Текст книги "Генри и Джун"

Автор книги: Анаис Нин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Иногда я вспоминаю его слова и чувствую прилив чисто женского чувственного гнева, даже не гнева, а возбуждения, как будто меня кто-то неистово ласкает. Я с радостью и наслаждением произношу вслух одно из этих слов. В такие моменты мое тело оживает.

Вчера я провела с Эдуардо тяжелый, напряженный, мучительный день. Он пытался и все время пытается воскресить прошлое. Эдуардо – мой первый мужчина. Он был слаб в сексуальном смысле, и теперь я понимаю, что страдала именно от его слабости. Боль утихла, но, когда мы снова встретились два года назад, она ожила. А потом опять ушла.

Во мне всегда было что-то от мужчины, я точно знала, чего хочу, но сильных мужчин полюбила только после Джона Эрскина. До этого я предпочитала слабых, застенчивых, изнеженных мужчин. Неопределенность и таинственность Эдуардо, его возвышенно-воздушная любовь и робкая любовь Хьюго вызывали во мне замешательство, заставляли страдать. Я действовала аккуратно, но все-таки по-мужски. Казалось бы, естественнее, если бы меня удовлетворяла страсть иных поклонников, но я упорно продолжала выбирать изнеженных и воздушных, которые всегда были слабее меня. Я очень страдала от собственной самоуверенности и дерзости.

Теперь Хьюго стал сильным, но, боюсь, это произошло слишком поздно. Во мне укрепилось мужское начало. Даже если бы Эдуардо захотел теперь жить со мной (а вчера он так страдал от бессильной ревности), мы не смогли бы, ведь теперь я гораздо сильнее в творчестве, а этого он не перенесет. Я чувствую радость от того, что, как мужчина, могу управлять своей жизнью, ухаживая за Джун. Я наслаждаюсь смертью, разрушением…

Прошлой ночью, сидя с Хьюго у камина, я заплакала от ощущения раздвоенности: женщина во мне умоляла сохранить ее. В мире существует таинственная животная сила, которая заставляет женщин лгать и помогает грубым мужчинам, подобным Генри, чьей любви я не хочу. Предпочитаю двигаться вперед и выбрать мою Джун – выбрать свободно, как мужчина. Но тогда мое тело умрет – оно слишком чувственно, оно живет, а между двумя женщинами не может быть любви плодотворной.

Только Хьюго поддерживает меня – своим поклонением, спокойной, теплой, человеческой любовью и силой, потому что он самый старший из нас.

Я хочу написать Джун самыми прекрасными словами и потому не в силах написать ничего вообще. Получается ужасное, фальшивое, патетическое письмо:

Я не могу поверить, что ты не выйдешь больше ко мне из темноты сада. Иногда я жду тебя там, где мы обычно встречались, надеясь пережить ту несказанную радость, которую чувствовала, когда ты, отделяясь от толпы, подходила ко мне и я видела тебя совершенно отчетливо.

После того как ты ушла, стены дома начали на меня давить. Мне хотелось остаться наедине с воспоминанием о тебе.

Я сняла небольшую студию в Париже, маленькое убежище, и стала прятаться там на несколько часов в день. Какая у меня может быть жизнь без тебя? Иногда я представляю, что ты рядом, у меня такое чувство, что я пытаюсь стать тобой. Раньше я хотела быть только самой собой. А сейчас мечтаю раствориться в тебе, чтобы мое «я» просто исчезло. Лучше всего я чувствую себя в черном бархатном платье, мне нравится, что оно старое и протерлось на локтях.

Когда я смотрю на твое лицо, мне хочется разделить твое безумие, я ощущаю его в себе как страшную тайну, которую у меня больше нет сил скрывать. Меня переполняет острая, жестокая радость. Так радуешься в ожидании смерти и разрушения, это чувство сильнее радости жизни и творчества.

Март

Вчера в кафе «Ротонда» Генри сказал, что написал мне письмо, а потом порвал его – оно было слишком безумным. Любовное письмо. Я восприняла известие спокойно, молча, без удивления, будто предчувствовала это. В наших отношениях так много тепла. Ничто во мне не дрогнуло, не всколыхнулось. Я боюсь этого человека, будто предчувствую, что придется столкнуться со всем тем, что так меня пугает. Чувственность Генри притягивает, его страстность, спрятанная в нежность, внезапная, неожиданная серьезность, гибкий, могучий ум манят. Генри как будто гипнотизирует меня. Я смотрю на его мягкие белые руки, на голову, которая кажется слишком большой по сравнению с телом, на слишком высокий лоб, за которым так много того, что я люблю и ненавижу, чего хочу и боюсь. Меня парализует любовь к Джун. Я чувствую нежность к этому мужчине, в котором как будто живут два разных человека. Он хочет взять меня за руку, а я делаю вид, что не замечаю его движения, и торопливо отмахиваюсь, как птица крылом.

Я хочу, чтобы любовь Генри умерла. То, о чем я когда-то так мечтала – страстное желание мужчины, – я теперь отвергаю. Наконец-то можно утонуть в чувственности, не любя и не драматизируя, а я не могу.

Генри многого не понимает: его раздражает, что я улыбаюсь, когда он рассказывает, как Джун сначала отвергала все его идеи, а через некоторое время выдавала их за свои. «Такое со всеми случается», – зло говорит он, принимая улыбку за презрение. Мне кажется, он хочет столкновения. Генри привык к грубости, к безжалостности в отношениях, и моя сдержанность раздражает его. Наверное, он считает меня хамелеоном. Я не вписываюсь в его жизнь.

Генри живет в мире насилия, жестокости, алчности и дебоша. Я читаю его записки жадно, с ужасом. За год мое одинокое воображение невероятно развилось. По ночам, в полубреду, я чувствую, как давят на меня слова Генри. Его агрессивное мужское начало меня преследует. Я чувствую вкус его силы во рту, я чувствую его своим лоном. Как будто мужчина прижал меня к земле и овладел моим телом, думая, что я закричу.

В кафе «Викинг» Генри заявляет, что однажды вечером, когда я несколько минут одна танцевала румбу, проник в мою истинную сущность. Он запомнил некоторые отрывки из моего романа и хочет его получить, чтобы иметь возможность перечитывать. Он считает его лучшим произведением, прочитанным за последнее время, говорит о моих фантастических скрытых способностях. Впервые он обратил на меня внимание, когда я стояла в дверях, «такая прелестная», а потом сидела в большом черном кресле, «как королева». Генри хочет разрушить «миф» о моей беспредельной честности.

Я прочла ему то, что написала под впечатлением его записок. Он отвечает, что только так я и могла написать – напрягая воображение и привлекая всю свою изобретательность, потому что сама не пережила ничего. Пережить – значит убить воображение и остроту ощущений; именно это и случилось с Генри.

Вот записка, которую я написала Генри на серебряной бумаге фиолетовыми чернилами:

Женщина всегда, вечно будет сидеть в высоком черном кресле. Я останусь единственной женщиной, которой ты не добьешься. Излишества в жизни подавляют воображение. Мы не будем жить – только писать и разговаривать, чтобы надувать паруса.

Писатели могут полюбить что угодно. Генри приспосабливается к моему образу, пытается стать нежнее, поэтичнее. Он говорит, что легко может вообразить, как Джун скажет: «Я не против, чтобы ты любил Анаис, потому что это – Анаис».

Я воздействую на воображение и Генри, и Джун. А это такая могучая власть.

Я видела, как романтизм побеждает реализм. Я встречала мужчин, которые забывали своих прекрасных любовниц и жалких проституток и помнили только одну – первую и единственную – женщину, которой поклонялись и никогда не могли получить. Женщина, пробуждающая в мужчине романтические чувства, долго не отпускает его от себя. Я замечаю эту тоску в Эдуардо. Хьюго тоже никогда не излечится от меня. А вот Генри не сможет по-настоящему полюбить меня – после своей любви к Джун.

Когда я заговариваю о ней, он комментирует:

– Как замечательно ты рассуждаешь!

– Может быть, я искажаю факты?

И тут Генри повторяет то, что я написала ему некоторое время назад: «Ты подчиняешься жизни и находишь красивое объяснение своим действиям. Подгоняешь части под целое».

– Вы с Джун как будто хотите забальзамировать меня, – отвечаю я.

– Потому что ты кажешься такой хрупкой и уязвимой.

Я мечтаю о новой верности, которую поддержат окружающие, о новой жизни, полной волнующих событий, в которой мое тело будет принадлежать только Хьюго.

Я лгу. В тот день, когда мы с Генри сидели в кафе и я увидела, как трясутся его руки, в моей душе что-то дрогнуло. Было безумием читать ему мои заметки, но он сам настоял на этом; было безумием пить и отвечать на вопросы, глядя ему прямо в лицо, как я никогда не осмеливалась смотреть на других мужчин. Мы не прикасались друг к другу. Мы оба подошли к краю бездны.

Он говорил о «невероятной доброте» Хьюго, о том, что тот «совсем еще мальчик, совсем мальчик». По уму Генри, конечно, старше. Я тоже иногда пытаюсь не опережать Хьюго, но все время предательски вырываюсь вперед. Я пытаюсь освободиться, чувствуя, что оказалась в ловушке. Поэтому, вернувшись домой, пишу Генри записку.

Я перечитываю любовное письмо Генри десять или пятнадцать раз; пусть я не верю ни в его любовь, ни в свою – кошмар прошлой ночи никак не отпускает. Я одержима.

– Будь осторожна, – просит Хьюго, – не попади в ловушку собственного воображения. Ты отдаешь другим твой блеск, судишь о них, опираясь на свои иллюзии, а когда выходишь на свет, чувствуешь себя обманутой.

Мы гуляем по лесу. Он играет с Бенко и читает мое настроение на лице, как в книге. Интуиция подсказывает Хьюго: будь добрее и нежнее, закрывай на все глаза. В отношениях со мной это самый мудрый подход, путь, благодаря которому можно достучаться до моего сердца, завоевать меня. А я все время думаю о Генри, мысли хаотично крутятся у меня в голове; я боюсь его второго письма.

Я встречаюсь с Генри в полутемном, похожем на пещеру «Викинге». Он не получил моей записки и принес мне еще одно любовное письмо. Он почти кричит:

– Ты скрываешь свое истинное лицо! Будь самой собой! Твои слова, те, что ты недавно написала, – в них ты настоящая!

Я не соглашаюсь. И тогда Генри говорит униженно и покорно:

– Я знал, что так будет, чувствовал, что слишком самонадеян, домогаясь тебя. Я крестьянин, Анаис, и меня могут оценить только шлюхи.

Я отвечаю именно теми словами, на которые он хотел меня спровоцировать. Мы спорим, но как-то вяло, вспоминаем, с чего все началось: с нашей рассудочности и трезвого ума.

– Неужели все было именно так, неужели так? – Генри в отчаянии, он весь дрожит.

Внезапно он наклоняется и как будто засасывает в себя долгим поцелуем. Потом предлагает:

– Пойдем в мою комнату.

Между мной и реальным миром – удушливая пелена. Генри пытается ее разорвать. Мы идем в его комнату, я не чувствую под собой ног, только его тело так близко от моего. Он говорит:

– Смотри, какая старая лестница и какой изношенный ковер.

Но я ничего не замечаю, потому что парю над землей. В руках у Генри моя записка.

– Прочти ее, – прошу я у первой ступеньки лестницы, – прочти, и я уйду от тебя.

И все-таки продолжаю идти следом. Мы входим в его комнату, но я ничего не вижу вокруг. Когда Генри обнимает меня, тело мое как будто тает. Нежность его рук. Проникновение вглубь, никакого насилия. Какая странная, нежная сила.

Он кричит:

– Все так нереально, слишком быстро!

И тогда я вижу другого Генри, возможно, того, который вошел однажды в мой дом. Мы беседуем именно так, как я мечтала, непринужденно и естественно. Я лежу на кровати Генри, накрывшись его пальто. Он смотрит на меня.

– Ты ждала… большей грубости?

Груды бумаг с фразами, цитатами, отдельными словами лежат на столе. Я удивлена. Оказывается, я не знала этого мужчину. Мы никогда не восхищались творчеством друг друга. Так во что же мы влюблены сейчас? Я не могу спокойно смотреть на фотографию Джун на каминной полке. Как ни странно, даже глядя с фотографии, она как будто обладает нами обоими.

Я пишу Генри сумасбродные записки. Сегодня мы не можем встретиться. День кажется совершенно пустым. Я попалась в его сети. А он? Что он чувствует? Я завоевана, теряю все на свете, не знаю, что мне делать, уверена только в своих чувствах.

Иногда наступает момент, когда я перестаю верить в любовь Генри и чувствую, что нами обоими управляет Джун. Тогда я говорю себе: «Сегодня утром он проснется и поймет, что не любит никого, кроме Джун».

Но бывают минуты, когда я верю, что мы – я и Генри – должны пережить что-то новое, выходящее за пределы мира Джун.

Как Генри удалось обыграть меня? Я была готова вырваться из тюрьмы собственного воображения, но он отвел меня в свою комнату, и мы пережили там мечту, но не реальность. Генри определил мне то место, которое захотел. Лесть. Обожание. Иллюзии. Вся остальная его жизнь уничтожена, вычеркнута из памяти. Новая душа. Успокаивающая доза волшебных сказок. Я лежу, лоно мое горит, но он вряд ли это замечает. Мы совершаем обычные человеческие поступки, но на эту комнату наложено проклятие. Это лицо Джун. Я с невыносимой болью вспоминаю одну из записок Генри: «Один из самых напряженных и безумных моментов моей жизни – Джун стоит на коленях посреди улицы». Кого же я ревную – Джун или Генри?

Он снова просит о встрече. Когда я сижу в кресле в его комнате, он опускается на колени, чтобы поцеловать меня, и кажется мне гораздо более странным, чем все мои мысли. Генри давит на меня опытом и умом. Я молчу. Он шепотом подсказывает, что должно делать мое тело. Я подчиняюсь, и во мне просыпаются новые инстинкты и желания. Он вошел в меня, присвоил себе, и я становлюсь бесстыдно-естественной. Меня удивляет, что я лежу на металлической кровати, а мое черное белье разорвано и измято. Мой секрет, моя тайна разрушена человеком, который называет себя «последним мужчиной на земле».

Для нас писательство – не искусство, но воздух, которым мы дышим. После первой нашей встречи я впитала некоторые его слова и фразы. Генри ошеломлен, а я дышу, испытывая невыносимую радость. У меня нет слов, мое чувство неосязаемо, оно меня пугает. Оно выросло в моей душе, пока я шла по улице.

Радость сочится сквозь кожу, она пылает во мне. Я не могу скрывать чувства. Я женщина. Мужчина заставил меня подчиниться. О, как прекрасна эта радость женщины, нашедшей мужчину, которому можно подчиниться, радость открытия собственной женственности, расцветающей в сильных мужских руках!

Мы сидим у камина, и Хьюго неотрывно смотрит на меня. Я увлеченно и красиво рассказываю что-то. Он говорит:

– Никогда не видел тебя такой красивой. Никогда не чувствовал так сильно твою власть. Откуда в тебе эта уверенность? Раньше ее не было.

Он хочет меня, как хотел сразу после визита Джона. Уверенность покидает меня. Хьюго раскрыл мне свою душу и объятия, а я инстинктивно подчиняюсь шепоту Генри. Я обхватываю Хьюго ногами, и он в порыве страсти восклицает:

– Дорогая, дорогая, что ты со мной делаешь?! Ты безумно возбуждаешь меня! Как никогда!

Я обманываю Хьюго, лгу ему, но мир не исчезает в зеленовато-желтой дымке. Безумие побеждает. Я больше не могу складывать мозаику, просто плачу и смеюсь.

После концерта мы с Хьюго уходим домой вместе, как любовники – так он сказал. Это происходит на следующий день после свидания в «Викинге». Хьюго был так внимателен, так нежен. Для него сегодняшний день – праздник. Мы пообедали в ресторане в Монпарнасе. Я придумала, что мне нужно позвонить подруге, потому что утром получила первое любовное письмо от Генри. Письмо лежит в моей записной книжке. Я думаю о нем, а Хьюго спрашивает:

– Ты хочешь устриц? Закажи их сегодня. Это особый вечер. Каждый раз, когда я куда-нибудь иду с тобой, чувствую, будто ты моя любовница. Впрочем, так и есть. Я люблю тебя сейчас больше, чем когда-либо раньше.

Я хочу прочесть письмо Генри, извиняюсь и отправляюсь в дамскую комнату. Читаю письмо там. Оно не очень хорошо написано, но я тронута самим фактом. Не знаю, что еще чувствую. Возвращаюсь за столик. У меня слегка кружится голова. Здесь мы встретились с Генри, когда он вернулся из Дижона, здесь я поняла, что счастлива, потому что он вернулся.

В следующий раз мы с Хьюго идем в театр. Я все время думаю о Генри. Хьюго это знает, он обеспокоен, хочет верить мне, и я его успокаиваю. Хьюго сам передал мне, чтобы я позвонила Генри в восемь тридцать.

Перед началом спектакля мы идем в кафе, и Хьюго помогает найти телефон офиса Генри. Мы с Генри никогда долго не говорим по телефону: «Ты получила мое письмо?» – «Да». – «А ты мою записку?» – «Нет».

После спектакля я провожу тяжелую ночь. Хьюго встает, чтобы принести мне лекарство, снотворное.

– Что с тобой? – спрашивает он. – Что ты чувствуешь? – И предлагает укрыться в его объятиях.

Когда я впервые вернулась после случившегося в комнате Генри, то как будто разучилась говорить; мне было трудно вести себя так, как я привыкла, – живо и непринужденно.

Хьюго уселся, взял свой дневник и принялся увлеченно писать обо мне и об «искусстве», о том, что все, что я делаю, правильно. Когда он читал мне все это, мое сердце обливалось кровью, под конец Хьюго зарыдал. Он сам не понимает почему. Я встала перед ним на колени.

– Что ты делаешь, дорогая? Ну что ты?!

И тут я произношу ужасную фразу:

– У тебя есть интуиция?

Но Хьюго ничего не понял, потому что верен мне, кроме того, некоторые вещи доходят до него несколько позже, чем, скажем, до меня. Хьюго верит, что Генри только помогает мне развить воображение, учит писать. И именно поэтому тоже берется за перо – чтобы я полюбила его за творчество.

Мне так хочется крикнуть ему в лицо:

– Это так по-детски! Твоя верность выглядит так по-детски!

Боже мой, как я стара! Последняя женщина на земле. Существует чудовищный парадокс: отдаваясь другому, я научаюсь больше любить Хьюго; живя так, я уберегу нашу любовь от горечи и умирания.

Правда в том, что это и есть единственный образ жизни, который я могу вести, – на два фронта. Мне необходимо жить двумя жизнями, потому что во мне самой – два существа. Когда я вечером возвращаюсь к Хьюго, в домашние покой и тепло, то чувствую глубокое удовлетворение, как будто это состояние для меня единственно нормальное. Я являюсь к Хьюго цельной женщиной, освободившейся от лихорадочных желаний, удовлетворившей неугомонность, любопытство, всегда угрожавшее нашему браку; я излечилась действием. Наша любовь жива, пока жива я. Я поддерживаю и питаю наше чувство, по-своему храню ему верность, пусть даже мое понимание этого чувства не совпадает с пониманием Хьюго. Если когда-нибудь он прочтет эти строки, то поймет и поверит. Я пишу спокойно и уверенно и жду, когда муж вернется, как другая женщина ждет любовника.

Генри записывает за мной все, что я говорю. Мы записываем высказывания друг друга. Жизнь писателя отличается от жизни других людей.

Я сижу на его кровати, расправив подол розового платья, и курю, а он говорит, что никогда не пустит меня в свою жизнь, не покажет места, о которых так много рассказывал, ведь лучше всего мне подходит Лувесьенн, и я ни в коем случае не должна от него отказываться.

– Иначе ты просто не сможешь жить, – говорит он.

Я оглядываю жалкую комнатушку и восклицаю:

– Конечно! Ты совершенно прав! Попади я сюда – пришлось бы все начинать сначала.

На следующий день я пишу Генри самую нежную записку в мире. Она совершенно бессмысленна – просто слова о его голосе, смехе, руках.

Генри отвечает мне:

Анаис, я просто онемел, получив сегодня вечером твою записку. Что бы я ни говорил, не смогу выразить то, что чувствую, читая ее. Ты смогла выразить словами на бумаге необыкновенные вещи. Я восхищен твоей способностью мгновенно схватывать мысль, осознавать ее, облекать в слова, переносить их на бумагу, отдавая написанному всю себя. Ты потрясла меня, я ощутил ликование, прилив жизненной энергии, потом усталость, полное непонимание реальности, потом почувствовал удивление от невероятности происходящего со мной, я все понял. Возвращаясь домой, я наслаждался весенним ветром, под его дуновением все становится мягче и нежнее. Воздух ласкал мое лицо, и я никак не мог надышаться. Я был в панике, пока не получил твое письмо. Боялся, что ты можешь от всего отречься. Но когда я читал – а делал я это очень медленно, потому что каждое слово становилось для меня открытием, – вспоминал твое улыбающееся лицо, невинную веселость, то, что всегда искал в тебе, но никак не мог найти. Иногда в Лувесьенне ты бывала поначалу весела, но потом настроение у тебя вдруг резко портилось. Я смотрел в твои мрачные круглые глаза и плотно сжатые губы, и они почти пугали меня – ну, или, скажем, настораживали.

Ты делаешь меня невообразимо счастливым, не пытаясь изменить, позволяя быть художником, человеком искусства (что мне просто необходимо), но не подавляя во мне мужчину, зверя, голодного и ненасытного любовника. Ни одна женщина не давала мне всего, что мне так необходимо, а ты напеваешь что-то радостно и беззаботно, даже смеешься! – и предлагаешь идти вперед, быть самим собой, что-то изобретать. За это я преклоняюсь перед тобой. Ты царственная, необыкновенная женщина! Сейчас, думая о тебе, я смеюсь над собой – твоя женственность мне не страшна. Страх уничтожила, сожгла ты. Я вспоминаю цвет твоего платья, какое оно воздушное и широкое, именно такое, в которое я сам одел бы тебя. Неужели я ясновидящий?

Я мог бы оставаться один всю ночь и писать тебе. Я все время вижу тебя перед собой: вот ты стоишь с опущенной головой, ресницы отбрасывают тень на щеки. Я чувствую невероятное умиление. Не понимаю, почему ты должна отдалиться от меня, это ставит меня в тупик. Мне кажется, что в тот самый момент, когда ты открыла дверь и, улыбаясь, протянула мне руку, я оказался у тебя в плену. Джун тоже это почувствовала. Она сразу же отметила, что либо ты влюблена в меня, либо я в тебя. Но тогда я не знал, что это любовь. Я с жаром говорил о тебе, не пытаясь сдерживаться. А потом с тобой познакомилась Джун и тоже влюбилась.

Генри играет с идеей праведности. Я вспоминаю его низкий голос, думаю, что он часто уступает мне, но, когда я чувствую себя такой естественной и женственной и встаю с постели, чтобы подать ему сигарету, налить шампанского или заколоть волосы, он бросает:

– Я пока не чувствую себя естественно в твоем присутствии.

Генри живет очень спокойно, иногда даже бывает холоден. Он витает где-то далеко и, только когда начинает писать, становится оживленным, переживает драмы, пылает.

У каждого из нас есть свое мнение по любому поводу. Генри высказывает его на своем языке, я – на своем. Я никогда не использую его слова. Я мыслю скорее на уровне инстинктов, это не так-то легко заметить, и все-таки мне кажется, что Генри догадывается обо всем по моему тяжелому взгляду. Мысли путаются, а Генри пытается все безжалостно препарировать, разобрать на составные части. Моя вера в чудо сталкивается с тяжелым реализмом его творчества. Генри радуется, как ребенок: «Твои глаза будто все время ждут чуда!» Захочется ли ему самому устроить для меня чудо?

Интересно, напишет ли он когда-нибудь:

Анаис: зеленая расческа с запутавшимися в ней черными волосами. Несмываемая помада. Грубый шейный платок. Она очень хрупкая и ранимая.

На второй день Генри ждал меня в кафе, а я его в комнате – мы не поняли друг друга. Гарсон пришел убраться и попросил меня перейти в комнату напротив. Другая комната очень маленькая, темная и неуютная. Я села на скромный простой стул. Гарсон принес другой, обитый красным бархатом.

– Так вам будет удобнее, – сказал он.

Меня это тронуло. Мне показалось, что это Генри заботится обо мне. Я была так счастлива, пока ждала его. Устав, я вернулась в комнату Генри, открыла папку, подписанную «Записи из Дижона», и сразу увидела черновик письма мне, которое он не успел отправить. Скоро пришел Генри. Когда я сказала ему, что не верю в нашу любовь, он промолчал.

В тот день я чувствовала себя беспомощной и униженной. Плоть его так же сильна, как ум, а может, даже сильнее. Он обнял меня очень осторожно, как будто чего-то опасаясь.

– Ты кажешься такой хрупкой, как будто вот-вот сломаешься. Я боюсь тебя убить.

Я и сама чувствовала себя крошечной в его объятиях. Я обнажена, на мне поблескивают только грубые дешевые украшения. Но Генри чувствует внутреннюю силу моего чрева, воспламененного его прикосновениями.

Помни о ней, Генри, когда держишь в руках мое «слишком хрупкое тело», которое с трудом осязаешь, потому что привык к трепету богатой плоти. Обнимая меня, ты чувствуешь, как я вибрирую от наслаждения. Мое тело танцует в твоих объятиях. Ты лепишь меня, как скульптор. Я знаю, ты не сломаешь, не раздавишь меня.

– Клянусь тебе, Генри, мне так радостно говорить тебе правду. Однажды я смогу ответить на любой вопрос, который ты мне задашь.

– Да, я знаю, – отвечает он. – И буду ждать очень терпеливо.

То, что раньше могло показаться мне смешным, теперь кажется необыкновенно трогательным: Генри ползает по полу в поисках моих черных шелковых чулок, упавших за кровать. Он разглядывает мой двенадцатифранковый шейный платок и восклицает:

– Вещи, которые ты носишь, такие чудесные и неповторимые!

Когда я увидела его обнаженным, он показался мне таким беззащитным, что нежность моя стала еще сильнее.

Потом Генри чувствует ужасную усталость, а я – радость, даже веселье. Мы даже обсудили нашу работу.

– Я люблю, – говорит Генри, – перед тем, как начну писать, привести в порядок стол, чтобы под рукой были только мои записи и заметки и много бумаги.

– Ты действительно так делаешь? – возбужденно спрашиваю я, словно это самая интересная тема на свете.

Наша работа, наше ремесло. Это такое удовольствие – беседовать о технических мелочах!

Мне кажется, Генри, что ты страдаешь, пытаясь быть до конца искренним в суждениях о себе самом и о Джун. Искренность достается тебе с болью. Иногда ты сдержан, когда не хочешь осквернить священный момент близости или свою тайную, никому не известную жизнь.

Временами мне так хочется помочь тебе – ведь мы оба так страстно стремимся к правде. Но она ранит, Генри, хлещет наотмашь по щекам. Я стараюсь быть честной в своем дневнике.

В каком-то смысле ты прав, когда говоришь, что отступить не значит поступить по-женски или по-мужски, не значит обмануть. Человек отступает из страха перед полным разрушением. Умрет ли то, что мы так беспощадно анализируем? Джун? Или наша любовь – внезапно и скоропостижно, – если ты вдруг превратишь ее в карикатуру? Генри, знать слишком много опасно. А у тебя страсть к абсолютному знанию. За это люди могут тебя возненавидеть.

Иногда я замечаю, что в своем детальном и безжалостном разборе Джун кое-что ты оставляешь за скобками, а именно свои чувства к ней, ибо они выше знания и существуют, несмотря ни на что. Я часто замечаю, как ты оплакиваешь то, что сам разрушил, хочешь вернуться, обожать и поклоняться. И ты останавливаешься, но мгновение спустя вновь склоняешься над своим чувством со скальпелем в руке, словно хирург.

Что ты будешь делать, когда узнаешь все, что можно узнать о Джун?

Правда. Как жесток путь ее поиска! Ты разрушаешь все и страдаешь. Каким-то странным образом я не с тобой, а против тебя. Нам суждено защищать две правды. Я тебя люблю, но и борюсь с тобой. То же самое делаешь ты. Вооружившись любовью и ненавистью, мы станем еще сильнее, когда все закончится. Когда ты пытаешься кого-нибудь высмеять, заклеймить, разорвать на куски, я тебя ненавижу. Я хочу победить твой жестокий скальпель не с помощью слабых стишков, но с помощью всех самых таинственных, волшебных сил мира.

Я хочу и сражаться с тобой, и подчиняться тебе, потому что как женщина я преклоняюсь перед твоей смелостью и той болью, которую эта смелость порождает, перед противоречиями твоей души, которые только я в состоянии понять, преклоняюсь перед твоей пугающей искренностью и силой. Ты прав. Мир необходимо высмеивать, но я знаю, как сильно ты любишь то, над чем смеешься. Как много в тебе страсти! Именно это я в тебе ценю. Со мной ты не ученый и не наблюдатель. Когда мы вместе, я чувствую привкус крови.

На этот раз ты не пытаешься очнуться от дурмана наших встреч, чтобы оценить то, что в них смешного или нелепого. Нет. На этот раз у тебя ничего не выйдет, потому что мы живем вместе, ты разглядываешь мою помаду, повторяющую контур губ и растекающуюся вокруг них, как кровь во время операции (ты целуешь меня, и красная помада расползается вокруг рта, как акварель на бумаге). Я верю в чудо (а это настоящее чудо – лежать под тобой!) и дарю его тебе, вдыхаю его в тебя. Возьми! Я чувствую, что расточительна в чувствах, когда ты любишь меня. Мои ощущения так остры и новы, Генри, что, не теряясь среди других, принадлежат только нам – тебе, мне, нам двоим.

Что может быть трогательнее твоей комнаты? Металлическая кровать, жесткая подушка, единственный стакан. Все вокруг сияет, как иллюминация на День Благодарения, освещенное моей радостью, той мягкой, нежной, захлебывающейся радостью, которую ты разжег в моем лоне. Комната накалилась, напряжение висит в воздухе, когда ты изливаешься в меня. Воздух готов взорваться, я сажусь на край твоей кровати, и мы разговариваем. Я не понимаю, что ты говоришь, но твой голос обволакивает меня, как ласка, проникает в душу. Я не могу противостоять ему: даже если бы я заткнула уши, он бы все равно просочился в мою кровь, заставил ее кипеть.

Для меня не так важен зрительный образ. Я вижу твою рубашку цвета хаки, висящую на крючке. Я видела тебя в ней. Я ненавижу цвет хаки, но теперь это неважно. Ты приоткрыл мне удивительную нежность своей души, мой мир сейчас вращается вокруг тебя, как Земля вокруг своей оси.

– Иди ко мне, подойди ближе. Обещаю, все будет прекрасно.

Ты не обманываешь меня.

Знаешь, я не верю, будто только я чувствую, что мы переживаем нечто новое. В твоих книгах нет и следа тех чувств, которые ты проявляешь по отношению ко мне. Читая твой роман, я задавалась вопросом: какой эпизод мы с тобой разыграем?

Ты полон своими образами, я – своими, но они уже смешались. И если я иногда смотрю на мир твоими глазами (например, люблю шлюх, потому что это твои шлюхи), то и ты иногда видишь, как я.

Генри-исследователю я всегда отвечаю загадками.

Одеваясь, я со смехом обсуждаю с ним свое нижнее белье. Оно очень нравилось Джун, сама она никогда ничего не носила под платьем.

– Оно испанское, – говорю я.

Генри спрашивает:

– Единственное, что меня интересует, – это откуда Джун узнала, какое на тебе белье?

– Не думай, что я пытаюсь представить все в более невинном свете, чем было на самом деле, но не слишком далеко заходи в своих мыслях, иначе никогда не доберешься до правды.

Он не особенно обращает внимание на то, как опасно близко от края пропасти оказался. И во имя чего?

Генри и Джун разрушили логичность и целостность моего мира, моей жизни. Это хорошо, потому что образцовая упорядоченность – не жизнь. Теперь я живу, а не служу примером чего-то.