Текст книги "Генри и Джун"

Автор книги: Анаис Нин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Мы в театре. Как трудно помнить о Генри, когда рядом сидит Джун, такая блистательная, с лицом, похожим на маску. Антракт. Мы хотим курить. Генри и Хьюго остаются сидеть, мы выходим, и я говорю:

– Ты – единственная женщина, которая соответствует моим фантазиям.

Она отвечает:

– Хорошо, что я уезжаю. Иначе ты сорвешь с меня маску. С женщинами я беззащитна, не знаю, как себя вести.

Правду ли она говорит? Нет. В машине Джун рассказывала мне о своей подруге Джин, скульпторе и поэте:

– У Джин такое прекрасное лицо! – А потом торопливо добавила: – Не как у обычной женщины. Лицо Джин, ее красота, скорее мужская, чем женская. – Она замолчала. – Руки Джин были мягкими и нежными, потому что она много работает с глиной. Это сделало ее пальцы тоньше.

Что за странный гнев я ощутила, когда Джун восхищалась руками Джин? Ревность? Но как быть с утверждениями, что ее жизнь полна мужчин и она не знает, что делать, если перед ней женщина? Лгунья!

Джун говорит, внимательно рассматривая меня:

– Я думала, что у тебя голубые глаза. А они такие странные и такие красивые – золотисто-серые, с такими длинными черными ресницами. Ты грациознее всех женщин, которых я встречала. Ты не идешь, ты плывешь.

Потом мы поговорили о наших любимых цветах. Она всегда носит черный и пурпурный.

Мы вернулись в зал. Джун все время смотрит на меня, не на Хьюго. Выходя из театра, я беру ее под руку. Она кладет свою ладонь в мою, и мы сцепляем пальцы. Она говорит:

– Вчера вечером меня покоробило, когда в Монпарнасе кто-то назвал тебя по имени. Я не хочу видеть, как дешевые мужланы лезут в твою жизнь. Мне хочется… защитить тебя.

В кафе я заметила, как посерело ее лицо. Какое ужасное беспокойство охватило меня! Мне показалось, что Джун умирает, и мне тоже захотелось умереть, чтобы последовать за ней, не выпустить ее из моих объятий. Она умирает у меня на глазах. Ее дразнящая, мрачная красота уходит. Уходит странная, мужеподобная сила.

Я не делаю из ее слов никаких выводов. Меня просто завораживают ее глаза и губы, бледные, сильно накрашенные. Знает ли она, что я окончательно и бесповоротно пропала?

Джун дрожит от холода под своим легким бархатным плащом. Я спрашиваю:

– Ты пообедаешь со мной перед отъездом?

Она рада, что уезжает. Генри не дает ей идеальной любви, он любит ее грубо. Он сильно задел ее гордость, возжелав обыкновенных женщин – некрасивых, пассивных. Он не может выдержать ее бескомпромиссность и силу. Сейчас я ненавижу Генри, сильно и искренне. Я ненавижу мужчин, которые боятся женской силы. Возможно, Джин любила силу и разрушительную энергию Джун. Она – разрушение.

Позже я поняла, что Хьюго возненавидел Джун. Он сказал мне, что моя сила – мягкая, вкрадчивая, созидательная, нежная, женственная, а ее – мужская. Хьюго говорит, что у нее мужская шея, мужской голос и грубые руки. Он удивляется, как я этого не замечаю. Да, я этого не вижу, а если и вижу, то мне наплевать. Хьюго признается, что ревнует меня к Джун. Они возненавидели друг друга с той самой минуты, как познакомились.

– Она полагает, что своей женской эмоциональностью и слабостью сможет любить в тебе то, чего не могу полюбить я?

Да, он угадал. Хьюго был очень нежен со мной, но когда он заговорил о Джун, я сразу вспомнила, как мы шли, держась за руки. Джун не возбуждает меня так, как мужчины, но что же тогда? Вероятно, я сама – по-мужски – хочу обладать ею, хочу, чтобы она любила меня глазами, руками, как умеют только женщины. Это любовь особого рода, утонченно – проницательная.

Я ненавижу Генри за то, что он посмел оскорбить великую гордость жены. Превосходство Джун раздуло в нем огонь ненависти, жажду мести. Он глазеет на мою нежную служанку Эмилию. Та обида, которую он причинил Джун, заставляет меня любить ее еще сильнее.

Я люблю ее за то, что она посмела быть такой, за ее жесткость, эгоизм, порочность, за адскую разрушительность. Она без малейших колебаний стерла бы меня в порошок. Она личность, живущая на пределе. Я поклоняюсь той смелости, с которой она причиняет боль, я хочу стать ее жертвой. Она прирастит меня к себе. Она будет Джун плюс все то, из чего состою я.

Январь 1932 года

Джун и я встретились в «Америкэн Экспресс». Я знала, что она опоздает, но мне было все равно. Я пришла туда даже раньше назначенного времени, почти больная от напряжения. Неужели я увижу ее средь белого дня, она появится из толпы? Неужели это возможно? Я боялась, что простою там, вглядываясь в лица прохожих и думая, что никакой Джун нет, потому что Джун – плод моего воображения. Я не могла поверить, что она пройдет по улице, пересечет бульвар и появится, вынырнув из моря мрачных безликих людей. И как радостно мне было, когда толпа расступилась и я увидела ее, такую невероятную и удивительную, идущую ко мне. Я взяла ее теплую руку. Она идет за почтой. Неужели клерк «Америкэн Экспресс» не видит этого чуда, не видит Джун? Никто никогда не сможет идти за почтой так, как это делает она. А сможет ли какая-нибудь другая женщина носить потертые туфли, поношенное черное платье, ветхий темно-синий плащ и старую фетровую шляпу так, как она?

В ее присутствии я не могу проглотить ни куска. Но внешне остаюсь спокойной, надеваю на лицо маску восточной невозмутимости, такую обманчивую. Джун пьет и курит. Она совершенно ненормальная, у нее куча страхов и фобий. Ее подсознание выдало бы ее суть любому психоаналитику, но я не в состоянии анализировать. Все в ней – ложь. То, что она воображает, для нее и есть реальность. Но что Джун так старательно пытается создать? Возвысить собственное «я», защитить и прославить его? В обволакивающем тепле моего откровенного восхищения она расцветает, кажется жестокой и беззащитной одновременно. Мне хочется защитить ее. Какая ирония судьбы! Я защищаю ту, чья сила безгранична. Энергия Джун так велика, что я верю в нее, верю ей, когда она утверждает, что вовсе не старается разрушить все вокруг себя. Пыталась ли она уничтожить и меня? Нет, она просто вошла в мой дом, и у меня немедленно возникло желание принять от нее любую боль. Рассчитывает ли она свои будущие ходы? Если да, то только после того, как осознает свою силу и начинает раздумывать, как ее использовать. Не думаю, что злые силы, таящиеся в ней, направлены на что-то конкретное. Она сама страдает от них.

Джун стала для меня человеком, которого нужно жалеть и защищать. Она погружена в порок и трагедии, которых не может вынести. Наконец-то я добралась до ее слабого места. Жизнь Джун полна фантазий, а я хочу заставить ее хоть чуть-чуть ощутить реальность. Я хочу применить к ней силу. Я, потонувшая в мечтах, никак не связанных с реальной жизнью, одержима бешеной силой: хочу схватить руки Джун, отвести ее в гостиничный номер и воплотить нашу общую мечту в реальность, мечту, в которой она всю жизнь не могла признаться самой себе.

Я отправилась к Эдуардо, разбитая после трех часов, проведенных с Джун. Он разглядел в ней слабость и заставил меня проявить силу.

Я с трудом владела собой, когда в такси Джун сжала мою руку. Я не стыдилась своего обожания и смирения. Ее жест не был искренним. Я не верила, что она способна любить.

Джун говорит, что хочет, чтобы то розовое платье, которое было на мне в вечер нашей первой встречи, осталось у нее. Когда я сказала, что хочу сделать ей прощальный подарок, она попросила духи, аромат которых она уловила у меня дома. Она хочет всегда иметь их при себе, чтобы будить воспоминания. И еще ей нужны туфли, чулки, перчатки, нижнее белье. Сентиментальность? Романтичность? Если она действительно… Почему я в ней сомневаюсь? Может быть, она просто чувствительна, а чувствительные люди всегда фальшивят, когда в них сомневаются; они колеблются, поэтому и выглядят неискренними. И все-таки я хочу ей верить. Не так и важно, любит ли она меня. Эта роль не для Джун. А я просто переполнена любовью к ней. И в то же время чувствую, что умираю. Наша любовь будет смертельной игрой. Мы останемся в объятиях нашего воображения.

Когда я пересказываю Хьюго истории Джун, он отвечает, что они – просто дешевка. Я не понимаю.

Два дня с нами провел Эдуардо. Он одержим психоанализом и объяснил мне, какой кризис я сейчас переживаю. Я снова хочу увидеться с Джун. Я хочу видеть ее тело. Я не смела взглянуть на него, но знаю, что оно прекрасно.

Вопросы Эдуардо выводят меня из себя. Он безжалостно наблюдает за моим смирением. Я пока не добилась ни успеха, ни славы. Эдуардо заставляет меня вспоминать, что меня бил отец, что мое первое воспоминание о нем – унижение. Отцу нравилось делать мне больно, говоря, что я стала страшной после тифа, – очень похудела, мне обрили волосы.

Что же делает меня больной сейчас? Джун. Джун и ее зловещая манкость. Она принимала наркотики, она любила женщину, она говорит на ужасном жаргоне. И, несмотря на все это, сохранила невероятную, почти старомодную сентиментальность.

– Подари мне духи, которыми пахнет в твоем доме. Когда я поднималась к твоему дому по склону холма, я ощущала такой прилив чувств!

Я спрашиваю Эдуардо:

– Ты правда считаешь, что я лесбиянка? Ты действительно веришь в это? Или это просто реакция на мой опыт с Дрейком?

Он отвечает, что ни в чем не уверен.

Хьюго тверд в своем убеждении: он говорит, что все, что выходит за рамки нашей любви, – простое любопытство. Он хочет жить в безопасности и покое. Я рада, что он это понял, и сказала ему, что он прав.

В конце концов, Эдуардо поставил диагноз: я не лесбиянка, потому что не испытываю ненависти к мужчинам, даже наоборот. Прошлой ночью во сне я хотела его, а не Джун. А позапрошлой ночью, когда мне снилась Джун, я видела себя на крыше небоскреба и хотела шагнуть вниз, на очень узкую пожарную лестницу. Мне было страшно, и я не смогла этого сделать.

Она приехала в Лувесьенн в понедельник. Я жестоко, почти как Генри, спросила ее:

– Ты лесбиянка? Ты понимаешь – умом – собственные желания?

Она ответила мне очень тихо и спокойно:

– Джин была слишком мужеподобна. Я контролирую свои ощущения, я прекрасно о них знаю, но пока не нашла никого, с кем хотела бы воплотить их в жизнь. – После этого она перевела разговор на другую тему: – Как ты прекрасно одеваешься! Это розовое платье так старомодно расширяется книзу, короткий черный пиджачок, шелковый воротник, шелк на манжетах – все это совершенно, безукоризненно. Мне нравится, что ты оголяешь только шею. Твое кольцо с бирюзой, твои кораллы просто восхитительны.

Руки Джун дрожали, ее всю трясло. Мне было стыдно за мою грубость. Я очень нервничала. Она рассказала, как в ресторане ей захотелось увидеть ступни моих ног, но она не смогла заставить себя взглянуть на них. А я рассказала, как боялась увидеть ее тело. Мы судорожно делились друг с другом обрывочными мыслями и воспоминаниями. Джун посмотрела на мои ноги, обутые в босоножки, и нашла их красивыми.

Я спросила:

– Тебе нравятся эти босоножки?

Она ответила, что всегда очень любила босоножки и носила каждую пару до тех пор, пока они не изнашивались до неприличия.

Я предложила:

– Пойдем в мою комнату, я дам тебе померить другие свои босоножки.

Она надела их, сев на мою кровать. Они оказались ей малы. Я увидела, что Джун носит хлопчатобумажные чулки, и меня это неприятно удивило. Я показала ей свой черный плащ, его она тоже сочла красивым. Заставив Джун примерить его, я смогла оценить красоту ее тела, его полноту и тяжесть. Меня переполнили чувства.

Я не могла понять, почему Джун чувствовала себя так неловко, почему была так напряжена, испугана. Я сказала, что подарю ей такой же плащ, и коснулась ее руки. Она отдернула руку. Неужели я ее испугала? Неужели на свете есть кто-то еще более испуганный и чувствительный, чем я? Я не могла в это поверить. Мне не было страшно. Мне так хотелось прикасаться к Джун.

Мы спустились вниз. Джун сидела на диване, вырез платья приоткрывал грудь, и мне захотелось поцеловать ее туда. Я дрожала от волнения. Я начинала чувствовать ранимость Джун, поняла, что она боится собственных чувств. Она не переставая что-то говорила, но теперь я знала, что она делает это, чтобы избежать более откровенного, интимного разговора, не обсуждать то, о чем ни она, ни я не могли сказать друг другу.

На следующий день мы встретились в «Америкэн Экспресс». Джун пришла в костюме, который я однажды похвалила.

Она сказала, что ей от меня ничего не нужно, кроме тех духов, которыми был надушен мой носовой платок цвета бургунди. Но я настаивала, чтобы она позволила мне подарить босоножки.

Для начала я попросила Джун пройти в дамскую комнату. Там я открыла сумку и достала пару прозрачных тонких чулок.

– Надень их, – попросила я.

Джун послушалась, а я тем временем открыла пузырек с духами.

– А теперь подушись немного.

Служительница уставилась на нас в ожидании чаевых, но мне было на нее плевать. Внезапно я заметила, что у Джун порван рукав.

Я чувствовала себя невероятно счастливой. Джун ликовала.

– Я так хотела позвонить тебе прошлой ночью! Даже хотела послать телеграмму, – говорила она.

Она хотела сказать, что чувствовала себя бесконечно несчастной, когда села в поезд, сожалела о том, как ужасно вела себя, нервничала, говорила ни о чем. Она так много, так много должна была мне сказать!

Мы все так же боялись не понравиться друг другу, разочароваться. Вечером Джун шла в кафе, в полубреду, как будто под действием наркотиков, голова ее была занята мыслями обо мне. Она почти наяву слышала чьи-то голоса, была в великолепном настроении, вот только никак не могла уснуть. Что я с ней сделала? Она всегда была такой уравновешенной, спокойно рассуждала, никто никогда не занимал ее мыслей целиком.

Когда я наконец поняла, о чем она говорит, чуть не сошла с ума от радости. Значит, Джун любит меня? Джун! Она сидела рядом со мной в ресторане, такая маленькая, робкая, молчаливая, она нервничала, чего-то боялась, говорила что-нибудь, а потом просила прощения за глупость. Я не могла этого вынести и сказала ей:

– Мы обе заблудились, потеряли собственное «я». Но иногда главное в человеке раскрывается, когда он меньше всего похож на себя. Я больше не пытаюсь думать. Я не могу думать, когда нахожусь рядом с тобой. И ты, как и я, ждешь идеального момента, но все, о чем слишком долго мечтаешь, невозможно выразить словами. Ни один человек на свете не может сформулировать мысль абсолютно верно. Мы поглощены друг другом, и пусть все остается так, как есть. Это так замечательно, так прекрасно! Я люблю тебя, Джун!

Не зная, что еще сказать, я расстелила между нами на скамье тот самый носовой платок цвета бургунди, который ей так хотелось получить, положила на него свои коралловые серьги и кольцо с бирюзой, которое подарил мне Хьюго и с которым мне было очень больно расставаться. Но это была та жертва, которую я хотела принести красоте Джун, ее невероятной покорности.

Мы пошли в обувной магазин. Ужасно некрасивая продавщица, обслуживая нас, смотрела с ненавистью, потому наше счастье было очевидно даже ей. Я крепко держала Джун за руку, вела себя властно – я была мужчиной. С продавцами я общалась сурово, твердо и неприступно. Когда они сказали, что у Джун широкая нога, я сделала им выговор. Джун не понимала по-французски, но чувствовала, что эти люди омерзительны. Я сказала ей:

– Когда с тобой плохо обращаются, мне хочется встать перед тобой на колени.

Джун выбрала босоножки, но отказалась от всего остального, что не было символичным и хоть как-то не напоминало меня. Все, что носила я, хотела надеть и Джун, хотя раньше ей никогда не хотелось никому подражать.

Пока мы шли по улицам, тесно прижавшись друг к другу и держась за руки, я не могла вымолвить ни слова. Мы плыли над миром, над реальностью, приближаясь к высшему блаженству. Когда Джун подносила к носу мой платок, она дышала мною. Когда я одевала Джун, ее красота принадлежала мне.

Она сказала:

– Есть много такого, что я хотела бы делать с тобой. Например, попробовать вместе опиум.

Джун не принимает подарков, не имеющих символического смысла, Джун сама стирает, чтобы сэкономить на духи, Джун не боится бедности и однообразия, ее не коснулось пьянство друзей, Джун судит и отбирает людей с необычайной суровостью. Рассказывая свои бесконечные истории, она осознает, что это всего лишь один из способов самовыражения, и, несмотря на словоохотливость, становится еще более загадочной, – эта Джун тайно принадлежит мне.

Хьюго начинает понимать. Реальность существует только между ним и мной, она в нашей любви. А все остальное – мечты. С нашей любовью все решено. Я могу быть верной. Я была страшно счастлива этой ночью.

Но я должна поцеловать Джун, должна поцеловать ее!

Если бы она захотела, я села бы вчера на пол и моя голова оказалась бы напротив ее коленей. Но ей бы это не понравилось. И все-таки на вокзале, пока мы ждали поезда, она попросила, чтобы я дала ей свою руку. Я назвала ее по имени. Мы стояли, прижавшись друг к другу, наши лица почти соприкасались. Когда поезд отъезжал от перрона, я улыбалась Джун, а потом отвернулась.

Начальник станции предложил мне несколько билетов благотворительной лотереи. Я купила их и отдала ему, пожелав выиграть. Он тоже получил прибыль от моего желания дать хоть что-нибудь Джун, той женщине, которой никто ничего дать не может.

Мы разговариваем на каком-то тайном языке: то ли шепот, то ли крик, нюансы, неясные абстракции, символы. Потом мы возвращаемся: я – к Хьюго, она – к Генри. Нервы наши так натянуты, что это пугает мужей. Генри становится грубым. Хьюго – печальным. Что же это, такое мощное и волшебное, во что мы – Джун и я – ввергаем друг друга? Чудо! Чудо! Оно приходит вместе с ней.

Прошлым вечером я была так полна мыслями о Джун, что не могла вынести, когда Хьюго начал читать газеты и говорить о доверенностях и удачном дне в банке. Он понимает все – только не такой накал чувств. Он дразнит меня, смешит, он очень обходителен и нежен, но я не могу к нему вернуться.

Я лежала на диване, курила и думала о Джун. Тогда, на вокзале, я потеряла рассудок.

Бесконечное напряжение очень мучает нас обеих. Джун рада, что уезжает. Она уступает реже, чем я, пытаясь оттолкнуть от себя сегодняшний образ жизни. Ей не нравится моя энергичность, я же получаю удовольствие, подчиняясь ей.

Когда мы сегодня встретились на полчаса, то обсуждали будущее Генри. Джун попросила заботиться о нем. А потом отдала мне свой серебряный браслет с камнем под названием «кошачий глаз», а ведь у нее так мало украшений. Я стала отказываться, но потом меня переполнила радость: я смогу носить ее браслет, частицу Джун, – и я приняла его как символ. Он очень дорог мне, он бесценен.

Хьюго заметил это и очень огорчился, захотел снять браслет с моей руки, чтобы подразнить. Я вцепилась в браслет, а он больно хватал меня за руки.

Джун боялась, что Генри восстановит меня против нее. Чего она боится? Я сказала:

– Между нами существует фантастическая тайна. Для меня ты такая, какой я тебя вижу. Вот что такое вера. Что мне до того, какой тебя видит Генри?

А потом я случайно встретила Генри в банке. Я вдруг поняла, что он меня ненавидит, и ужасно удивилась. Джун рассказывала, что он был в бешенстве, потому что он больше ревнует к женщинам, чем к мужчинам. Джун сеет вокруг себя безумие. Генри, считавший меня «редким» человеком, теперь ненавидит меня. Хьюго, который вообще не умел ненавидеть, теперь ненавидит Джун.

Сегодня она рассказала, что, разговаривая с Генри обо мне, пыталась быть как можно естественнее и откровеннее, чтобы не выдать себя. Она сказала ему:

– Анаис просто надоела ее жизнь, и она взялась за нас.

Эти слова показались мне грубыми, я их нашла ужасными.

Мы с Хьюго совершенно растворились друг в друге. Мы не можем обходиться друг без друга, мы не можем выносить разногласий, ссор, отчуждения, не любим гулять поодиночке или путешествовать друг без друга. Мы как будто слились в одно целое, несмотря на индивидуализм и нежелание близости. Любовь победила эгоцентризм. Наша любовь и есть наше общее «я».

Я не думаю, что Генри и Джун достигли того же – слишком сильны индивидуальности каждого. Поэтому они находятся в состоянии вечной войны. Их любовь – это конфликт, они должны лгать друг другу, между ними нет доверия.

Джун хочет вернуться в Нью-Йорк и совершить что-нибудь правильное, хочет быть ласковой, сделать мне приятное. Она боится меня разочаровать.

Мы пообедали за столиком, свет окутывал нас бархатной интимностью. Мы сняли шляпки, пили шампанское, Джун отказалась от десерта. Она запросто могла прожить на грейпфрутах, устрицах и шампанском.

Мы объяснялись нам одним понятными полуфразами. Джун рассказала, как Генри пытался логически понять ее, узнать с рациональной точки зрения, и как она не хотела, чтобы у него это получилось.

Она сидела, переполненная шампанским, и говорила о гашише и о том, какое действие он оказывает. Я заметила:

– Я много раз переживала подобное состояние без всякого гашиша. Мне не нужны наркотики. Все, что люди получают, употребляя их, я несу внутри себя.

Тут Джун слегка разозлилась. Она не могла поверить, что я могу получить удовольствие, не нанося никакого вреда мозгу. Я не могу себе позволить, чтобы мой мозг умер, ум мне необходим – я писатель. Я поэт, я должна видеть, а не просто пьянеть от красоты Джун.

Она сама виновата в том, что я начала замечать противоречия в ее историях, ловить на детской лжи. Ей не хватает собранности, логичности; когда я попыталась собрать кусочки ее рассказов воедино, то пришла к выводу, которого она всегда очень боялась, от которого пыталась убежать: Джун живет без всякой логики. Как только кто-нибудь устает управлять ею, направлять, она теряется. Должно быть, это уже случалось множество раз. Джун похожа на человека, который напился и не в меру разоткровенничался.

Мы разговаривали о духах: из чего их делают, как и когда используют. Джун как бы случайно обронила:

– В субботу, уехав от тебя, я купила духи для Рей. (Рей – девушка, о которой она мне что-то рассказывала.) В тот момент я ни о чем не думала, просто запомнила название очень дорогих духов.

Мы продолжили разговор. Джун так же потрясена моими глазами, как я – ее лицом. Я говорю, что ее браслет сжал мое запястье, будто пальцами. Я как будто попала в варварское, почти средневековое рабство. Джун захотела надеть мой плащ.

После обеда мы отправились гулять, решили пройтись пешком. Ей надо было купить билет до Нью-Йорка. Сначала мы заехали на такси в гостиницу. Джун достала марионетку, графа Бругу, которого сделала Джин. У куклы были сиреневые волосы и веки – глаза проститутки, широкий развратный рот, бледные впалые щеки и неприятно агрессивный подбородок. Руки графа Бруги походили на руки убийцы, ноги были деревянные, на голове – испанская шляпа сомбреро, на плечах – черная бархатная куртка. Он как будто только что сошел со сцены.

В такси Джун посадила марионетку на пол напротив нас. Она меня смешила.

Мы зашли в несколько пароходных агентств. Джун не хватало денег даже на билет третьего класса, и она пыталась получить скидку. Я видела, что, когда она склонялась над стойкой, подперев руками голову, мужчины, находившиеся по другую сторону стойки, беззастенчиво пожирали ее глазами. А она была нежна и таинственно им улыбалась. В тот момент я чувствовала только ревность и не понимала, как Джун может так унижаться перед мужчинами.

Мы вышли на улицу. Я сказала Джун, что дам ей денег, хотя это было гораздо больше, чем я могла себе позволить.

Мы вошли в еще одно пароходное агентство, и перед тем, как обратиться к служащему, Джун досказала мне свою очередную сумасшедшую сказку. Я увидела, как мужчина очарован ее лицом, мягкой, обаятельной манерой говорить. Она расплачивалась, ставила свою подпись, а я стояла рядом, смотрела и слушала, как клерк предложил:

– Не хотите завтра выпить со мной коктейль?

Джун пожала ему руку.

– В три?

– Нет, в шесть.

Она улыбнулась ему так, как улыбалась мне. Когда мы вышли, она стала торопливо объяснять:

– Он может быть очень мне полезен, очень нужен, может много для меня сделать. Я просто не могла отказать ему. Я вовсе не собираюсь идти, но отказать не смогла.

– Ну, раз уж ты сказала «да», то просто обязана пойти, – ответила я раздраженно. От этой глупой напыщенности меня затошнило. Я взяла Джун под руку и, почти рыдая, сказала: – Не могу этого вынести, не могу!

Меня злило что-то неопределенное, непонятное. Я подумала о проститутках, которые считают себя честными, потому что отдают свое тело за деньги. Джун никогда бы не отдала свое тело, но она способна умолять так, как никогда не стала бы делать я, она способна пообещать что угодно – я же никогда ничего не обещаю, если не уверена, что дам это.

Джун! Как же много ночных слез я пролила! И она знала об этом. Она прижала мою руку к своей груди, и мы медленно пошли куда-то. Я чувствовала ее грудь – она никогда не носила белье. Жест ее был бессознательным, она хотела успокоить меня, как плаксивого ребенка, и бормотала что-то несуразное.

– Тебе бы больше понравилось, если бы я просто грубо отказала этому мужчине? Знаешь, я ведь иногда бываю груба, но в твоем присутствии не смогла. Мне не хотелось задевать его чувства. Он был так предупредителен.

Я не могла понять, что меня так раздражало, поэтому промолчала в ответ. Дело ведь не в том, согласиться или отказаться выпить коктейль. Надо смотреть в корень – почему Джун так необходима помощь этого человека. Я вспомнила одно ее высказывание: «Как бы плохи ни были мои дела, я всегда найду человека, который купит мне шампанского». Конечно. Она – женщина, которая делает невероятные долги, никогда их не возвращает и даже не собирается, зато потом хвастается своей сексуальной нетронутостью. Золотоискатель. Она гордится тем, что распоряжается своим красивым телом, но этой гордости не хватает на достоинство: как легко она бросала взгляды продажной девки через стойку в пароходной компании!

Джун рассказывала мне, как они с Генри поссорились из-за покупки масла. У них не было денег и…

– Не было денег? – переспросила я. – Но ведь в субботу я дала тебе четыреста франков, чтобы вам с Генри было на что купить продукты, а сегодня понедельник.

– Мы должны были расплатиться кое с какими долгами…

Я думала, что она имеет в виду комнату в гостинице, но вдруг вспомнила о духах, которые стоили двести франков. Почему она мне прямо не сказала: «В субботу я купила духи, и перчатки, и чулки»? Джун не смотрела на меня, когда объясняла, куда ушли деньги. Потом я вспомнила и другие ее слова: «Люди говорят, что если бы даже у меня было целое состояние, я промотала бы его в один день, и никто не смог бы объяснить как. Я никогда не знаю, на что трачу деньги».

Это была другая сторона фантазий Джун. Мы шли по улицам, и даже прикосновение к ее груди не могло успокоить мою боль.

Я пришла домой и кинулась Хьюго на шею. Я сказала ему:

– Я вернулась. – И он был счастлив.

Но вчера, в четыре, когда я ждала Джун в «Америкэн Экспресс», швейцар сказал мне:

– Сегодня утром ваша подруга была здесь и попрощалась со мной так, как будто не собиралась возвращаться.

– Но мы договорились встретиться.

Невозможно было представить, что я больше никогда не увижу Джун, идущую мне навстречу. Это было равносильно смерти. И какое теперь имело значение, о чем я думала позавчера. Она лжива и безответственна, но такова ее натура. Я бы не стала на нее давить. Моя щепетильность в денежных делах – свойство аристократов, я слишком скрупулезна и горда. Я бы никогда не посмела даже пытаться изменить в Джун то главное, что составляет природу ее фантастической натуры. Она ничем не скована. А я – зашорена, у меня смешные морально-этические принципы и аморальный ум. Я бы не смогла отпустить Генри голодным. Я принимала Джун целиком. Я бы не стала с ней бороться. Если бы только она пришла ко мне на встречу в этот последний час!

Ради нее я оделась символично, в костюм, создающий дистанцию между мной и другими людьми, костюм – символ моей индивидуальности, которую сможет понять только она. Черная шляпка, старое розовое платье с черной шелковой шнуровкой на корсете и шелковым воротником, старое розовое пальто с воротником а-ля Медичи. В толпе я вызывала любопытство и при этом чувствовала себя более одинокой, чем когда-либо, потому что реакция окружающих была враждебной, насмешливой.

А потом пришла Джун, вся в черном бархате, в черном плаще и шляпе с пером. Она была бледнее и напряженнее обычного и несла в руках графа Бругу, как я ее и просила. Чудо ее лица и улыбки, ее серьезные глаза…

Я повела ее в русскую чайную. Русские песни точно передавали наши чувства. Джун в недоумении спрашивала меня: неужели у них душа горит так, как это выражает их голос, их напряженная игра? Но вряд ли они пылали так, как мы с Джун.

Шампанское и икра в компании с Джун. Момент истины: Джун, русское пение и я.

Вокруг нас уродливые, скучные люди. Но мы их не видим. Я смотрю на Джун, одетую в черный бархат. Джун стремится к смерти. Генри не станет спешить за ней: он держится за жизнь. Но мы с Джун не сдерживаем себя. Я следую за ней. Есть во всем этом какая-то острая, щемящая радость, радость выдумывать что-то, узнавать новое и странное, приобретать новый опыт, играть с графом Бругой, который кланяется всему миру, взмахивая сиреневыми волосами.

Все кончено. На улице Джун с сожалением сказала:

– Я так хотела обнять и приласкать тебя.

Я посадила ее в такси. Она сидела там, готовая вот-вот уехать, а я стояла на тротуаре.

– Я хочу поцеловать тебя, – сказала я.

– И я хочу, – ответила Джун и приблизила свои губы к моим. Мы долго целовались.

Когда она уехала, я собиралась проспать несколько дней, но оставалось еще нечто, что требовало решения, – мои отношения с Генри.

Я попросила его приехать в Лувесьенн, думая предложить тишину в моем спокойном доме, хотя точно знала, что мы будем разговаривать о Джун.

Мы ходили так много, что до смерти устали, и говорили, говорили… Желание обладать Джун – это какое-то наваждение для нас обоих. Генри не ревнует ее ко мне, потому что, как он говорит, я заставила Джун проявить замечательные качества, которые до того были спрятаны где-то глубоко в ее душе. Впервые в жизни Джун позволила себе подпасть под влияние женщины бесспорно интересной и необычной. Казалось, Генри ждал, что я получу власть над ее жизнью.

Когда он увидел, что я понимаю Джун и готова быть с ним откровенной, мы смогли говорить свободнее. И все-таки в какой-то момент я заколебалась, удивленная своей неверностью Джун. Генри понял: в отношениях с Джун правда необязательна, однако только правда может стать основой отношений между нами.