Текст книги "Последний из умных любовников"

Автор книги: Амнон Жаконт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Я молчал.

– Срок на исходе. Осталось всего шесть дней.

Он снова кашлянул, и мне явственно представился его палец, опускающийся на рычаг телефона.

– Минуточку! – закричал я, но он уже повесил трубку.

Было около десяти. Я сидел дома один – тетка не в счет, – не зная, что делать с самим собой – с этим сочетанием нервозности, гнева и страха. Наверно, именно в такие минуты люди начинают курить, пить или сходить с ума, но у меня пока что не хватало опыта в подобных вещах, и потому я всего-навсего полез в холодильник – за мороженым. Открыв морозильник и разворошив в поисках мороженого несколько заледенелых пакетов мяса и буханок хлеба, я наткнулся на ту самую вещь, поисками которой, по-видимому, занимался таинственный визитер и которую наверняка обнаружил бы – не спугни я его своим неожиданным появлением. Это был злополучный блокнот.

За окном стояла темнота. В доме – тишина. Тетка в соседней комнате прилипла к телевизору, где шел какой-то древний фильм ужасов. На всякий случай я решил принять меры предосторожности – спустился вниз и закрыл автоматические ворота гаража. Теперь, если кто-нибудь появится, я наверняка услышу грохот раскрывающихся ворот. Блокнот был вложен в несколько полиэтиленовых пакетов, один в другой. Поверх он был стянут резинкой. Я как раз снимал очередной пакет, когда телефон зазвонил снова. Я схватил трубку, но та выскользнула из моих задеревенелых от холода пальцев и ударилась о стену. Я снова подхватил ее, поднес к уху и услышал испуганный шепот: «Эй, Рони, что там за шум? У тебя все в порядке?» Это была Деби.

– У меня руки замерзли, – объяснил я. – Чищу холодильник.

– Ты по мне соскучился?

– Да.

– Дотерпишь до послезавтра?

Оказалось, что послезавтра ее родители куда-то уезжают и она договорилась с моей матерью, что поживет у нас несколько дней. На самом-то деле мне было совсем не до нее, но я сделал вид, что обрадовался. Видимо, она почувствовала какое-то напряжение в голосе, потому что сразу же засомневалась в искренности моего к ней отношения. Я попытался ее успокоить, но без особого успеха. Загадочный блокнот жег мои пальцы.

– Ну, так до послезавтра, – попрощался я деланно бодрым голосом.

– До послезавтра, – протянула она разочарованно и повесила трубку.

Я подумал, что ж буду с ней делать все эти дни. Вот уж некстати! Еще совсем недавно возможность прокрасться ночью к ней в постель была бы для меня лучшим подарком, но сегодня я воспринимал ее предстоящий визит как досадную помеху. Как это так случилось?

Впрочем, огорчаться не было времени. Нужно было действовать – и действовать быстро. Я торопливо листал блокнот. Страницы пестрели какими-то непонятными цифрами и буквенными обозначениями – видно, что-то связанное с переснятыми чертежами. Но половину первой страницы занимал черновик начатого письма. На сей раз не понадобилось даже пудры. Это письмо впечатлило меня не столь сильно, как предыдущее, но на всякий случай я переписал его тоже:

«…одна с мужем. Все, как обычно: все те же усилия любой ценой сохранять внешне благожелательную атмосферу, все то же молчание, постоянная напряженность и проявления „доброй воли“ – всегда запоздалые и недостаточные. Я бы вполне справилась и с этим, если б не думала постоянно о тебе и о том, что между нами происходит в последнее время.

Хоть ты и не просил, я и на этот раз сделала все необходимое, а потом позвонила по обычному телефону. Там ответили сразу. Даже косвенное общение с тобой, через связанных с тобой людей, было для меня в тот момент немалой поддержкой. Сидя на подоконнике, я наблюдала за машиной. Не стану отрицать – я надеялась, что в ней будешь ты. Ждала, надеялась и… молилась, чтобы так произошло.

Сегодня отправлю тебе это письмо. Насколько проще и спокойней было в те дни, когда мы могли свободно разговаривать по телефону и встречаться без ограничений. Сможем ли мы теперь…»

Тут письмо, по неизвестной причине, обрывалось. Что, впрочем, было несущественно. Куда значительнее было, что этот небольшой отрывок содержал важную новую информацию: ее любовник оказался тем самым человеком, для которого она переснимала отцовские документы.

Вернув блокнот на место, я закрылся у себя в комнате и перечитал оба письма, пытаясь привести в порядок все, что мне стало известно об этом человеке. Информации набралось не так уж много, по сути – всего ничего, кроме особенного (по ее словам) ума и того факта, что они вот-вот должны расстаться. Я прикидывал, нельзя ли как-нибудь повлиять на нее, чтобы она вела себя поосторожней и ни во что не впутывалась. Но сразу же стало ясно, что у меня нет никаких шансов: оба письма – в особенности фраза «хоть ты и не просил, я и на этот раз сделала все необходимое» – однозначно давали понять, насколько глубоко она во всем завязла.

Еще из обоих писем было ясно, в какой мере этот человек превосходит в ее глазах всех на свете, включая отца и меня, – до того ясно, что сначала я порядком на нее рассердился. Но потом вспомнил, как она ждала его, сидя на подоконнике, и мне стало ее жалко. Я чувствовал, что начинаю всерьез ненавидеть этого человека: как он мог получать такие письма и в то же время любить ее меньше, чем она его?! Но, поразмыслив как следует, вдруг понял, что чувство, которое я к нему испытываю, на самом деле вовсе не ненависть, а обыкновенная ревность.

Лежа на кровати, я пытался придумать, как завести откровенный разговор с матерью. Перебрал в уме кучу вариантов, но ни один из них не показался подходящим. Стоило представить то приторно-милое выражение, которое она натягивала на лицо, когда говорила с малыми детишками или теми, кто осмеливался подвергнуть сомнению ее непогрешимое совершенство, как пропадало всякое желание с ней заговаривать. По-моему, я уже и ее начинал ненавидеть. Так я скоро возненавижу весь мир. Я закрыл лицо подушкой. Сон мой выглядел соответствующим образом: смесь головной боли, вращающихся перед глазами огней и раздраженных перешептываний.

В какой-то момент я понял, что действительно слышу нервный шепот. Продрав глаза, обнаружил, что сплю, не раздевшись, в позе эмбриона. Светящийся циферблат электронных часов показывал начало четвертого. Из-за стены доносился голос отца:

– Чего ты от меня, собственно, хочешь?

– Теперь уже ничего. Тебе больше нечего предложить.

– А ты, что ты можешь предложить, кроме жалоб?

– Я пробовала, Бог видит, что пробовала. Говорила себе: в моих руках – особенный, единственный в своем роде, но необработанный алмаз. Нужно только отшлифовать его, и он превратится в драгоценный камень…

– Отшлифовать? Иными словами, максимально приблизить к твоему представлению об идеальном мужчине? Превратить меня в льстивого лакея с крашеными волосами и омоложенным косметической операцией лицом…

Они шипели друг на друга, как пара раздраженных гусей. Мать обвиняла отца в том, что он пренебрегает своим внешним видом (живот, морщины), а главное – безвозвратно подавил в себе все спонтанные душевные порывы, поставив крест на любых проявлениях свободного творчества:

– …ты ведь когда-то рисовал, занимался скульптурой, публиковал статьи в газетах… Я так надеялась, что из тебя что-нибудь выйдет…

Отец же раздраженно отвечал, что она его не любит, одна не ценит его успехов, в то время как ему «нечего стыдиться, слышишь, нечего! В Тель-Авиве и Иерусалиме Ирми Левин известен своими достижениями, да и из посольства в Вашингтоне тоже звонят, когда есть проблемы…».

– Ну да, в этой сфере ты, конечно, преуспеваешь. Но я-то выходила замуж за другого человека – необыкновенного, порывистого, возвышенного…

– Ты не можешь мне простить, что я не удовлетворил твоих непомерных художественных амбиций! Ты послала Ирми Левина на бега, а он вернулся без единого приза… Кто у тебя теперь на очереди? Рони?

– Рони ты не трогай! – гневно возмутилась мать. – Да, я хочу, чтобы он во всем преуспевал! Ну и что тут плохого? Он способный, блистательный, его все любят. Он может добиться чего угодно. Я хочу, чтобы у него было то, чего я оказалась лишена из-за этих румынских антисемитов…

– Антисемиты… Можно подумать, будто в Румынии не существовало ни одного еврея – доктора или профессора. Да и вообще, ты уже двадцать лет как уехала из Румынии – вполне достаточно, чтобы добиться чего угодно – конечно, если бы ты и в самом деле этого хотела, если бы была на это способна.

Его слова являлись грубым нарушением самой главной семейной конвенции, настолько фундаментальной и саморазумеющейся, что лишь после отцовского еретического высказывания я осознал сам факт ее существования. В нашей семье было строжайше запрещено подвергать сомнению безупречность маминого совершенства. Ни в коем случае нельзя было сомневаться в том, что она прекрасна, блистательна, умна, что все на свете ей удается, короче – что совершенству ее нет предела. В тех редких случаях, когда я позволял себе хоть намек на подобные сомнения – по невежеству или из неуместной, но непреодолимой потребности сказать правду, – отец заставлял меня извиняться, а мать пребывала в состоянии неприступной хандры, пока я не каялся в совершённой ошибке. Поэтому мне не стоило труда догадаться, какие чувства бушуют сейчас за стеной.

Отец тут же бросился спасать положение. Он пытался ее поцеловать, объяснить, что она неправильно его поняла – он, дескать, хотел сказать, что, конечно, во всем виноваты антисемиты, и это там, у них, она была неспособна, и вообще никто – никто – на ее месте не был бы способен и всякое такое, потом стал заверять, что скоро найдет работу поближе к дому, перестанет ездить по стране, и тогда они смогут больше времени проводить вместе, вот Гарри как-то предлагал ему возглавить отдел безопасности одной из его фирм…

– Тоже мне, вспомнил! Это было три года назад, да и тогда речь шла о какой-то одноразовой помощи…

– У него наверняка есть и другие возможности. Сама подумай – такой бизнесмен, как Гарри, с его заводами в Южной Америке, плантациями в Азии, торговыми конторами в Африке и могущественными связями здесь, в Соединенных Штатах… Разве он может одним махом прекратить всю эту деятельность? Да он наверняка и во Флориде займется каким-нибудь новым бизнесом. И ему конечно же понадобится опытный, оперативный специалист по вопросам безопасности. К тому же свой человек, который умеет держать язык за зубами. Представляешь, мы с тобой во Флориде… золотой песок, жаркое солнце, теплое море – как на тель-авивских пляжах в лучшие времена…

Но мать вдруг резко оборвала его:

– Перестань!

– В чем дело? Чем тебе не подходит Гарри?

Она молчала.

– Что с тобой? – спросил он снова.

Ответа не последовало. Хлопнула дверь в туалете. Приложив ухо к стене, я далеко не сразу различил ее сдавленный плач.

Я с трудом дотянул до утра. Хотелось поскорее смыться из дому, чтобы ни с кем из них не встречаться. Однако в доме уже никто не спал. Больше всего злило, что они вели себя так, будто ничего не произошло и это не они ссорились всю ночь напролет. Каждый мирно занимался своим делом. Мне вдруг представилось, что вчерашний визитер тайком наблюдает за нами откуда-то с улицы и ждет, пока мы все уйдем из дому, чтобы спокойно продолжить свои поиски. А может, замышляет и кое-что похуже. Но я отмахнулся от этой мысли. Меня распирали впечатления минувшей ночи. Нужно было с кем-нибудь поделиться. Я прошел на кухню. Мать пила кофе. Веки были прикрыты, как от головной боли. Я взял молоко с булочкой, сел напротив и тихо сказал:

– Пожалуйста, выслушай меня. Я знаю гораздо больше, чем ты думаешь. Но можешь поверить, я отношусь к тебе по-прежнему. Мне только очень нужно поговорить с тобой. Твое молчание просто убивает…

Она приподняла утомленные веки:

– Ты что-то сказал?

Она могла кого угодно довести до отчаяния. Но я взял себя в руки и терпеливо повторил все сначала. А потом рассказал ей о вчерашнем незваном «госте». Впрочем, о переписанных письмах, о слайде, о дупле старого клена и о подслушанных отцовских телефонных разговорах все же не упомянул. Я мог говорить о чем угодно, кроме этого. А об этом – ну никак не мог.

Она молча слушала. Когда я закончил, она, по-прежнему не проронив ни слова, налила себе еще стакан кофе.

– Ну скажи же наконец, что ты обо всем этом думаешь? – спросил я.

– Ничего не думаю, – ответила она с безучастным лицом. – Я уже говорила – у тебя чересчур хорошо работает воображение…

– Как ты можешь?! Я ничего не придумываю! Я знаю! И еще… – тут я почувствовал, что меня совсем уж заносит. Но теперь не мог остановиться, – … я слышал, как вы с отцом ссорились ночью…

– Как ты смел подслушивать? – возмутилась она. – Все, что происходит между мной и отцом, – это наше с ним личное дело.

– Почему-то до моих личных проблем тебе ого-го какое дело! – Я припомнил свои любовные истории и сердечные тайны, которыми постоянно с ней делился. – Ты вечно давишь на меня, требуешь, чтобы я тебе рассказывал, напоминаешь, какие мы с тобой закадычные друзья, до чего во всем похожи, до чего близки…

– Господи, откуда в тебе такая мелочность? Мы же с тобой вместе читали, что подлинную дружбу можно только чувствовать, ее нельзя подвергать хладнокровному анализу… – Не терпящий возражений мамин голос свидетельствовал о том, что она всерьез уверовала в собственные выдумки.

– Ничего такого мы с тобой не читали! – взорвался я. – Это сказал Гарри…

– Только не груби, пожалуйста, – устало откликнулась мать.

– И, кроме того, он не говорил, что нельзя анализировать чувства. Он только сказал, что бессмысленно с ними спорить…

– Вот видишь, а ты со мной споришь о том, как я чувствую нашу с тобой дружбу…

Помнится, я еще спрашивал себя, кто тут виноват – то ли мать, которая в последнее время пуще прежнего отгораживается от действительности, то ли наоборот – я сам, наконец-то избавившийся от какой-то чрезмерно затянувшейся иллюзии.

– Я не ставлю под сомнение твои чувства. Хочу только сказать, что твои ощущения не всегда соответствуют действительности.

– А твои, конечно, соответствуют? – иронически поинтересовалась она.

– Я, по крайней мере, не утверждаю, что всякий фрукт сладкий…

Она слегка смутилась и, помявшись, призналась, что ее турпоездка на Карибские острова по какой-то причине не состоится. Взамен ей обещали льготные талоны на покупку косметики.

Тут я наклонился к ней поближе (чтобы не могли услышать отец и тетка, то и дело появлявшиеся в дверях) и спросил:

– Помнишь того человека, который угрожал мне тогда в туннеле, что седьмого сентября они кого-то убьют? И тебе он тоже угрожал… Тебе, конечно, хотелось бы просто отмахнуться от его угроз, но я уверен, что это абсолютно серьезно. А после вчерашнего «визита» я в этом нисколько не сомневаюсь. – На меня вдруг нахлынула волна жалости к самому себе. – Ты когда-нибудь задумывалась, что со мной происходит? Когда-нибудь пыталась представить себе, что я чувствую? Твое поведение противоречит всему, чему ты сама меня учила. Вспомни, как ты говорила о силе воли, об обязательствах человека по отношению к себе и к миру… Что же, неужели теперь я должен смириться с тем, что все твои разговоры, все эти высокие слова – просто-напросто пустая болтовня?

Моя тирада, видимо, задела ее всерьез. Лоб пересекла глубокая морщина – словно трещина в панцире ее надуманных представлений о мире и о себе.

– На мой взгляд, ты несправедлив, – задумчиво отозвалась она, помолчав. – Да, у меня есть проблемы. Единственное, о чем прошу, – позволь мне справиться с ними самой. И можешь быть спокоен, ничего плохого не произойдет. Ты только не должен вмешиваться.

Впервые она говорила со мной настолько откровенно. Потрясенный ее прямотой, я не знал, как быть дальше. Но тут в дверях появилась тетка. Момент был упущен.

– Я слышу, что вы говорите о Гарри. Будьте с ним осторожны. Он все знает. У него есть такие специальные устройства – и они записывают все разговоры…

Мать скривилась от отвращения. Но тетка, схватив меня за рукав, продолжала шипеть прямо в лицо:

– Ты не знаешь, Рони, он давно у них на службе, еще с довоенного времени.

Эти несколько дней были самыми трудными. Только вспомню о них – буквально выть хочется. Даже эти твои «лбы» там, за дверью, и то не так страшны. Сейчас приглашу кого-нибудь из них прогуляться со мной до туалета и обратно.

Тетрадь пятая

Где мы остановились? Ах да – на теткиных разговорах! Меня спас отец: предложил подбросить меня в город, по дороге в аэропорт (он опять куда-то улетал). Предложил демонстративно – так, чтобы мать слышала тоже.

Мысль о почти часовой поездке наедине с отцом одновременно и соблазняла, и пугала. С одной стороны, представлялся случай намекнуть по дороге (никого при этом не выдавая), чтобы он прекратил приносить домой свои «материалы» или, по крайней мере, получше их прятал. Но с другой стороны, тут же проснулась всегдашняя преданность матери, ощущение, что я во что бы то ни стало обязан быть на ее стороне. В общем, когда отец стал меня торопить, я придумал какую-то отговорку, пробормотал, что поеду позже.

Пожав плечами, он пошел собирать свою дорожную сумку. Мне вдруг стало его ужасно жалко. Захотелось сказать ему что-нибудь приятное – например, что я его люблю. Я, не раздумывая, окликнул его: «Подожди, я с тобой…» То ли показалось, то ли в лице матери действительно что-то дрогнуло…

Давненько я не ездил с отцом. И, вообще, давно уже не оставался с ним наедине. Всю жизнь у нас было заведено, что я с матерью: она и я, я и она. Я ощущал мучительную неловкость. Почему-то казалось, что он хочет сказать что-то очень важное. Я спросил было, куда он летит, но отец даже не ответил – его явно занимало что-то другое. Он даже прозевал поворот на Палисайдс-Парквэй. Вдруг, повернувшись ко мне, он резко спросил:

– У тебя все в порядке?

– А в чем дело? Почему ты спрашиваешь?

– Мне кажется, ты чем-то обеспокоен.

Я стал спешно подыскивать какой-нибудь правдоподобный ответ:

– Мне немножко трудно с матерью…

– Но ведь вы с ней всегда были такими хорошими друзьями. Что произошло?

Как рассказать ему обо всем, не выдавая при этом ее? Я туманно ответил:

– Ну, меня стало кое-что в ней раздражать…

– А раньше ты этого не замечал?

– Вот именно, – торопливо подтвердил я. Меня распирала признательность за проявленное понимание. Но тут он как холодной водой окатил:

– Знаешь, так всегда бывает, когда взрослеешь. Меня в твоем возрасте родители тоже раздражали. – В его голосе прозвучало какое-то самодовольство, будто он был уверен, что сумел одним махом разрешить все мои проблемы.

– Да, понимаю, – промямлил я разочарованно и потянулся включить радио. Но отец перехватил мою руку:

– А что конкретно тебе в ней мешает?

Я задумался, тщательно взвешивая каждое слово:

– Понимаешь, ей необходимо всегда и во всем ощущать свою абсолютную безупречность. Она никогда не признает своих ошибок. Какая бы глупость ни была сделана, обязательно для нее находится веское оправдание. И чем бестолковее глупость, тем оно изысканнее. Ты никогда не обращал на это внимания?

– М-м… ну, мать порой и в самом деле несколько далека от действительности, – согласился он примирительно. – Но это чисто женское свойство. На мой взгляд, оно даже придает ей какое-то особое очарование. А с другой стороны – сколько в ней шика, блеска, какое чувство стиля… – На его лице появилось нежно-мечтательное выражение: – Помню, как впервые ее увидел. Такая невысокая, худенькая девушка в огромном пальто. Явно из новоприбывших. Это было на какой-то выставке. Она стояла в углу, такая красивая, застенчивая. Мой взгляд привлекли ее руки. У нее были длинные, ярко-алые ногти, настолько ухоженные, что даже жуткое пальто вдруг показалось симпатичным. На иврите она с трудом могла связать два слова, зато по-французски изъяснялась совершенно свободно. И даже длиннющие цитаты по-латыни вставляла в разговор. – Он грустно улыбнулся. – Она была по-настоящему красивой, Рони, с этим ее особым чувством стиля… – В его голосе послышалась та же боль, что ночью, в разговоре за стеной. – Разве я никогда не рассказывал тебе об этом?

– Мама рассказывала. Но у нее это выглядело иначе. Ты был в безобразной шляпе и грязных джинсах, но она сразу поняла, что под непритязательной внешностью скрывается редкий алмаз, который только и ждет, чтобы его отшлифовали, превратив в ослепительный бриллиант.

Он болезненно сжался, и я тут же пожалел о своих словах. Ведь вчера ночью она ему сказала в точности то же самое. Он молча уставился в окно. Мы были уже около библиотеки. Стрелка часов подползла к девяти – при желании еще можно успеть вовремя. Но я вдруг почувствовал, что не могу с ним расстаться таким образом.

– Я поеду с тобой до аэропорта.

– Опоздаешь на работу!

– Ничего страшного, – соврал я, – потом отработаю.

Мы долго молчали. Уже на подъезде к Квинсу он заговорил снова:

– Тебе тяжело от того, что я так часто уезжаю?

Если бы не вчерашний ночной разговор, я, может, еще и сказал бы правду: нисколько не тяжело, езди себе на здоровье. Это ведь наш образ жизни, мы все уже к нему привыкли. Но сейчас вдруг подумалось, что его присутствие в доме могло бы хоть немного восстановить прежнее ощущение порядка и безопасности.

– Да, – ответил я, – очень тяжело.

Наверное, в моих словах сквозило отчаяние.

– Никогда не думал, что это для тебя так важно… Потерпи еще немного, хорошо? Через два года мой контракт кончается, и тогда постараюсь подыскать работу поудобней…

– У Гарри?

Он взглянул на меня с подозрением:

– Почему ты решил, что именно у него?

– Ну, он у нас в семье самый богатый…

– О да, Гарри очень богат, – подтвердил отец с забавной гордостью, будто в этом была и его заслуга.

– А вот Ида его не любит.

– Старые счеты! Понимаешь, Марвин действительно кое-чем помог ему в самом начале, а теперь она считает, что Гарри ответил ему неблагодарностью.

– В каком смысле?

Он замялся:

– Видишь ли, Гарри то и дело увлекался красивыми женщинами, ну и… в результате они с Рози вечно ссорились, а ты ведь знаешь, что Рози была Идиной сестрой…

Этот разговор наверняка не доставит тебе удовольствия, но хочу, чтобы ты понял: я нисколько не был заинтересован в семейных сплетнях. Просто хотелось выяснить, насколько серьезны отцовские планы и какая роль предназначается в них тебе и Иде.

– Она его так ненавидит, будто все это произошло только вчера, – сказал я.

– В этой семье никто ничего не забывает. Со временем они даже придумывают новые воспоминания. Когда Рози погибла в автомобильной катастрофе в Чикаго, Ида была уверена, что Гарри устроил это из Нью-Йорка, с помощью дистанционного управления. Чушь, да и только…

– А что ты собираешься у него делать? – прервал я отца.

– То, что умею. – Он всегда отвечал так людям, которые прекрасно знали, чем он занимается, но хотели обязательно добиться прямого ответа. Почему-то на этот раз его слова вызвали у меня раздражение.

– А почему бы тебе не заняться тем же самым в Израиле? – спросил я.

– В Израиле на каждую такую должность по пять претендентов. Это одна из немногих сфер профессиональной деятельности, где израильтяне могут заткнуть за пояс любой другой народ.

– Но как получается, что ты вынужден работать именно здесь? Ведь не находимся же мы с Соединенными Штатами в состоянии войны. Наоборот – мы с ними союзники!

– Союз – не любовь, – резко отрезал он, видимо вспомнив вчерашний ночной разговор. – Но даже и в любви возникают порой подозрения, и тогда оказывается необходимым многое проверить, расследовать и любыми доступными путями собрать информацию…

Тут я подумал, что ему, наверное, и в голову не приходит, что на одном из этих «путей» его сопровождает незримая соучастница. И снова стал взвешивать, не коснуться ли этого вопроса? Конечно, осторожно, никого конкретно не называя… Но вместо этого вдруг спросил:

– А ты не скучаешь по прежним своим занятиям – по живописи, по музыке?

– Пойми, над нами постоянно висит угроза уничтожения. Вполне реальная угроза. Ты ведь знаешь: Ливия разрабатывает химическое оружие, Ирак – бактериологическое, Пакистан уже имеет атомные бомбы. Нам приходится со всем этим бороться, да еще без всяких на то средств или настоящей помощи. Приходится изворачиваться, надеясь лишь на собственную хитрость и изобретательность.

– Это я уже слышал.

(Вопросительный взгляд в мою сторону.)

– В связи с Поллардом[2]2
  Джонатан Поллард (Jonathan Pollard, род. 1954 г.) – американский еврей, сотрудник военно-морской разведки США. Был приговорен в 1987 г. к пожизненному заключению за шпионаж в пользу Израиля. (Здесь и далее примеч. переводчика.)


[Закрыть], по телевизору.

Он замолчал со сконфуженным видом – почувствовал, наверно, что его слегка занесло. Но меня беспокоил вопрос поактуальней:

– Слушай, а это не опасно?.. Ну, я имею в виду американцев. У них ведь прекрасное оборудование, все так четко налажено и организовано…

– В том-то и дело, что они чересчур доверяют своему оборудованию. А наша организация хоть и маленькая, зато изворотливая и хитрая. Если хочешь, она – последний уголок, где еще сохранился настоящий дух старого доброго Израиля: стремление достичь как можно большего минимальными средствами, поступаясь личными интересами и отдаваясь без остатка тяжелой работе…

– И по-твоему, этот «настоящий дух» и все прочее так уж необходимы нашему Гарри в бизнесе?

Он помолчал, слегка надувшись.

– Ну, у него тоже бывают проблемы, связанные с безопасностью…

Я поинтересовался, какие именно. Тут отец окончательно замолчал до самого аэропорта. Разговор не получился. Мы въехали на стоянку. Выходя из машины, он сказал, что планирует вернуться в первый день еврейского Нового года, Рош а-Шана, и попросил, чтобы в канун праздника мы с матерью сводили Иду в синагогу, то бишь в темпл дяди Гарри. «Это поможет им помириться», – добавил он.

Я не стал смотреть, куда он оформляет билет. Не хотелось его смущать – ведь отец наверняка и на этот раз летит под вымышленной фамилией (какой-нибудь Дженкинс или Шапиро – поди знай).

Прощаясь, он похлопал меня по плечу, и мы обменялись рукопожатием. Потом он скрылся в проходе, ведущем к самолету. Мне не хотелось идти в библиотеку. Я бухнулся на одно из пластмассовых сидений в зале ожидания. По громкоговорителю передавали о предстоящем вылете очередного рейса. И тут я услышал знакомый кашель.

Подскочив, как ужаленный, я завертел головой во все стороны. Ты, конечно, скажешь, что кашель – вещь распространенная, но тут я не мог ошибиться. Это был тот самый кашель – повизгивающий, как лай болонки или скрип тормозов. Две молчаливые монахини, разместившиеся рядом, девочка, жующая кончик косички, и ее миловидная мамаша, сидевшие поодаль, к этому кашлю явно не имели отношения. Оставался старик, поглощенный изучением биржевых таблиц в газете, которую развернул на коленях. Я растерянно остановился перед ним, недоумевая, но тут кашель послышался снова, на сей раз за спиной, в некотором отдалении, хотя все еще довольно близко. Я лихорадочно озирался вокруг. Монахини посматривали на меня с жалостью – видно, приняли за больного. Я совершенно не представлял, что скажу этому человеку, если его обнаружу. Но подобная мелочь не имела никакого значения. Главное – хоть раз увидеть его лицо.

Однако кашель больше не повторился.

Уже по дороге в город, в электричке, я вдруг осознал, кого следует подозревать. Мысль была внезапна и причинила мучительную боль, потому что касалась человека, которого я меньше всего способен был заподозрить. Я подумал об отце.

Что вызвало это неожиданное подозрение? Сам не знаю. Возможно, его слова по поводу наших отношений с Америкой («союз – это не любовь»), возможно, что-то другое, но, как бы то ни было, в моем мозгу вдруг сложилась такая логическая цепочка: мать любит другого человека, да к тому же еще переснимает для него секретные документы. В таком случае что может быть естественней со стороны отца, чем попытка их разлучить? Ведь именно так происходит во всех любовных «треугольниках» – много раз видел нечто подобное по телевизору, да и в книгах читал. Отец пытается их разлучить, для чего и угрожает ей, что убьет того человека.

Логика этой мысли повлекла за собой следующий вопрос: собирается он привести свою угрозу в исполнение или только хочет ее напугать? И насколько вообще реальна опасность, если она исходит от отца? Действительно ли услышанный мною в аэропорту кашель принадлежит тому человеку из туннеля Линкольна, и если да, то как он попал в аэропорт – случайно или по уговору с отцом? Возможно, они планировали встретиться перед отлетом, чтобы обсудить очередной способ запугать мать, но тот заметил, что отец не один, и сообразил, что не стоит попадаться мне на глаза?

От всех этих размышлений жутко разболелась голова. Не помню, как доехал до библиотеки. Здесь меня ждали две вести: одна – хорошая, другая – плохая. Хорошая состояла в том, что злобная миз Ярдли заболела и на работу не вышла. Но и мистер Кэй, с которым я очень надеялся поговорить, тоже отсутствовал по причине болезни.

Со своего места за стойкой я увидел, как охранник у входа приветствует очаровательную мисс Доггарти, скалясь в широкой белозубой улыбке. Кажется, мисс Доггарти была сегодня не в духе. Она бросила грустный взгляд на приветливого охранника, рассеянно кивнула в мою сторону и исчезла за дверью читального зала.

По случаю отсутствия миз Ярдли никто не стоял у меня «над душой», и вдруг появилась куча свободного времени. Оказалось, что читатели сами прекрасно справляются с каталогом. От нечего делать я бродил по залу, погруженный в мучительные мысли. Сильно тревожило отсутствие мистера Кэя. Я проклинал себя, что не сжег тогда этот злополучный слайд. Все-таки поднявшись на всякий случай на третий этаж, я попытался заглянуть к нему в кабинет, но дверь в самом деле оказалась запертой. Потоптавшись в замешательстве, я уже собрался было уйти, как вдруг различил за матовым стеклом еле заметное движение…

– Мистер Кэй! – позвал я. – Мистер Кэй, вам нехорошо? Вам нужна помощь?

Странно, за дверью стояла тишина. Может, показалось? Не попробовать ли все-таки проникнуть в кабинет и выяснить, что сталось с тем конвертом? А вдруг удастся найти его и уничтожить?

Я снова толкнул дверь. Хорошо смазанный замок еле слышно щелкнул, и дверь бесшумно приоткрылась. На ширину ладони, не больше. Я шагнул внутрь. Там действительно кто-то был, но стоило войти, как этот «кто-то» вжался в самый дальний угол кабинета. Прошло довольно много времени, пока глаза не привыкли к полутьме; только тогда мне удалось разглядеть знакомые черты. Это была мисс Доггарти!

Странно, но она не выглядела ни смущенной, ни испуганной, как полагалось бы человеку, застигнутому врасплох в чужом кабинете. Поняв, что ее присутствие обнаружено, мисс Доггарти вышла из угла, где пыталась спрятаться, и поздоровалась спокойно, но сухо. Впрочем, я ведь тоже проник сюда незваным гостем.

– Я здесь кое-что забыл… – начал было я в свое оправдание, но в этот момент увидел, что весь стол в беспорядке завален бумагами, канцелярскими принадлежностями, коробочками от лекарств, фотографиями, конвертами. Ящики стола были выдвинуты, и из них извлечено все содержимое.