355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Альваро Кункейро » Человек, который был похож на Ореста » Текст книги (страница 5)
Человек, который был похож на Ореста
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 17:23

Текст книги "Человек, который был похож на Ореста"


Автор книги: Альваро Кункейро



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

VIII

Вспотевший кузнец бросил в ящик молоток и гвозди и, сунув голову под струйку воды, стекавшую из каменной чаши, позволил себе несколько мгновений наслаждаться прохладой. Потом он обтер лицо старым фартуком, но борода и волосы остались мокрыми: с них по лбу стекали капельки воды, оставляя за собой влажные дорожки.

– Сразу видно, – сказал кузнец дону Леону, – ты знаешь толк в лошадях, и конь твой мне нравится. Такой породы я не знаю, да и никогда раньше не доводилось мне видеть скакунов с золотой звездочкой на лбу и иссиня-черным хвостом – это в нем самое удивительное. Мои деды подковывали в Трое лошадей ахейцам, отец отправился далеко на запад обучать варваров на атлантическом побережье неизвестному им искусству, сам я в молодости работал в кузне у Цезаря в Риме, но никогда не слыхал, пока ты не привел мне своего коня, что серебряная подкова на передней ноге скакуна приносит удачу в путешествии. Век живи, век учись! Ну, а твоему богатству можно позавидовать, ведь такой подковы хватает ненадолго.

– Конь мой, – пояснил дон Леон, – божественной породы, если только можно говорить так о лошадях. Ты, быть может, знаешь, что на одном острове на востоке нашли на берегу деревянную раскрашенную фигуру коня. Наверное, когда-то она украшала нос корабля и была прикреплена к нему за задние ноги, потому что изображала животное целиком, поднявшимся на дыбы над волнами. Потом, скорее всего, судно затонуло, и море выбросило обломки на песок. Резчик потрудился на славу, конь вышел как живой. Жители острова забрали его и, по очереди сменяя друг друга, отнесли на плечах на двор алькальда. Тот вышел под руку с женой подивиться чуду, а затем стал решать вместе со старцами, что же делать с этим даром волн.

– А вдруг он живой? – спрашивала жена алькальда, совсем девочка, с букетом цветов у пояса и множеством колец на пальчиках.

– Пришлось доказать ей, что она заблуждается, – продолжил дон Леон, – Один из смотрителей маяка сунул зажженный фитиль прямо ему под хвост, но животное даже не дрогнуло. Итак, коня оставили во дворе до тех пор, пока не будет окончательно решена его судьба; и поскольку жизнь на одиноком острове, затерянном в море, всегда текла спокойно и мирно, никто и не подумал даже выставить стражу. Совершенно непонятно, как прознали о красавце коне жившие в тех краях кобылы, но только, пользуясь тем, что хозяева оставляли их непривязанными – случилась эта история в летнюю пору, – все они: старые и молодые, насколько мне известно, не сговариваясь, явились одновременно во двор посмотреть на благородное животное. Что уж там случилось, когда кобылы начали тереться о коня и лизать его, каким чудом он вдруг ожил – никому не ведомо, но только алькальда разбудило многоголосое ржание. Он позвал на помощь, алькальдесса в ночной рубашке подбежала к окну, альгвасил зажег фонарь, и, когда свет загорелся, все увидели такую картину: оживший деревянный конь покрывал кобылу аббата из монастыря Святой Екатерины, которую хозяин отправил на хутор в деревню поправляться после тяжелой простуды, а ее соперницы в отчаянии кусали и лягали счастливую избранницу. Конь, заметив, что за ним следят, завершил свое дело и поскакал галопом к морю. Кобыла аббата забеременела, и отсюда ведет свой род мой конь, по его масти сразу заметно – он пошел в деда. Аббат, который, несмотря на свои пышные телеса, был человеком весьма ученым, объяснял выбор волшебного коня так: сбруя его кобылы сохраняла аромат ладана после крестного хода, а, как пояснил священник в одной из своих проповедей, некоторые христианские общины аскетического толка запрещали употребление ладана из-за его свойства возбуждать плоть. Царь Соломон, утверждали они, потому и возжелал царицу Савскую, что та преподнесла ему серебряную шкатулку, полную кубиков ладана.

– А как же конь? – спросил кузнец.

– Об этом много спорили, и все сходятся только в одном – конь вернулся обратно в море: сия история приключилась в дни равноденственных бурь, и оно сильно бушевало. Большинство людей думает, что внутри деревянного коня мог скрываться морской, ненадолго покинувший вечно перемещающиеся пенные конюшни Посейдона, бога, которому поклонялись в древности. Если верить им, то морской конь, должно быть, подслушал историю Троянского и идея ему понравилась. В эллинских портах таверны, как ты знаешь, стоят прямо на берегу, увитые виноградом, и гребцы любят рассказывать там друг другу всякие новости.

– Чудеса, да и только! – воскликнул Тадео. С каждым часом нищий все больше поражался тому, сколько дивных историй знает его хозяин, сколько тайн он хранит.

– Ну, а мой конь – тоже удивительное создание, – продолжил дон Леон. – Если я отправляюсь, к примеру, из Малаги в Афины на пизанском корабле и сплю себе спокойно в каюте, он плывет по морю сам и добирается до места точно в срок, чтобы я мог сразу оседлать его. Бывает, правда, с ним и такое: почует где-нибудь поблизости на берегу кобылу в охоте и забывает обо всем, а мне приходится гулять по молу, поджидая его. Весь в деда пошел!

Закончив рассказ, дон Леон, никогда раньше не пускавшийся в столь длинные рассуждения, поглядел прямо в глаза Тадео. Тот подумал, что этим своим рассказом хозяин отблагодарил его за историю о встрече Ореста с маленькой горбуньей в порту соседней страны.

Кузнец не знал, верить услышанному или нет: однако удивительный конь стоял перед ним – золотая звездочка на лбу, темно-синий хвост и серебряная подкова на передней ноге. Видя его сомнения и даже некоторое беспокойство, дон Леон сказал:

– Я вовсе не смеюсь над тобой, кузнец. Посмотри, мой верный товарищ только что приплыл ко мне, у меня не было времени ни почистить его самому, ни отвести на конюшню – вот уже месяц, как он не знает скребницы, а его хвост – гребня, поэтому ты легко найдешь в нем следы Океана.

Дон Леон вместе с кузнецом и Тадео подошел к коню сзади, перебрал рукой длинные пряди, вытащил оттуда водоросли и трех маленьких крабов и показал все это на ладони своим пораженным слушателям.

IX

На столе перед офицером Иностранного ведомства лежали все донесения о человеке в синем камзоле, который просил называть его доном Леоном. Здесь на больших листах с печатями был запечатлен тайным письмом Итурсаэта, принятым в политической полиции, каждый сделанный им шаг, каждое сказанное слово. Сеньор Эусебио ждал появления дона Леона, так как Тадео сообщил, что тот зайдет в этот день поутру отметиться. Офицер просматривал бумаги и подчеркивал отдельные фразы, постукивая себя то и дело по носу кончиком пера; время от времени он закрывал глаза, чтобы лучше следить за ходом своих мыслей. Орест или не Орест? Если верить древним предсказаниям, то нет. Кроме того, люди перестали бояться и ждать кровопролития как единственного средства освобождения от пут ужаса. По предположениям, Орест войдет в город ночью и немедленно даст знать о своем приезде Ифигении; слухи и туманные намеки должны подготовить ее к приезду брата. Во-вторых, принц придет в город с оружием в руках. В-третьих, он спрячется во рву. Раньше, когда появлялись лже-Оресты, Эусебио не сомневался в их невиновности, но, однако, верно нес свою службу. Иногда идея, положенная в основу политики, заставляет государственную машину работать бездумно, лишь ради самой себя; и тогда этот принцип создает свою собственную реальность, а мы становимся его рабами, бесплотными призраками. Головы летят с плеч вовсе не потому, что они – головы, то есть мозги, способные направить убийственную руку, а лишь потому, что исключения подтверждают правило, продиктованное свыше. С другой стороны, прогулки по городу таинственного чужестранца порождали нездоровое любопытство, и кое-кто вспоминал уже историю Ореста. Жив ли принц вообще? Эусебио хранил аккуратно подшитые сведения об инфанте. Его сестра вспоминала о нем как о тихом, молчаливом ребенке, который строил замки из цветных кубиков или проводил целые часы в задумчивости, положа руки на меч и устремив взор на отцовскую корону. Мать считала его неисправимым шалуном, неслухом и непоседой, мечтавшим лишь о приключениях в далеких странах да рисовавшим без конца корабли на стенах. Одни свидетельства никак не вязались с другими: показания кормилицы и первого учителя не имели между собой ничего общего. Кто-то говорил о веселом, беззаботном, открытом и благородном мальчике, кто-то – о скупом лицемере, любящем только лесть. Когда Орест исчез, от тайных агентов тоже приходили самые противоречивые вести: то будто бы он сделался странствующим рыцарем, то будто не пропускал ни одного борделя. Один и тот же человек не мог ходить в церковь по семь раз на дню и ночи напролет играть в карты, раздавать на скачках золотые монеты и сидеть в долговой яме; клясться жить на хлебе и воде, пока не отомстит, и пить запоем, чтобы забыться. То получалось, что его хотели женить на сирийской принцессе, то вдруг якобы принц оказывал явное предпочтение мужскому полу – как все это совместить? Имей я вкус к политической карьере, думал Эусебио, то мог бы весьма преуспеть, сообщая Эгисту сведения о несчастьях и дурных наклонностях Ореста, а Ифигении – о прекрасных, благородных подвигах и достойных поступках ее брата, зерцала всех принцев, живущих в изгнании. Но офицер отлично чувствовал себя в конторе, принимая в домашних тапочках иностранцев и живя спокойной жизнью: отпуск в сентябре на берегу моря, свидания с хорошенькой вдовушкой раз в неделю, мягкая постель каждый вечер, как только в церкви прозвонят в колокола и сотворят молитву, если только он не отправлялся в тот день в театр. И надо же было этому чужестранцу приехать сюда и спутать все карты! Следует ли задержать его как нового лже-Ореста? Он ни разу не назвался принцем, и сделать так – означало вернуться к дням подозрительности и животного страха перед появлением мстителя. Случался ли тогда у женщины выкидыш, скисало ли вино, обрушивался ли на остров циклон или какая-нибудь болезнь – во всем люди видели страшное знамение; даже если кто-то падал со строительных лесов или скоропостижно умирал, причину искали в том же. Было время, когда в городе совсем исчезла в лавках черная ткань, и, как оказалось, случился сей дефицит потому, что один путешественник сказал на ухо какому-то лавочнику, будто видел на границе Ореста, который направлялся в город и грозил заставить всех носить траур по своему отцу. Все оптовые торговцы тут же припрятали свой товар. Нет, не надо задерживать этого Ореста, то есть лже-Ореста. Уж лучше пойти на риск пропустить настоящего принца, но ведь такой шанс один из тысячи. Если он будет вести себя вызывающе, в тавернах и цирюльнях не прекратятся пересуды, тогда можно посоветовать ему покинуть город. К этому решению пришел сеньор Эусебио как раз в тот момент, когда его помощник объявил о том, что дон Леон явился и ждет аудиенции. Офицер бросил все документы обратно в ящик и велел впустить чужестранца.

В дверях дон Леон вежливо поклонился, принял приглашение сеньора Эусебио сесть напротив него и извинился: ему безусловно следовало явиться в Иностранное ведомство раньше, но он ждал, пока прибудут конь и паж с вещами, так как в чемодане находилось разрешение на путешествие, данное ему отцом, – по византийским законам без подобного документа старшие сыновья не могли пускаться в путь. Тут он показал сеньору Эусебио бумагу – пергамент, скрепленный четырьмя императорскими печатями, висевшими на пурпурных лентах.

– Я зовусь Леон, сын Леона, и путешествую, чтобы посмотреть мир, изучить породы лошадей и сравнить обычаи разных стран, исследуя театр каждой из них.

Сеньор Эусебио, улыбаясь, кивнул:

– Какие аристократические занятия! Ваша милость богаты?

– У отца в наших краях есть замок, вокруг него плодородные поля, а от матери, мир праху ее, я унаследовал большие стада в Армении, да еще право взимать плату за проезд по одному мосту, где всегда большое движение. С собой у меня двенадцать унций царской чеканки.

Вытащив кошелек из-за пазухи, он неторопливо развязал его и вытряхнул двенадцать золотых монет, которые покатились по столу.

– Это римские, – добавил он.

– Какую религию исповедуете? – спросил Эусебио, начав заполнять регистрационный журнал.

– Душа бессмертна.

– Семейное положение, возраст, особые приметы?

– Холост, тридцать лет, над пупком есть родимое пятно в форме звезды.

Сеньору Эусебио казалось неучтивым попросить знатного чужестранца показать родинку, но, пока он колебался в нерешительности, просьба оказалась ненужной. Дон Леон уже развязал пояс на широких штанах с треугольной кокеткой – кажется, этот покрой называется именно так, – спустил пониже трусы, приподнял рубашку и обнажил живот перед офицером. Стала видна голубоватого цвета звездочка с двенадцатью концами. Тот кончик, что соответствовал бы направлению на север у розы ветров, был подлиннее и потемнее остальных.

– Кто-нибудь изучал ваш знак?

– Да, греческие пророки. Он предвещает, по их мнению, старость без немощи, много детей и удачу в делах отмщения. Посмотрим, сбудутся ли предсказания, а сейчас я молод, жены у меня пока нет, да и мстить мне некому.

Воспитанность чужеземца покорила сеньора Эусебио, ему понравился его спокойный и открытый взгляд, благородные манеры – например, то, с каким достоинством он вытряхнул на стол золотые монеты. Такой жест мог позволить себе лишь человек высокого происхождения и щедрой натуры. Сеньор Эусебио позвонил в колокольчик и вызвал офицера секретной службы. Тот явился, неся в руках печать и баночку с красной краской, и дон Леон протянул ему свою правую руку. Надо было поставить клеймо, и сеньор Эусебио произвел эту операцию необычайно ловко – за долгие годы он приобрел большой опыт. Однако, когда офицер приподнял печать, обнаружилось, что именно там, где стояли слова Egistus Rex,[18]18
  Царь Эгист (лат.).


[Закрыть]
вся краска осталась на месте. На открытой ладони чужестранца клеймо оказалось неполным, он протягивал вперед руку как раз на уровне пряжки пояса, на которой змея обвивалась вокруг оленя. Давным-давно по такому знаку узнавали друг друга товарищи Ореста, и до сих пор правила обязывали секретных агентов сообщать о возвращении Ореста, если только такая эмблема где бы то ни было попадется им на глаза.

Офицер и чужеземец обменялись взглядами, дон Леон улыбнулся и произнес скорее для себя, чем для сеньора Эусебио:

– Если бы все, кого вы считали Орестами, оказывались бы ими, быть Орестом не имело бы ни малейшего смысла.

И вышел.

Сеньор Эусебио легонько стукнул себя по лбу, словно помогая своим мозгам проникнуть в тайный смысл этого высказывания, которое казалось позаимствованным из второй книги прорицаний Сивиллы и было столь близким к истине.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Эгист, сопровождаемый мастером-оружейником, хромым бискайцем, и интендантским офицером, закончил утренний обход своих военных складов, на что обычно тратил по понедельникам больше часа. В первые годы своего правления царь соблюдал традицию и проверял боевую готовность войск на плацу; он сам поднимал мечи и копья, натягивал луки, стрелял из карабинов и винтовок по раскрашенным шарам из надутых мочевых пузырей, которые раб поднимал на шесте над зубцами стены. Теперь же Эгист ограничивался осмотром: вычищены ли ружья, хорошо ли смазаны лезвия мечей; а потом останавливался погладить приклад своей любимой винтовки под названием «Молния». Он помнил, как когда-то сразил из нее гигантского каледонского вепря одним выстрелом мелкой дробью прямо в лоб. Осмотрев склады оружия, царь поднимался на самый верх старой башни – туда вели сорок восемь ступенек винтовой лестницы, – чтобы проверить, как работает дозорная служба. Здесь всем ведал сержант по имени Гелион, большой знаток оптики, дальний родственник царя по материнской линии. Еще в нежную пору детства бедняга окривел на правый глаз и решил восполнить свой недостаток зрения при помощи увеличительных линз. На этом поприще юноша преуспел и познал все тайны устройства подзорных труб. Благодаря его науке Эгист мог осматривать свои владения, и порой взор царя омрачала тоска: в последние годы многие приграничные области были потеряны. Графы, владевшие холмами и плодородными долинами, продолжали называться его вассалами, однако вместо положенных податей присылали во дворец самое большее коровью шкуру, а чаще ограничивались корзиной яблок или молочным поросенком. А ему все недосуг заняться бунтовщиками: знаменитый Орест-мститель никак не желает появиться, а это связывает его по рукам и ногам и не дает отлучиться из дворца. Когда-то давным-давно цари каждый день поднимались на зубчатые стены, дабы осмотреть долины и тропинки на склонах: меж холмов на равнине разворачивалась кавалерия; приказы относили командирам почтовые голуби, а порой взмывала ввысь сигнальная ракета. Царь, держа в руках знамя, приветствовал свои войска. И все это кануло, погибло из-за Трои. Эгисту же в первые годы царствования пришлось посвятить большую часть времени и денег на то, чтобы сохранить корону – ведь получил-то он ее, в конце концов, преступным путем. Долгими часами царь припоминал подозрительные слова и жесты приближенных, крался на цыпочках по коридорам и галереям в надежде застать врасплох тайное Сборище заговорщиков. Под предлогом изучения квадратуры Луны Эгист повесил во всех залах и приемных зеркала; продавцы всегда заверяли его, что их товар обладает магическими свойствами, но обещания оказывались пустой болтовней: когда царь хотел увидеть лица изменников, на поверхности стекла никакого изображения не появлялось. Жизнь загублена! А все началось как раз здесь, на этой башне… Эгисту было восемнадцать лет, и физик, работавший тут в те далекие годы, позволил ему подняться наверх и посмотреть в подзорную трубу. Эгист полюбовался пейзажем, перечислил вслух названия всех маленьких селений, затерянных среди виноградников и засеянных кукурузой полей по ту сторону реки, затем перевел свой взгляд на городские стены, улицы и площади – ему показалось, что до остроконечных крыш, покрытых красной черепицей, рукой подать, – и, наконец, захотел разглядеть изящные аллеи царского парка, разбитого на французский манер. И тут в его поле зрения попала дама в синем платье: она кормила с ладони воробушка и наклонилась, протягивая ему семечки конопли, при этом в глубоком вырезе платья показались прекрасные груди. Зрелище заставило Эгиста покраснеть и смутило его покой: оставаясь в своей комнате один, он предавался воспоминаниям, и всякий раз обмирал, представляя себе великолепную картину. Во сне ему виделись лишь ласки прекрасных ручек, а во время бессонницы его преследовала мечта положить голову на эти белоснежные прелестные холмы, источающие аромат яблок. Эгист перегнулся через солнечные часы, раздвинул подзорную трубу и стал рассматривать заброшенные сады – теперь никто бы уже не смог различить некогда строгий рисунок аллей, – тщетно пытаясь вызвать из небытия тень видения давних лет. Какое безумное желание покорило его на всю жизнь! Еще и сегодня кровь жаркой волной поднялась к морщинистым щекам царя, и во рту пересохло так же, как в тот роковой час. Он попросил у Гелиона воды, но у того под рукой был лишь кувшин с разбавленным вином. Эгист взял протянутый стакан, пригубил вино и тут же выплюнул, капли брызнули на грача, который собирался взлететь в поисках завтрака. Медленными шагами печальный, усталый и голодный царь спустился по лестнице – конец его жезла стучал о ступени, край потертой желтой мантии волочился по полу. Затем его одинокая согбенная фигура скрылась в лабиринте дворцовых коридоров, похожем на витую раковину улитки, где под темными сводами плели свои сети неутомимые пауки.

I

Вся его жизнь была потрачена на ожидание. Он оставлял спящую Клитемнестру и тихонько, на цыпочках, с мечом в руке направлялся в посольский зал. Поймет ли Орест, явившись в назначенный час, что безмолвный часовой у окна, чья тень замерла в квадрате лунного света на противоположной стене, – это Эгист? Царь знал принца ребенком, но каков он теперь – зрелый муж, мститель? Художникам велели написать портреты сына Агамемнона, не меньше дюжины, но люди, изображенные на них, вышли совсем непохожими, в жизни они, казалось, должны были бы говорить и думать по-разному. Глаза этих Орестов никогда не смотрели в лицо Эгисту, а тот непременно хотел быть узнанным сразу же – не хватало только, чтобы ослепленный желанием отомстить убийца набросился на кого-нибудь еще. Царь решил повесить себе на шею табличку на кожаном шнуре, которым перевязывают ножку бурдюка, и написать на ней свое имя красными буквами. Картонку он спрятал в фигуре волка справа на третьей ступени лестницы, ведущей к трону, засунув ее под хвост бронзовому хищнику между левой ногой и яичками. Когда ему случалось вытаскивать табличку, он касался их руками, и, казалось, древняя дикая сила передавалась ему, а это было, бесспорно, добрым предзнаменованием. Надев на шею картонку, Эгист двигался к двери и отмерял ровно семнадцать шагов до столба, возле которого входившие в зал отвешивали первый поклон. С этого места, вытянув руку и направив удар прямо в грудь или в шею внезапно появившегося на пороге врага, можно было поразить его наповал, потому что конец меча оказывался на полкварты[19]19
  Мера длины, равная 21 см.


[Закрыть]
за пределами комнаты. Блестящее острие, выглядывавшее за порог, напоминало светящийся рысий зрачок; и Эгисту казалось – его собственный глаз сверкает на стальном лезвии и взгляд проникает в глубь извилистых коридоров, которые спускаются в сад. Меч царя стал его дозорным. Долгие ночи прошли в ожидании: зимой они тянулись нескончаемо под шум ветра, заглушавший хриплое уханье совы, и пролетали незаметно летом, теплые и душистые, под разрывающие душу трели соловья. В первые годы своих ночных бдений Эгисту больше всего нравились дождливые ночи в конце весны, но шуршание мышей, оживлявшихся с приходом тепла на чердаке, лишало его ощущения одиночества и придавало некоторое спокойствие, а это никак не вязалось с ожиданием трагедии. В конце концов он счел наиболее подходящими первые осенние ночи, когда шли дожди. Ветер поднимал и кружил упавшую листву в извилистых коридорах, и шорох листьев на каменных ступенях казался Эгисту шагами Ореста. По правде говоря, царь продумывал финальную сцену до мельчайших подробностей, словно ее должны были увидеть сотни или даже тысячи зрителей. Однажды он вдруг решил, что присутствие на сцене Клитемнестры, ожидающей своего последнего часа, просто необходимо на протяжении всего последнего акта. Пожалуй, стоило приказать прорубить окно из спальни в посольский зал; тогда оттуда будет видно брачное ложе и спящая царица в ночной рубашке – золотые волосы разметались по подушке, пухлые плечи обнажены. Услышав шум оружия, она в испуге поднимется с кровати, и тут на миг обнажится ее грудь, а когда бросится к проему, то взглядам откроется ее прекрасная нога – до колена или даже еще выше, ибо в трагедии дозволено все, что может показать ужас героев. Клитемнестра воскликнет:

– Сын мой!

В этот самый миг Эгист, сраженный насмерть, упадет, но упадет не согнувшись. Агамемнон сделал тогда несколько шагов, меч выпал у него из рук, потом он схватился за занавес, затем поднес руки к груди. Нет, Эгист мечтал о другой смерти: погибнуть словно от удара молнии. Вот если бы он мог послать записку Оресту и попросить его взять с собой длинную кривую саблю. Еще неплохо упасть подобно тому, как падает камень в темную воду тихой заводи – зрители в едином порыве ужаса отшатнутся назад, словно боясь, что кровь забрызгает их, и это будет похоже на круги, что расходятся по спокойной воде. Царь рухнет, воцарится страшная тишина, которую нарушит лишь удар тяжелого меча, падающего на доски, да затем покатится со стуком вниз по ступеням шлем из вороненой стали, и на его блестящих боках будет отблескивать пламя факелов в руках рабов. Итак, царь мертв и не может подняться, чтобы принять аплодисменты и проследить за сценой убийства Клитемнестры. Если он сам мог сражаться с Орестом молча, то между матерью и сыном необходим диалог. Пожалуй, надо намекнуть царице, что говорить, как держаться; надо продумать ответы на возможные вопросы Ореста и, наверное, придумать какую-нибудь реплику, в которой бы раскрылась вся сложная натура этой женщины – одновременно матери и страстной любовницы. Сын, безусловно, спросит, почему она согласилась на убийство помазанника божьего и как могла потом разделить ложе с убийцей. Надо найти нужный тон, подходящие слова, торжественные, многозначительные и в то же время страстные. Неплохо было бы найти свидетелей великих отмщений, свершившихся в Греции. Хотя, впрочем, самое лучшее – поручить секретному агенту разыскать в каком-нибудь далеком порту Ореста и прорепетировать с ним диалог из последнего акта. Театр – дело нешуточное! Следовало бы подыскать для этой цели человека, который бы сумел понять хитросплетения мыслей принца, приспособиться к его изменчивой натуре, подобно тому как луч преломляется на гранях алмаза, проникнуть за стены, воздвигнутые гневом в его сердце, к тайникам его души. Городской драматург мог бы даже написать диалог. Эгист поведал бы ему о тех тайных часах, когда он вынашивал замысел преступления, и о ярчайших минутах любви. Осада прекрасной царицы длилась не одну неделю: Эгист надевал атласные камзолы, рыдал, умирал от нетерпения, грозил покончить с собой, отращивал ногти, чтобы ранить свое лицо, и даже предлагал, что сам отправится разузнать, жив ли Агамемнон. Клитемнестра сдалась в самый неожиданный момент. Однажды царица нечаянно наступила на борзую собаку Эгиста, которая спокойно грелась себе на солнышке. Пес взвизгнул и вскочил, царице показалось – он собирается укусить ее, и она бросилась в объятия Эгиста. Их губы встретились, поцелуй был таким долгим, что царица упала без чувств. Все случилось там же на галерее. Борзая, успокоясь, подошла туда, где лежали любовники, чтобы приласкаться к хозяину, и принялась медленно лизать ему шею, как делала это всегда, когда Эгист, возвратившись усталый к полудню с охоты, устраивался под дубом отдохнуть.

Когда же воинственный царь объявился, Клитемнестра легко поддалась на уговоры своего любовника и согласилась, что этот вооруженный до зубов грубиян должен умереть. Она всегда называла себя вдовой, словно ее муж утонул во время кораблекрушения. Но вот однажды к Эгисту явился гонец с вестью о появлении старого царя – его корабль уже бросил якорь в устье реки. Почти сразу же вслед за новостью показался в городе и сам Агамемнон: он пел, стучал бронзовой рукоятью меча по деревянному, обтянутому кожей щиту, требовал вина, бил фонари меткими ударами камней, запущенных из пращи, и громко звал жену:

– Смотри, как я надушился для тебя, моя голубка!

Пред ним открыли двери дворца, потому что он знал пароль, и Агамемнон уселся на ступенях главной лестницы: было новолуние, и он собирался вынести решения по всем тяжбам, отложенным из-за похода, перед тем как отправиться в объятия Клитемнестры. Его солдаты стучали во все двери на улицах и площадях – окна открывались, зажигались огни. Опершись на широко расставленные руки, царь издавал рык, подобный львиному, приказав своему глашатаю во избежание выкидышей предупреждать беременных женщин, что им нечего бояться – этим рычанием по традиции следовало оповещать подданных о появлении их владыки. Эгист, вооружившись мечом и разувшись, спускался по лестнице. Широкие плечи Агамемнона, казалось, занимали весь лестничный пролет, и убийца, дойдя до первой лестничной площадки, разбежался, бросился на врага и дважды вонзил меч, опираясь на него всей тяжестью своего тела. Смертельно раненный воин поднялся на ноги, закачался, но даже не обернулся; ему не суждено было узнать, кто нанес удар. Потом он схватился одной рукой за красный занавес, согнулся пополам, другой ища свой меч, но, нащупав, оказался не в силах поднять. Агамемнон попытался выпрямиться, теперь уже вцепившись в пурпурный занавес обеими руками, но занавес оборвался и царь упал вместе с ним на землю. Несколько монет со звоном покатились по плитам. На верхней галерее показалось красное лицо кормилицы Клитемнестры.

– Конец скотине! – закричала она и убежала, потеряв по дороге один шлепанец. Слышал ли эти слова умирающий царь? Его тело лежало здесь, наполовину скрытое занавесом. Тени каких-то людей, сливаясь с темными стенами, тихо проскальзывали наружу, двери закрывались. Эгист, которого страх заставил напасть внезапно со спины, остался наедине с мертвецом. В воздухе плыл едкий запах дыма – рабы, спеша скрыться, затоптали свои смоляные факелы. На рукояти меча поверженного царя кто-то накапал воска и поставил свечу. Интересно, чьих рук это дело? Убийца спустился на три ступеньки, чтобы разглядеть лицо мертвеца, загорелое и обветренное за время долгого плавания. Голова Агамемнона свесилась вниз, налитые кровью глаза, похожие на стеклянные бусины, смотрели вверх на каменные своды. Когда Эгист покидал ложе, царица попросила его взглянуть, по-прежнему ли носит ее муж русую бороду, и из-за какой-то странной прихоти очень настаивала на своей просьбе. Эгист вдоволь нагляделся на убитого – щеки казались совершенно гладкими, он был свежевыбрит. Убедившись в этом, убийца несколько успокоился и, дотронувшись руками до собственного лица, погладил бороду. Агамемнон, скорее всего, побрился в портовой цирюльне, может, оттого, что не хотел колоть нежную кожу жены жесткой щетиной своей воинственной эспаньолки.

– Он сбрил бороду! – сообщил Эгист Клитемнестре, присаживаясь на край кровати, и наклонился, ища ее губы.

Царица отвернулась и разрыдалась.

– За что он меня так! За что! – говорила она, всхлипывая. – И пусть не воображает – даже взглянуть на него не пойду.

Она проплакала до самого рассвета. Эгист, преклонив колени возле кровати и положив голову у ног своей царственной возлюбленной, заснул и спал, пока не протрубили зорю. Ему привиделось, как Агамемнон, облаченный в пурпурный занавес, надвигается на него, с трудом волоча ноги, чтобы вырвать его бороду. Он видел страшную пасть царя: огромный золотой клык все ближе и ближе – вот-вот вонзится в глаза, а он не может даже пошевелиться, ноги не слушаются его. Только звуки горна и крик петуха избавили несчастного от кошмара.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю