Текст книги "Человек, который был похож на Ореста"

Автор книги: Альваро Кункейро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Был у меня бурдюк отличного красного вина; я решил не вешать его до поры до времени у стойки, а оставить у двери, чтобы его пару раз прихватило морозцем. И тут явилась ко мне молодая вдова с двумя детьми, присела возле него, прижалась щекой и давай плакать. Проплакала она так всю ночь, а наутро на месте вина оказался уксус, и даже цвета своего оно не сохранило.

Путешественники решили ехать дальше и не останавливаться на ночлег в комнатах на крытой галерее, окружавшей квадратный внутренний дворик с фонтаном. Рахел же пытался переубедить царей, говоря, что к вечеру здесь появляются беженцы и кто-нибудь из них наверняка расскажет интересную историю и что далеко не все молодые вдовушки приходят сюда с двумя детишками на руках. На самом же деле сирийцу было просто досадно, ибо он терял обещанную ему возможность полюбоваться прелестями лжеинтенданта. Едва покончив с обедом, компания отправилась в путь, они ехали по дорожке среди зарослей вереска и полей ржи, пока не добрались до так называемой Волчьей мили. Возле придорожного столба, там, где дорога начинает спускаться в долину, плавно петляя по склонам холма, путники остановились и увидели внизу город. Он лежал перед ними белый, в кольце стен. Спускались сумерки, начинали зажигаться фонари, и то тут, то там уже вспыхивали веселые огоньки.

– Вот и родной очаг! – сказал почтительно фракиец, снимая с головы шапочку.

– Вот и тюрьма! – молвил Эгист, опуская голову.

Они въехали в город через Голубиные ворота и обнаружили двери дворца открытыми.

– Где же твоя стража? – спросил Эвмон своего друга.

– С ними нет никакого сладу! Наверное, ушли сбивать каштаны палками!

Двери им открыла какая-то крестьянка и рассказала Эгисту вот такую историю. Она привезла на ярмарку Святого Нарсисо свинью, которая должна была опороситься, и решила посмотреть на фейерверк. Вместе со своим троянцем женщина пришла на площадь пораньше, чтобы занять в тени местечко поудобнее, и все шло отлично, но, как началось представление, бедное животное со страху стало рожать, и крестьянка отвела свою свинку сюда – кому она здесь помешает, в этом старом пустом домище. И действительно, на соломе лежала мамаша, уэльской породы, с черными пятнами на спине, а вокруг нее копошились двенадцать неутомимых поросят, присосавшись каждый к одному из двенадцати сосков, полных молока. Эгист велел ей быть поосторожнее со свечой, которую крестьянка поставила на пол прямо под мраморным барельефом, изображавшим схватку двух античных героев: Гектора и Ахилла. И если, по замыслу автора, бойцы прекращали сражение, чтобы выслушать наставления бога, который появлялся из-за облаков, то теперь скорее казалось, что они отложили в сторону оружие и перестали лупить друг друга мечами, завороженные мерным посапыванием прожорливых свинячьих отпрысков. Эгист разрешил женщине остаться во дворце на неделю, велев ей перед уходом вычистить и вымыть пол, а потом сжечь немного лаванды.

Все отправились в свои спальни, кроме интенданта, который не ночевал во дворце во время наездов гостей, потому что постельного белья на всех не хватало. Он пошел домой, предложив Рахелу проводить его до дверей. На площади слышался крик сторожей «Десять часов, дождь идет!», когда Эгист, распрощавшись с фракийцами, вошел в супружеские покои. Клитемнестра спала, раскинувшись посередине широкого ложа: изо рта, словно соска у младенца, торчал кончик лакричного корня, а длинные прекрасные волосы золотым облаком покрывали подушку. Царь вздохнул, молча разделся и, вытащив из трусов спрятанные там три золотые монеты, завернутые в зеленый платок, который недавно веселым флажком украшал его копье, спрятал их под матрас. Впервые со дня свадьбы он не положил рядом с собой свой старинный длинный меч, носивший звучное имя. Юго-западный ветер гнал по небу темные тучи, шел дождь, и тяжелые капли барабанили по стеклу. Где-то вдалеке хлопнула дверь, но Эгист, измотанный дальним походом, уже спал крепким сном.

X

Кожа царя пожелтела как старый пергамент. Он облысел и прикрывал голову под короной лоскутами, выбирая самые яркие. Эгисту уже было не под силу поднимать тяжелые мечи, доставшиеся ему от Агамемнона: заржавевшие, они валялись в углу большого зала – на его поясе висел лишь маленький кинжал. Зрение постепенно оставляло царя, а руки все сильнее дрожали. Он то спокойно ждал своей участи, то вдруг его начинало снедать беспокойство, и несчастный, движимый каким-то непонятным чувством или мыслью, пускался мерять самыми быстрыми шагами, на которые был способен, длинные коридоры, с каждым днем казавшиеся ему все более узкими, темными и извилистыми. Они петляли, переходили один в другой, и Эгист долгими часами метался в этом лабиринте, не находя выхода. Над головой стремительно проносились летучие мыши, а он все шел и шел, пока не натыкался на дверь, выходившую на террасу. За дверью уже царила кромешная тьма, и полуслепой старик не мог видеть звезд, равнодушно предсказывавших из далеких миров его судьбу. Жизнь постепенно уходила, а Орест все не показывался. Эгист мог умереть от черной с прожилками сосудов опухоли, что вырастала у него на затылке, или от бешеного биения сердца – в такие минуты он чувствовал, как кровь стучала в висках и как надувались на руках жилы. Тогда несчастный становился на колени и пригибался к земле, пытаясь сдержать обезумевшего коня, который скакал в его груди, вставал на дыбы, а потом замирал, словно перед ним вдруг вырастала стена, – и это страшное мгновение, казалось, длилось вечно. Иногда ему чудилось, что через шишку на затылке в его череп проникал холодный воздух; ледяная струя растекалась, заполняя постепенно все пространство, до тех пор, пока голова не надувалась, словно готовый разорваться воздушный шар. А порой ему представлялась крыса, забравшаяся внутрь опухоли и без конца шумно грызущая какую-то деревяшку, будто в середине шишки, как в персике, была косточка, – и как только отвратительное животное попало туда? Очень часто, когда Эгист дремал на кухне в уголке, ему виделись, словно наяву, картины детства, которое прошло в их доме за городом: вот отец зовет своих борзых, собираясь на охоту; вот мать вышивает ему камзолы, сидя на залитой солнцем террасе; а вот слуга Диомед ловит для своего любимца щеглов и дроздов на клей из белой омелы – потом птахи жили в клетках на окне в его комнате. Царь предавался воспоминаниям и порой с трудом возвращался к реальности; принюхивался, проверяя, не обманывает ли его память, – каждый человек, каждая комната в доме, каждое время года отличались для него своим особым ароматом: сейчас донесся запах айвы – это крестьяне собирают урожай, а теперь ему вспомнились рабы, готовящие сидр. Эгист любил прятать голову на коленях отца – от него пахло псиной, кислым потом и мочой собак, которые набегались по лесу. Нежный батистовый платок, надушенный лавандой, мягко коснувшийся его головы, – мать; порой царь приоткрывал правый глаз, чтобы удостовериться, существуют ли белая рука с платком на самом деле или лишь грезятся ему, и образ не исчезал, аромат не таял: в теплом прозрачно-голубоватом воздухе реял, словно белое облачко, легкий шелк. Заботы покидали старика, руки матери, казалось, укачивали его, и он засыпал, отдаваясь во власть медленному течению реки снов. Но покой длился недолго – Эгист вдруг вскакивал, бежал, насколько позволяло ему больное сердце, закрывать все двери и окна и никогда не мог найти засовов и задвижек. Он растопыривал руки с тускло-желтыми медными кольцами на пальцах, пытаясь сдержать ветер, проникающий повсюду, и приказывал несуществующим слугам не позволять гасить лампы, которые никто и не зажигал. Высохшая, желтоватая кожа царя покрылась мелкими красными пятнышками, похожими на родинки, и, поднося руку к губам, он ощущал холод и привкус селитры. Эгисту было неуютно в своей туго натянутой оболочке, ему хотелось сменить ее на дубленую кожу, пахнущую танином, на кожу поросенка или молоденькой женщины – но кто осмелится освежевать царя? Хорошо бы человеческим существам сбрасывать шкуру, подобно змеям, тогда бы он мог облачиться во влажные змеиные покровы, блестящие оттого, что пресмыкающееся касалось в реке склизких водорослей, подползти по клеверному полю к дороге и затаиться там, поджидая Ореста. Тот подойдет к засаде широкими уверенными шагами, не замечая опасности, и тут можно ужалить его в щиколотку. Зубы Эгиста полны древних цареубийственных ядов, от которых кровь жертвы густеет, красные круги плывут в глазах, они выскакивают из орбит – никто уже не сможет закрыть их, – язык вываливается наружу, и человек падает замертво. В голове царя, словно под высокими сводами пустого храма, гулко отдавался звон шпор принца, когда Орест останавливался, чтобы убедиться, не выпала ли из его колчана стрела с синим оперением, Эгист-змея свистел, и юноша поворачивал голову, ища, откуда раздался неожиданный звук в темноте холодной ночи. Да, ночь была холодной, а царь, одетый в змеиную шкуру, не мог приблизиться к очагу, возле которого толкла в ступке просо царица Клитемнестра. Какие-то люди подошли к перилам на парадной лестнице и теперь показывали толпе, собравшейся во внутреннем дворике, кожу Эгиста, сухую, выскобленную изнутри, тщательно расправленную – видны даже следы гвоздей, которыми ее прикрепляли к доске, чтобы она задубела на северном ветре. Только головы нет, будто кто-то отрубил ее.

– В ней будет полторы вары, – сказал один голос.

– Пожалуй, два барабана выйдут, – заметил другой.

В голосах звучало безразличие, купцы, наверное, устали торговаться. Они щупали его кожу, вытягивали ее, нюхали, вымеряли пядями, сворачивали трубочкой.

– Я покупаю ее, – заявил молодой голос с лестничной площадки. – Я заплачу сейчас же золотыми местной чеканки.

– Как тебя зовут, покупатель? – спросил офицер Иностранного ведомства, указывая в сторону юноши огромным черным пером, словно вырванным из крыла гигантской птицы нездешних небес.

– Имя покупателя – Орест! – прокричал молодой голос, раздававшийся все ближе и ближе.

Эгист ощупывал себя – кожа по-прежнему оставалась на нем, иссохшая и желтая, это была его кожа, она пахла Эгистом. И он ни за что не отдаст ее, ни во сне, ни наяву. Царь начинал кричать и кричал, кричал, но никто не хотел слушать его, и меньше всего торговцы.

– Кто больше?

Маленькие красные пятна превращались постепенно в мух, которые садились, взлетали и снова садились. Когда они скапливались возле пупка или вокруг маленькой язвы на колене Эгиста, то казались блестящим зеленоватым пятном. Изумрудные туловища насекомых сверкали золотыми прожилками, крылья отливали голубизной, а единственный глаз на голове время от времени становился огромным, и казалось, не мухи, а одни только гноящиеся глаза ползают тут и там. Эгист понимал, что заживо разлагается, а потому вовсе не удивился, когда Орест отказался от покупки!

– Выделка плохая! Верните мне мое золото!

Монета, огромная, будто тележное колесо, прокатилась по телу паря и скрылась под его кожей, став спасительным щитом, о который сломаются все мечи. Но и щит не помог – благородный Орест, вооруженный до зубов, вошел внутрь Эгиста через его полуприкрытые глаза. Принц шагал внутри стариковского тела по тропке, что есть в спине каждого человека, и раздирал его внутренности своими шпорами, мечом, гребнем на шлеме, бриллиантовыми кольцами на пальцах, даже яростным взглядом, длинными кривыми клыками вепря и роковыми словами: «Эгист умрет, как собака!»

И то ли очнувшись от сна, то ли воскреснув, царь спешил скрыться, двигаясь на ощупь в полумраке, в тайнике, затаиться там за огромной паутиной. А потом постепенно возвращался к жизни, все в той же самой вечной коже. Эгист вставал на колени у ног Клитемнестры и обнимал их, а царица спокойно продолжала молоть крупу для каши на ужин или, закончив работу, потихоньку ела, дуя на каждую ложку. Она ставила тарелку на голову супруга и восклицала:

– Бедный ты мой, несчастный!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Указательным пальцем он водил по навигационной карте: вот берега, вот устье реки, а напротив него – два маленьких острова: один вытянутый, похожий на ящерицу, другой – круглый, точно маленькая луна. Реку обозначили зеленым цветом, она рождалась в далеких горах и долго петляла на равнине, пробегая под мостами, их двойные арки тщательно изобразил картограф. Оресту очень хотелось бы стать жрецом реки, если только такая должность существовала, жить на круглом острове, сталкивать по утрам лодку с песчаной отмели и отправляться вверх по течению. Он бы плыл и пробовал воду на вкус из серебряного кубка, ища то место, где она делается совсем пресной, там принц ставил бы флажок, считая, что здесь – граница его владений. А может, устроить пост на берегу, на одном из холмов? Тогда надо спускаться по течению до соленой воды до того места, где река умирает в море, и отмечать границу флажками, закрепляя их, само собой разумеется, на буйках. Его дарили бы своей дружбой река и люди, жившие по ее берегам, – рыбаки и плотники. В назначенный день все они являлись бы к нему в праздничной одежде, с женами и детьми и приносили в дар рыбу, хлеб и вино. С ними являлся бы на остров или на холм музыкант, играющий на флейте и тамбурине или на пастушьей волынке, а Оресту пришлось бы по-отечески разговаривать с людьми, благодарить их, поглаживая бороду или положа левую руку на белокурую головку мальчишки, который подошел бы к нему подивиться его мечу. Ибо, где бы ни проходила эта церемония – на острове ли, на холме, он стоял бы в полный рост, в развевающемся на ветру плаще, с длинным мечом на поясе. Сестра мальчугана – девушка в белом облегающем наряде – подойдет, чтобы забрать его – как бы не помешал, и Орест посмотрит на нее тем взглядом, каким обычно награждал женщин, даря им счастье жить, заглянет в ее огромные черные глаза, пораженный ее красотой, а она зальется краской смущения. Представляя себе в мечтах свои деяния, путешествия, плавания, ночь на постоялом дворе, завтрак в трактире или приезд в незнакомый город, принц всегда придумывал в конце какую-нибудь любовную историю и, размышляя об этом, считал причиной тому не неутоленную чувственность, а свою бродячую жизнь. Живя на острове, по ночам он бы в одиночку разжигал высокий костер, чтобы корабли не разбились о подводные камни, и пропитался бы едким запахом дыма, по которому его узнают в темноте верные друзья в страшный час отмщения. Но есть ли у него верные друзья? Кто ждет его в городе, кто даст ему кров и хлеб, кто вдохновит на праведную и неотвратимую месть? Так говорила Электра: «праведная и неотвратимая», она гладила его голову, сжимала его плечи своими цепкими пальцами, целовала ему колени. Оресту надо найти товарища детских игр, который бы прикрыл его, пока он осторожно будет идти к зловещему месту. Где же все произойдет? Принц прекрасно помнил террасу с апельсиновыми деревьями в кадках, внутренний дворик с колоннами и широкой лестницей, лужайку между башней и стенами, где всегда пасся белый ягненок его сестры Ифигении и девушка делала вид, что пасется вместе с ним, пощипывая примулу и барвинки. Орест спустится по веревке и спрыгнет прямо перед Эгистом и своей матерью. Когда-то давно он придумал такое начало трагической сцены: надо спуститься по веревке с высоты. Но как это сделать? Можно попробовать действовать двумя руками, а меч зажать в зубах, но тяжелый меч зубами не удержишь, с кинжалом все бы вышло проще. Выходит, слезать придется, цепляясь одной рукой, одетой в перчатку, а другой сжимать меч. Прежде чем царская чета различит его, Клитемнестра и Агамемнон взглянут наверх, и их ослепит сверкающий, словно вложений в ножны из солнечного света, меч. Какая-нибудь женщина из его грез непременно окажется, там, но только одна. Может, это будет та девушка в широкополой соломенной шляпке, которую он увидел на площади Мантинеи[31]31
  Столица Аркадии в Древней Греции.


[Закрыть] и которой помог собрать рассыпавшиеся яблоки. А может – та цветущая замужняя женщина, что подошла к нему украдкой и поцеловала руку. Да, конечно, эта дама могла бы взять мстителя за руку и, на бегу запечатлев на ней поцелуй, отвести туда, где он оставил своего коня. Уже сидя в седле, Орест бы наклонился дважды, чтобы поцеловать раскрытые ему навстречу губы. Хотя, впрочем, эту женщину лучше повстречать вновь на острове: врач посоветовал ей от сердечной тоски одну травку, которая растет там, дама приезжает собирать ее, видит своего возлюбленного и падает без чувств. Нет, получилось неправдоподобно: столь богатая особа явилась бы на остров не одна, а в сопровождении слуг, врача, дающего свои советы, а вероятно, даже и мужа, который вполне мог оказаться его другом. Друзья? У Ореста их не было, хотя он всегда мечтал о них. Предположим, долг отмщения не тяготеет над ним, и принц живет в своем родном городе. Он прогуливается, здороваясь с людьми, танцует на балах, беседует с портным, шьющим ему пояс, или с кузнецом, что подковывает его коня, юношу приглашают обедать, охотник приносит ему перья орла или фазана для берета, мать лучшего друга вышивает инициалы принца на новой рубашке. У него много друзей: с одними можно посекретничать наедине, с другими, которые клянутся в вечной дружбе, хорошо встретиться за накрытым столом – наполнить вином бокалы, осушить их, поставить на стол и обменяться улыбками. Из всех окон смотрят приветливые лица, люди машут ему руками, его приглашают на сбор винограда или зовут отведать мяса только что заколотого кабана. Пастух, проходя мимо со своим стадом, завидев Ореста, выбирает самого лучшего молоденького ягненка и бросает ему; тот ловит и благодарит. Но ничему этому не суждено сбыться, если он будет мстить.

– Что бы ты сделал на моем месте? – спрашивает принц у отставного лоцмана, который пустил его пожить в своем доме. Перед тем как принять окончательное решение, старик, тщательно проверил, не фальшивую ли монету предлагает ему путник: он попробовал ее на зуб, бросил на землю и позвал внука прочесть, что написано на обратной стороне.

Лоцман – лысый, беззубый старик с жидкой бороденкой, его нос покрыт черными бородавками, на больших руках видны мозоли, на левой не хватает мизинца, он сильно заикается. Выпив стакан вина, хозяин протягивает кувшин гостю.

– Здесь, на моем постоялом дворе, порядки, как на корабле в открытом море. Тебе полагается на день полтора кувшина вина и два – колодезной воды: этим летом жара все никак не кончится.

– Что бы ты сделал на моем месте? – повторяет Орест.

Старик поднимается, садится у дверей дома, на чурбан, где колют дрова, и скребет свою лысину.

– Как сказать, попадись мне под горячую руку любовник матери, я бы с ним расправился, чтоб больше неповадно было! Но когда, как ты говоришь, прошло столько лет, можно взглянуть на вещи трезво – ведь все случилось так давно. И если бы я понял, что эта дурацкая идея ломает всю мою жизнь, я бы плюнул, конечно, плюнул! Уехал бы подальше, нашел себе занятие по душе и зажил бы по-человечески: жена, собственный дом, всякие хлопоты, дети, порядок и всегда поглаженное белье. Знал я одного человека – моряка на нашем корабле, – который хотел убить отчима, считая, что тот отнял у него виноградник и упряжку волов, да еще вдобавок спит с его матерью – кому понравится, когда какой-то чужак этим занимается. Я просил моряка не убивать отчима и не портить репутацию нашего корабля, обещая ему, что когда-нибудь, в самый неожиданный момент, тот сам умрет от несчастного случая. Так и получилось. Когда мы заходили в порт того города, где они жили, отчим всегда присылал своему пасынку дыни, и вот однажды нес он нам три дыни на корабль, споткнулся на лестнице, упал, стукнулся головой о запасной якорь, что лежал на причале, и отдал концы. Когда мы ели дыни, я говорил моряку, что все это было предопределено. Но самое интересное случилось дальше: возвращаемся мы туда на следующий раз, мой моряк отправляется домой проведать свой виноградник и упряжку мулов и обнаруживает в материнской постели другого мужчину. Она, оказывается, успела еще раз выйти замуж. Изменилась только спальня: на потолке повесили сетку с айвой – новый муж был человеком с утонченным обонянием и хотел, чтобы комната приобрела иной аромат, чем тот, который царил там при его предшественниках.

– И он не убил мать? – спросил Орест.

– Разве мы можем вершить суд над своими матерями? Пей и иди спать, юноша, я разбужу тебя вечером: у нас на ужин колбаса с цветной капустой. Кто знает, может, твои прелюбодеи в тот же час будут вечерять таким же блюдом.

Средняя дочка лоцмана прошла к источнику, покачивая длинным коромыслом с двумя кувшинами, и поздоровалась с гостем. Орест, пораженный нежным мелодичным голоском, выронил свой стакан, и вино пролилось на пол.

С того дня в доме старого лоцмана у принца вошло в привычку воображать, что, если он ест, пьет, занимается каким-нибудь делом или смотрит на луну, то то же самое едят, пьют или делают прелюбодеи в его родном городе, куда он никак не мог добраться. Но Орест давно уже не думал о Микенах как о доме, как о месте, где мог и должен был жить, родина представлялась ему лужей крови, по которой плавала, словно сделанная из пробки, царская корона с двенадцатью зубцами.