Текст книги "Человек, который был похож на Ореста"

Автор книги: Альваро Кункейро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

V

Крестьянин, который вез на рынок два полных мешка яблок, навьючив их на своего ослика, рассказал нашим путникам о греческом корабле, направлявшемся в порт, и на следующий день они поднялись с первыми лучами солнца. Перед тем как оседлать лошадей и отправиться в путь, Эгист отозвал Эвмона в сторону и, напомнив ему их давешний разговор, спросил, думает ли он на самом деле, что человек, убитый тогда на дворцовой лестнице, был Орестом.

– Вино развязало мне язык, дорогой друг, и я просто-напросто высказал вслух свои тайные соображения. В моей стране меня почитают скептиком-интеллектуалом, и вчера своими рассуждениями я хотел лишь облегчить тебе гнет ужасного ожидания: не ищи в них ничего иного. Неважно, кого ты убил – Ореста или другого человека, главное для тебя – знать наверняка или хотя бы надеяться, что принц мертв. Порой история покажется тебе невероятной, порой уверенность укрепится в твоей душе. Но уже сами колебания преобразят твою жизнь. Сомнения делают людей свободными, уважаемый коллега. Душа наша стремится к надежным истинам, а человек, который не обрел их, становится мечтателем и поэтом. Суть философии отнюдь не в решении вопроса, какие яблоки более реальны: те, что лежат в мешках этого крестьянина, или те, что рисует мое воображение; нет, нам надлежит решить, какие из них источают более сладостный аромат. Но сии рассуждения – уже высшее искусство. Ты же просто запомни мои слова: сомнения изменят твою жизнь, этого довольно. Ну а кроме того, не все ли равно, от чего умереть – от меча Ореста или от тропической лихорадки, а ведь ты не боишься заболеть каждую минуту.

– Но ведь, если я не убивал Агамемнона, моя роль в трагедии ничтожна! – Эгист готов был разрыдаться.

– Кто посмеет усомниться в твоей доблести, дорогой друг! – заверил беднягу Эвмон и обнял его. – Вот увидишь, стоит тебе поглубже вдуматься в происшедшее, и ты постепенно переместишься со сцены в партер, увидишь пьесу другими глазами и в конце концов сможешь отделить себя от Эгиста-цареубийцы.

Рассуждения интеллектуала-фракийца не вполне дошли до микенского царя, но он был приятно удивлен тем, насколько его дело взволновало Эвмона, который к тому же неожиданно оказался философом. Ясное утро, какие выдаются ранней осенью, когда дует легкий юго-восточный ветерок, и кажется – сама земля источает свет, располагало к беззаботному веселью. Голуби клевали крошки на земле прямо у копыт лошадей, а щегол в клетке, что стояла на притолоке ворот постоялого двора, провожал наших путешественников веселой песней. Поблизости слышалось мерное дыхание моря, и Эгист любовался плавным парением чаек.

Греческий корабль пришел в порт вовремя, как того и ожидали, и, прежде чем началась разгрузка товаров – в основном корзин с инжиром да бочонков с вином, – на пирс сошли несколько пассажиров. Среди них был юноша в зеленом камзоле, который в правой руке нес за гриф итальянскую лютню; шляпы он не носил, и его белокурые кудрявые волосы свободно падали на плечи. Эвмон и Эгист уселись на мешки с рожью, чтобы понаблюдать за работой грузчиков и рассмотреть получше пассажиров.

– Когда приходит корабль, – сказал Эвмон, – самое замечательное, по-моему, ждать, не сойдет ли на берег прекрасная незнакомка. Сейчас из-за твоего инкогнито мы переодеты, но я обычно для этих случаев надеваю самый лучший наряд, объявляю, что прибыл фракийский царь, и устраиваюсь на пирсе. Мне нравится следить за тем, как причаливает корабль, как идет разгрузка, и рассеянно поигрывать золотыми монетами. Время от времени одна из монет как будто бы случайно падает у меня из рук, и один из моих адъютантов подбирает ее, чтоб не дай бог не потерялась. Взор зеленых глаз прекрасной незнакомки ищет, у кого бы спросить, где тут почтовая станция, и тут она замечает меня и приближается. Я любезно раскланиваюсь, объясняю ей все и предлагаю свою помощь и защиту, если красавица собирается путешествовать дальше по пустынным дорогам.

– И чем обычно это кончается? – полюбопытствовал Эгист.

– По совести говоря, нет ничего лучше чувствительного прощания: дама сидит на лошади, готовясь отправиться в дорогу, я бросаюсь за ней, словно меня влечет слепая неведомая сила, и страстно целую ей туфельку. Случалось мне, правда, добраться и до щиколотки. Все это, однако, отнюдь не исключает того, что некоторые отдавались мне: одни – ради подарков, другие – не в силах устоять перед моими настойчивыми ухаживаниями, третьи просто грустили вдали от родины. Но, как я уже говорил тебе, когда приходит корабль, нет ничего лучше, чем ждать, не появится ли незнакомка.

На сей раз она не появилась, и цари обратились к юноше с лютней, представившись ему гонцами, ожидавшими корабль, который бы отвез их на запад.

– Мы – латиняне, служим гонцами, – сказал Эвмон Фракийский, – и только что объездили всю Грецию в поисках некоего Ореста. У нас для него есть важное послание.

– Я приехал из северных краев, – ответил юноша, – там никто не слыхивал таких имен, они для нас слишком звучны. Мои достопочтенные родители впервые разрешили мне отправиться в путешествие; но сначала велели выучить тот язык, на котором я сейчас говорю с вами, а уроки мне давал один солдат, попавший к нам в плен. Моя мечта – послушать пение сирен и переложить их мелодии для лютни, поэтому я сошел здесь на берег, чтобы спросить, не слыхал ли кто у этих берегов песен морских красавиц.

Белокурый юноша отвесил изящный поклон и коснулся струн своей лютни, инструмент отозвался нежными звуками. Голубые глаза музыканта весело улыбались; он казался живым воплощением беспечной юности, точно только что сошел с картинки модного журнала.

В этот момент к разговору присоединился смуглый толстяк невысокого роста. Он жевал горький тростник, и красноватая пена скапливалась у него в уголках рта. До сих пор незнакомец был занят тем, что увлеченно выводил при помощи толстой кисти красной краской царский знак на мешках с зерном, на которых устроились друзья.

– Я сириец и вот уже десять лет веду в этом порту торговлю рожью, о высокочтимые господа-иностранцы, но никогда не слыхал, чтобы здесь пели сирены, а другого такого охотник ка до новостей вам не найти: ни одна не пройдет мимо моих ушей – ведь, как все уроженцы Дамаска, я, можно сказать, вырос на базаре. Кроме того, один мой дядя, чьи предки были лоцманами в Леванте, оставил мне в наследство пергамент, на котором записаны три вопроса для сирен. Если задать их, то эти морские дамы непременно должны ответить, и мне бы очень хотелось поставить такой опыт.

Взгляд сирийца постоянно бегал, словно ему приходилось стеречь четыре лавки сразу, а еще у него не хватало двух зубов и правую руку покрывали какие-то голубоватые бородавки. На все расспросы Эвмона и Эгиста о том, каковы же были эти вопросы, он отвечал уклончиво, но к Эгисту обращался с большим почтением, называя его высочеством и все время делая попытки поклониться ему. Фракиец это заметил и решил, что сириец, по всей вероятности, ездил в глубь страны покупать зерно и видел Эгиста во время какого-нибудь шествия и теперь узнал его. Поскольку никаких прекрасных незнакомок не было и ничего интересного в порту не происходило, они отправились в таверну – выпить вина и посидеть в тени на площадке под навесом из камыша.

– За сирен и их песни! – сказал Эвмон, поднимая свою кружку.

– В наших морях водятся только грустные и молчаливые сирены, волны носят их вялые, сонные тела туда-сюда, они не обращают никакого внимания на проплывающие корабли и ничего не отвечают страстным юношам, которые готовы отдаться им душой и телом. Виноват же в том, что наши северные моря безмолвны, один ирландский миссионер, – продолжил свой рассказ юноша с лютней. – На острове, где он жил, а может, и сейчас живет, его превозносят до небес. Звали этого монаха-аскета Тихеарнайл Клонский, и, принеся нам евангельское учение, он запретил всем пить aqua vitae[25]25
  «Вода жизни», водка (шутл. лат.).


[Закрыть] и танцевать обнявшись. Многие юноши в те годы выходили к морю послушать чудесное пение, а самые пылкие предавались плотским радостям со страстными морскими созданиями. Несчастные знали, что заплатят жизнью за любовь, но, несмотря на это, миссионер то и дело видел на берегу родных и близких безбородых юношей, оплакивающих своих погибших чад, развращенных и утопленных морскими красавицами, и решил во что бы то ни стало избавить нас от сей напасти. Он отправился на свой остров и заперся в библиотеке, которая раньше принадлежала самому Святому Патрику[26]26
  Апостол, покровитель Ирландии (около 390–461).


[Закрыть], и нашел в книгах ars magna[27]27
  Великого искусства (лат.).


[Закрыть] великую тайну пения сирен. Дело в том, что звуки, слетающие с губ этих созданий, собираются теплыми облаками пара над водой – издали можно принять их за стайки птиц. Закончив арию, морские певуньи остаются без голоса до тех пор, пока сии мнимые птицы или облачка не остынут, ведь наступает момент, когда новые теплые звуки перестают поддерживать их в воздухе – тогда они спускаются, сирены вдыхают их и могут начинать концерт заново. У каждой своя неповторимая песня, но порой они пытаются присвоить чужой репертуар. Святой Тихеарнайл Клонский приказал сплести за счет королевской казны огромную сеть в двести вар длиной и с очень узенькими ячейками, выдрессировал две дюжины воронов, привезенных из Ирландии, чтобы они могли держать ее в воздухе, и велел провозгласить повсюду, что наследный принц, пятнадцати лет от роду и свежий как наливное яблочко, отправляется послушать сирен и даже отец не в силах сдержать его порыв. Все морские красавицы столпились в проливе, каждая была бы не прочь полакомиться этакой конфеткой. Наконец за отмелью показалась лодка с одиноким пылким гребцом: блеск золотых цепей у него на шее мерк рядом с его прелестным лицом, так мог бы луч маяка попытаться днем бросить вызов солнцу; и тут все сирены разом начали свое волшебное пение. Когда все мелодии, словно чайки, сотканные из пуха одуванчика, оказались в воздухе и морские красавицы ждали, чтобы они спустились, по знаку миссионера гэльские вороны сбросили сеть. Затем ее собрали и сожгли вместе со всеми пойманными песнями, и вот почему, сеньоры, скорбно молчат наши волшебницы-сирены.

– А был ли на самом деле наследный принц? – поинтересовался сириец.

– Нет, на лодке греб молодой послушник, ученик Святого Тихеарнайла, и участь его оказалась печальной, я поведаю вам эту любопытную историю. На него надели пуленепробиваемый жилет и специальную защитную накидку, но, несмотря на все предосторожности, одновременное пение стольких красавиц, чьи обнаженные тела угадывались среди волн, столь прельстило его, что все любовные соки в нем вскипели и беднягу разорвало на мелкие кусочки. Сей факт, впрочем, не удивителен, ибо юноша прекрасно питался, а жизнь при этом вел исключительно целомудренную.

– Надо же! А с моими племенными ослами ничего подобного не происходит, – заметил Эвмон, – а ведь они у меня порой и по году постятся.

Весь день цари гуляли в порту, потом катались на лодке и собирали раковины. Юноша с лютней присоединился к их компании и устроил для своих новых знакомых маленький концерт; с юных лет Эгисту не выдавались столь счастливые часы. Когда они возвратились в таверну, сириец уже приготовил ужин и разбил палатку, покрыв ее парусиной и шкурами; там чужестранцы могли отдохнуть на мягких подушках. Вечер был наполнен ароматом соуса, сдобренного майораном, которым повар приправил баранину.

VI

– Меня зовут Рахел, – сказал сириец, в очередной раз оборачиваясь длинным кушаком, полагая, вероятно, что от того, насколько туго ему удастся затянуться, зависит стройность его фигуры. – С самого раннего детства родители отдали меня в услужение: нас у них было двенадцать – попробуй прокорми такую ораву. Работал я у многих хозяев, обычно у купцов, одни торговали тканями, другие – зерном. За долгие годы мне удалось скопить немного денег; если бы не чревоугодие, сумма получилась бы куда более внушительной, но такова уж моя натура – наверное, потому, что меня никак не оставляют воспоминания о голодном детстве и страх опять почувствовать, как сосет под ложечкой, а оттого я могу в один присест сожрать целого барашка или полдюжины кур с рисом. Так вот, на заработанные деньги мне удалось открыть торговлю зерном здесь, на берегу; за рожью и овсом приходится ездить на ярмарки Вадо-де-ла-Торре, в земли сеньоры графини доньи Инес ла Амороса. Она очень расположена ко мне, ведь я рассказываю ей театральные пьесы и объясняю, как вязать на спицах; этому искусству научил меня хозяин-шотландец, пока мы с ним сидели долгими часами в засаде – он приехал на землю Эллады охотиться на кентавров.

Сириец говорил, все время обращаясь только к Эгисту, словно забыв о существовании остальных; ему первому он подал кушанье, положив самые лучшие, на его взгляд, куски, и специально для царя подал мозги, приправив их петрушкой и ягодами можжевельника.

– Ну и как твой шотландец, нашел он своих кентавров? – спросил один из адъютантов Эвмона, тот, что был поменьше ростом и похудее, отлично ездил верхом и откликался на имя Сирило.

– Нет, живые кентавры моему хозяину-шотландцу не попадались, зато однажды во время ужасной бури он спрятался в пещере и нашел там скелет. Целые две недели мы мыли и нумеровали кости, а всего их оказалось сто девять. Хозяин говорил, что это противоречит всей падуанской анатомической школе, и, по-моему, чему-то радовался. Он увез скелет с собой в трех опечатанных ящиках, а мне оставил на память шесть вязальных спиц и берет в красно-зеленую клетку. Однажды, когда я шел по пирсу, вдруг налетел порыв ветра, сорвал его у меня с головы и унес в море. До сих пор жалею об этой потере.

Офицер Сирило испросил у Эвмона разрешения рассказать одну историю, и фракиец с удовольствием согласился. Все гости восседали в тот момент на подушках, превознося щедрость Рахела, на этот раз явившуюся в виде лимонада и дынь. Эгист указал на место рядом с собой интенданту, который казался грустным и отрешенным, словно мысли уносили его за тысячи миль отсюда. Он никогда не снимал коричневой широкополой шляпы с алой лентой, так что половина его лица всегда оставалась в тени, и во все время путешествия держался чуть поодаль, избегая разговоров с фракийскими адъютантами. Его густые пшеничные усы свисали вниз, а руки поражали своей белизной. Сириец Рахел подбросил в огонь щепки лесного дуба и ольховую стружку, и пламя окрасилось в синий цвет. И Сирило начал рассказ:

– В моей родной стране, в долине меж высоких гор родился мальчик с на редкость большими, волосатыми и остроконечными ушами; а как вам известно, чем-чем, а этим фракийский народ трудно удивить. С самого рождения они беспрерывно росли, и к тому времени, как его отняли от груди – по нашему обычаю матери бросают кормить, когда ребенку исполняется год, – бедняжка казался странной птицей с огромными черными крыльями, волочащимися за ним по земле. Чтобы научить мальчика ходить, ему приспособили на шею деревянный обод с двумя длинными планками – к ним-то и привязывали уши. Научиться-то он научился, но малютке приходилось туго, а тут вести о нем дошли до губернатора провинции, тот явился сам посмотреть на чудо и привез ребенку в подарок карликовую лошадку. Мальчика накрепко привязывали к скакуну, и он проводил все время в седле: и ел, и учился читать, и выполнял всякие поручения. Малыш – звали его Критон – приспособился справлять свои естественные надобности в специальные мешочки из бараньих кишок и даже, в конце концов, спал, не сходя с коня. Вот ведь какой фокус он придумал: научил лошадку ложиться на живот, кладя голову на связку соломы, а сам устраивался на ней как на диване. Слава о нем разлетелась по всей стране, и родители Критона решили взимать с любопытных плату за то, чтобы посмотреть на уродца, которого уже прозвали фракийским кентавром. Как-то пастухи разговаривали меж собой об этаком чудовище, выставленном напоказ во фракийской долине, и ветерок донес их слова до поля, где жили настоящие кентавры. Услышав такую новость, глава кентавров велел провести перекличку – не затерялся ли кто, но все оказались на месте. Тогда решили проверить, не ходил ли кто в нашу долину, чтобы познакомиться с девушками, не испросив разрешения в их специальной канцелярии: им запрещают знакомства с православными, что же до прочих, то тут предоставляется полная свобода, однако следует выписать пропуск. И вот через одного старого пастуха, которого кентавры очень уважали – тот научил их различать слабительные травки, свистеть в сопелки из тростника и подарил план ночного Парижа, – они испросили разрешения послать к людям гонца, дабы опознать соплеменника. Когда дело уладили, однажды утром в мою деревню прискакал роскошный кентавр: конская половина – от нормандского першерона, человеческий торс покрыт темно-русыми волосами, на благородном лице – красивая бородка и ясные глаза, а волосы заплетены в косичку на затылке. Его приняли с почетом, он осушил кувшин пива, и местный алькальд объяснил ему, что никаких кентавров там не было: речь идет только о лопоухом мальчике и карликовой лошадке, а прозвали его так просто из любви к гиперболам – подобные преувеличения приняты, например, в афишах ярмарочных балаганов. Гостю это объяснение пришлось не по вкусу; однако он сохранил вежливый тон и лишь настоятельно попросил, чтобы никто больше никогда не величал жалкого уродца фракийским кентавром, ибо сие название является торговой маркой, отмеченной у Гомера, Плиния и многих других, а потому никому не разрешается пользоваться им как попало – всякому видно, кто здесь настоящий кентавр. Он продемонстрировал рысь и галоп, выстрелил из лука, оглушительно заржал, показал несколько фигур испанской школы и, наконец, сделал стойку на своем розовом, с красноватыми прожилками пенисе. Завершив выступление, он покинул деревню под громкие аплодисменты женщин. Я сам с него глаз не сводил во время переговоров, сидя на деревянном заборе, и никогда этого не забуду!

– Моего хозяина-шотландца, а звали его сир Андреа, всегда занимал вопрос, где у кентавров может находиться пупок: на конской половине или на человеческой. Ты не обратил случайно внимания?

– Да, обратил – пупок у них на человеческом животе.

Сирило очень угодил своим рассказом слушателям, а Рахел вслух пожалел о том, что не взял у сира Андреа его шотландский адрес – можно было бы сообщить ему важную для развития науки новость о кентаврском пупке.

Огонь потихоньку угасал; дрема смежала веки наших путешественников, чему немало способствовал мерный шум моря, убаюкивающий как скрип колыбели. Они завернулись в одеяла, устроились на пружинных матрасах; и через несколько мгновений раздался разноголосый храп. Спали все, кроме Рахела, который охранял их покой, сидя на корточках возле жаровни. Сириец выждал немного, пока его спутники погрузились в первый глубокий сон, потом потихоньку подобрался к Эгисту, потряс за плечо и, видя, что тот открыл глаза, попросил его молчать и выйти вслед за ним из палатки. Царь в темноте нащупал свой длинный кинжал и кошелек с тремя монетами, спрятанный в трусах, а затем, последовав просьбе Рахела, тихонько вышел наружу. У выхода торговец зерном встретил его, встал на колени и поцеловал ему руку.

– Ты – царь Эгист, я сразу догадался, потому что однажды мне довелось видеть тебя на ипподроме. Меня же зовут Сириец Рахел; я служу в твоем Иностранном ведомстве и жду здесь в порту новостей о приезде Ореста.

Эгист рассказал Рахелу о цели их путешествия и попросил хранить тайну: никто и никогда не должен знать, что царь, из года в год ожидающий приезда Ореста, отлучился из, дворца и отправился в отпуск.

– Я бы и сам не стал беспокоить тебя, господин мой, но мне приходится напомнить – вот уже сорок два месяца, как мне не платят ни гроша, а торговля зерном идет из рук вон плохо: с одной стороны – идет Война герцогств, с другой – приходится кормить всех беженцев, что, спасаясь от ее ужасов, собираются на полях Вадо-де-ла-Торре и живут за счет нашей милостивой доньи Инес. А еще я хочу предостеречь тебя, ибо такова моя служба, – будь осторожен с человеком, которого ты называешь своим интендантом; у меня, можно сказать, нюх на всякое притворство. Он не Орест, господин мой Эгист, но вполне может оказаться его слугой Флегелоном – искуснейшим шпионом твоего пасынка.

Услышав эти слова, Эгист рассмеялся, взял сирийца под руку и отошел с ним подальше от палатки. Они зашагали по песку, а царь все продолжал смеяться и крепко сжимать руку Рахела.

– Вот уж верно – у тебя нюх! Сейчас я расскажу, почему мой интендант скрывает свое истинное лицо, и ты поймешь причину, мешающую нам выплатить тебе долг, о чем я весьма сожалею, ибо ты, мне кажется, верный слуга. Моего настоящего интенданта, некоего Хасинто, вот уже лет пять тому назад хватил удар: у бедняги оказалась парализованной вся правая сторона, он потерял дар речи и с тех пор не встает с постели – несчастный, покрытый язвами, – и ожидает одной лишь смерти. Офицерскую форму ему купили незадолго до болезни, взяв его зарплату вперед. Я теперь не могу назначить нового интенданта – мне нечем платить ему и не на что купить другую одежду. У меня нет даже свободных денег на то, чтобы выкупить у жены Хасинто форму ее мужа, – вот такие мои царские дела! Эта самая жена паралитика придумала один выход: золовка больного приклеивает усы, надевает его костюм и выдает себя за мужчину. Тогда жалованье, вернее, надежда получить его в будущем остается в семье, а я получаю интенданта, без которого мне не обойтись, ибо инвентаризация – один из столпов стабильной монархии. Делать было нечего, и я согласился. Итак, Рахел, мой офицер – женщина, служившая раньше прачкой в детском приюте; там она научилась отлично считать верхнюю одежду и белье, отмечая каждую вещь крестиком или галочкой, а вовсе никакой не твой Флегелон, правая рука моего пасынка Ореста.