборства со стихией открытого космоса остается риском. Он требует и профессионального умения, и непоказного мужества. Возникает резонный вопрос: во имя чего?

* * *

…Просторный круглый бассейн гидролаборатории Центра подготовки космонавтов. Утопленный на дно макет орбитальной станции в полную ее величину. Монументально-замедленные движения космических скафандров в фантастических лучах подводных прожекторов. Тренировка в гидроневесомости. Отливающие ртутным блеском пузыри воздуха, бегущие вверх. Красочная феерия, после которой действующие лица выжимают насквозь мокрое от пота нижнее белье и недобирают на весах по два-три килограмма своего веса. У центрального окна, как в каюте капитана Немо, – группа управления. У боковых иллюминаторов – специалисты разных рангов и профессий. Инструкторы и консультанты, разработчики и испытатели.

У одного такого круглого окошка – затылок наблюдателя, прильнувшего лицом к стеклу. Форма генеральская, от былой шевелюры лишь рыжеватый венчик. Только азарт интереса мальчишеский. Ни дать ни взять – тот деревенский пацан, что встал на цыпочки у окон праздничного дома.

По этой непосредственной и симпатичной живости внимания сразу узнаешь: Леонов, Алексей Архипович. Первый космический «пешеход». Или пловец?

Он на минуту отстраняется от феерической действительности. Уходит взглядом куда-то вдаль, где рядом с ним, двадцативосьмилетним, стоят люди, бережно охраняемые болью, памятью и любовью.

– Королев сказал «пловец»…

Четверть века назад Королев привел их, уже старших, но еще лейтенантов, не считая, конечно, всепланетно известных, в сборочный цех, к новому кораблю. К кораблю со странным боковым выходом и как бы приставленным к нему «коридором». Тогда он и сказал: если моряк на океанском корабле должен уметь плавать в море за бортом, то это должен уметь и космонавт за бортом своего корабля, в космосе.

Значит, пловец.

Или просто матрос, встающий во весь рост на палубе своего звездного фрегата, чтобы поднять солнечный парус.

– …А уже перед самой посадкой он сказал вот что. Ты, сказал, только выйди из корабля и вернись. Больше ничего не надо – только выйди и вернись. И еще добавил на самое прощанье: попутного тебе солнечного ветра.

Выйти и вернуться. Зачем?

В тот, первый раз – для испытания. Не только первого выходного скафандра с его еще нехитрым оснащением. Еще для испытания самого человека. Его воображения и психики, его эмоционального восприятия звездной бездны. Его физических способностей и операторских навыков, теряемых или сохраняемым перед лицом бесконечности.

Поэтому Королев выбрал, а Совет главных конструкторов утвердил не просто молодого классного летчика, а человека с даром художника.

Вот и ему исполнилось пятьдесят, тому двадцативосьмилетнему пилоту и художнику. Его именем назван межпланетный корабль в одной фантастической повести. «Алексей Леонов». Что он сказал, когда узнал про это? Он сказал своим негромким, чуть смущенным, чуть мальчишеским голосом: «Я постараюсь быть хорошим кораблем…»

– …А когда вернулись мы с Пашей Беляевым, Королев спросил: что я тебе говорил перед стартом? Отвечаю: говорили, что ничего там делать не надо, только выйти и войти. Он спрашивает: а еще что? Да вроде больше ничего, отвечаю. Нет, ты хорошенько вспомни. Тогда я вспомнил еще – «попутного тебе солнечного ветра». Правильно, подтвердил он, значит, самоанализ тебе там не изменил. И подарил свою фотокарточку, которую я ношу до сих пор. Написал на ней: «Пусть всю жизнь тебя сопровождает попутный солнечный ветер».

Значит, страхи насчет потрясения психики оказались лишними. Воображение было потрясено, да. Леонов до сих пор не может найти краски земного производства, чтобы передать чистые контрасты космоса.

И в этот зеленовато-прозрачный бассейн с белыми фигурами в прожекторном свете тоже наверняка смотрит острым глазом художника.

– А вообще-то просто завидую. Я только мечтать мог вот так, как они, на подножке «вагона» облететь земной шар. Увидеть ночную Землю, пересчитать звезды… Обидно ведь – над Черным морем вышел, над Енисеем зашел. А скафандр как изменился? Я рукой до затылка достать не мог. Пальцы сжать – нагрузка в двадцать пять килограммов! За двенадцать минут разогрелся чуть не до теплового удара, температура тела поднялась до тридцати восьми. А они с водяным охлаждением работают по пять часов и еще просятся…

Вместе с ним и я чисто по-земному уже в который раз поражаюсь чуду этой тонкой и довольно гибкой оболочки – полускорлупы, получехла, способной выдержать температурные крайности межзвездной пустоты. Но больше всего мое доверчивое воображение поражено почти иллюзионистскими эффектами герметизации. Вот перчатка, надевается на руку на твоих глазах, простейшим движением. Никакой сварки и пайки, кольцо к кольцу, поворот, щелчок – и готово. В стык не проскочит молекула. Смотрю на конструкторов этого чуда, как на фокусников. А у них замотанные лица обычных земных инженеров. И всегда после открытия выходного люка, до самого его закрытия, повышенное сердцебиение, а может, и давление. Одно дело проверить эту молекулу на Земле, в лаборатории, другое – когда кто-то доверяет тебе свою жизнь и там, в бездне, испытывает на своей шкуре дело твоих земных рук. Ох поскорее бы протекали эти секунды под световым титром: «Фактическое время выхода».

И к слову – о счастье. Может, для специалиста главнее его и не будет, чем те слова Кизима, когда он еще в белом нательном белье, «тепленький» после скафандра, накинув на плечи куртку и надев «радиошляпу», спешит прокричать на Землю:

– Сколько уже выходов прошло – три подряд? А проблем никаких! Я просто влюблен в него, в свой скафандр! Удобно действовать, надежно, ювелирную работу можно делать! Руки и ноги подвижные, надо только подогнать под себя! Я когда в тот раз вышел, в подъеме немного давило, потом подогнал – все в порядке!

– Готовы скафандры к следующему выходу? – уточняет Земля.

– Готовы, мы их гладим, сушим…

Таких выходов у Кизима с Соловьевым только в одном полете было шесть. Но это наш скачок через двадцатилетие. Нам это очень легко. А им предстояло оттолкнуться от первых двенадцати минут, которые Леонов начал отсчитывать, когда встал на обрез шлюзовой камеры и первым из всех-всех людей всех времен и народов увидел целиком все Черное море. Без остатка, как на глобусе. Только живое, рябоватое от ветров и волны. И даже Балтику на горизонте. И даже Средиземное слева от себя – сразу и с Италией, и с Грецией. Кавказ, Сочи с отличной погодой, Цемесская бухта!

– А ведь вы все рекорды побили, Алексей Архипович.

– Какие?

– Им вот по технике безопасности запрещено отпускать леера, а вы от корабля отлетели…

– На семь метров! – смеется довольный Леонов. – И закрутился на фале, как волчок. Четыре отхода от корабля выполнил. Теперь это не скоро повторят… Порядки строгие!

Да, первый опыт – самый смелый. На сегодняшний взгляд, Леонов проводил довольно странные эксперименты. Пробовал корабль на устойчивость, отталкиваясь от него. И что вы думаете – раскачал, обнаружил, что можно «вручную» снаружи подправить ему ориентацию. Ну, по крайней мере, разрушить, если постараться. Это только говорится – выйти и войти. Только говорится. А тут солнце попало в объектив телекамеры, сожгло диафрагму…

– Что я не сделал? Должен был сфотографировать корабль. Фотокамера висела на груди, а манипулятор – на правом бедре. На Земле я его свободно доставал и включал аппарат. А тут давление снаружи снято, я сам как бы подвешен внутри скафандра, и из-за этой разницы буквально два миллиметра не дотягиваюсь до тумблера. Жаль – корабль такой красивый, серебристый, с развернутой антенной, четко видны даже реперные точки на корпусе… Стараюсь все запомнить, до последней детальки. Звезды сверху и внизу. Солнце даже через фильтр горит ярко, как у нас днем на чистом небе. А фильтр позолоченный, девяностошестипроцентной плотности. Я его попробовал чуть приоткрыть, хотя мне это запретили. Но любопытство сильнее. В глаза ударил невыносимый свет, как от близкой электросварки… И запомнил абсолютную тишину. Только шум своего сердца и дыхания в ушах. Как со стороны. Как будто дышит Вселенная…

Голос руководителя тренировки возвращает «Алмаза» к сегодняшней прозе. В динамиках громкой связи слышится:

– Вот сейчас был момент, когда вы оба отпустили поручни всеми четырьмя руками. Пусть хоть на секунду, но делать этого ни в коем случае нельзя! Хоть одна рука на двоих, но должна держаться за леер. Это понятно?

Надежность страховочного фала, конечно, проверена и перепроверена. Но лучше всего все же – надежность собственной руки.

– Фал трудно сворачивать в бухту! – тут же отбулькивают в ответ космонавты (мол, и за вами, уважаемые методисты, должок). – Борешься с ним, как со спрутом…

– Видим… – сочувствует обучающий. – Начинаем думать. К следующей тренировке что-нибудь предложим.

Выход в открытый космос стал обязательным зачетом для улетающего экипажа. Не знаю, всех ли моряков учат сейчас плавать. Может, при спасательном жилете, да и вообще на корабле, который больше похож на плавающий город, напичканный электроникой, это сейчас ни к чему. Космонавту же чаще и чаще приходится «нырять» в забортный вакуум – и редко кто в последних полетах этого избежал. Почему? Чем им неинтересно внутри корабля? Там и уютнее, там и спокойнее…

* * *

…В 1969 году, когда Владимир Шаталов и Борис Волынов впервые в космонавтике состыковали свои пилотируемые корабли – «Союз-4» и «Союз-5», – смешно вспомнить, но внутреннего перехода из объекта в объект еще не существовало. Поэтому бортинженеру кандидату технических наук Алексею Елисееву и инженеру-исследователю Евгению Хрунову пришлось наружным путем, облачившись в скафандры, идти «от Волынова к Шаталову». Если бы этот способ общения экипажей сложносоставных комплексов на орбите утвердился и остался единственным, то с трудом представляется, как все они объединялись бы для совместной работы, как разгружали бы грузовые корабли, приходящие к «Салютам» со снабжением.

Но конструкторы придумали внутреннюю дверь, именуемую переходным люком, и необходимость бродить пешком по палубе для этого отпала.

В следующий раз выйти наружу пришлось уже в 1977 году, в декабре, почти под самый Новый год. Новехонькая станция «Салют-6» попала под вопрос. Это было более чем обидно – только успели запустить. А ведь она должна была открыть новую эпоху в обживании космоса. Два стыковочных узла – это практически неисчерпаемые возможности и снабжения комплекса, и смены экипажей, несущих вахту. Только один из этих узлов сразу не сработал.

Вспоминать об этом – трогать больное место. Рюмин с виду поспокойнее, а Владимир Коваленок и до сих пор взрывается при упоминании той неудачи. Кажется, он считает, что стыковка все-таки была. И что не надо было так поспешно доверяться отрицательному сигналу. У сигнализации бывают же свои капризы – тем более автоматика всех этих сложных систем тоже делала свои первые шаги.

Но спорь – не спорь, а узел надо инспектировать. И не как-то там дистанционно, а просто пощупать руками и посмотреть глазами. Это пришлось делать Юрию Романенко и Георгию Гречко. И выход наружу для них был открыт уникальный. Не через обычный люк, как всем, а в торец, через стыковочное кольцо. Гречко протиснулся через него до пояса и завис над бездной. Романенко обхватил его за ноги, чтобы «инспектор» мог поворачиваться вокруг себя и осматривать узел, не рискуя вылететь из него, как из пушки. Самому же Романенко пришлось ноги вдеть в специальный якорь-держатель и зафиксироваться за двоих. Изнутри ему не видно было Луны, звезд, огней ночной Земли, которыми краем глаза любовался бортинженер. Только краем, потому что смотреть надо было на стыковочный шпангоут. И снимать его телекамерой. «Он совершенно новенький, как будто со станка!» – с огромным облегчением услышала Земля голос космического ревизора. Экранно-вакуумная изоляция не порвана, все контакты видны четко. Штепсельные разъемы в норме, все элементы станции в полном порядке!..»

Так удачно они оценили и стыковочный узел, и новый полужесткий скафандр ранцевого типа, который «прижился» у космических пловцов и совершенствуется по сегодня.

И через двадцать дней к тому невезучему узлу благополучно причалил корабль в Владимиром Джанибековым и Олегом Макаровым – первым экипажем посещения. До сих пор в ушах звучит радостный смех Гречко. И помнится его такое же радостно-изумленное лицо. Уж больно необычной, из фантастики прибывшей, казалась такая встреча. Ну а потом пошло – постепенно эти свидания стали все более привычными и деловыми.

Коваленок с Иванченковым, Березовой с Лебедевым – научно-исследовательские, плановые, тщательно размеченные по секундам выходы за борт. Ставится и снимается наружная «наука» – образцы материалов, приборы, проверяющие на себе леденящее, жарящее, излучающее воздействие космоса. Может, из таких материалов будут когда-нибудь сотканы новые внеземные конструкции. Может, родится что-то непохожее на продукцию нашей земной, внутриатмосферной кухни…

Но видно, что самим космонавтам уже тесновато в рамках этой размеренной плановости. Они хотят что-то делать – монтажное, строительное, испытательное, устремленное в будущее. И даже в не очень-то близкое. Они пилоты, инженеры, испытатели, конструкторы, часто в одном лице. Энергии и опыта хватит, наверное, на что-нибудь грандиозное. Подобралась отличная строительная бригада для какого-нибудь дальнего многоблочного объекта в глубинах Солнечной системы. Но, видно, возможности ракет-носителей и пилотируемых кораблей сдерживают пока их порывы.

Однако выпадают сложные задачи и здесь, на первой ступени космической многоэтажки. Выход Владимира Ляхова и Валерия Рюмина оказался нежданным-негаданным. Отработали люди свои полгода, потихоньку начали собираться домой. Какое это настроение и какое физическое состояние – мы можем представить только издалека. Они обычно говорят: ну проведите свой эксперимент, запритесь на те же полгода в квартире. Пусть с любимой женой, пусть с радио и телевизором, с прекрасной библиотекой, с замечательным пейзажем, видным с просторного балкона. Но на полгода, безвыходно. Тогда посмотрим.