Текст книги "И снова Испания"

Автор книги: Альва Бесси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

3

Из дневника:

(17 августа 1938 года)… Тут же шум возобновляется, утесы множат, отбрасывают его эхо; кажется, что бой идет на много миль отсюда, на самом деле – он в нескольких сотнях метров от нас самое большое. Внезапно воздух сотрясает сильный взрыв, разбрасывая во все стороны пламя, подобно фейерверочному китайскому колесу, разрывается мина. Наступает тишина, потом снова слышны крики, сдавленное бормотанье; мимо нас со щелканьем пролетают одиночные пули, и снова все смолкает.

Каждые несколько минут шум сменяется тишиной. Потом тишина наступает надолго, внезапно рядом с нами оказываются люди, они неслышно проходят мимо нас, поначалу их немного, потом все больше и больше, тяжелое дыхание наполняет тишину. Один из них рыдает, другой говорит: «Помогите, я ранен».

Передо мной возникает Антонио, он отдает честь, говорит:

– La pistola del Comandante, – и протягивает мне пистолет. Я беру пистолет, он липкий на ощупь, подношу к глазам, вижу, что он чем-то залит.

– El Comandante? – спрашиваю я, но Антонио уже ушел, теперь передо мной, переводя дыхание, стоит Сэм.

– Аарон ранен, – говорит он, – в голову. Не тяжело. Не волнуйся, успокойся. Он выкарабкается.

– Ты уверен? Где он?

– Его утащили, вынесли оттуда. Его пистолет у тебя? Он велел отдать тебе на сохранение.

– Да…

В бледном лунном свете, едва просачивающемся из-за набухших влагой облаков, я вижу, что по его лицу катятся слезы. Я вспоминаю рассказ Аарона о том, что стряслось с этими ребятами, когда их впервые повели в атаку. (Тогда еще Сэм, решив, что Аарон погиб, расплакался, как ребенок, найдя его целым и невредимым.)

– Успокойся, – говорю я.

– Аарон выкарабкается, – говорит Сэм. – Я отвел его в тыл. Он меня спросил: – «Мы заняли эту высоту?» Я говорю: «Заняли». – «А как наша рота?» Я ему говорю: «Отлично». Аарон выкарабкается, – говорит он. – Обязательно выкарабкается!

«Люди в бою»

Мы заблудились, пытаясь найти улицу, которая выведет нас из Барселоны на прибрежное шоссе. Я был этим даже доволен: Сильвиан настояла на том, что машину будет вести она. Сильвиан выдвинула три довода: 1) я так избалован американской автоматикой, что не справлюсь с ручным переключением скоростей; 2) я вообще не разбираюсь в европейской системе переключения скоростей; 3) я слишком взбудоражен и не смогу ехать осторожно. (Верно? Верно…)

Когда мы все-таки выбрались на прибрежное шоссе и взяли на северо-восток, все названия немедленно всплыли в моем сознании, потому что я много раз водил грузовики через Бадалону, Масну и Матаро (где располагался один из американских госпиталей), Аренис-де-Мар, Капелью и Пинеду.

Средиземное море было сумрачно-серым, низкие облака предвещали дождь, дул ветер. По случаю воскресенья улицы были пустынны.

В Мальграте шоссе повернуло в глубь страны, повело чуть не прямиком на север. Края здесь были довольно живописные. По обеим сторонам дороги тянулись хорошо возделанные поля (кое-где торчали щиты с рекламой кока-колы); там и сям среди полей высились усадьбы землевладельцев; росли изумительные сосны, которые так часты в Испании. Хвоя у них очень темна, и, покуда они не поднимутся достаточно высоко, они не цветут.

Мы пересекли речушку, и, следуя маршруту, установленному с помощью двух карт – моей старенькой и другой, предложенной агентством по прокату автомашин («Самое безукоризненное обслуживание»), – повернули влево к Силсу, на дорогу, ведущую через Риударенас к Санта-Колома-де-Фарнес. Нас поразило, что на полях пахота велась по старинке деревянными плугами, что ничто здесь не изменилось со времен войны – или средневековья.

Все городки, как один, встречали и провожали нас щитами с символом фаланги, и все городки, как один, так же как и приморские, были построены по одному и тому же образцу – массивные, каменные церковь и господский дом высятся над сгрудившимися жалкими кирпичными и глинобитными домишками.

Санта-Колома был побольше этих городков, но такой же унылый.

– В таком городе только и остается, что умереть, – неожиданно для себя сказал я, – больше тут делать нечего.

Сильвиан согласилась.

На улицах не было ни души, и мы не без труда разыскали прохожего, который показал нам дорогу к городскому кладбищу, расположенному за самым людным районом. Под моросящим дождем мы доехали до кладбища.

Его железные ворота были открыты. За час или больше, что мы там провели, нам встретился всего один посетитель – старая женщина, которая украшала могилу цветами.

Я думал, вынесу ли я это, особенно если мы найдем могилу? Не знаю, что может сейчас случиться. Я слышал Аарона, слышал его голос: «Не высовывайся, обормот, не то твоим мальчишкам придется обзавестись другим папой». Я слышал, как он говорил: «Вулф все наседает на меня, требует, чтобы я взял на твое место испанца. Он прав, ты и впрямь ни на что не годен – разве что курево иногда раздобудешь, да только…»

Я видел его славное некрасивое лицо, мягкие темно-карие глаза, слышал несильный, но приятный голос, когда он пел «На родине моей» под аккомпанемент чьей-то гитары, в ту ночь, когда мы стояли около Дармоса. Я чувствовал рядом тепло его тела, когда мы лежали под одним одеялом в овражке, неподалеку от Марсы.

Такие же удивительные глаза были у его отца, и, хотя сын ничем больше не напоминал отца (он пошел в мать), когда я навестил родителей Аарона в 1939 году и увидел его отца, мне показалось, что я вижу самого Аарона. И в 1967 году, в Лос-Анджелесе, за неделю до нашей поездки в Испанию, я снова испытал то же чувство.

Могилы размещались в стенах кладбища, в три яруса. Мы поделили территорию кладбища и разошлись – каждый в свою сторону. Я был рад этому – мне не хотелось, чтобы жена снова увидела меня в таком же состоянии, как в самолете.

В основном тут были семейные захоронения: на камне или металлической плите стояли надписи: «Familia González» или «Familia Pérez»{[41]41
  Семья Гонсалес, Семья Перес (исп.).


[Закрыть]}. Иногда попадались маленькие выцветшие фотографии давно умерших в железных рамках. Могилы эти редко посещались – лишь кое-где в металлических вазах, прикрепленных к стене, стояли цветы.

Иногда имена усопших были выбиты на каменных плитах, которые закрывали входы в индивидуальные захоронения. На иных плитах имена стер ветер, дождь и солнце; на других можно было прочесть отдельные буквы. На некоторых могилах и вовсе не было имен.

Мы с Сильвиан сошлись у середины стены.

– Ничего не нашел, – сказал я с некоторым облегчением.

– Мне кажется, он похоронен не здесь, – сказала она.

– Почему?

– Сам посуди: Санта-Колома далеко от шоссе, если даже предположить, что его хотели увезти во Францию, – в Жерону есть куда более близкий путь. А раз так, с какой стати хоронить его в такой забытой богом дыре?

– Откуда мне знать.

Мы решили поговорить со старушкой, которая уже уходила с кладбища: она сказала, что падре наверняка знает, кто здесь похоронен. Где можно найти падре – в церкви?

– Нет, сейчас время обеда – вы его застанете дома, – ответила она и показала нам, куда ехать.

Мы уже было поехали к священнику, но тут вспомнили, что она упомянула, будто это совсем молодой священник, а значит, он вряд ли помнит 1938 год. И мы поехали не к священнику, а в город и остановились на углу, где стояли и разговаривали двое мужчин и мальчик, явно приодетые по случаю воскресенья. Мы спросили у них, есть ли в городе человек, который занимается кладбищем. Конечно, сказали они, и один из мужчин сказал, что его hijo{[42]42
  Сын (исп.).


[Закрыть]} покажет, где живет этот человек, и мальчишка лет двенадцати-тринадцати – глаза его блестели за стеклами круглых очков – проворно забрался в машину.

Послушные его указаниям, мы сворачивали с одной узкой извилистой улочки на другую, пока нам не показалось, что он сам не знает, куда ехать. Но он неожиданно ткнул пальцем в дверь. «Вот где он живет», – сказал мальчик. Мы перешли через улицу и позвонили в дверь, мальчик остался в машине.

На звонок никто не откликнулся. Однако не прошло и двух минут, как вокруг нас собралась небольшая толпа, явно привлеченная наемной машиной и иностранцами. Из подвала на противоположной стороне улицы вылез мужчина в исподнем и альпаргатах. Он был небрит – явно успел изрядно набраться в свободный день. Другие следили за нами из окон.

Но вот отворилась соседняя дверь, на пороге которой появилась молодая женщина и спросила:

– Вы к сеньору Хосе Турону?

Фамилия эта показалась Сильвиан смешной, и она сказала:

– Turon как turron, конфеты?

Женщина засмеялась. Она говорила на местном наречии, которое я понимал с трудом. Один глаз у нее был подбит, и, к нашему изумлению, скоро к ней присоединился мальчишка лет девяти, тоже с подбитым глазом! (Уж не курили ли они сигареты «Тарейтон»?)

Женщина сообщила нам, что сеньор Турон по случаю воскресенья уехал обедать в другой город и что он, возможно, задержится. И не может ли она нам помочь?

– Можете, – сказали мы. – Мы ищем могилу иностранца, который, по нашим сведениям, похоронен на кладбище. Но могилу его мы так и не нашли. Может быть, у сеньора Турона есть списки?

– Claro, – сказала она. – Когда умер extranjero?{[43]43
  Иностранец (исп.).


[Закрыть]}

– В тысяча девятьсот тридцать восьмом году, – сказал я, и женщина подняла руку и потрясла в воздухе кистью – я не раз наблюдал этот жест у многих французов (в том числе и у моей жены).

– Тридцать восьмом? – воскликнула женщина с таким видом, словно речь шла о четырехсотом годе до рождества Христова.

– Он американец, – сказали мы. – Отправляясь в Испанию, мы пообещали его родителям найти его могилу.

– Американец? – встрепенулся наш маленький гид (к тому времени он вылез из машины). – Из Интернациональных бригад?

– Да, – ответил я.

– Ну если он был солдат… – протянула женщина, – так много людей погибло в тысяча девятьсот тридцать восьмом году. Так много солдат. Может быть, его похоронили в братской могиле.

Мы не видели ни одной братской могилы.

Теперь позади женщины возникли мужчина и ребенок. Этот мужчина тоже был небрит, и с лица его не сходила ухмылка. В продолжение всего нашего разговора он продолжал ухмыляться и не проронил ни слова. (У него не было фонаря под глазом.)

Мы сказали женщине, что были бы ей очень благодарны, если бы она расспросила сеньора Турона, когда он возвратится. Мы объяснили, что скоро уезжаем из Испании в Марокко, но записали для нее свои имена и название нашей гостиницы в Барселоне. Если ей удастся что-нибудь узнать, мы постараемся вернуться, чтобы сфотографировать могилу для родителей погибшего.

Я попытался представить себе эту фотографию, и меня охватила тоска. Вот мы найдем могилу, и она окажется неухоженной, безымянной (здесь на них проставлены номера). Мы можем покрасить камень, написать его имя, даты рождения и смерти, поставить свежие цветы в новые металлические вазы на стене – а потом сделать цветные фотографии и отослать его родителям в Лос-Анджелес!

Поблагодарив женщину, которая была с нами так любезна, мы ушли вместе с нашим гидом, которого предложили отвезти домой. Он сказал нам, куда ехать. И тут я услышал голос, который тихо сказал мне: «Какого черта, старина? Зачем ты этим занимаешься? Прошло почти тридцать лет, и пора бы тебе уже забыть об этом. Не твоя вина, что погиб я, а не ты».

Я обернулся к мальчишке на заднем сиденье и спросил:

– Откуда ты знаешь об Интернациональных бригадах?

– Но я же читаю книги! – Вид у него был удивленный и даже обиженный.

– И что же написано в этих книгах об интербригадовцах?

– Что они были очень плохие люди, – ответил мальчик.

– Ты в это веришь? – спросила Сильвиан, не поворачиваясь от руля.

– Claro.

Я не мог сдержаться и спросил:

– А я похож на очень плохого человека?

– Нет, нет, – возразил мой гид – настоящий испанский джентльмен в свои тринадцать лет. – Конечно, нет. Неужели вы были в Интернациональной бригаде?

– Claro, – ответил я, улыбнувшись ему, как мне казалось, доброй отцовской улыбкой. – Ты прочтешь еще много книг, – добавил я, – в одних будет написано, что это были очень плохие люди, а в других, что очень хорошие. Когда ты станешь старше, ты разберешься, где правда, где ложь.

Мы подъехали к его дому, и я предложил ему несколько песет, от которых он решительно отказался, но я сунул деньги ему в карман, и тогда он сказал:

– Большое спасибо.

На обратном пути к Риударенас пошел дождь, и Сильвиан сказала:

– Ну и странный же ты.

– Это почему же?

– Зачем тебе понадобилось говорить, что ты воевал в Интербригаде!

– А что тут такого?

– А то, что ты держал всю эту поездку в тайне! А то, что мы дали этой женщине все свои координаты. А то, что ты знаешь, что бригады считались красными. А то…

– Basta, mujer{[44]44
  Хватит, женщина (исп.).


[Закрыть]}, – сказал я, и добавил: – Es igual{[45]45
  Не имеет значения (исп.).


[Закрыть]}.

– Tonto{[46]46
  Дурень (исп.).


[Закрыть]} – ответила Сильвиан.

Тут дождь полил как из ведра, и жена, сощурившись, разглядывала дорогу, как будто она находилась не ближе чем за пятнадцать миль от нас. Казалось, туча лопнула – ливень обрушился на нас стеной и в мгновение ока затопил шоссе.

– Здесь не умеют строить дороги, – сказала Сильвиан. – Даже стока нет – посмотри на этих людей!

В Калелье прохожие тщетно пытались перейти улицу. Другие также тщетно пытались перейти шоссе. Море вздымало огромные пенистые валы. Ветер швырял машину из стороны в сторону, а проносившиеся мимо машины – и с зажженными, и с выключенными фарами – обдавали нас фонтанами воды, заливали ветровое стекло.

– Merde! – закричала Сильвиан встречному грузовику. Она нажала на тормоз, и мы съехали к обочине, подождали, пока не просохнет стекло, и снова пустились в путь.

– Merde! – воскликнула она.

4

Вот уже долгие годы мы с женой ведем вечный спор. Она утверждает, что после двадцати с лишком лет, прожитых в Соединенных Штатах, ей трудно писать и говорить по-французски. Я возражаю ей, говорю, что родной язык забыть невозможно. Однако наше путешествие подтвердило ее правоту. Сильвиан то и дело сбивалась с французского на английский или испанский и наоборот.

Подтверждалась и другая ее теория, противоположная этой: в первый год после свадьбы она рассказала мне, что в снах ее родители, не говорящие ни слова ни на одном языке, кроме французского, испанского и арабского, стали вдруг разговаривать с ней по-английски.

Теперь настал и мой черед. Проведя всего четыре недели в Европе и один уик-энд в Перпиньяне, где я пытался общаться с ее родственниками, а также мешая испанский и французский в разговорах с Камино и его коллегами, я наконец-то увидел свой первый сон на испанском языке.

Мне снилось, что мы с Хаиме спорим по поводу сценария и я говорю по-испански свободно, моя речь безупречна. (Наяву я часто начинал фразу по-испански, а заканчивал ее по-французски, и наоборот.)

Я не запомнил этот спор, а жаль – он был куда более горячим, чем наши обычные словопрения. За время нашей совместной работы Камино ни разу не повысил голос, не вспылил, хотя я не сомневаюсь, что это стоило ему усилий.

Стадия обсуждения кончилась – Хаиме начал снимать, теперь он вызывал меня к себе домой, только когда что-то не ладилось.

Обычно Хаиме опаздывал, и мне открывала дверь его приходящая домоправительница. Я сидел в его кабинете, рассматривал книги. Как и большинству литераторов, мне присуща страсть к печатному слову: я не могу удержаться, чтобы не прочитать все, что написано или напечатано, будь то этикетка спичечного коробка, оберточная бумага, консервная банка или рулон туалетной бумаги.

Я никогда не мог сопротивляться соблазну заглянуть в чужие письма, если, конечно, они были уже распечатаны. Вот почему я прежде всего обратил внимание на лист бумаги с напечатанным на машинке текстом на столе Хаиме. До того, чтобы вскрывать чужие письма, я, разумеется, не опускался.

На этом листе не было заголовка. Не было и подписи. Но с первых же слов мне стало ясно, что это список замечаний по сценарию, присланный ему мадридской цензурой.

Интересно, они всегда так действуют? Не вывезешь из страны и даже не снимешь фотокопию, чтобы предать осмеянию этот институт.

Некоторые замечания были нелепы до смешного:

* А также английское название («И снова Испания») должно быть заменено испанским, в противном случае фильму будет отказано в поддержке из-за путаницы, которая возникнет в связи с его национальной принадлежностью. (!)

* При производстве фильма настоятельно рекомендуется избегать прямых или косвенных упоминаний о нашей войне, чтобы не дать повода к превратным толкованиям, равно как и следует воздерживаться от показа негативных сторон сегодняшней действительности, что могло бы привести зрителя к нежелательным выводам. (Синтаксис и грамматика оригинала.)

Мне же говорили, вспомнил я, что все испанские фильмы на 60 % субсидируются – разумеется, лишь в том случае, если они одобрены цензурой. Вот вам и прекрасный пример всей хитроумности этой политики кнута и пряника.

* Согласно изложенному и с целью избежать всего, что могло бы повлечь за собой запрещение фильма (в соответствии с пунктами положения 13, 13а), рекомендуется при производстве обратить особое внимание на следующие советы:

* При подборе кадров из (кино) архивов следует помнить о том, что ни сами кадры, ни их монтаж не должны произвести на зрителя неблагоприятное впечатление.

* Необходимо изъять из фильма зрительные или словесные намеки на Обелиск Победы… (А вот это действительно смешно! Интересно почему? Ведь они должны гордиться победой Франко, или, может, они боятся, что при упоминании об этом памятнике в зале могут раздаться смешки?)

*Изъять рассуждения доктора Томаса о туризме… (Серьезный ущерб!)

* Изъять упоминание о женщине, которой выпотрошили кишки. (В таверне Мануэля, во время разговора о бомбежке.)

* Изъять слова Мануэля-старшего о том, что «Так много людей погибло… так много убитых…» (Миллион человек, это всем известно, и тот же самый писатель, который написал «Кипарисы верят в бога», написал и второй роман, который называется «Миллион погибших».)

* Изъять высказывания священника о «богатых питомцах» (которые оказались хуже, чем ученики священника в Академии наук) …и о человеке, который хотел стать инженером (а вместо этого стал таксистом), а также выбросить реплики: «Да, для нее наступили тяжелые времена. По правде говоря, для всех нас после войны наступили тяжелые времена…»

* Заменить слово «бригады» словом «части» или каким-нибудь другим.

Учесть, что сцены на ферме (где убивают свинью) и среди развалин города могут быть истолкованы в нежелательном смысле.

* Помимо всего прочего, было бы желательно совершенно определенно указать, что Мария родилась после бракосочетания матери, дабы избежать каких-либо подозрений в инцесте, а также смягчить некоторый излишний натурализм в эротической сцене между Дейвидом и Марией в отеле «Риц»…

Интересно, подумал я, что бы они сказали, если бы прочли разговоры о войне, которые я написал, чтобы придать остроту сценам между Дейвидом и Мануэлем-младшим и старшим. Или эпизод со священником Хасинто, служившим санитаром в полевом госпитале доктора Фостера, – его я написал, чтобы ярче выявить контраст между характером Хасинто, который называет своего старого друга «материалистом», и характером Дейвида. Или сцены в Корбере (на основе моего собственного опыта) и в психиатрической больнице.

Именно из-за этих сцен Хаиме устроил последнее обсуждение сценария. Я вдруг вспомнил 1947 годи показания «сочувствующей» свидетельницы, которая обвинила нас в «протаскивании коммунистической пропаганды» в голливудские фильмы, не процитировав ни одной прозаической или поэтической строки. Я спросил себя, действительно ли я ставил перед собой такую цель? (Меня более чем на двадцать лет выбросили из кино – за то, чего я не делал.)

Правда это или неправда, но говорят, будто именно в силу исторически сложившихся условий в Испании (и не только в Испании) преобладают два психических заболевания: религиозное помешательство и известная фобия, именуемая антикоммунизмом. Если это правда, то почему нельзя изобразить их в фильме? Неужели показывать правду – это и есть коммунистическая пропаганда? Пытался ли я протащить в фильм определенную тенденцию, показав набожных старух, встречавшихся нам в каждой церкви, которую мы посещали, будь то собор в Барселоне, Тибидабо или церковь бедняков в Гандесе?

Искажал ли я истину и заставлял ли ее служить своим целям, поместив человека, чью речь Сильвиан подслушала возле стен психиатрической больницы, в саму больницу? В чем разница между истиной и пропагандой – и существует ли эта разница? И вообще как действительность отражается в сценарии фильма?

ЭПИЗОД 32. ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ БОЛЬНИЦА. ДЕНЬ

Сжатый, чуть ли не документальный монтаж показывает первые полчаса, проведенные Дейвидом и Марией в психиатрической больнице. Тишина. Камера снимает пациентов (у них явно ненормальные лица), которым позволено работать в коридорах, убирать, подметать и т. д. Двое мужчин подходят к Дейвиду и просят закурить. Мария испуганно отшатывается. Но, видя, как бережно Дейвид и другие доктора обращаются с больными, она перестает бояться и с интересом наблюдает за ними. Доктора почтительно задают вопросы Дейвиду, он отвечает. Пока они переходят из комнаты в комнату (тут желательно показать столовую, кухню, прачечную и т. д.), мы видим других пациентов, работающих или отдыхающих в гостиной. Одна из больных не отвечает ни на один вопрос доктора Иглесиаса (директора больницы) и Дейвида. По лицу Марии видно, что она сочувствует женщине. По мере того как они переходят из комнаты в комнату, сестра, сопровождающая их, отпирает двери и запирает их за ними.

ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ БОЛЬНИЦА. ПАЛАТА. ДЕНЬ

Обычная палата с койкой, стулом, столом, на стене картина на сюжет из Священного писания. В палату входит группа посетителей: доктор Иглесиас, Дейвид, Мария и медсестра. Больной сидит на стуле – когда входят посетители, он встает. Он испуган.

Доктор Иглесиас (больному). Хоакин, это доктор Фостер.

Дейвид протягивает больному руку. Хоакин (мужчина лет пятидесяти) пожимает ее.

Дейвид. Садитесь, Хоакин.

Хоакин покорно садится.

Дейвид. Давно вы здесь, Хоакин? Хоакин. Две недели, доктор. Доктор Иглесиас (обращаясь к Дейвиду и Марии). Двадцать три года… Шесть лет он прятался дома…

Дeйвид. Две недели. А что вы тут делаете?

X о а к и н (испуганно). Прячусь… добрый доктор Иглесиас спас меня.

Мария, прислонившись к стене, не спускает глаз с Хоакина.

Дeйвид. Это очень хорошо с его стороны. От чего же он вас спас?

X о а к и н. От красных. Они хотят меня убить.

Доктор Иглесиас. Зачем им убивать вас?

X о а к и н. Я дрался с ними. И многих убил. Теперь они хотят мне отомстить.

Дeйвид. Но ведь вы выиграли войну, Хоакин, верно?

X о а к и н (в ужасе). Это так. Но красные остались здесь.

Доктор Иглесиас. Где?

Хоакин. Повсюду… Они подстерегают, ищут меня.

За кадром слышен рев моторов самолета. Хоакин в ужасе смотрит вверх и кидается под кровать.

Хоакин. (испуганно). Самолеты!.. Ложись!

Доктор Иглесиас удерживает Хоакина, не дает ему залезть под кровать. Ровным, покойным голосом обращается к Хоакину.

Доктор Иглесиас. Это пассажирский самолет, Хоакин, только и всего. Чего ты испугался?

Хоакин (дрожит). Они пришли за мной… (Показывает пальцем на доктора Иглесиаса.)… И за вами тоже…

НАПЛЫВ

КОРИДОР. ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ БОЛЬНИЦА. ДЕНЬ (Дейвид, Мария, сестра и доктор Иглесиас только что вышли из комнаты Хоакина.)

Дейвид. Чем вы его лечили доктор?

Доктор Иглесиас. Перепробовали буквально все. Гипноз, психотерапию, шок, лекарства – ничего не помогает. Навязчивая идея.

Дейвид (задумчиво). Навязчивая идея… м-да.

Что же это такое, в самом деле? Неужели впрямь навязчивая идея? Не такая ли навязчивая идея заставила Джеймса Форрестола, нашего министра обороны, выброситься из больничного окна в 1949 году? Не эта ли навязчивая идея дала возможность Муссолини «спасать» Италию, Гитлеру – Германию, Франко – Испанию, Того – Японию и половину Китая, а всем им, вместе взятым, «спасать» человечество, уничтожая миллионы людей. И не потому ли они получили такую возможность, что догадались создать эту идею, а потом умело пустить ее в ход. И не этой ли идеей воспользовались и мы, «спасая» Вьетнам от вьетнамцев? И если только мы это допустим, ею могут воспользоваться, чтобы «спасти» Америку от американцев. Если мы будем бездействовать, не исключено, что мы увидим, как в Америке, во имя закона, порядка и антикоммунизма, утвердится фашизм, а на наших глазах уничтожат несогласных, потому что они «играют на руку врагу»?{[47]47
  «Нью-Йорк. Бывший президент Эйзенхауэр заявил вчера, что не поддержит ни одного кандидата, который выступает за вывод войск из Вьетнама; он обвинил борцов за мир в «подрывной деятельности» и чуть ли не в государственной измене. В статье, помещенной в апрельском номере «Ридерс дайджест», Эйзенхауэр заявил, что противники войны «помогают и содействуют врагу»…» «Сан-Франциско кроникл», перепечатка из «Нью-Йорк тайме» от 27 марта 1968 г. – Прим. автора.


[Закрыть]}

– Мы с Романом обсуждали эту сцену, – сказал Камино. – Нам она понравилась.

– Рад слышать.

– Но снимать ее нельзя. А вторую сцену можно снять.

– Почему же нельзя? Я рассказывал вам про человека, которого мы подслушали возле психиатрической больницы? Он прямо просится в этот фильм.

– Вы знаете, почему нельзя, – сказал Хаиме. – Ее не пропустят.

Я знал почему и не стал спорить. Хаиме был прав. Эту сцену не пропустили бы.

– А вторую пропустят?

– За исключением последней строчки, – сказал он.

Теперь группа входит в небольшую приемную; позади стула, на котором сидит молоденькая, довольно хорошенькая девушка лет двадцати четырех, стоит другая сестра. При виде посетителей девушка встает, доктор Иглесиас представляет ей вошедших, она здоровается с каждым по очереди.

Девушка. Меня зовут Хереса. Меня назвали в честь святой Тересы.

Дeйвид. Садитесь, пожалуйста, Хереса.

В течение всей беседы Хереса весела, чуть ли не счастлива, и, хотя речи ее совершенно бессмысленны, она говорит очень убежденно.

Доктор Иглесиас. А сегодня, Хереса, сколько раз вы беседовали?

Хереса (несколько разочарованно). Всего раз.

Дeйвид. С кем же?

Хереса. С моей святой.

Дeйвид. Со святой Хересой… Что она вам сказала?

Хереса. Хо же, что обычно… чтобы я была умницей… (смеется, показывает на доктора Иглесиаса). Она сказала, что доктор тоже святой.

Доктор Иглесиас. Я польщен. Вы ей верите?

Хереса. Конечно.

Дейвид. Ас другими святыми, с ними вы тоже разговариваете?

Хереса (просто). Конечно.

Доктор Иглесиас. С кем же?

Хереса (считает на пальцах). Со святой Екатериной, святой Анной, святым Михаилом… Пресвятой девой (крестится).

Дейвид. И часто вы с ней разговариваете?

Хереса. Да нет… Вы же знаете – она очень занята. Зато я каждый день говорю с моим отцом.

Доктор Иглесиас (Дейвиду и Марии). Он умер три месяца тому назад.

Дeйвид. Он святой?

Т e р e с а. Конечно… Только он еще не канонизирован, но господь знает о нем…

Дeйвид. Жанна д'Арк тоже говорила с этими святыми…

Т e р e с а. Я знаю. Она тоже разговаривает со мной. На прошлой неделе она сказала мне: если я буду доброй девушкой, господь пошлет мне ангела – и я смогу выполнить свое предназначение…

Доктор Иглесиас. Что за предназначение?

Т e р e с а. Спасти Испанию во имя господне.

– А чем плоха последняя строчка? – спросил я, Хаиме улыбнулся.

– Я придумал лучше.

– Какую же?

– Тереса подносит палец к губам и говорит: «Это тайна».

– Покупаю, – сказал я.

– Простите?

– Так у нас в Голливуде говорят, – объяснил я.

– Понятно, – сказал Хаиме. – Очень хорошо.

– Кстати о Голливуде. Как получились пробы Подруги?

На лице Хаиме появилось знакомое мне выражение.

– Хуже некуда, – ответил он. – Она не может играть.

Я не видел, как она играла, однако, пока шли съемки нашей с Фостером сцены в спальне около нее, не покладая рук, хлопотали две косметички, которые – я не преувеличиваю – три часа трудились, чтобы сделать ее потрясающей красоткой, трудились под бдительным оком дуэньи, которая неотступно сопровождала Подругу, когда Друга не было в городе.

– Но ведь вам это было и без проб ясно, верно?

– Вовсе нет. У вас, например, маленькая роль, но вы можете играть.

– Вы мне льстите.

– Я говорю правду, – сказал он, печально улыбнувшись. – Вы видели материал? Все смеялись.

– Смеялись надо мной, а не благодаря мне.

– Неважно, – сказал Хаиме. – Образ получился. Получилось смешно. Получилось то, что нужно.

– Вы испанский Феллини, – сказал я. – Мария – это ваша проблема.

– Безусловно. Когда вы собираетесь в Касабланку?

– Если я вам больше не нужен, мы сядем в перпиньянский автобус в субботу утром и вернемся в воскресенье вечером, чтобы поспеть на ранний самолет в Мадрид в понедельник. Да, кстати, а где мой билет на самолет?

– Вы его получите до отъезда. Непременно.

– Я это слышу уже недель пять, не меньше.

– Никто ничего не умеет делать, – сказал Хаиме. – Мне приходится по нескольку недель выбивать деньги, чтобы приступить к съемкам.

– Ну а «Пандора» что делает?

– Там не понимают, что нужно для производства фильма.

– А что они понимают?

– Экспорт – импорт.

– Если я не получу обратный билет до Сан-Франциско, я сюда не вернусь.

– Я сделаю все возможное, – сказал Хаиме. Я уже собрался уходить, когда он сказал:

– В пятницу вечером мы репетируем эпизод с фламенко. Можете посмотреть, как она танцует.

– С удовольствием, – сказал я. – Она не хуже той толстухи, которую мы видели в «Лос Тарантос» На прошлой неделе?

Он снова скорчил знакомую гримасу.

5

При перегрузках время обладает способностью сплющиваться, и тогда вдруг обнаруживается, что в случае необходимости вы можете сделать несравненно больше, чем в обычных условиях. (Я обнаружил это двадцать девять лет тому назад, во время войны.) Поэтому мне трудно последовательно вспомнить события той недели, которая предшествовала нашему отъезду в Марокко. Зрительные и эмоциональные впечатления настолько перемешались, что нет никакой возможности рассортировать их.

Помню, например, как мы пили отличный мартини в баре гостиницы, когда появился тот парень, который сначала семь лет скрывался дома, а затем пять лет отсидел в тюрьме. Он был вместе с тремя ребятами, с которыми нас однажды вечером познакомили в кинотеатре.

Все они работали в кино в том или ином качестве. Двое-трое были режиссерами авангардистских фильмов, которые мы видели, – все эти фильмы были блистательно сыграны, срежиссированы, сняты, отредактированы, музыкально оформлены и при этом почти или вовсе лишены содержания.

Мы спорили об этих фильмах. Спорили мы и об Испанской войне. Когда она кончилась, всем этим юнцам режиссерам было года два-три, не больше. Тем не менее они очень уверенно рассуждали о ней.

17 ноября Франко произнес речь в кортесах, мне хотелось ее прочесть, и я вырезал ее из «Ла Вангуардиа». Кто-то рассказал мне, что на три месяца прекращен выпуск одного из журналов, а редактор, допустивший опубликование неугодной статьи, уволен, и в вестибюле нашей гостиницы я разыскал номер этого журнала.

Кто-то поздно вечером передал мне конверт, в котором оказались различные нелегальные издания, напечатанные обычным способом, на ротаторе и сфотографированные. Одно из них называлось «Унидад» и было органом барселонского комитета PSUC. Если PSUC по-прежнему расшифровывалось так же, как во время войны, значит, это была Объединенная социалистическая партия Каталонии.