Текст книги "Последний из умных любовников"

Автор книги: Амнон Жаконт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Пожалуйста, можешь взять, если здесь есть что-то твое, – сказала она, указывая на стол. Я, однако, помнил, что слайд может принести одни сплошные беды, массу бед, и поэтому ни в коем случае нельзя признаваться, что я имею к нему какое-либо отношение. Я остановился в нерешительности.

Понимаю, что любой другой на моем месте поинтересовался бы, что она здесь делает. Но она вела себя настолько уверенно и хладнокровно, что мне даже в голову такое не пришло. Почему-то вспомнилась сцена в книгохранилище. Интересно, что она собирается отсюда вынести? Неужели и этот предмет она тоже спрячет на себе? Мой взгляд невольно скользнул по линии бедер: сегодня она была в обтягивающих белых брюках. Тут же пересохло во рту и застучало сердце. И еще я, скорее всего, покраснел.

Она истолковала это по-своему:

– Если собираешься поднимать шум, имей в виду, что у меня есть полное право здесь находиться.

Я молчал.

Помедлив, она села на прежнее место, за стол, и снова принялась копаться в бумагах. Сумеречный свет из окна озарял ее волосы нежным ореолом, подчеркивая решительные линии скул. Я неотрывно смотрел на нее и все никак не мог понять, как это получается, что взрослые женщины оказываются привлекательнее семнадцатилетних девчонок. А может, это просто мое индивидуальное отклонение? В ту же минуту, оторвавшись от бумаг, она пристально на меня посмотрела. От смущения я только и смог выдавить:

– Он поймет, что вы рылись в его бумагах…

Она взглянула на пачку аптечных рецептов, которую держала в руке.

– Ты говорил, что вы знакомы.

Я кивнул:

– Он только кажется рассеянным. На самом деле от него не ускользает ничего. Он очень проницателен.

– Насколько вы близки? – спросила она тихо, и я наконец понял, почему ее лицо кажется таким особенным: оно постоянно менялось и говорило красноречивее слов. Что она имела в виду? На чьей она стороне? На кого она работает? Я чувствовал, что могу здорово вляпаться и заодно навредить мистеру Кэю.

Я предпочел промолчать и неопределенно пожал плечами. Но она не отставала:

– Ну, скажем, после работы – ты с ним никогда не встречался?

Я отрицательно покачал головой, вспомнив, как он однажды улизнул от меня на 42-й улице. Жаль, мы могли тогда совсем неплохо поговорить. Вслух, однако, я сказал:

– Мне бы не хотелось, чтобы вы впутывали его в какие-то темные дела.

– Почему ты решил, что я собираюсь его во что-то впутывать?

– Ну, вряд ли вы прокрались сюда, чтобы ему помочь.

– Почем ты знаешь? Может, как раз для этого.

Мне показалось, что она говорит вполне искренне.

– По-моему, ты сам в чем-то запутался, Рони, – продолжала она.

– Откуда вы знаете, как меня зовут?

– Но ведь ты тоже знаешь мое имя.

– Ноя заполнял ваш бланк…

– А я спросила.

– Зачем?

Тут она смутилась, но быстро нашлась:

– Думала, ты сумеешь помочь мне кое в чем.

– С какой это стати? Я понятия не имею, кто вы. А теперь еще застал вас тут в кабинете, без него. И вы роетесь в чужих бумагах…

– Успокойся, я не причиню ему никакого вреда. Наоборот, я хочу помочь.

– Каким образом?

– Не могу тебе объяснить. Во всяком случае, сейчас.

– А что вы можете объяснить?

Немного поколебавшись, она произнесла почти жестко:

– Ладно, будем считать, что я ничего не говорила. Я побуду здесь еще немного. Если хочешь – зови кого следует. А если нет – забудь, что ты меня видел.

Я не трогался с места. Вся эта история страшно меня взвинтила. Еще одна загадка в цепи непонятных событий, и, как всегда, я ничего не мог сделать, не зная, наврежу ли этим кому-нибудь из близких мне людей.

– Никого я вызывать не стану, – угрюмо сказал я.

Слайда на столе не было. Возможно, он уже был у нее в сумке или в другом месте, понадежнее. «Плохи мои дела», – подумал я. Видно, у меня на лице изобразилось уныние, потому что она вдруг бросила на меня теплый, участливый взгляд. Однако от этого легче не стало.

– Рони… – тихо сказала она.

Я повернулся.

– Спасибо.

Она поднялась из-за стола, подошла ко мне, улыбнулась и совершенно неожиданно погладила меня по руке. Я вышел из кабинета. За спиной тихо щелкнул замок.

В зал каталогов я вернулся, преисполненный отвращения к самому себе. Я сильно подозревал, что настоящей причиной моего дурацкого поведения в кабинете являлись прелести мисс Доггарти. Это из-за нее у меня в голове все перепуталось, из-за нее я не сделал даже попытки забрать слайд. И теперь обрек на серьезнейшую опасность самых близких мне людей. Да ведь и мистер Кэй мне тоже был небезразличен. Наверно, я не так переживал бы свое унижение, если б не понимал, что причина, по которой мне не удалось выдержать испытания в верности семье и другу, ничем не отличается от той, которая толкнула на сомнительные поступки одну мою хорошую знакомую. Мою собственную мать.

Домой я вернулся в прескверном настроении. Матери, как всегда, не было. На столе ждала записка, что она вернется поздно, на плите – готовая еда, которую надо было только разогреть.

Пока я на кухне жевал ее очередное безвкусное варево (на основе консервированной фасоли, судя по пустой жестянке в мусорном ведре), откуда-то из глубины дома неожиданно появилась тетя Ида.

– Знаешь, Рони, – сказала она без лишних предисловий, – он самый настоящий шпион. Уж ты мне поверь, знаю, что говорю. Шпион, и все тут.

– Кто? – поинтересовался я, вытирая хлебом пустую кастрюлю.

– Сам знаешь кто, – подмигнула она. – Кто же еще, если не этот good-for-nothing[3]3
  Бездельник, никчемный человек (англ.).


[Закрыть], это ничтожество? Помер бы с голоду, если б не шпионил!

Ясно, теперь она взялась за отца. Этого еще недоставало! Мне и самому трудно было о нем думать. С одной стороны, он что-то замышлял против матери, а с другой – несомненно, был достоин любви и уважения. Ему и так приходилось нелегко на работе, а тут еще мать ему изменяла.

– Тетя, ты сама не понимаешь, что говоришь, – раздраженно сказал я. Потом ушел к себе в комнату и от злости завалился спать.

В три часа ночи меня разбудил какой-то шум. Стряхнув сон, я сообразил, что это прогрохотали ворота гаража. Неслышно выскользнув в коридор, ведущий на кухню, я увидел, что мать кипятит чайник. Заварив кофе, она отхлебнула пару глотков, поставила чашку на стол и достала из сумки белую, аптечного вида коробочку, конверт и блокнот для писем.

Снаружи медленно проехала машина. Я ожидал, что мать бросится к окну, но та продолжала неотрывно рассматривать коробочку. Потом приоткрыла конверт, заглянула внутрь с напряженным лицом, поднялась и двинулась в коридор, прямо на меня. Мне едва удалось спрятаться в нишу, где висели плащи и пальто. Мать прошла в ванную. Заскрипела дверца шкафа для грязного белья. Через минуту она вернулась с пустыми руками. На лице блуждало радостное, почти счастливое выражение. Сев за кухонный стол, она буквально накинулась на блокнот, исписала в бешеном темпе целую страницу, вырвала ее, сложила, сунула в сумочку, погасила в кухне свет и ушла к себе в спальню. Теперь надо подождать, пока не заскрипят пружины матраса. Лишь после этого я покинул свое убежище.

Зажигать свет было опасно. Пришлось искать на ощупь, в темноте. Блокнот лежал на самом краю стола. Схватив его и повременив для верности еще немного, я направился в ванную.

То ли она торопилась, то ли была крайне возбуждена, но в этот раз писала с особенно сильным нажимом. Припудрив страницу и дождавшись, пока не проступили буквы, я принялся переписывать письмо на обертку от туалетной бумаги. Она снова писала тому человеку:

«Мой любимый, я только что вернулась домой. Наша встреча была так бедна событиями. Мне кажется (…) превращается в систему: встречи становятся все короче, и нам все труднее бывать вместе. Но все равно – стоит хоть немного времени провести с тобой, и это свидание продолжает жить во мне своей независимой жизнью, превращаясь в воспоминание, которое подкрепляет меня и безгранично нежит снова и снова.

Не знаю, в чем тут дело: в том ли, что есть вещи, о которых я не смею говорить, когда мы вместе? Я имею в виду все, связанное с нашей любовью, с будущим, с нами. А может быть, тот факт, что я готова бросить все, буквально все, ради того, чтобы быть с тобой, так сильно пугает тебя, что мне остается обсуждать эти вещи лишь наедине с самой собой, тайком даже от тебя? (…) Моя любовь слишком велика для тебя, слишком обязывает, слишком пугает? Не хочу понуждать тебя к большему, чем ты способен себе позволить. Наверно, поэтому наша связь по-настоящему реализуется только в моем воображении, когда я возвращаюсь домой и остаюсь одна.

Но сегодня ночью все сложилось по-другому. Сегодня ты впервые оказался участником этой запоздалой реализации, когда (…), и тебе удалось настолько тактично, умно, незаметно (как умеешь ты один) подложить (…) в мою машину. Когда ты успел это сделать? Пока мы разговаривали, или когда я уткнулась головой в руль и плакала, или пока нагибалась за упавшими ключами?

Видишь, теперь ты тоже принимаешь участие в этом моем состоянии, которое наступает „потом“… И вот поэтому (и ни по какой другой причине – ведь все, что ты просил, я делала абсолютно бескорыстно), – только поэтому я готова принять содержимое конверта. Я вижу в нем твой особый способ высказать свою любовь, и еще – твою долю в том длинном пути, который мы должны пройти вместе.

Я буду вести себя разумно. Не стану предпринимать никаких необдуманных шагов, не обсудив (…) заранее.

Теперь во мне живет новая надежда. Она и моя, и наша общая.

Целую тебя и люблю, мой умный любовник, жесткий и нежный, опасливый и бесстрашный, хитрый и наивный».

Первым делом я вырвал лист, вымазанный розовым порошком, и швырнул его в унитаз. Затем – открыл шкаф для грязного белья.

Коробочка с лекарством нашлась сразу. Она оказалась под грудой нестираных вещей, скопившихся за целую неделю. Внутри были маленькие синеватые таблетки. Мне показалось, что я их уже где-то видел, но никак не мог вспомнить, где именно. На коробочке был перечислен длинный список витаминов, завершавшийся обещанием, что предлагаемый препарат приводит к особенно быстрому обновлению клеток кожи. Я осмотрел одну таблетку со всех сторон. На ней имелся какой-то крохотный знак, может быть – буква. Она тоже была мне знакома, но откуда?

Я вернул коробочку на место. Оставалось только найти конверт с сюрпризом. Я снова перерыл весь ворох грязного белья. Проверил все карманы, вывернул все носки, но нигде ничего не нашел. Узкое окошко под самым потолком, прежде по-ночному черное, теперь наливалось предрассветной бледностью. Я принялся запихивать всю эту неожиданно распухшую груду на место, в шкаф. Тут под одной из полок что-то отчетливо зашуршало.

Оказалось, что мать прикрепила конверт клейкой лентой с нижней стороны полки. Он не был запечатан. Я осторожно приоткрыл его – и остолбенел.

Там были деньги. Очень много денег – во всяком случае, по моим представлениям. Я пересчитал дважды – ровно девять тысяч долларов новенькими, негнущимися стодолларовыми купюрами, от которых так и несло чистейшим, безмятежнейшим банковским запахом. Это и было то самое, что ее «любимому» удалось «настолько тактично, умно и незаметно» подложить ей в машину…

В сердцах я довольно громко рявкнул: «Дерьмо!» Только потом до меня дошло, что это типичное ругательство отца, срывающееся с его уст, когда бывает особенно разозлен. А я был разозлен до невозможности. Она могла сколько угодно тешить себя возвышенным самообманом, но у меня-то не было ни малейших сомнений, что эти деньги ей просто-напросто причитались. Это была самая обыкновенная плата за вполне определенные услуги. Интересно, сколько слайдов она успела ему передать? И какую таксу он ей положил за каждый? Не первый же раз он ей платит! Я снова перечитал письмо. Что это за «длинный путь, который мы должны пройти вместе»? Что за «новая надежда»? Что она имеет в виду? Неужели всерьез задумала сбежать из дому? Выйти за него замуж?

Я волновался за нее. Злился и волновался. Осторожно приспособив конверт на место, с нижней стороны полки (не скрою, здорово хотелось отслюнить себе хоть сотню!..), я снова вытащил коробку с витаминами, вынул одну таблетку и принялся разглядывать, изо всех сил пытаясь припомнить, где же, к дьяволу, видел такую раньше. И тут кто-то за спиной произнес:

– Что ты там прячешь, Рони, сигареты?

Тетка! Только ее недоставало. Захлопнув коробку, я швырнул ее за нестираные вещи, туда же, где раньше обнаружил, а таблетку, зажатую в руке, незаметно сунул в карман:

– Да вот носок куда-то запропастился… – невнятно пробормотал я, заслоняя шкаф спиной.

Повздыхав, тетка продолжила прерванный путь в туалет. Я на цыпочках вернулся к себе в комнату. Затхлая ночная атмосфера дома вызывала физическую тошноту. Было около пяти утра, но спать не хотелось. Я быстренько принял душ, переоделся и первым автобусом отправился в город. Там позавтракал в закусочной, потом уселся на широких ступенях библиотеки и стал ждать, пока охранник откроет двери.

Третье сентября, думал я, вот сейчас некий человек встает, завтракает и направляется куда-то по своим делам, нисколько не подозревая, что ему осталось жить не больше трех-четырех дней.

До такой степени захотелось его спасти, что у меня буквально заныло все тело. Так бывает порой, когда, смотря какой-нибудь фильм, замечаешь опасность за спиной у героя и изо всех сил хочешь его предостеречь. Далеко не сразу удалось понять, откуда у меня взялось столь сильное желание спасти какого-то совершенно незнакомого человека. Но потом все-таки разобрался. Во-первых, предупредив его, я уберег бы отца от рокового поступка, который (в этом я был абсолютно уверен) он непременно собирается совершить. Во-вторых, помог бы матери. Я был твердо убежден, что она обязана предотвратить несчастье, но настолько ослеплена любовью, что утратила связь с действительностью и перестала собой управлять.

Я до того задумался, что не заметил, как пробило девять и высокие резные двери распахнулись. Толпа сотрудников устремилась внутрь. Я поплелся за ними. Сегодня все были на месте, и злобная миз Ярдли уже начала с утра пораньше насаждать казенную дисциплину. Мимо моей стойки проследовал мистер Кэй. Вид у него был явно болезненный и усталый. Я едва дождался первого подвернувшегося предлога, чтобы подняться к нему.

Его стол был, как обычно, завален бумагами и конвертами, так что невозможно было определить, унесла ли все-таки мисс Доггарти что-либо, и если да – то что именно.

Мистер Кэй был не в своей тарелке, я это сразу заметил. При моем появлении он попытался улыбнуться, но ничего, кроме гримасы, у него не получилось. Я поинтересовался было его самочувствием, но он явно не имел желания обсуждать подобную тему. Вместо этого он предложил забрать слайд. И даже запустил уже руку в ящик стола, но мне вовсе не улыбалось присутствовать при том, как он обнаружит пропажу каких-то бумаг, поэтому я поспешил отказаться: «Пожалуйста, не надо. Пусть лучше останется у вас».

Настаивать он не стал. Он явно чувствовал себя плохо. Всякое изменение позы причиняло боль. А тут еще ко всему откуда-то потянуло сквозняком. Он попросил меня закрыть окно. Я было повернулся – и тут же прирос к месту…

Я увидел, как он достает из кармана прозрачную коробочку. Синенькие таблетки – вот где я их видел! Я смотрел на него, как загипнотизированный, а руки тем временем сами по себе лихорадочно шарили по карманам. Таблетка из коробки, спрятанной в бельевом шкафу, застряла где-то между швами, несколько секунд я никак не мог ее нащупать. Он удивленно смотрел, явно не понимая, что со мной происходит. Мне наконец удалось извлечь таблетку, и я протянул ее через стол. Осторожно взяв двумя пальцами, мистер Кэй поднес ее поближе к глазам.

– Мне сказали, что это витамины, – пояснил я.

Он снова осмотрел таблетку:

– Нет, не думаю.

– Но ведь вы принимаете точно такие же, – сказал я.

Достав из своей коробочки таблетку, он положил ее на стол рядом с моей. Они выглядели неотличимо похожими. Во мне вдруг зашевелилось тяжкое подозрение. Согласись, при сложившихся обстоятельствах были на то все основания. Я не знал, какое отношение он может иметь к моей матери и с какой стати может желать ей вреда, но, если такое намерение действительно имело место, оно вполне могло бы объяснить и непонятное расположение мистера Кэя ко мне, и его всегдашнюю готовность помочь.

– Что это за таблетки? – спросил я, глядя ему прямо в глаза.

– Болеутоляющее. Их нужно принимать несколько раз в день – они постепенно растворяются в организме и снимают боль… – Тут он ненадолго прикрыл глаза. – Но сильно туманят голову – появляется слабость, усталость. Сильная усталость…

Его слова звучали до того искренно, что все мои подозрения как рукой сняло. Но тут я подумал о матери. Кто и зачем дал ей эти таблетки, да еще под видом витаминов? Кому могло понадобиться вызвать у нее подобное состояние?

Подойдя к окну, я закрыл его. Мистер Кэй поблагодарил кивком головы. Он выглядел каким-то маленьким и совсем слабым. Веки были прикрыты, грудь тяжело вздымалась. Я предложил вызвать врача, но он отрицательно мотнул головой: «Не хочу, чтобы здесь знали… о моей болезни. Меня… могут уволить». Потерев глаза, он попытался выпрямиться на стуле. Я подхватил его под локоть. Спина у него была потная и горячая.

– Что с вами? Чем вы, собственно, больны? – спросил я.

Ответа не последовало.

Я повторил вопрос.

Устало отмахнувшись, он погрузился в изучение своих бумаг. Вдруг я почувствовал, как меня переполняет нежность к этому несчастному человеку. В сущности, он был моим единственным другом. В матери я разочаровался, к отцу относился с подозрением. Деби перестала меня интересовать, а мисс Доггарти вызывала немалое смущение. От избытка чувств я даже погладил его по руке.

– Мне бы хотелось, чтобы мы стали настоящими друзьями, – смущенно произнес я.

Как-то искоса взглянув на меня, он ответил:

– Спасибо. Я бы с удовольствием принял твое предложение. Но мне, к сожалению, уже поздно заводить новых друзей.

На его лице изобразилось нечто вроде усталой улыбки. Я почувствовал, что должен, не сходя с места, доказать ему мою дружбу.

– Знаете, вчера, когда вас не было, к вам в кабинет…

В это время в коридоре послышались шаги и громкие голоса. Я тут же умолк. Он вытер пот со лба. Я подумал, что продолжать этот разговор здесь, в библиотеке, было бы слишком неосторожно.

– Мне необходимо кое-что вам рассказать, – сказал я. – Если можете, давайте встретимся во время перерыва, в газетной лавочке напротив.

Он кивнул. Я вышел, не прощаясь – ведь до перерыва оставалось меньше часа.

Ровно в два я стоял у входа в газетную лавку, всматриваясь в лица людей, выходивших из библиотеки. Но тут увидел, что прямо в моем направлении через дорогу идет мисс Доггарти, нервно посматривая на часы.

Не хотелось, чтобы она меня заметила. Я отступил ко входу в соседнюю кондитерскую, но вдруг услышал за спиной ее голос: «Привет».

Я обернулся. Она улыбнулась мне, словно старому знакомому:

– Ты кого-то ждешь?

– Да вроде бы нет.

– Вроде бы «да» или вроде бы «нет»?

– Да… жду…

Кокетливо надув губки (что при других обстоятельствах показалось бы мне крайне привлекательным), она протянула:

– Жаль. Мы могли бы посидеть в кафе.

В это время на ступенях библиотеки показался мистер Кэй. Бросив на меня многозначительный взгляд из-за спины мисс Доггарти, он свернул в переулок. Я наспех придумал какой-то предлог, чтобы отделаться от нее, и тут же бросился вслед за ним. Но он как сквозь землю провалился. Я обыскал весь переулок – его нигде не было. Не нашел его и в библиотеке. Он так и не появился до самого конца рабочего дня.

Я чувствовал, что мне не под силу такое количество загадок. Куда он мог деться? Ведь мы же условились о встрече! Почему-то подумалось, не связано ли его исчезновение с таинственными пилюлями, и эта мысль напомнила о матери. Я опять о ней забеспокоился. Даже история с новенькими долларами в конверте показалась теперь сущей чепухой. Я решил немедленно позвонить домой, узнать, как она там.

Она явно обрадовалась звонку, хотя, по своему обыкновению, сразу принялась меня укорять. «Я уже подумала, что ты совсем меня разлюбил…» Я посмотрел на часы. Было около семи вечера. Если потороплюсь, еще успею вовремя добраться домой, чтобы ликвидировать коробку с таблетками.

– У нас все в порядке, милый, не беспокойся, – сказала мать и тут же хихикнула, будто вспоминая что-то забавное. – Тут Ида отличилась – своровала у меня коробочку с лекарством.

– С каким лекарством?

– Да так, витамины.

– Откуда ты знаешь, что это она? – спросил я с недоверием.

– Я застала ее в кухне с пустой коробкой в руках. А пилюли она куда-то спрятала, и ни за что не хочет говорить куда.

– Подождешь меня? Я скоро приеду.

– Нет, я собираюсь в парикмахерскую, а потом в гости. Оставлю тебе еду в холодильнике и на плите.

Снова охватила тревога. Черт с ними, с таблетками, но тот, кто их подсунул, вряд ли успокоится на одной неудачной попытке. Он по-прежнему замышляет недоброе, а я по-прежнему понятия не имею, кто бы это мог быть. Ее любовник? Полный абсурд! Может, все-таки мистер Кэй? Тоже маловероятно… Он вообще незнаком с матерью. Неужели отец? Но о таком даже думать не хотелось. Оставалось только находиться при ней как можно больше времени, стараясь защитить. «Подожди меня, – быстро сказал я. – Поедем вместе».

Она промолчала. Странно – прежде она то и дело пыталась затащить меня в гости, чтобы похвастаться, какой у нее замечательный сын. А я всегда упирался. Наконец она произнесла с некоторым сожалением:

– Нет, сегодня никак не получится. Я уже на выходе…

В ее голосе зазвучала та приторная слащавость, от которой мне с каждым днем делалось все противнее.

Еще издали я заметил, что дома что-то случилось. У въезда стояла полицейская машина. Гараж был настежь открыт. Я взлетел наверх, перепрыгивая через ступеньки, и тут же наткнулся на толстяка, который что-то собирал в пробирку с ковра.

– Вы кто? – спросил он.

– Это мой сын, – сказала внезапно возникшая у меня за спиной мать, обвивая собственную талию моей рукой. – Мой взрослый и преданный сын.

И она положила голову мне на грудь кокетливым движением, смутившим и меня, и незнакомого толстяка.

– Что случилось? – спросил я.

– Эта престарелая госпожа, – объяснил толстяк. – Она чем-то отравилась.

– Она нездорова, – сказала мама. – Нездорова и довольно неуравновешенна.

Посмотрев на нас с подозрением, полицейский спросил:

– Ваш муж дома?

– Он в отъезде.

Толстяк пожал плечами, покрутил в пальцах пробирку, закупорил, сунул в полиэтиленовый мешок и заклеил клейкой лентой. «Теперь можно это смыть», – сказал он, указывая на ковер. Я ошалело взглянул на него. Он объяснил: «Это рвота. Всего лишь рвота, ничего больше». Потом, указав мне взглядом на мать, порекомендовал отправить ее в постель, потому что сегодня «у нее был тяжелый день».

После его ухода мать действительно легла, а я устроился рядом, держа ее за руку. «Точно как раньше, когда ты был маленьким… Только не надо разговаривать – у меня страшно болит голова». Постепенно, из ее отрывистых слов, я понял, что произошло. Уже собираясь выйти из дому, мать неожиданно наткнулась на тетку, лежавшую в собственной рвоте на ковре, около самой лестницы, ведущей на первый этаж. Она пыталась напоить ее водой, дать что-нибудь против рвоты, потом попробовала найти отца с помощью засекреченного телефона в консульстве. Отца она, правда, не нашла, зато секретарша консульства помогла вызвать «скорую», и тетку тут же увезли в больницу. Диагноз показал тяжелое отравление, и из больницы сообщили в полицию. Мать восприняла это как личное оскорбление:

– Ты же знаешь, как у нас чисто в доме, и еда всегда свежая…

Она могла этого не говорить. Я сразу понял, что произошло, и стало отчаянно страшно. Подождал, пока она заснет, потом тщательно, методично запер все двери и окна. Пустую белую коробочку, якобы от «витаминов», я нашел в корзине для мусора, в ванной. Сейчас я обвинял уже самого себя: мое болезненное любопытство могло стоить Иде жизни. Руки дрожали, голова горела. Вспомнил, что одна из этих злосчастных пилюль все еще лежит у меня в кармане брюк. Поколебавшись, решил все-таки позвонить в больницу – пусть они на всякий случай определят ее состав. Уже по пути к телефону я услышал нетерпеливый, оглушительный стук.

Он доносился со стороны кухни. Кто-то отчаянно ломился в заднюю дверь. Пока добежал туда, мать успела открыть, и теперь они с Деби (ну, конечно, это была она) стояли обнявшись, словно сестры, и укоризненно глядели на меня. За всеми этими делами у меня совершенно вылетело из головы, что Деби собиралась провести у нас несколько дней, пока не вернутся ее родители. В полном замешательстве я снял с ее плеча рюкзачок – легче легкого, наверняка, кроме зубной щетки и пары запасных трусиков, она ничего с собой не захватила. Еще недавно мысль о том, что спать она собирается без пижамы, нагишом, вызвала бы у меня радостное нетерпение. Теперь же, глядя, как она стоит, обнявшись с матерью на пороге кухни, я почему-то не испытывал по отношению к ним ничего, кроме смущения и отчужденности.

– Что тут происходит? – спросил я.

Деби зарыдала. Мать принялась ее успокаивать, как могла. Перестав наконец хлюпать, она первым делом декларировала, до чего я черствый и равнодушный человек, и только потом (снова нервно всхлипывая) объяснила, что насмерть перепугалась.

Сказала, что испугал ее мой отец.

На него она наткнулась в кустах сирени, когда шла к нам задним двором. Стоя там, он внимательно наблюдал за нашими окнами. Увидев Деби, он повел себя более чем странно: велел ей не приближаться к дому и немедленно уходить. При этом голос у него был злой, угрожающий. Затем, отступив в глубину кустов, он исчез, а бедная Деби бросилась изо всех сил к нашему дому и принялась барабанить во все двери (которые я перед этим так тщательно запер). Мать с трудом сумела открыть все мои запоры и задвижки.

Признаться, я не поверил в столь абсурдную историю, но Деби твердо стояла на своем, повторяя, что там наверняка был мой отец, и никто иной. Уж она-то никак не могла обознаться. Именно это так сильно ее и напугало.

Мать не сомневалась, что Деби ошибается, но у меня, к сожалению, подобной уверенности не было. Я спросил, различила ли она в папином голосе какой-нибудь акцент. «Да, да, – сказала Деби, – у него было такое специфическое произношение, точнее, такое особое отсутствие акцента, знаешь, как у всех израильтян, когда они говорят по-английски». Мать ошарашенно посмотрела на меня, но я не стал ничего объяснять. Тут она выложила Деби, какой у нас был тяжелый день: заболела тетя Ида. «Причем не просто заболела, это отравление», – сказал я, и мать взглянула на меня с ужасом и отвращением (она-то ведь не знала о пилюлях того, что было известно мне).

Деби схватила было рюкзачок и уже собралась обратно – «пойду-ка я домой спать…», – но мать ее успокоила: «Утром все будет выглядеть иначе, вот увидишь» – и, обняв за плечи, увела из кухни. Потом я слышал, как они двигают кровать в подвале.

Когда мать вернулась, я попытался рассказать, что это за пилюли и что случилось с теткой на самом деле. Одновременно попробовал выяснить, кто их ей дал, но ответа, как всегда, не получил. Вид у нее был грустный и очень усталый.

– Знаешь, мне и так тяжело – без тебя и твоих теорий, которые ты умудряешься строить, не понимая общей картины…

– Ее-то я как раз понимаю, – сказал я спокойно. – И знаю, что не все гладко у вас с отцом. И еще понимаю, что происходит между тобой и… (я проглотил слюну)… и еще кое-кем.

Тут стало очень тихо, настолько тихо, что отчетливо слышалось тиканье часов в коридоре. Уткнувшись лбом в дверной косяк, мама произнесла почти шепотом:

– Что ты можешь знать о вещах, которые начались еще до твоего рождения и продолжаются до сих пор… Что ты вообще знаешь об этой жизни…

И, отвернувшись, она заплакала.

– Прости меня, ну, пожалуйста, прости.

Я попытался ее обнять, но она отстранилась и ушла к себе в комнату.

Теперь я понимаю, что это был очень важный момент, пожалуй – самый важный за все эти дни. По-моему, именно тогда я окончательно расстался с иллюзией, что она поможет мне что-нибудь выяснить.

Я понял, что ей попросту не под силу трезво взглянуть на истинное положение вещей: она чувствует себя настолько несчастной, что любая попытка вызвать ее на откровенность начисто теряет смысл.

Подождав, пока у нее погаснет свет, я спустился в подвал. Деби не спала. Жарким шепотом она объявила, что теперь больше не сомневается в том, что я ее разлюбил и нашел себе другую. Я лег рядом, но она повернулась ко мне спиной. Тут я почувствовал, что все кончилось. Ты наверняка знаешь это ощущение: полное отсутствие желаний, конец, пустота. Самая соблазнительная из твоих соучениц, переспать с которой только и мечтают все твои приятели, вдруг оказывается всего-навсего обыкновеннейшей смазливой девчонкой, которая просто случайно живет на соседней улице, а тебе до нее и дела нет.

Меня спасло воспоминание о мисс Доггарти. Уже через минуту я был готов на любые подвиги. Деби сначала сопротивлялась, но больше для приличия, очень вяло, так что ушел я от нее только часа через два. Снова проверил, надежно ли заперты все двери, и лишь после этого отыскал в записной книжке твой телефон. Я позвонил тебе из кухни. Была почти половина первого ночи.

Я страшно устал, возможно, потому, что осталось самое трудное. Когда ты собирался вернуться? Часов через пять или шесть? Хватит ли мне этих пяти-шести часов, чтобы довести рассказ до конца?