Текст книги "Генри и Джун"

Автор книги: Анаис Нин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Все эти дни я занимаюсь несерьезными делами. Я служу богине красоты в надежде, что она ниспошлет мне дары. Я занята упругостью своей кожи, блеском волос, здоровьем. У меня, правда, нет новых нарядов (из-за Генри), но это не имеет никакого значения. Я покрасила волосы и вообще изменилась. В понедельник я собираюсь рискнуть и сделать операцию, после которой мой нос навсегда избавится от дурацкой горбинки.

После ночи, проведенной вместе, мы с Генри никак не можем расстаться. Я пообещала уехать домой в воскресенье и провести вечер с Эдуардо. Но Генри сказал, что поедет в Аувесьенн вместе со мной, что бы ни случилось. Я никогда не забуду этот день и эту ночь. Горничные отсутствовали, и весь дом был в нашем распоряжении. Генри исследовал его и остался очень доволен. Он упал на нашу огромную мягкую кровать и поразился ее роскоши. Я прилегла рядом, и он вошел в меня стремительно, жадно.

Мы разговаривали, читали, танцевали, слушали грампластинки с гитарной музыкой. Он читал отрывки из красного дневника. Генри проникся сказочностью нашего дома, и я тоже почувствовала некое колдовство, будто Генри – существо странное, святое, могущественный повелитель слов, обладающий гибким умом. Я поражаюсь его чувствительности. Он рыдал, глядя на то, как я слушаю музыку, и не захотел читать дневник дальше, потому что его расстроила избыточная откровенность моих признаний. И это Генри, для которого нет ничего святого!

Эдуардо пришел к четырем, а мы сидели и слушали, как он звонит в дверь. Генри это было приятно, мне – нет.

– Ты слишком добрая, – сказал он. Потом помолчал и добавил: – Теперь я знаю, что ты будешь испытывать ко мне, когда я окажусь на его месте.

Мы с Генри лежим в постели, а Эдуардо все звонит в дверь. Потом он уходит, но через полчаса возвращается и звонит опять.

В понедельник в половине второго Генри уехал от меня, думая, что в тот же вечер отправлюсь на отдых. В два часа я была уже в больнице. Я удивлялась своей смелости – ведь я пришла сюда одна, чтобы, подвергнуть свое лицо страшному риску. Я лежала на операционном столе и видела каждое движение хирурга. Мне было одновременно спокойно и страшно. Я никому об этом не рассказала. Мне было жутко одиноко, но при этом я испытывала уверенность, которая всегда приходит ко мне в ответственные моменты. Она поддерживала меня. Если бы операция прошла неудачно и мое лицо было бы обезображено, я даже собиралась исчезнуть и никогда не встречаться с теми, кого любила. А потом я увидела свой нос в зеркале, окровавленный и прямой – греческий! А потом были перевязки, отек, тяжелая ночь и мечты. Будут ли когда-нибудь снова трепетать мои ноздри?

Утром медсестра принесла бланк с названием больницы. Это навело меня на забавную мысль. Дрожащей рукой я написала Эдуардо, что ездила за город, там приняла кокаин – и меня увезли в больницу, потому что я никак не могла прийти в себя.

Я писала и внутренне смеялась. Мне хотелось сделать жизнь интереснее, чтобы все было, как в литературе, которая есть сплошной обман.

Воображение – воплощение желаний человека. Как бы прошли тот день и та ночь в Лувесьенне наедине с Джун, если бы у нас был кокаин?

Я дома и мечтаю о счастье провести несколько часов с Генри. Меня преследует запоздалый страх перед больницей. Мой нос опух, но стал красивее.

Я откладываю встречу с Алленди, пока не буду хорошо выглядеть. Он утверждает, что видел Эдуардо и тот показался ему очень расстроенным. Я хочу, чтобы Алленди тоже поверил в историю с кокаином.

На нашу кровать светит солнце, но я не испытываю ощущения святотатства от того, что здесь спал Генри. Дом в полном порядке. Мой чемодан уложен и стоит у двери. В моей сумочке – австрийские деньги и билет до Инсбрука.

Генри в отчаянии после нашего разговора, который должен был расставить все по своим местам. Мы решили, что нам не стоит вместе убегать. Я сказала с печалью:

– Ты скоро меня потеряешь, потому что недостаточно сильно меня любишь.

Но это время еще не наступило.

Чем сильнее моя страсть к Генри, тем нежнее я отношусь к Хьюго. Чем меньше соприкасаются наши тела, тем заметнее проступают его совершенство и доброта, тем большую благодарность к нему я ощущаю. Я теперь уверена, что он лучше всех нас знает, как надо любить. Когда Хьюго в отъезде и я остаюсь одна, я не чувствую между нами связи, не скучаю по нему. Я не хочу его, хотя именно он сделал мне самый драгоценный на свете подарок. В моих воспоминаниях он остается чрезвычайно щедрым и нежным мужчиной, который спас меня от отчаяния, самоубийства и безумия.

Безумие. Мне легко впасть в состояние, в котором я пребывала на борту корабля, следовавшего в Нью-Йорк: тогда я хотела утопиться. В своем вымышленном письме к Эдуардо я написала: «Я рада, что на целые сутки ушла от этого ада в мир грез». И это чистая правда. Моя тяга к наркотикам основана именно на желании уйти от проблем. На днях, уезжая от Генри, я так глубоко переживала разлуку, что запросто могла повернуться к таксисту и приказать ему направить машину прямо в Сену.

То, что я выдумала для Эдуардо, действительно когда-нибудь произойдет. Долго ли я еще смогу выносить реальность, зависит от моей работы. Работа – единственное, что меня уравновешивает. Дневник – это порождение болезни, возможно, ее гипертрофированная форма. Когда я пишу, я чувствую явное облегчение. Но кроме того, я пытаюсь запечатлеть, увековечить себя.

Генри считает, что дневник важен, если я пишу в нем правду, например, описываю подробности своих обманов.

Мне кажется, я иду по пути наименьшего сопротивления. Как будто передо мной три или четыре колеи, и если следовать по всем одновременно, получится немыслимая смесь невинности и испорченности, щедрости и расчетливости, трусости и смелости. Я не могу сказать всю правду просто потому, что мне бы тогда пришлось писать одновременно четыре дневника. Пришлось бы восстанавливать в памяти каждый шаг, потому что я очень люблю все приукрашивать.

Гостиница «Акензеехоф», Тироль. Прошлой ночью я вытянула руку в пустоте в надежде прикоснуться к сильному и чувственному Генри. Мне было очень грустно узнать, что он написал мне в Дижоне страстное письмо, а потом разорвал его, потому что в моем письме содержался намек на его гиперсексуальность. Я и не думала упрекать его, но он воспринял все именно так.

Спать, спать, пока я не восстановлю силы, и проснуться свободной и просветленной. Мысль о необходимости написать множество писем угнетает меня. Даже Генри я послала только маленькую записку. Горы, тяжелые облака, туманы, стеганые одеяла, шерстяные пледы… И я тихой соней лежу на кровати. Мой нос вернулся к нормальным размерам. Я прячу свой дневник в печке, среди золы.

Я проснулась и написала письмо Генри. Потом внезапно вспомнила свой сон: приехала Джун. Она пришла повидаться со мной перед тем, как идти к Генри. Она снова выглядит угрюмой и безразличной, как в других моих снах. Я спала. Она разбудила меня поцелуем и сразу же начала говорить, как она во мне разочарована. Стала критиковать мою внешность. Когда она сказала, что у меня слишком широкий и мясистый нос, я рассказала ей об операции. Но уже через пару мгновений я пожалела о сказанном, потому что поняла: она все расскажет Генри. Я сказала, что знаю, насколько она красивее меня. Она попросила, чтобы я ласкала ее клитор. Я была весьма искусна и испытала то же наслаждение, как если бы мастурбировала сама. Она была рада доставленному удовольствию и, уходя, все время меня благодарила.

– А теперь я собираюсь к Генри, – сказала она.

Письмо к Генри:

Прошлой ночью я думала, какое доказательство моей любви к тебе стоило бы для меня максимально дорого. Мне пришло в голову только одно: я могу послать тебе деньги на женщину. Я имею в виду ту негритянку. Она нравится мне уже хотя бы потому, что я сама чувствую к ней странную нежность. Пожалуйста, не ходи к обычным дешевым шлюхам. И не рассказывай мне об этом до тех пор, пока я не буду уверена, что ты это уже сделал. Хочу почувствовать, что подарила тебе удовольствие.

С какой радостью я принимаю здесь Хьюго! Я получила огромное удовольствие, даже наслаждение от того, как он занимался со мной любовью. Почему-то в таком месте, как Тироль, я не могу скучать по Генри, не представляю его здесь, среди этих гор, озер, здоровья, одиночества, сна. Здесь празднует победу Хьюго, с его красивыми ногами в тирольских шортах. Я отдыхаю здесь с ним, а моя жизнь с Генри в Париже – как сон.

Мы с Хьюго возвращаемся к нежности и насмешкам. Неделя, проведенная без меня, сделала его взрослее. Мне кажется, мы не можем взрослеть вместе, мы становимся мягкими, слабыми, молодыми. Мы слишком зависим друг от друга. Вместе мы живем в нереальном мире. Хьюго считает, что внешний грубый мир мы выносим только потому, что у нас есть тыл – наш с ним мир на двоих.

Он очень расстроился, когда увидел, что мой нос стал идеальным.

– Но я так любил эту маленькую забавную горбинку. Мне не нравится, что ты меняешься.

В конце концов я убедила его, что с эстетической точки зрения налицо явное улучшение. Интересно, что скажет Генри.

В некотором смысле я боюсь получить от него письмо. Оно внесет в жизнь лихорадочное возбуждение. Я укрылась за безопасной и спокойной преданностью Хьюго. Я лежу на его широкой волосатой груди. Иногда мне вдруг становится скучно, не хватает терпения, но я стараюсь не выдать себя. Мы счастливы вместе, радуемся мелочам. Окружающие, как всегда, принимают нас за молодоженов, приехавших провести в Австрии медовый месяц.

Меня сейчас интересует вопрос: остаюсь ли я в мире Хьюго, потому что мне не хватает смелости окончательно порвать с ним, или я еще не полюбила никого так сильно, чтобы пожертвовать ради этого чувства своей близостью с Хьюго? Если бы Хьюго умер, я бы не стала жить с Генри. Это абсолютно ясно.

Я безумно рада – получила длинное письмо от Генри. Я понимаю, что они с Джун воплотили в жизнь романы Достоевского, и это меня пугает. Иногда меня переполняет благодарность: Генри дал мне так много хорошего. Он такой, какой есть, и нечего приходить в отчаяние от его диких порывов. Нужно смириться с тем, что он просто не хочет быть хорошим другом. Я помню, что он почувствовал скорее оскорбленную гордость, чем ревность, когда тот венгр попытался залезть мне под юбку. «Что он подумал про меня, что я дура?» Когда Генри пьян, он способен на все. Теперь вот побрил голову – как заключенный, из самоуничижения. Его любовь к Джун – самоистязание. В конце концов, я должна успокоиться: да, он обогатил мою жизнь в разных ее областях, но у меня будут еще любовники, пусть и не такие, как Генри.

Как только мы возобновили нашу эпистолярную дуэль – сумасшедшую, веселую, свободную, – я физически ощутила ноющую боль от того, что Генри нет рядом. Сегодня мне кажется, что он будет частью моей жизни много лет, даже если останется любовником еще всего несколько месяцев. Его фотография, на которой его полные губы приоткрыты, меня заводит. Я тут же начинаю думать, как бы купить лампу, которая не так вредна его глазам, я беспокоюсь о его отпуске. Я испытываю ликующее счастье, потому что Генри за два месяца закончил вторую книгу, он очень энергично и продуктивно работает. Так чего же мне не хватает? Его голоса, рук, тела, нежности, медвежьей неуклюжести, божественности и демонизма. Как он говорит: «Джун никогда не могла понять, кто я на самом деле – святой или дьявол». Я тоже этого не знаю.

И в то же время во мне огромные запасы любви к Хьюго. Я удивляюсь сама себе, мы ведь не любовники, я проклинаю двуспальные кровати – мне гораздо приятнее лежать на маленькой и неудобной. Любить так легко, и делать это можно по-разному.

Когда я спросила Генри, почему он не стал читать до конца мой красный дневник, он ответил:

– Сам не знаю, почему остановился именно на этой странице. Можешь быть уверена, теперь я жалею об этом. Могу только сказать, что почувствовал странную, необъяснимую печаль; события развиваются неудачно не из чьего-то злого умысла, а в результате фатальной неизбежности. Рок сводит на нет самые устоявшиеся, священные постулаты. Если ты заменишь мистера Икс кем-то другим, все останется по-прежнему. По существу, возможно, я заменяю себя самого.

Никто не может удержаться от слез, наблюдая разрушение «идеальной семьи». Но я не плачу. Я исчерпала все сомнения. У Хьюго самый замечательный характер на свете, я люблю его, но я люблю и других мужчин. Когда я пишу эти строки, Хьюго лежит совсем рядом, а я не чувствую ни малейшей вины.

Я живу в его царстве. Покой. Простота. Сегодня вечером мы говорим о пороке. Я поняла, что он живет в полном неведении о моей измене. Он и представить себе не может, что… А я могу, и совершенно спокойно. Может, Хьюго чище, чем я? Или человек способен на доверие, только если сам является цельной натурой?

Чем больше я читаю Достоевского, тем интереснее мне отношения между Генри и Джун. Оба они как будто вышли из его романов. Я узнаю целые фразы, тот же возвышенный язык, те же действия. Может быть, Генри и Джун – литературные привидения? Есть ли у них душа?

Я вспоминаю момент, когда позволила себе обидеться на Генри. Это было через несколько дней после того, как он рассказал мне, что ходил к проституткам. Мы с ним должны были встретиться у Френкеля, чтобы поговорить о возможности опубликовать книгу. Мне было очень тяжело, я увидела в этой ситуации цинизм. Я обиделась, что меня воспринимают как жену банкира, которая просто помогает писателю. Я обиделась, потому что провела столько бессонных ночей, обдумывая пути и способы, как помочь Генри. Он вдруг показался мне паразитом, расчетливым эгоистом. До приезда Генри я поговорила с Френкелем; ему стало очень жалко Генри, мне – нет. Потом появился наш писатель. Он был очень тщательно одет – ради меня: демонстрировал новый костюм, шляпу и рубашку. Был гладко выбрит. Даже не знаю, почему меня это так разозлило. Я не слишком приветливо с ним поздоровалась и продолжила разговор с Френкелем. Генри почувствовал, что что-то не так, и спросил:

– Я пришел слишком рано?

В конце концов он осмелился напомнить, что мы собирались вместе пообедать. Я сказала, что не смогу пойти: Хьюго не уехал в Лондон. Я должна была уехать домой поездом в семь тридцать. Я посмотрела Генри в лицо и почти обрадовалась, увидев, что он страшно расстроен. Я уехала.

Но почти сразу почувствовала себя очень несчастной. Я боялась, что обидела Генри, и написала ему записку, а на следующий день, как только Хьюго уехал, сразу поехала к нему. В ту ночь мы были так полны друг другом, что, засыпая, Генри сказал:

– Это рай!

Август

Когда я читаю страстные письма Генри, они меня не трогают. Я совсем не спешу вернуться к нему. Его недостатки вышли на первый план. Возможно, я просто возвращаюсь к Хьюго. Не знаю. Я вижу, что мы ужасно далеки друг от друга. И мне трудно писать Генри нежные письма: я чувствую, что неискренна, и стараюсь лишний раз этого не делать. Пишу реже, чем должна бы. Мне приходится заставлять себя писать. Что произошло?

Хьюго удивлен моим беспокойством. Я курю, поднимаюсь, хожу по комнате. Не могу вынести общество самой себя. Я еще не научилась заменять самосозерцание размышлениями. Я могу начать размышлять над Шпенглером, но через десять минут снова начинаю глодать себя изнутри. Как пишет Жид, самосозерцание все искажает. Возможно, именно это отдаляет меня от Генри. Мне нужны его голос, его ласки. Он написал прекрасное письмо о последних днях, которые мы провели в Клиши. Генри хочет меня, в одиночестве он чувствует себя потерянным.

Но я не могу хотеть его в присутствии Хьюго. Смех Хьюго, его преданность парализуют меня. Наконец я осмеливаюсь и пишу об этом Генри, очень осторожно. Но как только письмо отправлено, чувства, которые я искусственно сдерживала, меня переполнили. Я пишу Генри совершенно безумную записку.

На следующее утро я получаю от него невероятно длинное послание. Меня заводит даже прикосновение к нему.

Когда ты вернешься, я устрою тебе литературно-сексуальный праздник. Это значит, мы будем трахаться и разговаривать, разговаривать и трахаться. Анаис, я собираюсь изучить каждую складочку у тебя в паху. Да простит меня Господь, если это письмо по ошибке вскроют. Я ничего не могу с собой поделать. Я хочу тебя, Анаис. Я люблю тебя. Ты для меня пища и вода. И все остальное – что там еще полагается. Лежать на тебе – это одно, но становиться ближе духовно – другое. Я чувствую, что очень близок тебе, мы одно целое, ты моя, признаешь ты это или нет. Каждый день моего ожидания сейчас приносит только страдание. Я отсчитываю их медленно и с болью. Поторопись. Ты нужна мне. Господи, я хочу увидеть тебя в Лувесьенне в золотистом свете из окна, у которого ты стоишь в своем зеленом платье, у тебя такое бледное лицо – эта бледность осталась с того вечера, с концерта. Я люблю тебя такую, какая ты есть. Я люблю твою талию, твою золотисто-бледную кожу, округлости твоих ягодиц, твое тепло, твою влагу. Анаис, я так сильно люблю тебя, так люблю! Я просто теряю дар речи от любви. Вот я сижу, пишу тебе письмо, и у меня бешеная эрекция! Как будто ко мне прикасаются твои мягкие губы, твои ноги крепко обхватывают меня, я представляю, как ты, подобрав платье, садишься на меня, и стул начинает бешено скакать по кухне, громко стуча ножками.

Я отвечаю ему в том же тоне, вкладываю в письмо свою безумную записку, посылаю телеграмму. О, я не могу бороться с Генри, он – как наваждение!

Хьюго читает. Я склоняюсь над ним и изливаю на него свою любовь, полную раскаяния. Хьюго в восторге:

– Клянусь, что я бы ни с кем, кроме тебя, не нашел столько наслаждения и счастья. Ты для меня – все.

Я провела бессонную ночь, полную боли и размышлений о мудрых словах Джун: «Пусть будет что будет». На следующий день я медленно упаковываю чемоданы, мечтая только о Генри. Он для меня пища и вода. Как я могла уехать от него даже на несколько дней? Ах, если бы Хьюго не смеялся вот так, как ребенок, если бы не протягивал ко мне теплые нежные руки, если бы не наклонялся к черному скотчтерьеру, чтобы дать ему конфету, если бы не поворачивал ко мне свое чудесное доверчивое лицо и не говорил бы: «Ты меня любишь, вербочка?»

Однако это Генри проникает в меня. Я чувствую фонтан его семени, удары и толчки. Ночь с понедельника на вторник так невыносимо далека!

Его длинные письма – двадцать, даже тридцать страниц – символ его величия. Поток писем меня подстегивает. Я хочу быть только женщиной. Не писать книг, смело смотреть на мир и жить за счет литературного донорства. Стоять за спиной Генри и кормить его. Отдохнуть от самоутверждения и творчества.

Альпинисты. Дым. Чай. Пиво. Радио. Моя голова отлетает от моего тела и остается в подвешенном состоянии в дыму тирольских папирос, высоко в воздухе. Я вижу жабьи глаза, соломенные волосы, рты, похожие на открытые бумажники, поросячьи рыла, головы, подобные бильярдным шарам, обезьяньи руки с нежно-розовыми ладонями. Я начинаю смеяться, как пьяная, и повторяю слова Генри, из-за чего Хьюго начинает злиться. Я замолкаю и становлюсь холодной и неприступной. Моя голова возвращается на положенное место. Я плачу. Хьюго, который все время пытался настроиться на волну моего веселья, очень удивлен и расстроен слишком быстрой переменой моего настроения.

Я все больше ощущаю чудовищную деформацию реальности. Перед отъездом в Австрию я провела день в Париже. Я сняла комнату, чтобы отдохнуть, потому что не спала накануне ночью. Это маленькая комнатка под самой крышей, мансардочка. Я лежу, и у меня возникает ощущение, будто рвутся все связи, я разлучена со всеми, кого любила. Я вспомнила прощальный взгляд Хьюго из поезда, бледное лицо Хоакина и его братский поцелуй, последний поцелуй Генри и его вопрос, все ли со мной в порядке: он всегда задает его, если не знает, как спросить о том, что его действительно волнует.

Я рассталась с ними точно так же, как с бабушкой в Барселоне, еще в детстве. Я могла бы запросто умереть в маленьком гостиничном номере, вдали от любимых людей и предметов: я даже не зарегистрировалась у портье. Странно, но я знала, что если бы осталась в той комнате на несколько дней и жила на деньги, которые дал мне Хьюго на путешествие, то начала бы новую жизнь. Но меня вывел из оцепенения страх перед жизнью, а не перед смертью. Я вскочила с кровати и бросилась вон из комнаты, потому что она связывала меня, как паутина, давила на воображение и память: через пять минут я могла забыть, кто я такая на самом деле, кого я люблю.

В комнате номер тридцать пять я могла бы на следующее утро проснуться шлюхой, или сумасшедшей, или, что еще хуже, той же Анаис.

Я довольна сегодняшним днем и просто развлекаюсь, выдумывая печали. Что бы я почувствовала, если бы Генри умер, а я где-то в Париже услышала бы аккордеон, который мы так часто слышали в Клиши? Но мне самой хочется страдать. Я цепляюсь за Генри по той же причине, по которой за него цепляется Джун.

А что же Алленди?

Мне снова нужна его помощь, это точно.

Париж. Мне не нужна была ничья помощь. Только увидеть Генри на вокзале, поцеловать его, как обычно, пообедать с ним и послушать, как он бормочет что-то в перерывах между поцелуями.

Мне хотелось заставить его ревновать, но я слишком верна, поэтому я покопалась в прошлом и выдумала историю. Я написала поддельное письмо от Джона Эрскина, разорвала его, а потом склеила. Когда Генри приехал в Лувесьенн, огонь пожирал обрывки. Потом, вечером, я показала Генри фрагмент, который якобы уцелел, попав между страницами моего дневника. Генри так взревновал, что на второй странице его новой книги «сбросил бомбу» на все литературные труды Джона. Детские игры. А я тем временем храню ему почти рабскую верность – чувствами, помыслами, телом. Кажется, недостаток приключений в прошлом – это не так уж плохо. Я сохранила пыл, пришла к Генри как девственница – свежая, нетронутая, доверчивая, жадная.

Мы с Генри слились воедино на целых четыре дня. Не телами, а пламенем души. Господи, кого же мне благодарить? Ни один наркотик не может действовать так сильно. Какой мужчина! Он вобрал мою жизнь в свое тело, а я вобрала его. Апофеоз всей моей жизни. Генри, Лувесьенн, одиночество, летняя жара, легкие запахи, завывающие и поющие ветры, внутри нас бушует торнадо, а потом наступают покой и тишина.

Я оделась в костюм майя – цветы, украшения, соответствующий макияж, суровость и яркость. Я была очень зла, полна ненависти. Накануне вечером я приехала из Австрии, и мы ночевали в гостиничном номере. Мне казалось, что Генри предал меня. Он клянется, что нет. Это не имеет значения. Я ненавидела его, потому что любила, как никогда никого прежде.

Когда он входит, я стою у двери подбоченясь. Я сейчас дикарка. Генри подходит ближе, он не понимает, что происходит, он не узнает меня, пока не подходит совсем близко. Я улыбаюсь и заговариваю с ним. Он не может поверить своим глазам. Ему кажется, что я сошла с ума. А потом, еще не совсем придя в себя, он идет за мной в комнату. Там, на каминной решетке, лежит большая фотография Джона и его письма. Все это горит. Я улыбаюсь. Генри садится на диван.

– Ты пугаешь меня, Анаис, – говорит он. – Ты совсем другая, очень странная. И очень яркая.

Я сажусь на пол между его коленями.

– Я ненавижу тебя, Генри. Эта история про Джин (подружку Осборна)… Ты обманул меня.

Он отвечает мне так нежно, что я ему верю. Впрочем, даже если и не верю, это не имеет значения. Все предательства на свете не имеют значения. Джон сгорел. Настоящее прекрасно. Генри просит меня раздеться. Все падает на пол, кроме черной кружевной накидки. Он просит, чтобы я ее не снимала, а сам ложится в постель и смотрит на меня. Я снимаю перед зеркалом серьги, сбрасываю бутоны гвоздик. Он смотрит на мое тело, просвечивающее сквозь кружево.

Весь следующий день я хозяйничаю в доме, готовлю. Я вдруг очень полюбила готовить, потому что я делаю это для Генри. Я готовлю много и вкусно, с безграничной заботой. А потом с удовольствием смотрю, как он ест, и ем вместе с ним.

Мы сидим в саду, прямо в пижамах, мы опьянены воздухом, над нами раскачиваются ветви деревьев, они ласкают нас, мы слышим пение птиц, собаки лижут нам руки. Я все время чувствую желание Генри. И я открыта ему навстречу.

А ночью – книги, разговоры, страсть. Когда Генри изливает в меня свою страсть, я чувствую, что становлюсь красивее. Я открываю ему сотню моих обличий. Он смотрит. И все события проходят вереницей вплоть до апофеоза сегодняшнего утра. Перед уходом Генри смотрит на мое взволнованное лицо – серьезное, чувственное, мавританское.

Прошлой ночью была сильная гроза. С неба сыпались градины величиной с горох. Генри, сидя в кресле, спрашивает:

– Мы будем сейчас читать Шпенглера?

Он мурлычет, как кот. Он зевает, как тигр, а его крик удовлетворения – как крик дикого зверя в джунглях. Его голос поднимается откуда-то из недр его тела. Я кладу ему на живот голову и слушаю, будто врач. Я лежу на кровати. На мне только кружевное платье, потому что Генри приятно на меня смотреть.

– Вот сейчас, – говорит он, – ты будто сошла с картины Энгра.

Я сажусь на пол. Он гладит меня по волосам, целует мои глаза. Он весь – сама нежность и задумчивость.

Кажется, мы исчерпали весь запас желания. Но, опустив глаза, Генри удивляется:

– Я люблю тебя. Я сейчас не думал о сексе. Но одно твое прикосновение…

Я сажусь ему на колени, и мы тонем в дурмане затяжного поцелуя. Долго, бесконечно, работают только языки, глаза закрыты. А потом его член и моя плоть – пульсируют и содрогаются. Мы катаемся по полу до изнеможения. Я лежу неподвижно и шепчу: «Нет, нет…» Но когда Генри помогает мне снять платье и прижимается к моей спине, я отдаюсь ему с тем же пылом. После этого забываешься глубоким сном без сновидений.

– Когда дело доходит до близости, – говорит Генри, – ты становишься более сексуальной, чем Джун. Она великолепна, пока ты обнимаешь ее, но потом становится холодной, даже жесткой. В тебе же секс поглощает даже мысли, ум… Твои мысли полны нежности. Ты нежна со мной всегда. Есть только одно «но» – у тебя тело девочки. Но в тебе живет такая сила, что ты удерживаешь иллюзию близости, зная, что мужчине после обладания женщиной хочется спихнуть ее с кровати. Но с тобой и после чувствуешь себя так же возвышенно и прекрасно, как до. Я никогда не смогу насытиться тобой. Я хочу жениться на тебе и вернуться с тобой в Нью-Йорк.

Мы обсуждаем Джун. Я смеюсь над его попытками мысленно порвать с ней. Мы объединились против Джун – в любви, гармонии, абсолютном слиянии, и все-таки она сильнее. Я знаю это лучше его. Генри старается говорить о Джун плохо, чтобы угодить мне. Но я мудро улыбаюсь, и корни этой мудрости – в сомнении. Я не хочу получить больше того, что получила за эти дни и часы. Они были так богаты и так ярки, что воспоминание о них не изгладится за целую жизнь, никогда не поблекнет.

– Это не просто сад, – говорит Генри в Лувесьенне. – Он таинственный, многозначный. В одной китайской книге говорится о небесном саде, о королевстве, парящем между небом и землей. Так вот, сад Лувесьенна и есть это королевство.

Над нами, над всем, что мы делаем, витает радостное, счастливое осознание того, что его «Тропик Рака» будет опубликован. Оставшись одна, я слышу голос Генри. Как змея Лоуренса, его мысли проникают в меня из недр земли. Кто-то однажды сравнил его с художником, известным как «пиздописец».

Генри стал мне гораздо понятнее. С некоторыми женщинами он – силен и суров, а с некоторыми – наивный романтик. Сначала Джун показалась ему падшим ангелом, вырвавшимся из полумрака танцзалов, и он преподнес ей свою дурацкую верность (Джун утверждает, что за девять лет у нее было только два любовника, и он до сих пор этому верит). Я вижу в Генри мужчину, которого можно покорить чудом, который готов поверить любому слову женщины. Я вижу, как его домогаются (так было со всеми, кого он любил по-настоящему). Такие женщины берут на себя инициативу в сексе. Джун сама положила голову ему на плечо и спровоцировала на поцелуй в тот вечер, когда они познакомились. Его сила и решительность – всего лишь ширма. Но, как все мягкие люди, в определенные моменты он может делать подлости, вызванные именно слабостью, которая делает из него труса. Он бросает женщину самым жестоким образом, потому что не может достойно объясниться.

На самые низкие и гадкие поступки его побуждает чувственность. Только познав на себе силу его инстинктов, можно поверить в то, что человек бывает таким безжалостным. Жизнь Генри течет в таком стремительно-мучительном ритме, что, как он сказал однажды про Джун, только ангелы и черти способны угнаться за ним.

Мы не виделись три дня. Это ненормально. У нас уже есть определенные привычки – спать вместе, просыпаться вместе, петь в ванной, приспосабливаться к вкусам и привычкам друг друга. Я скучаю по этим маленьким проявлениям близости. Интересно, он тоже?..

Я испытываю такую полноту жизни, которая совершенно невообразима для Хьюго или Эдуардо. Мои груди налились. Занимаясь любовью, я теперь держу ноги широко раздвинутыми, а не сомкнутыми, как раньше. Я распробовала вкус поцелуев, теперь я от этого почти достигаю оргазма. Я наконец избавилась от своего детского «я».

Я отталкиваю от себя Хьюго, меня раздражают его желание, страх потерять меня. Я веду себя с ним цинично, говорю колкости, стараюсь обращать его внимание на других женщин. Во мне нет места для печали или сожалений. На меня смотрят мужчины, и я смотрю на них. Больше никаких ограничений. Я хочу, чтобы у меня было много любовников. Сейчас я ненасытна. Когда я плачу, мне хочется изжить причину моих слез с помощью секса.

Жарким летним днем в Лувесьенн приезжает Генри. Он берет меня на столе, потом – на черном ковре. Он садится на край моей кровати, он будто преобразился. Такой рассеянный, такой непостоянный, он собирается с духом, чтобы поговорить о своей книге. В этот момент он становится величественным. Я безмерно удивлена. Минутой раньше, возбужденный выпитым, он разбрасывался своими богатствами. Прекрасно смотреть, как он собирается с мыслями. Я пытаюсь настроиться на его волну. Я могла бы трахаться с ним весь день, но мне очень нравится переход к серьезной беседе. Наши разговоры чудесны, в них мы взаимодействуем, но пытаясь не побороть, а постичь друг друга. Я помогаю ему формулировать его мысли, он мне – мои. Я распаляю его. Он помогает мне мыслить свободно. Между нами все время что-то происходит. Потом он хватает меня и овладевает мною, как дикий зверь добычей.