Текст книги "Мраморный меч (СИ)"

Автор книги: Анастасия Коновалова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

7

Илзе затравленно смотрел на маленький кусок хлеба, на мякиш, который Господин крутил в пальцах. Скатывал его в ровный шарик и крутил, поворачивал руку так, чтобы он и другие дети видели. Пускали вязкие слюни и тихо подвывали от боли в пустом желудке, от сухости во рту из-за недостатка влаги. Илзе до них не опускался, но смотрел и кривился от легкого аромата свежего, мягкого хлеба.

Он не ел два дня. Ему давали колодезную, немного грязную воду и сухари, которые иногда подворовывали другие дети.

Господин воров и предателей ненавидел, поэтому если узнавал про это, на утро отрубал кисти всем попавшимся. У Илзе кисти все еще были на месте. Лишь спина горела после хлесткого кнута, однако к этой боли он уже привык и терпел. Слушался Господина и не перечил его словам, исправно исполнял приказы. Смотрел преданно и в дни промаха вымаливал прощение на коленях, ощущая холодный металл вокруг шеи, слышал, как гремела тяжелая цепь за спиной и ощущал противный привкус на губах.

Его прощали. Всегда прощали, но наказывали.

Желудок скрутило от боли, сил оторвать взгляд от круглого мякиша не находилось. Есть очень хотелось, а Господин играл с ними.

Неожиданно Господин встал с глубокого кресла с позолоченными ножками и выбросил мякиш с коркой на пыльный пол. Несколько цепей, от тонких горлышек исхудавших детей до голых стен с массивными кольцами, загремели, забили по выступающим позвонкам. Илзе видел, как несколько таких же рабов, как он сам, рванули вперед за испачканной едой. Он же остался неподвижен, за что его погладили по голове, как собачонку. Однако этот жесть ему нравился, потому что так Господин выделил его.

– Куарон, все готово?

Мужчина, стоящий до этого в углу небольшого зала, молча вышел вперед и кивнул. Илзе видел его редко и каждый раз удивлялся тому, что в отличии от Господина, тот никогда не переодевался. Всегда брил голову и отращивал кривую бороду, носил длинные туники из алого шелка, широкий пояс, расшитый золотыми нитями и черные брюки, под которыми прятались массивные ботинки с острыми носами. От этих ботинок всегда оставались сначала алые, потом фиолетовые и желтые синяки. Мальчишки и девчонки после встреч с ним не вставали с матрасов сутки, всегда кривились от боли и тихо плакали ночью. Илзе не знал, что с ними происходило за массивными дверями с лепнинами, да и не хотел этого знать.

У него были другие проблемы.

– Замечательно.

Господин погладил его по острой скуле, впалым щекам и хлестко ударил. Ушел, оставив после себя страх, пульсирующую боль и корку хлеба с мякишем, до которой ни одни из них не мог доползти. Цепи были слишком короткими.

Илзе тоже затравленно смотрел на еду, ежился от липкого холода камеры, в которой они жили несколько лет. Пять мальчиков и три девочки от семи до пятнадцати лет, которые иногда сменяли друг друга, потому что одни пропадали, а их место занимали другие. Единственный, кто всегда занимал матрас рядом с маленьким окном, из которого шел свежий ветер, был именно Илзе. Он же и был одним из тех, кто жил в подвале старого дворца почти шесть лет. С десяти своих лет, когда родная мать продала его в рабство за три бутылки алкоголя. Сейчас ему шестнадцать, кажется, и он раб своего Господина.

Первого правителя Вермелло, небольшого портового государства.

Илзе ненавидел Господина, но всегда смотрел с восхищением, подставлял волосы и беззащитную шею под его касания, беспрекословно подчинялся, благодаря чему его любили. Ему позволяли небольшую вольность и ругали реже, чем остальных, хотя и на его спине заживали раны от кнута с золотым шариком на конце. Господин любил его, поэтому часто водил в купальни, отдавал своим старые вещи и брал на приемы, где представлял, как одного из лучших своих рабов. Илзе всегда знал, где его место, не поднимал голову и не ел, пока не разрешали, улыбался своему Господину, который отдавал его тем, кому он был должен или своим друзьям. Отдавал на потеху публике, мужчинам и женщинам, смотрел на то, как он отдавался или брал, иногда позволял уединиться. Сам не брезговал, хотя от него Илзе нежности никогда не ждал и часто после этого сидел на каменном полу с компрессом из трав. Иногда его и еще несколько ребят брали на оргии, где он прятался в ворохе подушек, когда остальные уже пили вино не из-за вкуса или легкого опьянения, а потому что не могли не пить. Тогда уже не важно было, кто перед тобой, важны лишь эмоции и удовольствие.

Ненавидел своего Господина за стертые колени, избиение и издевательства, что его жизнь принадлежала правителю. Однако он был благодарен и любил Господина за то, что тот его не выбрасывал, не ломал, как остальных, а оставлял таким, пусть и играл порой жестоко.

После ухода Господина в подвале остался охранник с секирой на талии и Эрен, самый старший их них. Самопровозглашенный главный. Тоже симпатичный, миловидный парень, который не менялся со временем, не обрастал волосами и щетиной, имел такой же приятный голос, который с годами стал глубже и покладистый характер. У него единственного не было цепи, но горло сдавливал железный ошейник. Здесь они были самые старые и настолько разные, насколько могли. И сейчас Эрен стоял над одним их новеньких и смотрел сурово, тряс рукой, потому что ладонь от пощечины наверняка болела.

– Тебе лучше закрыть рот, иначе будешь наказан Господином. Ты не имеешь права лезть туда, куда нельзя. Твоя главная задача ублажать Господина и молиться ночами, что на следующий день тебе не отсекут голову или руки.

Миловидный мальчик в длинной рубахе упрямо смотрел в пустую каменную стену и тер щеку, ничего не отвечая. Тот был явно нежилец, потому что такие у них долго не жили. Сопротивлялись долго, даже после наказаний приходили и лелеяли надежду на побег, не исполняли приказы Господина и зачастую вели себя не сдержанно, за что их отдавали в гарем для важных гостей или сразу отрубали голову, которую потом нанизывали на кол под их окнами. Поэтому они редко подходили к квадратному отверстию с решетками. Видеть лица тех, с кем когда-то говорил − очень сложно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Никто нарываться не хотел, однако Илзе уже слышал тихие перешептывания, которые постепенно дошли и до него.

Сегодня приезжали работорговцы и важные гости из соседних земель. Наверное, Господин купит еще несколько мальчишек или девчонок или же сразу отдаст их гостям в качестве мирного жеста. А может, новенькие пойдут на развлечение и ублажение, после чего обычно мало кто возвращался. Они либо умирали от отравления, либо отправлялись сразу в гарем. В качестве рабов Господин шлюх не держал.

Ильзе потер ноющий бок и поджал под себя ноги, сидя на влажном и уже старом матрасе, в котором чувствовал все неровности. Наверное, в гареме было намного лучше, однако участие в оргиях и отдаваться незнакомым людям ему не нравилось и не хотелось. Лучше тут, чем принимать в себя нескольких сразу, а потом молиться, чтобы его не убили, ведь зачастую шлюхам вскрывали брюхо, чтобы уважаемых людей не узнали и не забеременели от них. Девушкам было намного сложнее, но и за свою жизнь Илзе волновался.

– Поговаривают, что русалки вновь топят корабли и убивают моряков, – на грани слышимости зашептал один парень другому. Илзе незаметно посмотрел на них, а потом сел чуть ближе, делая вид, что внимательно слушал наставления Эрена. – Наверное, Господин пригласил магов, чтобы те утихомирили морской народ. Наверное, еще и торговые отношения попытается наладить.

– Я слышал, – так же тихо ответил ему еще совсем молодой мальчишка в широких шароварах и тонкими шрамами на руках. – Господин хочет вновь попросить руку и сердце юной наследницы или ее кузины. Напирает на то, что сможет обеспечить юную девушку и что это будет очень удачный политический брак.

– Будем надеяться, что, когда брак заключат, нас выпустят.

Илзе вновь посмотрел на хмурого мужчину с секирой и лег на матрас, слыша грохот цепи. Он не верил в то, что при заключении брака, Господин их отпустит. Нет, Господин своего никогда не отпускал, а их всех он выращивал, воспитывал и делал такими, какими видел сам. Идеальными. После стольких усилий просто отпустить не позволит жадность и гордыня, к тому же многие из них знали то, что не следовало. На приемах и во время встреч, куда кого-то брали, никогда не волновались о сохранности информации, потому что понимали, что рабы не выдадут иначе умрут. Они не учитывали того факта, что между собой рабы всегда разговаривали, говорили так, что их почти не слышали.

На самом деле Илзе уже не помнил, какие рядом были земли, да и в детстве пьяница-мать никуда не возила, лишь водила на торговые площади, отдавала овощи с огорода и оставляла торговать, а вечером забирала и почти всю выручку тратила на алкоголь, оставляя одну серебряную монету ему на еду или другие нужды. Сейчас же так получалось, что он не выходил за пределы дворца шесть лет и слышал лишь обрывки информации, которая ему не так полезна, как думалось изначально.

Он много не понимал, но делал выводы, которые дарили надежду. По слухам, Вермелло переживало не лучшие времена, потому что русалки вылезали из-под воды и вновь утаскивали на дно моряков, топили корабли с товаров. Из-за этого королевство терпело убытки, к тому же Господина многие не воспринимали всерьез. Илзе видел это собственными глазами. На приемах, куда его брали, он всегда выдел легкое пренебрежение в глазах знати и глав других королевств, по отношению к Господину. Они не высказывали это вслух, но уже мысленно вычеркивали его из списка гостей или других более выгодных знакомств. Даже Куарона боялись и уважали больше, но лишь потому, что знали, что тот один из лучших наемников.

В таких условиях Илзе чувствовал, что побег может оказаться чуть проще.

***

Господин пришел к ним лишь через три дня. Сел на трон, закинул ногу на ногу и самодовольно осмотрел рабов, которые сидели у стены и все как один опускали взгляд в пол. Как послушные щенки. Он фыркнул от этого сравнения и вновь осмотрел всех более придирчиво, словно искал.

Их стало на трех человек меньше, об этом говорили пустые цепи и страх, который преследовал всех. Разговорчивому мальчику отрезали язык при них, а потом увели, двух других взяли на встречу. Сейчас все они нанизаны на колья, Илзе видел это собственными глазами. Те, кто остался, теперь молились на ночь, вздрагивали от резких звуков и молчали, боясь даже дышать.

Илзе тоже боялся, но не молился на ночь, потому что не верил в Бога. Если бы он действительно существовал, то наверняка помог ему или не насылал кошмары, от которых Илзе просыпался в холодном поту и с потрескавшимися губами посреди ночи. Он видел всех тех, кто когда-то говорил с ним или помогал, видел их раскрытые стеклянные глаза и рты, вокруг которых летали мухи. Чувствовал этот противный сладковатый запах и боялся оказаться рядом.

Сейчас же причина его кошмаров сидела в нескольких метрах и медленно выстукивала пальцами какой-то ритм. Это напрягало сильнее.

– Скоро будет одна очень важная встреча и мне нужен будет самый послушный из вас, – Господин вновь осмотрел всех своих рабов и задумчиво провел пальцами по подбородку. Он тянул время, заставляя всех нервничать. Илзе видел это, чувствовал собственный трепет, потому такие встречи ничем хорошим не заканчивались. – Илзе, ты сможешь меня сопроводить?

– Как вам будет угодно, Господин.

Илзе подставил голову и горло под тонкие пальцы Господина и закрыл глаза. Слухи не врали.

8

Она поняла, что понесла от сына старосты, когда низ живота обвис и увеличился. Аппетит возрос, хотя Тера по-прежнему ела лишь мясо с картошкой, а потом убегала на задний двор или уходила пасти коз и блевала. Ее тошнило так сильно, словно желудок скручивался в тугой канат, а горло болело и жгло. Первое время никто не замечал, Тера тоже не сильно акцентировала на этом внимание, потому что все готовились к надвигающейся зиме. Холод ее не страшил, да и не чувствовала она его так остро, как остальные. Герда и Трия уже носили шерстяные вещи и обматывали голову платками, дни становились длиннее, отчего глава семьи пропадал в шахтах до наступления темноты.

Тера помогала по дому, носила тяжелые корзины с овощами в погреб, носила воду, иногда помогала в шитье и слушала, как Трия сетовала на падчерицу. Мол, Кайя пропал больше нескольких месяцев назад, учеба в академии уже давно началась, все давно похоронили мальчика и не говорили о нем, а Герда еще искала. Расспрашивала у односельчан, чем раздражала их, много времени проводила на кладбище и вечерами, когда Тера куталась в тонкое одеяло и почти засыпала после тяжелого дня, расспрашивала ту о прошлом.

Все еще надеялась, что Тера вспомнит. Однако та быстро поняла намерения девчонки и потратила сутки на придумывание истории, которую выдавала дозированно. Так же она не попадалась Герде на глаза больше нужного, потому что девочка уже присматривалась и не доверяла ей так, как верили остальные. Тера скорее чувствовала, чем знала, что эта мелкая и вертлявая девчонка опасна. Она могла принести много проблем.

Были и странности. Иной раз речь за ужином все же заходила о Кайе и Герда сеяла в сердцах родителей зерна сомнения, что не мог брат уйти в лес или провалиться в шахте. Говорила она убежденно, из-за чего даже Трия нервно кусала губы. В такие моменты Тера сильнее всего чувствовала тревогу и опасность, исходящую от девчонки. В один из таких вечеров, будучи утомленной странным состоянием и возросшим аппетитом, особенно тягой к мясу, она узнала о своих способностях. Потом пробовала еще несколько раз на разных людях и получалось одно и то же. Они соглашались со всем, что им говорили, когда Тера смотрела в глаза и говорила медленно, иногда почти шептала. Они верили всему, что она говорила, а если постараться, то и делали.

Так жизнь наладилась.

Тера больше не боялась Герду, потому что увещевала и убеждала каждый раз, когда та заходила в своих размышлениях слишком далеко.

Потом было еще одно странное происшествие, после которого она некоторое время не отходила далеко от дома. Тера ощущала постоянный голод и переплетение ароматов, смотрела на коз, которых пасла и людей, находящихся рядом. Пустота преследовала постоянно, усиливалась, когда рядом кто-то зарезал свинью или сам случайно ранился. Она все больше ощущала вязкость и безвкусие прожаренного мяса, поданного со специями или листвой. Временами накрывала апатия и слабость, появлялось ощущение, что она медленно впадала в спячку и в один день сил сдерживать желания не осталось.

Глубокой ночью, ведомая приступом тошноты, она в ночной сорочке выбежала из дома на задний двор. Отпила ледяной воды из бочки и откинула с лица прилипшие пряди. Холодный ветер с ущелья приятно ласкал разгоряченную кожу, вой волков в лесу уже не пугал, а скорее стал привычным звуком. Медленно, но Тера привыкала к новому миру и училась жить заново. Идиллию момента разрушала пустота внутри и нестерпимое желание съесть мясо, желательно еще пульсирующее. Чтобы оно было еще теплым, живым и пульсирующим, чтобы оставляло на подбородке соленую кровь. Этот образ настолько яркий, а ветер донес изумительный аромат тепла и куры…

Тера не удержалась.

Вкусно. Тепло. Так прекрасно и легко мне не было с детства.

Выкрала из загона соседнего дома наседку и съела, вгрызаясь зубами в мясо. Она ела еще теплое, бьющееся сердце, слизывала с пальцев кровь и осторожно обгладывала кости, опасаясь запачкать одежду. Даже разделась ради этого. Сидя голая на траве, Тера отрывала мясо, вынимала руками органы и отбрасывала их. Почти стонала от наслаждения и долгожданного чувства насыщения. Вернулась в дом она за несколько часов до рассвета, вымыв руки и тело холодной водой.

Никто отсутствия не заметил. Голод отступил.

То, что она понесла, стало очевидно, когда живот округлился, а на землю упал первый снег. Трия тогда лишь всплеснула руками и быстро позвала знахарку, которая больно щупала, смотрела осуждающе и вновь щупала, нажимала.

– Понесла девка. Родит после Мальбуна.

Знахарка увела Трию на кухню, где что-то говорила в полголоса, пока сама Тера пыталась побороть накатившую панику. Ребенок. Она уже и думать забыла про него, предполагая, что Освальд отбил ей органы из-за чего зачать будет затруднительно. Да и за время брака Тера ни разу не зачала, не почувствовала жизнь внутри себя, как и не чувствовала ее сейчас. От незнакомого мужчины, человека, который воспользовался положением и ради любопытства переспал с ней, а потом долго хвастался и называл ее уродиной.

От уродца в утробе захотелось избавиться сразу.

Но было уже поздно и этот шаг мог стоить ей жизни. Второй жизни, которую она терять не хотела. Поэтому носила под медленно бьющимся сердцем уродца и лелеяла злость на сына старосты за подобный подарок, на супруга, из-за которого ныл длинный шрам на животе. Тера наивно полагала, что после всего произошедшего, надругательств над телом и странным перемещением, почти возрождением, была бесплодной. В мертвом теле никогда не могло родиться чего-то животе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Из камня птица не вылупится. Может и уродец будет мертв.

Уродец же двигался, дышал, питался от нее и был живым напоминанием падения. Надругательства. Этого простить Тера не могла, не хотела прощать и то унижение, которому подвергла ее знахарка с Трией. Сын старосты почти прилюдно открестился от уродца и назвал ее потаскухой, раз так легко поддалась и сейчас умоляла о вхождении в семью.

Тера никогда никого не молила, не просила ни о чем, лишь неловко ходила по ночам и ела чужих кур. Уродец забирал много сил.

Куры слишком пресные, как и та корова, которую ищут всей деревней.

Трия не видела дальше своего носа, сетовала много, но возилась с ней, массировала ноющую поясницу, втирала травяные мази в отекшие ноги и отдавала самый жирные куски. Отец смотрел со снисходительностью, иногда подолгу задерживался взглядом на животе, потом пропадал где-то почти целый день. Тера против ничего не имела, потому что с ним не общалась, да и слышала пару раз от девок, что тот на кладбище часто ходил.

Считал, что если жизнь у одного забрали, то второму подарили. Скорее всего своего сына он уже видел в уродце, живущим в ее большом и отвратительном животе.

Многие в Яме ее невзлюбили, шушукались за спиной, но сразу замолкали, когда встречались с ней взглядом. Это был ее подарок за все страдания прошлой жизни. Люди почему-то всегда соглашались с ней, выполняли все указы, стоило лишь посмотреть на них пристально и сказать что-то с особой интонацией. Но это не всегда помогало, не спасало от косых взглядов и сплетен. Говорили многое и все было не правдой, потому что Тера никогда не хотела прижиться в таком гиблом месте и не стремилась стать частью семьи старосты.

Так сложились обстоятельства. Она приняла решение и последствия этого решения сейчас жили ее в живот, отчего кожа натягивалась и появлялось некрасивое выпуклое место.

К удивлению, многих Герда оказалась на ее стороне. Конечно, Тера прекрасно знала природу такого единодушия, потому что общалась со строптивой девчонкой почти каждый вечер перед стандартным пожеланием крепкого сна. Потом девчонка выглядела умиротворенной, не бегала по домам в поисках брата, не надоедала преподавателям академии, а жила так, словно все было нормально и место Кайи заняла Тера.

Какая же ты еще маленькая и наивная, Гертруда.

Тера ненавидела, когда кто-то ее трогал, но позволяла Герде прикасаться к своему животу, потому что уродец почти всегда успокаивался. Да и сама девчонка тоже начинала верить отцу и тому, что Кайя прошел перерождение и уже был внутри нее. Как досадно. Мальчишка действительно был внутри нее, тек по венам, оседал на тканях и питал своей энергией лучше, чем животные. Его вкус все еще ощущался во рту, хруст костей стоял в ушах упоительной музыкой и мясо, теплая кровь, молодое, но очень худое тело.

Она вновь была голодна.

В зимнее время есть хотелось меньше, да и спала она больше. Собирала на рассвете с подушки выпавшие волосы и бросала их в печь вместе с окровавленной сорочкой, которая уже не отмывалась. В это время она словно выцвела, стала раздражительнее и оттого Трия вилась вокруг, помогала, сетовала. С наступлением первых дней весны стало чуть легче. Мир оживал и вместе с тем подходил срок. Трия ждала этот день больше, чем сама Тера, поэтому бегала по Яме и договаривалась со знахаркой, готовила ткани и пока пустые тазы. А еще много разговаривала, пока Тера сидела на крыльце, а Герда раскатывала тесто к мясному пирогу.

– Дорогая, тебе главное вовремя нам сказать, когда станет плохо и потечет по ногам. Мы обязательно поможем тебе и малышу, помолимся Древним за ваши жизни и души. Ты только обязательно скажи, как почувствуешь.

Тера на это лишь кивала и укрывала плечи шерстяной шалью. Она бы ни за что не сказала, если бы на кону не стояла ее собственная жизнь. Хотя слова о молитве позабавили.

Я не та, за кого стоит молиться. Я уже обошла смерть, и ваши Древние мне не помогут. Мертвому не нужны пустые слова и жалкие надежды, ведь это уже не имеет смысла.

В доме гулял холодный ветер, из-за которого все ежились и тихо ругались, молили о тепле и солнце. Лишь Тера ощущала легкий холодок на своей коже, онемение в голых ступнях и полное спокойствие. Потому что уродец не буянил, словно помер там уже, Герда вела себя примерно и больше не выспрашивала у нее о прошлом и о том, что произошло на кладбище на самом деле.

На самом деле это время было спокойным, почти умиротворенным, таким, к которому Тера просто не привыкла и до последнего искала подвох, но не находила. Ни в странном походе на кладбище, ни в подслушанном разговоре Герды, где та вновь говорила про брата, ни в новости о смерти лесника Тера не находила проблем. На кладбище ничего, кроме ветра и ностальгии не появлялось, девчонка легко поддавалась внушению, а лесника, к сожалению, растерзали волки.

Странным было еще и то, что все то, что говорила знахарка не происходило. Уродец почти не двигался внутри, но и не просился наружу. Тера чувствовала себя лишь немного тяжелее и впереди был довесок, который мешал жить. Примерный срок подходил, из домов выползали люди и вплетали ленты в тонкие ветки деревьев, пели и молились. Многие после долгой зимы тоже выходили с довеском, который любили, наглаживали и хвастались всем прохожим. Прошел первый месяц весны, растаяли снега и вновь в ущелье выли, из спячки выползали драконы, а она сидела на скамейке и смотрела на радостного сына старосты. Вспоминала супруга.

Оба отвратительные мужланы, думающие только об одном. Тера уверена, что несколько беременных девиц тоже понесли от него, потому что о сыне старосты ходили разные слухи.

Герда вилась вокруг нее и смотрела пристально, словно ждала чего-то и первое время Тера боялась, что та вновь начнет выспрашивать про брата и кладбище, но нет. Девчонка, казалось, стала спокойнее, посетила шахты и посмотрела на обвал, который так и не убрали. Ее еще терзали сомнения, потому что ее маленький, тихий Кайя никогда бы не пошел в такое место ночью, но факты на лицо. Да и сосед брата говорил, что в последнее время тот стал слишком взволнованным и искал постоянно какой-то минерал. Герда даже записала название камня, но никто в деревне не знал о таком, точнее знали, но не представляли, какую магическую ценность он представлял. А сосед отказывался, не говорил, а после еще нескольких раз просто выслал им старые вещи и больше не отвечал. И тогда Герда плакала, почти всю зиму проплакала в подушку, над могилой матери и постоянно извинялась перед ней за то, что не уберегла. Глупого, маленького братца не уберегла.

Долго плакала, а потом слезы высохли навсегда, и она превратилась в призрак самой себя. Жила, пила и ела, относила на могилу матери корки хлеба, проклинала камень, название которого проговорить не могла и медленно умирала. Не верила, противилась, вновь плакала, не уберегла, не уберегла, но вновь мирилась с мыслью, которая претила и казалась навязанной, неправильной.

Отцу она поверила. Прислушалась к его словам, узнала Теру чуть лучше и поняла, что это был знак.

Когда один умирал, всегда рождался кто-то другой.

Это говорила им мама в детстве и потом говорил об этом Кайя. Говорил, что, когда человек умирал, его душа встречалась с Древними и те решали, достойна ли она перерождения. Брат был достоин. Потому что там, в огромном животе с белесым шрамом, в теле женщины, вызывающей в ней страх, жил ее маленький Кайя. Ради этого человечка, с его сердцем и душой, Герда поначалу терпела, а потом все больше проникалась симпатией к Тере. Она говорила так сладко, улыбалась и глаза у нее такие, как самые настоящие алмазы или небо, отражающееся на льду. Герде становилось спокойно, когда Тера рядом, когда смотрела и рассказывала что-то, она даже порой не понимала, что именно.

Рождение маленького Кайи все ждали с нетерпением и Герда каждое утро вставала на рассвете и проверяла Теру. Разговаривала с ней, помогала и отдавала свое одеяло, когда та ежилась от холода.

– Как хочешь назвать малыша? – спросила Герда и положила свою подушку на кровать, чтобы Тере было удобнее. У той сильно болела поясница, поэтому порой она становилась очень ворчливой, но Герда все понимала.

Трия говорила, что плохое настроение для беременной обычное дело. Как и голод, боли, потому что женское тело менялось, готовилось к появление нового человека. Странное поведение Теры мачеха так же оправдывала тем, что та рожала впервые и наверняка не понимала, что делать. Да и отец ребенка с ней некрасиво поступил.

С этим Герда согласна, потому что не понимала, как сын старосты мог отказаться от собственного ребенка и прилюдно оскорблять женщину, носящего его.

– Никак, – безразлично ответила ей Тера. Она невольно скривилась, когда Герда села близко, когда прижалась ухом к выпирающему животу и затаила дыхание. Девчонка бесила и если б не обстоятельства, то и от нее Тера избавилась бы. Такие мысли и желания тревожили, но постепенно она свыкалась с ними и уже не обращала внимание, потому что думать можно о чем угодно, а за дела всегда приходилось платить.

– Может, Айасель? Это по-нашему означает – солнце.

– Как хочешь, – пожала плечами Тера и скривилась от ноющей боли в низу живота. Кто-то изнутри ее трогал, пинался, чем сильно радовал Герду. Та улыбалась широко и гладила выпирающие ручки или ступни, смотрела Тере в глаза и вновь терялась. Находила себя и ощущала спокойствие, которые ей так требовалось.

К концу первого месяца весны у Теры немного опустился живот, и поясница заболела с удвоенной силой. Теперь Трия и Герда почти не отходили от нее, гонимые странной привязанностью к уродцу и беспокойством за нее. Сама же Тера не волновалась. Вряд ли роды больнее чем постоянные побои и инъекции дорого супруга, чем предательство подруги и единственного любимого человека. Все они заслуживали страдания, такие же, через которые проходила она. И когда Тера поймет устройство этого странного мира, найдет способы уйти из него обратно, она будет мстить. За каждой свой синяк и шрам, за каждый раз, когда оскверняли ее тело и унижали, за все те часы адской боли, которая вспыхивала в теле даже сейчас. С этой мыслью Тера засыпала и просыпалась, через сплетниц узнавала про этот странный мир и про земли, на которых жила. Информации катастрофически мало, потому что в Яме жили люди необразованные, которые дальше своей деревни ничего не видели. К редко приезжающим торговцам Тера не подходила, опасаясь продажи в рабство, потому что те поглядывали с интересом и некоторые даже подходили ближе, но не говорили. В такие моменты она чувствовала себя диковинным зверьком, выставленным на потеху публике.

Воды отошли ночью. Тера ощущала разрывающую боль, как по венам тек жидкий огонь и тихо молилась, просила, чтобы это прошло. Бегающая вокруг Герда лишь злила, потому что Тере не нужна холодная тряпица на лбу или успокаивающие слова, ей лишь хотелось освободиться от этого уродца внутри. Но уродец вновь все портил и не вылезал, лишь раззадоривал их.

Вы поплатитесь за ту боль, что я чувствовала тогда и ощущаю сейчас. Вы умрете в муках, каких нахожусь сейчас. Я вспорю вам живот от паха до груди, положу внутрь камень и зашью, заставлю ходить так на потеху мне. Вы будете страдать, а я потешаться.

Она думала об этом каждую секунду родов. Игнорировала слова знахарки и причитания Трии о том, что все давно уже должно было закончиться. Тера отмахивалась от помощи и кривилась, тихо выла на полную луну, которая медленно исчезала за горизонтом. Из камня никогда не появиться птица. Так думала Тера, когда тужилась, когда чувствовала чужие руки на своей промежности и буквально выталкивала из себя уродца. Освобождалась от бремени и вновь становилась собой. Одной и единой.

Уродец появился днем. К тому времени уже все были нервными, и знахарка даже предполагала, что ребеночек умер в утробе и его следовало вытаскивать силой. Герда кусала ногти, иногда плакала и гладила все еще большой живот, зовя ребенка, про себя зовя брата. Они все уже ни на что не надеялись, когда уродец появился. И Тера действительно надеялась, что он сдох там, что родила мертвое тело, которое сожгла бы незамедлительно и забыла об этом происшествии, как о страшном сне.

Но уродец закричал. Сипло, будто неуверенно, но он дышал, двигал ручками и очень громко кричал. Раздражал.

– Поздравляю, у вас здоровая и красивая девочка. Мы ее сейчас помоем и вам нужно будет ее покормить.

Кормить этого монстра не хотелось, как и смотреть на него. Измотанная, Тера лежала на жестком полу и тихо подвывала. Больше никогда через такие страдания она не пройдет. Никаких детей или других живностей. Никогда и ни за что. Никаких мужчин и детей.

Пока все занимались ребенком, она обтерла внутреннюю часть бедра влажной от пота сорочкой, неловко встала и, сняв одежду, легла на кровать прямо так. Закуталась в одеяло и закрыла тяжелые веки, ощущая подступающий тревожный сон и жгучее желание помыться. Но сейчас Тера слишком слаба для этого. Казалось, она задремала, потому что прикосновения Герды оказались неожиданностью, из-за чего она резко села и отмахнулась, хмуро смотря на женщин со свертком в руках.

– Смотри, какая у тебя красивая доченька, – сказала Трия, не замечая странного внешнего вида подопечной и ее действий. Она подошла и приоткрыла одеяло, давая возможность Тере посмотреть на ребенка.