Текст книги "Генри и Джун"

Автор книги: Анаис Нин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

У меня было такое чувство, как будто я читаю его неосознанные мысли, как будто весь мир обнял меня его словами. Я чувствовала в них вызов моему поклонению жизни, мне хотелось поддаться искушению, подарить себя без остатка этой новой жизни, имя которой Генри. Какие новые ощущения он пробуждает во мне, какие неведомые страдания, страх и смелость!

От него не приходило письма после последнего свидания. Он чувствует облегчение, он удовлетворен, устал – как и я.

А что потом?

Вчера он приехал в Лувесьенн. Это новый Генри, или скорее Генри, чье присутствие я ощущала за спиной того Генри, которого знала прежде. Он отбросил все, что написал когда-то, все свои литературные знания, этот мужчина, которого я люблю, люблю слишком сильно, слишком опасно.

Он казался очень серьезным, сказал, что получил письмо от Джун, написанное карандашом, беспорядочное, сумасшедшее, почти детское, трогательное, простое – крик о ее любви к нему. «Такое письмо все перечеркивает». Я почувствовала, что настал момент, когда я должна отпустить Джун, отдать Генри мою Джун, «потому что, – сказала я, – это заставит тебя сильнее любить ее. Она красивая, эта Джун. Раньше я боялась, что ты станешь смеяться над моим описанием, издеваться над его наивностью, но теперь я знаю: ты поймешь».

Я прочитала ему все, что написала о Джун в своем дневнике. Что происходит? Он глубоко тронут, разрывается на части. Он верит.

– Именно так должен был писать о Джун я. Все иное будет выглядеть поверхностно. У тебя она есть, Анаис, ты владеешь ею.

Нет. Генри не описал мягкость и нежность Джун, оставив лишь ненависть и силу. А я восполнила то, что он упустил. Его упущение проистекает не из непонимания или жестокости (как думает Джун) – просто ему трудно выразить свои чувства. Источник, питающий творчество Генри, – это сила, насилие, они захлестывают его, как буря, как волны, заставляя рыдать и сквернословить. А теперь он спокойно сидит рядом, и я совершенно доверяю ему, этому молчаливому и углубленному в себя Генри. Он побежден.

Генри говорит:

– Такая любовь прекрасна, Анаис. Я не могу сказать, что ненавижу или презираю подобное чувство. Я вижу, что вы даете друг другу. Я так ясно это вижу. Читай, читай еще – это для меня настоящее откровение.

Я читаю и начинаю дрожать, дойдя до описания нашего поцелуя. Генри слишком хорошо все понимает.

Внезапно он произносит:

– Анаис, я вдруг понял: все, что я дал тебе, грубо, плоско и поверхностно по сравнению с этим. Я понимаю, что, когда Джун приедет…

Я прерываю его:

– Ты не можешь знать, что дал мне! Это не грубо и не поверхностно! Сегодня, например.

Я задыхаюсь от переполняющих меня чувств. Хочу объяснить, как много он дал мне. Мы подавлены, и нас пугает одна и та же вещь.

Я продолжаю:

– Теперь ты видишь прекрасную Джун.

– Нет, я ненавижу ее!

– Ты ее ненавидишь?

– Да, ненавижу, – повторяет Генри. – Потому что ясно вижу из твоего дневника, что мы оба обмануты ею, ее ложь пагубна, она разрушает. Ее тайное предназначение – унизить нас в глазах друг друга. Если Джун вернется, она поссорит нас. Я боюсь.

– Между нами есть нечто, Генри, связь, которую Джун не сможет ни понять до конца, ни разрушить.

– Рассудок, – бормочет он.

– За это она возненавидит нас, это правда, и станет бороться своими методами.

– А ее излюбленный метод – ложь, – отвечает он.

Мы оба так ясно осознаем власть Джун над нами, так хорошо видим невидимую цепь, связавшую нас в единое целое.

Я спрашиваю:

– Если бы я могла вернуть Джун, ты бы захотел этого?

Генри вздрогнул, его качнуло в мою сторону:

– О, не задавай мне таких вопросов, Анаис, не терзай меня!

Однажды мы разговаривали о его творчестве.

– Возможно, ты и не смог бы писать здесь, в Лувесьенне, – сказала я. – Здесь слишком спокойно, ничто тебя не возбуждает.

– Да нет, здесь я и писал бы по-другому, – ответил он. Генри думал о Прусте, чье отношение к Альбертине не дает ему покоя.

Как далеко мы ушли от того его «пьяного» письма! Вчера он обезоруживал меня своим поведением, был таким цельным. Как жадно он впитывал каждое мое слово! Джун редко доверялась ему. А я дразнила:

– А может быть, все, что я написала, – неправда, вдруг я все наврала – и о Джун, и о себе? Возможно, все это притворство.

– Нет, нет! – Он знал наверняка. – Это настоящая страсть, настоящая любовь, настоящее взаимное притяжение. Впервые я вижу в этом красоту, – говорил Генри.

Я боюсь, что была недостаточно правдива. Я удивлена эмоциональностью Генри.

– Я не идиотка? – спрашиваю я его.

– Нет, ты видишь, ты просто видишь больше, чем другие, – отвечает он. – То, что ты видишь, – нормально. Да.

Когда он говорит, он всегда размышляет. Он часто повторяет одну и ту же фразу по несколько раз, чтобы дать себе время подумать. Мне очень интересно, что же происходит в его голове, за нахмуренным лбом.

Сумасбродство языка Достоевского освободило нас обоих. Этот писатель был для Генри чрезвычайно важен. Теперь, когда мы живем в одном ритме, одинаково пылко и причудливо, я испытываю блаженство. Эта жизнь, этот способ общения, эти эмоции – принадлежат мне. Теперь я дышу свободно. Я дома. Я стала самой собой.

Проведя время с Генри, я иду на встречу с Эдуардо.

– Я хочу тебя. Анаис! Дай мне еще один шанс! Ты принадлежишь только мне. Как я страдал сегодня, зная, что ты с Генри! Раньше я не понимал, что такое ревность, а теперь чувствую ее так сильно, что это просто убивает меня.

Его лицо страшно бледно. Обычно он всегда улыбается, как и я, но сейчас не может. Я пока не привыкла к тому, что делаю кому-то больно, вернее, к тому, что Эдуардо чувствует себя несчастным. Я очень расстраиваюсь, но в глубине души остаюсь холодна. Я вижу лицо Эдуардо, искаженное страданием, и не испытываю ничего, кроме жалости.

– Ты пойдешь со мной?

– Нет.

Я объясняю, привожу все доводы, пытаясь не обидеть его. Говорю все, кроме одного: что люблю Генри.

В конце концов я побеждаю. Позволяю довезти себя на такси до вокзала, где встречаюсь с Хьюго. Позволяю поцеловать себя. Обещаю, что зайду к нему в понедельник. Я проявляю слабость, но не хочу портить Эдуардо жизнь, калечить его судьбу, лишать только что зародившейся уверенности в себе. На это хватает моей былой любви к нему. Я предупреждала, что могу сделать ему больно, уничтожить, говорила, что нашла мужчину, которого нельзя уничтожить, он именно тот, кто мне нужен. Я пыталась заставить Эдуардо возненавидеть меня. Но он говорит: «Я хочу тебя, Анаис», – а по гороскопу мы дополняем друг друга.

Очень важно, как люди относятся к жизни. Джун и Генри подходят к ней расточительно, как и я. Хьюго живет более тускло, как будто вяло. Сегодня он вырвался из этого состояния и пришел к осмыслению «Одержимой». Я заставила его написать, что он думает, и он нашел чудесные слова. Когда он в хорошей форме и в настроении, умеет мыслить очень глубоко.

Хьюго очень правдив, он способен на настоящую любовь и верность. Но какая же тогда я? В ту пятницу, когда я лежала в объятиях трех мужчин, кем я была?

Мое письмо Эдуардо:

Послушай меня, cousin chéri. Я пишу тебе из поезда, по дороге домой. Я все утро содрогаюсь от боли. День казался мне таким тяжелым, что я не могла дышать… ты был прекрасен своей активностью, живостью, эмоциональностью, силой. Для меня это настоящая трагедия, что в лучшее твое время, когда ты на высоте, я могу любить тебя, но не плотской любовью, не плотской. Нашим чувствам друг к другу не суждено совпасть. Сейчас мое тело принадлежит Генри. Cousin chéri, сегодня я последний раз попыталась скорректировать жизнь, подгоняя ее под идеал. Моим идеалом было ждать тебя всю жизнь, но я ждала слишком долго, и теперь живу, руководствуясь инстинктами, течение несет меня к Генри. Прости меня. Ведь это неправда, что у тебя не хватило сил удержать меня. Сказал бы ты, что не любишь меня, потому что раньше я была менее достойна любви? Нет. И было бы так же неправильно сказать, что у тебя не хватило сил сказать, что я изменилась. Жизнь иррациональна. Она безрассудна и полна боли. Сегодня я не виделась с Генри и не увижусь с ним завтра. Я посвящаю эти два дня воспоминаниям о наших с тобой минутах. Будь фаталистом, как и я сегодня, но не допускай таких горьких мыслей, что я играла с тобой ради тщеславия. О Эдуардо, querido, я допускаю, что существует боль, рождающаяся не от таких мыслей, а вытекающая из реальных источников, – настоящая боль от предательства жизни, которая мучает нас обоих, только по-разному. Не ищи объяснений этому – у любви нет объяснений, нет причины, нет решения.

Я прихожу домой и падаю на кушетку. Мне трудно дышать. Уступив мольбам Эдуардо, я встретилась с ним сегодня рано утром. Он провел два дня, мучаясь от ревности к Генри и осознавая, что он, этот нарцисс, наконец стал принадлежать другому такому же.

– Как это прекрасно – выйти за пределы собственного «я»! Я постоянно думал о тебе эти два дня, плохо спал, мне снилось, что я ударил тебя так сильно, что голова оторвалась, и я взял ее в руки. Анаис, ты будешь моей на весь день. Ты обещала мне. На весь день.

Все, чего я сейчас хочу, – это вырваться из кафе. Я говорю об этом Эдуардо. Его молящий взгляд, его мягкость и настойчивость смутно и неопределенно разбудили во мне прежние любовь и жалость, я чего-то жду, ведь я так привыкла думать: конечно, я хочу Эдуардо.

Я боюсь, что он снова может замкнуться в своем нарциссизме, сломаться от боли.

– Я теперь обожаю тебя от макушки до самых кончиков пальцев, Анаис!

Мои чувства как будто откликаются, но все-таки больше всего на свете я хочу бежать прочь. Не знаю почему, но я подчиняюсь Эдуардо, иду за ним.

Я читаю «Беглянку», и мне больно, когда я вижу заметки Генри и понимаю, что Альбертина – это Джун. Я знаю: ревность, сомнения, нежность, раскаяние, страхи, страсть Генри растут, и меня наполняет жгучее чувство ревности к Джун. На какое-то мгновение моя любовь, которая поровну распределялась между Генри и Джун – я ни одного из них не ревновала, – перевешивает чашу весов Генри. Меня это мучает и пугает.

И все равно прошлой ночью мне приснилась Джун: будто бы она внезапно вернулась, мы с ней закрылись в какой-то комнате, а Хьюго, Генри и другие люди ждут, пока мы оденемся и выйдем к обеду. Я хочу Джун. Я умоляю ее раздеться. Сантиметр за сантиметром я открываю ее тело, восхищенно при этом вскрикивая. Я вижу, что она как-то странно, к худшему, изменилась, и все равно эта женщина желанна для меня. Я умоляю, чтобы Джун разрешила мне заглянуть ей между ног. Она раздвигает ноги и поднимает их вверх, я вижу плоть, покрытую густыми жесткими черными волосами, как у мужчины, но главный бутон – белоснежный. Меня ужасает бешеное движение губ – они раскрываются и закрываются, как у рыбы. Я просто смотрю – с удивлением, даже с отвращением, а потом кидаюсь на нее и говорю: «Позволь мне дотронуться языком!» Джун все мне разрешает, но как будто не испытывает удовольствия, когда я лижу ее. Она кажется холодной и безразличной, потом внезапно садится, сбрасывает меня с себя, ложится сверху – и я чувствую прикосновение члена. Я спрашиваю ее, и она гордо отвечает: «Да, у меня есть маленький, разве ты не рада?» – «Но как же ты скрываешь его от Генри?» – спрашиваю я. В ответ она коварно улыбается. Сон странно беспорядочный, хаотичный, все происходит с опозданием, все чего-то ждут, все обеспокоены и расстроены.

И все-таки я завидую страданиям, которые пережил с ней Генри. Мне кажется, я все больше отделяюсь от мудрости и понимания, мои инстинкты воют, как дикие звери. При одном воспоминании о днях, проведенных с Генри в гостинице «Анжу», меня переполняют муки. Два дня, которые так глубоко отпечатались в моей памяти.

Вчера, вернувшись домой от Эдуардо, я укрылась в объятиях Хьюго. Меня томила тоска по Эдуардо, я мучилась от разлуки с Генри и, лежа в объятиях Хьюго, целуя его губы и шею, я ощутила такое сладкое и глубокое чувство, что оно почти победило все темные стороны жизни. Мне представилось, что я больна проказой, а сила Хьюго так велика, что он может вылечить меня одним лишь поцелуем. Прошлой ночью я любила его с такой силой искренности, что забыла о желании наслаждения. Пруст пишет, что счастье – нечто такое, к чему страсть не имеет никакого отношения. Прошлой ночью я узнала, что такое счастье, я поняла это и могу точно сказать: только Хьюго давал его мне. Счастье живет во мне, несмотря на бешеные скачки страстного ума и сюрпризы темпераментного тела.

Сейчас, в самый насыщенный период жизни, меня снова подводит здоровье. Все врачи говорят одно и то же: никакой болезни, вообще ничего страшного, просто общая слабость, недостаток жизненных сил. Слишком сильно колотится сердце, я мерзну, легко устаю. Я чувствую себя утомленной для Генри. Кухня в Клиши, Фред, они завтракают в два часа дня. Кучей навалены книги, которые я должна прочесть, одну я сама принесла им. Потом мы отправляемся в комнату Генри, он закрывает дверь, и разговор плавно переходит в ласки, в нежный, умелый секс.

Разговор идет о Прусте, и Генри признается:

– Если быть до конца честным, мне нравится быть в разлуке с Джун. Только тогда я могу вполне насладиться ею. Когда она рядом, я болен, подавлен, впадаю в отчаяние. С тобой… ну, ты просто олицетворяешь свет. Я сыт по горло переживаниями и болью. Наверное, я мучаю тебя. Не знаю. Мучаю?

Я не могу ответить на этот вопрос, хотя понимаю: Генри – это тьма. Но почему? Он разбудил во мне множество темных инстинктов. Слово «сыт» меня ужаснуло. Как будто капля яда капнула на кожу. Пресыщенность Генри сталкивается с пугающей свежестью, обновленностью, обостренностью моих чувств. Эта первая капля отравы – как предсказание смерти. Я не знаю, через какую щель просочится и уйдет наша любовь.

Генри, как грустно мне сегодня вспоминать моменты счастья: вот ты говоришь с Фредом до рассвета, блистая остроумием и красноречием и демонстрируя удивительную силу и возбуждение. Как жаль, что ты не слышал меня вчера ночью: я сидела у камина и говорила с Хьюго, чувствуя себя восхитительно умной и богатой, выплескивая на него мысли и рассказы, которые так славно развлекли бы тебя. Я говорила о лжи, о разных ее видах, о той особой лжи, к которой сама прибегаю в некоторых случаях, чтобы усовершенствовать жизнь. Однажды, когда Эдуардо почти потонул в самоанализе, я рассказала ему о своем воображаемом русском любовнике. Он попался в ловушку. Ведь одновременно я поведала, что считаю необходимым совершать глупости – именно то, чего ему не хватает. Когда передо мной встает какая-нибудь неразрешимая проблема и я не знаю, что мне делать, чувствую себя растерянной, то выдумываю мудрого старика, с которым якобы знакома и с которым всегда советуюсь. Я всем о нем рассказываю, объясняю, как он выглядит, что говорит мне и как на меня влияет (эта выдумка поддерживает меня некоторое время), и к концу дня я чувствую себя сильнее, как будто все, о чем я рассказывала, – правда. А еще я выдумывала себе друзей – раз настоящие не могут дать мне то, в чем я нуждаюсь. Как же я наслаждаюсь своими переживаниями! Они переполняют меня. Это приукрашивание действительности.

Сегодня я встречалась с Фредом. Мы идем к Трините. Вот из-за тяжелой дождевой тучи выходит солнце и ослепляет нас. Я начинаю цитировать строки из книги Фреда, где он описывает солнечное утро на рынке. Мои слова очень тронули его, он сказал, что я достойна Генри и даю ему то, чего не могла дать Джун. И все-таки Фред полагает что, когда Джун здесь, Генри полностью в ее власти. Джун сильнее меня. Я начинаю любить Генри больше, чем Джун.

Фред удивляется – как это Генри может любить двух женщин одновременно.

– Он большой, огромный. В нем так много любви. Если бы я любил тебя, то не смог бы желать еще и другую женщину.

А я подумала, что сама похожа на Генри. Могу любить и Хьюго, и Генри, и Джун.

Генри, я понимаю, как тебе удается объять и меня, и Джун: мы не взаимоисключаемы. Возможно, Джун так не чувствует, и ты, естественно, требовал, чтобы она выбрала между тобой и Джин.

Мы испробуем все, до приезда Джун будем лгать друг другу все время. Да, наше счастье в опасности, но мы истратим, испепелим его быстро и без остатка. Я благодарна судьбе за каждый день нашего счастья.

Мое письмо к Джун:

Сегодня утром я проснулась с глубоким и отчаянным желанием: хочу тебя. Мне снятся странны сны. То ты кажешься мне маленькой, нежной и покорной в моих объятиях, то сильной, напористой, полной жизни. Ты одновременно легка, как бабочка, и неукротима, как тигрица. Джун, кто же ты на самом деле? Я узнала, что ты написала Генри любовное письмо, и это заставило меня страдать, у меня осталась одна радость – открыто говорить с Генри о тебе. Я делала это и знала, что он станет любить тебя еще сильнее. Я подарила ему мою Джун, тот портрет, который я написала в те дни, когда мы были вместе… Теперь я могу сказать Генри: «Я люблю Джун», и он не отшатнется, не испугается наших чувств. Это трогает его душу. А твою, Джун? Почему ты не ответила мне?.. Я для тебя всего лишь призрак? Я нереальна, недостаточно тепла? Какую новую любовь, новый восторг ты узнала? Что теперь возбуждает тебя? Я знаю, ты не любишь писать. И не прошу писать длинные письма – всего несколько слов о том, что ты чувствуешь. Тебе когда-нибудь хотелось снова оказаться в моем доме, в моей комнате? Ты же жалеешь о том, что мы так поглотили тогда друг друга? Тебе никогда не хотелось снова пережить те часы, но по-другому, более откровенно? Джун, я не знаю, писать ли мне обо всем, как будто снова чувствую, что ты сбежишь вниз по лестнице, чтобы уйти от меня, как ты сделала в тот день. Я чувствую то же самое или почти то же самое.

Я посылаю тебе свою книгу о Лоуренсе и плащ. Я люблю тебя, Джун, и ты знаешь, как остро и безрассудно мое чувство. Ты знаешь, что нет такого человека, который смог бы словом ли, действием ли выбить из меня эту любовь. Я вобрала тебя в себя, вобрала целиком. И не надо бояться, что с тебя сорвут маску, – тебя будут только любить.

Я пишу Фреду:

Если хочешь сохранить со мной хорошие отношения и сделать мне приятное, не говори больше ничего против Джун. Сегодня я поняла: ты защищаешь меня, но это только сильнее «впечатывает» в меня Джун. Знаешь, как я об этом догадалась? Помнишь, вчера я слушала тебя почти с благодарностью? Я не особенно защищала Джун, а сегодня утром написала ей любовное письмо, как будто повинуясь инстинкту самосохранения. Мне казалось, я наказываю себя за то, что слушала похвалы в свой адрес, тем самым принижая ее. И я знаю, что Генри чувствует то же самое и поступает так же. Но одновременно я поняла и тебя, и ты мне ужасно нравиться.

Эдуардо говорит доктору Алленди, своему психоаналитику:

– Я не знаю, любит меня Анаис или нет. Не знаю, кого она обманывает, говоря о своих чувствах, – меня или себя.

– Она любила вас, – отвечает ему Алленди. – Посмотрите, как она занимается вашими делами, как заботится о вас.

– Но вы ее не знаете, – возражает Эдуардо. – Да и я не знаю, насколько велики ее жалость и сочувствие к окружающим, ее самопожертвование.

Мне Эдуардо говорит:

– Что же все-таки случилось, Анаис? Какое предчувствие заставило тебя попросить, чтобы я отпустил тебя? Что ты тогда поняла?

– Только то, о чем я тебе уже писала, – как важна для тебя покорность, подчиненность мне. Я поняла, что в нас пробуждается старая любовь, оказавшаяся однажды ошибкой.

О, как я непостоянна!

Эдуардо пытается дать всему рациональное объяснение, желая защитить себя.

– Значит, тебе тоже кажется, что мы совершили инцест?

Его эфемерные надежды (если я завоюю Анаис – завоюю все на свете) так жалки! Я действовала в интересах Эдуардо и не прислушивалась к своим инстинктам, к внутреннему голосу, твердившему мне, что хочу я только Генри. Стоит мне только решить, что я все делаю хорошо, просто прекрасно, мне начинает казаться, что я поступила плохо, только у меня это получилось как-то коварно и почти незаметно. Я высказала Эдуардо сомнение в его страсти, что подтвердил и его психоаналитик. Научное вмешательство в эмоции. Впервые в жизни я выступаю против анализа. Возможно, психиатр помог Эдуардо осознать страсть, но не добавил сил. Я чувствую в психоанализе нечто искусственное, ему не суждена долгая жизнь, как запаху засушенной травы.

Я вижу сходство между собой и Генри в том, что касается человеческих отношений. Я вижу, что мы оба способны причинять боль, когда любим, нас легко обмануть, мы оба всей душой хотим верить в Джун и в любой момент готовы подняться на ее защиту от ненависти окружающих. Генри говорит, что ему хочется избить Джун, но он никогда не посмеет. Это несбыточное желание – доминировать над тем, кто сильнее тебя. Об этом говорится в «Бюбю с Монпарнаса»: женщина подчиняется тому мужчине, который бьет ее, потому что он способен одновременно и защитить ее. Но если бить станет Генри, это будет несправедливо, он ведь не защитник для женщины. Он позволил, чтобы его защищали. Джун работала ради него, как мужчина, поэтому имеет право сказать: «Я любила его, как ребенка». И это ослабляет ее страсть. Генри позволил ей почувствовать свою силу. Уже ничего нельзя изменить, потому что оба они осознали ситуацию. Всю жизнь Генри будет утверждать свою мужественность, используя разрушительную силу и ненависть в работе, но каждый раз при появлении Джун станет склонять голову. Теперь им движет только ненависть. «Жизнь отвратительна, она грязна!» – кричит он и целует меня. Я просыпаюсь. Я проспала добрую сотню лет, и вместо полога над моей кроватью висела паутина галлюцинаций. Но мужчина, склонившийся над моей кроватью, нежен. Он ничего не пишет о нашей любви, даже не пытается сорвать паутину. Как ему убедить меня, что мир отвратителен? «Я не ангел. Ты видела меня только с лучшей стороны, но подожди…»

Я мечтала, как прочитаю свои записи Генри, прочту все, что я написала о нем. И засмеялась сама над собой, будто наяву услышав голос Генри: «Как странно… Почему в тебе так много благодарности?» Я не могла объяснить, пока не прочла то, что Фред написал о Генри: «Бедный мой Генри, мне жаль тебя. В тебе нет благодарности, потому что нет и любви. Чтобы быть благодарным, человек должен сначала научиться любить».

Слова Фреда, наложившиеся на то, что я написала о ненависти Генри, задели меня за живое. Верю ли я в них сама? Неужели это и есть объяснение, неужели в своем романе он так безжалостно нападает на Беатрис, свою первую жену, именно потому, что не умеет любить? Нет, я не права: люди должны бороться, должны ненавидеть друг друга, эта ненависть оправданна и даже прекрасна. Но я допускаю, что любовь действительно существует, а ведь она – оборотная сторона ненависти.

Я постоянно оговариваюсь и в разговоре с Хьюго то и дело называю Генри Джоном. Между ними нет никакого сходства, и я не могу объяснить, как действует мое подсознание.

– Послушай, – говорю я Генри, – не оставляй меня за бортом своей книги, возьми меня туда. А потом посмотрим, что случится. У меня огромные ожидания.

– Перестань, – отвечает Генри, – Фред написал о тебе три восхитительные страницы. Он тобой восторгается, просто обожает тебя. Я завидую этим трем страницам. Мне жаль, что не я их написал.

– Еще напишешь, – убежденно говорю я.

– Взять, скажем, твои руки. Я никогда не замечал их. А Фред придает твоим рукам такое огромное значение. Дай мне взглянуть. Действительно ли они так прекрасны, как он описывает? Да, действительно, – говорит он, а я смеюсь:

– Может быть, ты во мне ценишь что-то другое?

– Что именно?

– Ну, например, теплоту. – Я улыбаюсь, но в словах Генри звучит такая мука!

– Когда Фред услышал, как я говорю о Джун, он сказал, что тебя я не люблю.

И все-таки Генри не хочет отпускать меня. Он взывает ко мне в письмах. Его руки, его ласки, его желание ненасытны. Он говорит, что со мной никакие рассуждения (облеченные в слова Пруста, Фреда или мои) не помешают нам жить. Что значит жить? Тот момент, когда Генри звонит в Наташину дверь (ее нет дома, и вместо нее открываю я) и загорается страстным желанием. Или когда говорит мне, что не думал о шлюхах. Я по-идиотски снисходительна к Джун и верна ей. Но как я могу обманывать себя в том, что касается любви Генри? Она так велика, что хватает и мне, и Джун.

Он спит в моих объятиях, мы как будто приросли друг к другу, его член все еще во мне. Это момент настоящего покоя, я чувствую себя в совершенной безопасности, я защищена. Я открываю глаза, мысли мои путаются, одна рука лежит на его седых волосах, другой я обхватила его ногу. «О, Анаис, – говорил он, – ты так горяча, так горяча! Я хочу кончить в тебя, скорее, скорее!»

Неужели так важно, насколько человек любим? Должен ли он быть любим безмерно, настоящей, большой любовью? Что сказал бы Фред, узнав, что я люблю ближних больше себя? И любит ли Хьюго, если он три раза приходит на вокзал, чтобы встретить меня, потому что я трижды опаздываю на поезд? А может, это Фред любит по-настоящему, он, с его туманной, поэтичной, нежной терпимостью? Или я люблю сильнее всех, когда говорю Генри: «Разрушители не всегда разрушают. Джун не смогла тебя разрушить. В сущности, ты писатель, а писатель живет вечно».

– Генри, скажи Фреду, что завтра мы можем получить занавески.

– Я тоже пойду, – отвечает Генри, испытывая внезапный приступ ревности.

– Но, видишь ли, Фред хочет увидеться со мной, поговорить. – Ревность Генри доставляет мне удовольствие. – Скажи ему, чтобы он ждал меня на том же месте, что и в прошлый раз.

– Около четырех?

– Нет, в три. – Я подумала, что в прошлый раз нам не хватило времени.

Лицо Генри непроницаемо. По нему никогда нельзя определить, что он чувствует. Конечно, кое-что меняется, например, когда он расстроен, возбужден, серьезен или сдержан, за чем-то наблюдает или погружен в себя. Взгляд его голубых глаз становится проницательным, как у ученого, иногда глаза увлажняются. Меня это трогает до глубины души, потому что я сразу вспоминаю одну историю из детства Генри. Родители (отец был портным) по воскресеньям всегда брали его с собой, если куда-нибудь отправлялись. Они ходили по гостям и целый день, до позднего вечера, таскали за собой ребенка. Они приходили к друзьям, играли там в карты, курили. В комнате бывало так накурено, что дым ел Генри глаза. Мальчика отводили в другую комнату, рядом с гостиной, укладывали на кровать, а на воспаленные глаза клали мокрое полотенце.

И вот теперь его глаза устают, оттого что он работает корректором в газете. Мне бы хотелось избавить его от этого, вылечить, но я не могу.

Прошлой ночью я никак не могла уснуть. Представляла, как снова окажусь в Наташиной квартире вместе с Генри. Мне хочется снова пережить момент, когда он вошел в меня, когда мы занимались этим стоя. Он научил меня обнимать его ногами. Это так непривычно для меня, что я смущаюсь. Зато потом чувствую поток наслаждения и новое, острое желание.

– Анаис, я чувствую тебя, твою страсть всем телом!

Генри весь светится. Он всегда удивляется и радуется моей влаге и теплу.

Я часто ощущаю, как тяжело быть пассивной, это очень меня терзает. Чем ждать, пока он доставит мне удовольствие, лучше я сама возьму его, бешено возбудившись. Не это ли толкнуло меня к лесбийской любви? Меня это пугает. Ведут ли так себя женщины? Приходит ли Джун к Генри, если хочет его? Берет ли над ним верх? Или ждет его? Он направляет мои неопытные руки. Быть с ним все равно что оказаться в центре лесного пожара. Новые уголки моего тела разбужены, они горят. Генри способен воспламенить все, что находится рядом с ним. Я ухожу от него в огненной лихорадке.

Я встала у открытого окна своей спальни и глубоко вдохнула солнечный свет, аромат подснежников и крокусов, воркование голубей, птичьи трели, поток легкого ветра и размытых свежих запахов каких-то цветов; вдохнула небеса, будто сотканные из цветочных лепестков, серо-коричневые узловатые стволы старых деревьев, вертикальные побеги молодых ветвей, влажную темную землю и торчащие из нее корни растений. Все это имеет такой удивительный привкус, что рот мой невольно приоткрывается, и я чувствую на своем языке язык Генри; он пахнет так же, как во сне, когда он лежит в моих объятиях.

Я жду Фреда, но вместо него на свидание приходит Генри. Фред работает. Широко раскрыв глаза, я смотрю на Генри – мужчину, который вчера обнимал меня. Я начинаю мыслить трезво. Замечаю пятно на его шляпе и дырку на пальто. В любой другой день это тронуло бы меня, но сейчас я понимаю, что это подчеркнутая – напоказ – бедность, вызванная презрением к буржуа, бережно сжимающим свой кошелек. Генри великолепно говорит о Сэмуэле Путмане и Юджине Джоласе, о своей работе, о моей работе и о работе Фреда. Но потом рассказывает мне, как прошлым вечером после работы они с Фредом сидели в кафе, и с ним заговаривали проститутки, а Фред сурово и осуждающе смотрел на него, потому что в тот день Генри был со мной, а значит, по мнению Фреда, не должен был разговаривать с этими женщинами – они ужасны.

– Но Фред не прав, – говорю я, к удивлению Генри. – Проститутки дополняют меня. Я понимаю, какое облегчение должен чувствовать мужчина, когда идет к женщине, от которой не требуется ни эмоций, ни чувств.

А Генри добавляет:

– И тебе не надо писать им письма!

Я смеюсь, и он знает: я действительно его понимаю. Понимаю даже, почему он предпочитает ренуаровские тела. Вуаля. У меня из головы не идет лицо разгневанного Фреда, говорящего обо мне с обожанием.

Генри продолжает:

– В тот вечер я был ближе всего к тому, чтобы изменить тебе.

Я не уверена, действительно ли так сильно хочу, чтобы Генри хранил мне верность, потому что внезапно понимаю: само слово «любовь» сегодня меня утомляет. Любовь или нелюбовь. Фред говорит, что Генри меня не любит. Я понимаю, что необходимо избегать любых осложнений, и желаю этого в первую очередь самой себе. Увы, женщины не могут этого добиться, они слишком романтичны.

Предположим, что я не хочу любви Генри и говорю ему: «Послушай, мы взрослые люди. Меня тошнит от всех этих фантазий и эмоций. Не произноси слово „любовь“. Давай разговаривать столько, сколько нам хочется, и заниматься любовью только тогда, когда мы сами хотим этого. Не будем примешивать к этому любовь!»

Как все они серьезны! А я вдруг почувствовала себя старой и циничной. Я устала от бесконечных требований и больше часа чувствовала себя бесчувственной. За мгновение я могла разрушить свою легенду, уничтожить все, кроме самого главного – моей страсти к Джун и обожания Хьюго.

Возможно, мой интеллект выделывает очередной кульбит? Или это называется осознанием реальности? Где вчерашние чувства, где то, что я испытывала сегодня утром? И что случилось с моей интуицией, когда вместо Фреда на свидание пришел Генри? Я не поняла, что он пьян, и прочла ему из дневника о его силе, сообщив, что он может сломить меня, а потом обиделась, когда он не понял. Фарсовость ситуации меня задела. Я спросила: