Текст книги "И снова Испания"

Автор книги: Альва Бесси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

В Американский союз гражданских свобод я ничего сообщать не стал.

II. С КОКА-КОЛОЙ ВСЕ ПОЙДЕТ НА ЛАД…

1

Посмотреть Францию из окна «Каравеллы» не пришлось. От Парижа (где мы накануне ночью опоздали на «Иберию») до Барселоны не больше полутора часов лету, и виден был только сплошной слой облаков, сверху. Я с тоской вспомнил добрые старые ДС-3, с борта которых можно было по крайней мере что-то разглядеть, конечно не в слепом полете. Из реактивного самолета большую часть времени вообще ничего не видно.

Спустя час после взлета облака как по сигналу рассеялись, и показались Пиренеи – совсем такие, как я их видел в последний раз из поезда, когда уезжал из Риполя второго декабря 1938 года: тогда играл оркестр, развевались флаги, а паровоз был убран знаменами и увит лаврами – дань уважения уезжавшим фронтовикам. Доехали до Пуигисерды и отправились дальше, а через час ее разбомбили фашистские самолеты – тоже прощальный привет, несколько в другом роде, но нам было не привыкать.

Глядя вниз из самолета, я воображал, будто вижу тропы контрабандистов, по которым мы карабкались в ту давнюю январскую ночь. А может быть, я и в самом деле их видел, потому что мы пересекали границу как раз над Фигерасом и крепостью Сан-Фернандо, где мы тогда укрывались целую неделю. Средиземное море – слева – было не таким голубым, каким я его помнил (все-таки на дворе стоял ноябрь), а со мной происходило что-то ужасное: меня сотрясали рыдания, я не мог справиться с собой, пока жена не взяла мою руку и не сжала ее.

– Извини. Ничего не могу с собой поделать, – сказал я. Над Жероной мы начали снижаться, и линия побережья стала вырисовываться отчетливее, а потом показалась Барселона, и жена спросила:

– Город очень изменился?

– Мне не приходилось видеть его сверху, – ответил я.

Конечно, Барселона выросла, и на юге ее появились громадные, ужасающие в своем уродстве кварталы квадратных зданий – не то жилых домов, не то промышленных предприятий (сверху трудно было разобрать, что это такое).

Позади низкого барьера стоял маленький испанец, было солнечно и довольно тепло. Он улыбался и махал нам и казался еще ниже ростом, чем был три года назад, только вот усы выглядели пышнее прежнего. Потом он исчез, а нас толпой повели через двери по направлению к двум будкам, на которых было написано ПОЛИЦИЯ, и я подумал в страхе: неужели он нас не вызволит и даст полиции меня схватить? Я вспомнил Эрнеста Хемингуэя и устыдился, что презирал его, потому что со мной происходило то же самое, только мне не представилось случая сказать: «A sus ordenes», хотя этих слов я все равно, наверное, не сказал бы.

Тип в будке долго и внимательно изучал мой паспорт (жена прошла раньше меня), потом, в точности как описывал Хемингуэй, не взглянув на меня, но выдержав театральную паузу, поставил печать и протянул паспорт мне.

– Это Хаиме Камино, – сказал я жене, варварски выговаривая испанское имя, и, обращаясь к Хаиме: – Quiero presentar mi esposa, Sylviane{[18]18
  Разрешите представить мою жену Сильвиан (исп.).


[Закрыть]}.

Что было потом, я в подробностях не запомнил. Время сплющилось, как меха аккордеона; мы приехали в полдень, и вдруг настала ночь. Не помню, как мы добирались до города – на такси или на машине Хаиме. Зато помню, как читал надписи на рекламных щитах: «Bienvenida a Barcelona, Ciudad de Ferias y Congresos»{[19]19
  Добро пожаловать в Барселону, город ярмарок и конгрессов (исп.).


[Закрыть]}. (Какие ярмарки? Какие конгрессы?) Помню широкий проспект и огромное квадратное уродливое здание с надписью: SEARS{[20]20
  СИРС – крупная американская торговая фирма.


[Закрыть]}.

Помню, как на обочине автострады, ведущей в город, я заметил эмблему фаланги: ярмо и стрелы, металлические или деревянные, и почувствовал, как вновь открылась в моем сердце рана, как это бывает всякий раз, когда я вижу эту эмблему или свастику.

Вокруг стояли огромные новые здания из стекла и стали, лишенные какой бы то ни было красоты и прелести, но «современные», точь-в-точь такие же, как в Нью-Йорке или Сан-Франциско, Касабланке или Рабате, Париже или даже Восточном Берлине. Эти дома не вписываются в испанский пейзаж, впрочем, они всюду кажутся чужеродными.

Почти на каждой улице броские рекламные щиты уверяли, что «С кока-колой все пойдет на лад». Помнится, как-то вспыхнул протест против того, что французы первыми назвали «кока-колонизацией» Европы, но он, как видно, быстро угас, потому что кока-кола завладела всей капиталистической Европой и даже Северной Африкой. (Пепси-кола Джоан Крофорд еще не сделала карьеры.)

Хаиме привез нас в отель на правой стороне бульвара, который показался мне знакомым, и я спросил:

– Это ведь бульвар Диагональ?

– Да, – улыбнулся он, – только теперь он называется проспектом Генералиссимуса Франсиско Франко.

В современной скромной, но вполне благоустроенной гостинице смуглый молодой человек с длинными бачками (отличный типаж для Голливуда на роль испанского сутенера) считал нужным отвечать только по-английски, независимо от качества испанского, на котором к нему обращались.

– Паспорта, – сказал он.

Мы оба протянули ему свои паспорта, но он вернул паспорт жены и, улыбнувшись, сказал:

– Женский паспорт мне не нужен.

Я посмотрел на него с возмущением и, озадаченный, обернулся к Сильвиан.

– Помни, дорогой, мы в Испании, – сказала она.

Хаиме сказал, что нам будет сделана скидка, потому что хозяин гостиницы – его друг, и исчез, пообещав вернуться и повести нас обедать.

Он сдержал обещание. Мы шли пешком, и, перемежая плохой испанский с еще худшим французским, я засыпал Хаиме вопросами, не давая ему возможности ответить ни на один, перебивая его все новыми.

Мы пошли по проспекту, а на Пасео-де-Грасиа повернули направо, и внезапно я как будто снова оказался в 1938 году – я тогда два раза получал увольнительную на сорок восемь часов, только теперь платаны стояли голые, а машины, с бешеной скоростью несущиеся по улице, ослепляли фарами – тогда они ездили с потушенными огнями. Правда, и теперь кое-где зияли открытые котлованы, но это не были последствия бомбежки. Строилось метро. Пахло канализацией.

Мы обедали в ресторане, которого в 1938 году не было. Он назывался «Ла Пуньялада» – Хаиме сказал, что это значит «удар ножом», во всяком случае, когда я спросил его о значении этого слова, он сделал рукой соответствующий жест. О том, что происходило с этого момента и до самого ухода из ресторана, у меня остались сумбурные воспоминания: звуки, запахи, зрительные образы, вкус посредственного вина и очень хорошей еды – типично каталонских блюд, приготовленных, как позднее, к вящему моему ужасу, объяснила жена, из мидий, кальмаров и прочей морской дряни, которую я в рот не беру! Однако уписывал я их с жадностью – если только не говорил, не спрашивал, не вспоминал, как нечего было есть в те далекие времена и как плохо было приготовлено то немногое, чем нас кормили.

Потом мы снова оказались на Пасео, снова шли пешком, я смотрел на запомнившиеся мне здания.

– А где же «струящийся дом»? – Я задал вопрос по-французски, потому что не помнил, как по-испански «струиться», хотя оказалось, что почти так же, но Хаиме и его соавтор, присоединившийся к нам в ресторане, Роман Губерн, сразу же поняли, о чем я говорю, и ответили:

– Дом Гауди? Здесь рядом.

И вот он! Невероятное творение величайшего каталонского архитектора – огромное здание без единой прямой линии снаружи и внутри,

Я спросил, известна ли им история, которую мне рассказывали: будто бы Антонио Гауди, строивший этот дом по заказу очень богатой женщины и ее мужа, которым непременно надо было, чтобы в доме не оказалось ни одной прямой линии, под конец работы разозлился, и, когда владельцы спросили у него, какой инструмент поместить в кривой музыкальной зале, Гауди ответил:

– Возьмите скрипку и подвесьте за струну к потолку.

Мои собеседники не слышали этой истории, а может быть, ничего подобного не было на самом деле. Сейчас, сказали они мне, в доме Гауди размещены разные конторы и большие роскошные квартиры, и есть несколько квартир поменьше. Сумасшедший дом.

– Значит, где-то рядом должен быть «Мажестик», – сказал я.

– В двух кварталах отсюда.

Те два раза, что я приезжал тогда в Барселону, мне не пришлось останавливаться в «Мажестике», а вот Винсент Шин, Герберт Мэтьюз, Робер Капа и актер Луис Кинданилья жили в нем. А Эдвин Рольф, солдат-поэт Линкольновского батальона, очень любезно позволил мне трижды в течение одного дня принять душ в своем маленьком номере, и, к его удивлению, горячая вода была все три раза.

Нынешний «Мажестик» был вовсе не похож на себя. Прежним остался только фасад, внутри же все перестроили. Огромный обеденный зал, который, с тех пор как я переехал в Сан-Франциско, всегда напоминал мне зимний сад отеля «Палас» (или наоборот), исчез вместе со своим стеклянным куполом, под которым Рольф, Джо Тейлор, я и еще несколько солдат в увольнительной сидели однажды ночью во время бомбежки, наблюдая сквозь стекло за лучами прожекторов, и ждали, когда потолок рухнет нам на голову. Теперь его разделили на несколько залов – большой и поменьше. Как ни странно, я испытал от этого глубокое разочарование. Разочарование вызвали и выставленные в витринах вестибюля предметы роскоши, драгоценные камни, сумочки, «Лаванда Пуиг», «Шанель № 5» и все прочее.

Но Пласа-де-Каталонья с ее грандиозными фонтанами не изменилась (только во время войны фонтаны не били): те же статуи, одни уродливые, другие красивые, и вдруг здание, в котором теперь помещался банк, привиделось мне таким, каким оно было в 1938 году – с огромным красным знаменем, ниспадавшим с крыши до самой земли, и на красном огромными белыми буквами – лозунг, не сохранившийся в памяти. Тут Хаиме, заметив, куда я смотрю, сказал:

– Мне говорили, что во время войны здесь находилась штаб-квартира Объединенной социалистической партии Каталонии.

– А где же вы были во время войны? – спросил я, забыв на минуту о его возрасте и вообще обо всем на свете, потому что вернулся на двадцать девять лет назад, в прошлое. Он улыбнулся.

– Я родился через три месяца после мятежа генералиссимуса, – ответил он, и этот удивительный факт с трудом уложился в моем сознании.

Мы все шли и шли, воздух был теплым, и постепенно противоречия накапливались – не только реклама кока-колы и вывески на зданиях, свидетельствующие о том, что американские компании проникли всюду, но и книжные магазины, где, кроме изданий всяческих американских бестселлеров – конечно же, они должны были тут присутствовать, – стояли новые издания произведений Маркса и Энгельса. Когда, совершенно сбитый с толку, я обернулся к Роману Губерну, он, улыбнувшись, сказал:

– Это классики социальной литературы.

Но его слова ничего, в сущности, не объяснили.

– А «По ком звонит колокол?» можно купить? – спросил я (прости мне мое презрение, Хемингуэй),

– В открытой продаже этой книги нет, – ответили мне, – но достать можно.

– А «Антисевероамериканцы» тоже можно достать? – спросил я у Хаиме. Он покачал головой, а Роман сказал:

– Я знаю одного человека, который читал эту книгу, он достал ее в тюрьме в Бургосе.

– Как?! Что?! – Я буквально потерял дар речи, но он только пожал плечами.

Меня это нежданное сообщение поразило почти так же, как бульвары Рамблас – насколько я помнил, прежде они были много уже, а на тротуарах стояли столики (правда, сейчас была зима), зато появились деревянные цветочные ларьки, забранные на ночь решетками. Рамблас остались теми же Рамблас, по-прежнему здесь прогуливались проститутки, и, когда я что-то сказал об этом, Хаиме светским тоном заметил:

– В Барселоне, наверное, больше публичных женщин, чем в любом городе мира.

– Кроме Сайгона, – сказал я. – Верно?

– Возможно, – ответил он.

Я просто смотрел на женщин, разглядывал пивные, пьяных американских моряков, лавчонки, торговавшие всем на свете, начиная от классических кожаных бурдюков и кончая бесчисленными дешевыми деревянными и металлическими фигурками Дон Кихота и Санчо Пансы, «средневековыми» мечами и боевыми топорами в натуральную величину и в миниатюре, но моя жена спросила:

– Ты что, ищешь следы бомбежек?

Бомбили в основном вблизи портовой части города, потому что фашисты не хотели разрушать богатые кварталы, где находились особняки их друзей, которые отсиживались в то время в своем прибежище – на Лазурном берегу во Франции.

– Нет, – ответил я, – но посмотри-ка сюда, – и я показал на стены зданий с отчетливо видневшимися на них рубцами от шрапнели и следами пуль.

Мы зашли в бар на Пласа Реаль и выпили коньяка, много лучше того, который нам доводилось пить во время гражданской войны, – тогда все американские добровольцы называли его пятновыводителем. Мы поужинали – и снова ели местные блюда. На этот раз колбаски с белой фасолью.

Так велика сила адреналина, что мы и весь обратный путь тоже проделали пешком – и это после десятичасового беспосадочного полета из Лос-Анджелеса в Париж, бессонной ночи в гостинице аэропорта в Орли, перелета в Барселону и, наконец, четырнадцатичасового бдения уже здесь, в Барселоне.

Перекрестки и разовые дома бросались ко мне взывая, чтобы я узнал их, и было трудно понять, каким образом девяносто шесть часов, проведенных здесь двадцать девять лет назад, столь ярко запечатлелись в моей памяти.

Я вспомнил свой второй приезд в Барселону с Джо Хектом, который благополучно пережил два года войны в Испании, чтобы геройски погибнуть в первом же бою в Германии, в 1945 году. Вместе с ним мы разыскали тогда бани на Рамбла-де-лас-Флорес. Погрузились каждый в свою ванну с горячей водой и вдруг, спохватившись, стали орать: «Мыло! Мыло! У меня нет мыла!» В конце концов пришел служитель, пожал плечами и сказал: «Камарадас, мыла нет», и это было одним из самых горьких разочарований 1938 года.

На углу Пасео-де-Грасиа я остановился и вспомнил, что здесь был книжный магазин, а в нем – молоденькая продавщица с такой грудью, что красивее мне в жизни видеть не доводилось. Слева на туго натянутом свитере были приколота маленькая серебряная булавка – серп и молот. Довольно неуклюже пытаясь завязать знакомство, я угостил ее американской сигаретой, а она аккуратно спрятала ее в дешевенький металлический портсигар, «на потом», как она выразилась, и тут же повернулась к другому покупателю.

Где она теперь? Жива ли? Надо надеяться, что какой-нибудь другой отвергнутый поклонник не донес о ее серебряной булавке… Господи! – подумал я. Да ей ведь сейчас не меньше сорока девяти, если не все пятьдесят четыре, и она, вероятно, не больше расположена отвечать на заигрывания, чем в те дни, когда небритый иностранец в рваной и грязной форме предложил ей сигарету в надежде получить в обмен то, за что Аарон собирался платить наличными.

Мы легли спать во втором часу, и мне вдруг показалось странным, что администрация гостиницы не позаботилась заклеить окна крест-накрест бумажными полосами – вроде тех, которые перечеркивали стекла в гостинице «Гран-Виа» на Пласа-де-Каталонья, где мы с Джо Хектом жили в ноябре 1938 года. Теперь шел ноябрь 1967 года, и, засыпая, я ждал, что с минуты на минуту прозвучит сигнал воздушной тревоги, но все было тихо до одиннадцати часов утра, когда в двери постучал официант с нашим завтраком на подносе.

2

Основной денежной единицей осталась песета, но на ней больше нет республиканского герба. Каждая монета, вплоть до десяти сентимо, демонстрирует профиль Самого Наиглавнейшего, и надпись – хотите верьте, хотите нет, – гласит: «Francisco Franco, Caudillo de España por la Gracia de Dios»{[21]21
  Франсиско Франко, милостью божьей каудильо испанский (исп.).


[Закрыть]}.

Конечно, испанские остряки заменяют «милостью божьей» на «немилостью божьей», причем испанское слово desgracia означает также «несчастье», «бедствие», «горе», отчего шутка только выигрывает. Реклама кока-колы переделывается так: «С кока-колой все идет прахом» или: «Без кока-колы все идет на лад», но они тем не менее пьют этот напиток, так же как вот уже сколько лет терпят каудильо и будут терпеть его до тех пор, пока их не вырвет или он наконец не умрет.

Но тогда мы еще не слышали шуточек по адресу Франко или кока-колы, так как весь следующий день мы читали сценарий, который получили от Хаиме. Назывался он «И снова Испания», причем название было дано по-английски.

Сценарий несколько разочаровал нас, хотя мы были готовы к тому, что автору вряд ли удалось сказать что-либо значительное о нашем времени и о нашей борьбе – мы ведь отдавали себе отчет в трудностях, с какими сталкиваются кинодеятели и другие художники при существующем в Испании режиме. Я даже заранее представлял себе, как я скажу: «Мне очень жаль тех денег, которые вы или кто-то еще потратили на то, чтобы доставить меня сюда, но над таким произведением я работать не могу».

Сценарий разочаровал нас потому, что он почти целиком был посвящен роману между Дейвидом Фостером, американским врачом, вновь оказавшимся в Испании, и юной Марией, дочерью медицинской сестры, с которой он работал во время гражданской войны.

Я просто не мог поверить в этот роман. Врачу уже за пятьдесят, девушке двадцать с небольшим, и к тому же она сразу узнает, что он женат (его жена весьма кстати решила уехать на Мальорку, пока будет продолжаться медицинский конгресс), что он пробудет в Испании всего десять дней и что он был возлюбленным ее матери задолго до того, как она появилась на свет.

Но затем что-то начало действовать на меня. Во-первых – вот что значит творческое воображение! – чувство, которое испытал американский врач, когда самолет начал снижаться в Барселоне. Его сосед, врач из Техаса, говорит:

Т о м п с о н (глядя в окно поверх плеча Дейвида). А красивый город! И довольно-таки большой. Он очень изменился?

Д e й в и д. Наверное… Мне не приходилось видеть его сверху.

Если первый художественный фильм Камино прослыл революционным, так как в нем признавалось, что испанские женщины иногда изменяют мужьям, то этот фильм просто не мог быть снят.

Испанец, даже два испанца в черной франкистской Испании написали сценарий, главным героем которого был американец, сражавшийся «не на той стороне» в войне, «выигранной» Франко. И при этом он не был исчадием ада, или агентом Москвы, или «международным коммунистическим убийцей», какими рисовала нас франкистская пропаганда. Он был очень добрым и милым человеком, который должен был завоевать симпатии зрителей.

Как же все это объяснить? Хаиме упомянул, что первый вариант сценария (его мы и читали) пропущен цензурой. Как это могло случиться? Хаиме сказал, что у них было несколько возражений (еще бы!), но пока что только устных. Хаиме рассказал, что все фильмы испанских кинокомпаний субсидируются соответствующим министерством, берущим на себя до шестидесяти процентов расходов – естественно, если фильмы одобрены.

Но его сценарий пока еще пропущен условно. Деньги появятся не раньше, чем окончательный вариант сценария будет одобрен, а фильм просмотрят в надлежащих инстанциях (значит, они уже что-то учуяли).

Тем не менее мне трудно было понять, как подобный сюжет мог получить пусть даже предварительное одобрение – разве что тут проявилась пресловутая «либерализация», которую режим широковещательно провозгласил год назад. Я задумался. А в голове у меня зазвучали отрывки из речи, которую я на прошлой неделе произнес в Лос-Анджелесе.

«…Кабинет Франко раскололся – и смертельно перепуган. Почему? Потому что Испания во что бы то ни стало хочет вступить в Общий рынок. Отсюда объявленная год назад «либерализация». Но либерализацию восприняли буквально, и теперь тысячи людей постоянно выходят на демонстрации, скандируя: «Свобода! Свобода! Долой судебные процессы! Демократии – да! Диктатуре – нет!» И даже: «Франко – нет!»

Очаровательный пример этой либерализации был отмечен Ассошиэйтед Пресс и Юнайтед Пресс в прошлую среду в сообщении о выборах, проводившихся в Испании впервые за последние тридцать лет. «…добрая половина всех избирателей сидела по домам», – сообщают из Мадрида. (Теперь понятно, почему поперек предвыборных плакатов, которые мы видели накануне вечером, красовался призыв, нацарапанный каким-то крамольником: «No vota!»{[22]22
  Не голосуйте! (исп.).


[Закрыть]}).

Те же, кто все-таки голосовал: женатые мужчины, неженатые главы семейств и кормильцы, – шли к урнам, чтобы опустить бюллетени за парламентское меньшинство, состоявшее из кандидатов, которых избрали бы в любом случае. Около шестнадцати миллионов человек получили право голосовать за сто восемь кандидатов. Что составляет около восемнадцати процентов от 563 мест в кортесах. Все остальные были уже избраны: представители профессиональных ассоциаций Национального движения – единственной легальной политической организации, Национального совета, а также двадцать пять кандидатов, назначенных лично самим Франко…»

В апреле 1967 года в течение нескольких дней происходили студенческие демонстрации, и правительство ответило на них введением закона о призыве в армию студентов, виновных в «несоблюдении правил общественного порядка и в недостатке патриотизма». То же самое произошло в первые недели октября в Южном Вьетнаме, но чего можно было ожидать от тамошнего каудильо (дуче, фюрера), генерала, который хотя и не занял свой пост «милостью божьей», но, во всяком случае, объявил, что у него есть только один герой – Адольф Гитлер. Такова эта «либерализация». И все-таки сценарий-то пока пропущен…

Прежде чем мы успели обсудить это, пришел Хаиме со своей подругой Мартой (Мартитой) – по его словам, ей было тридцать лет, хотя я не дал бы ей и восемнадцати. Очаровательная аргентинка и прекрасный профессиональный фотограф. Почти две недели я не понимал ни единого ее слова: не только из-за своеобразного акцента, но еще и потому, что говорила она, не шевеля губами и с пулеметной скоростью.

Вечером они повели нас – вместе с Романом – в еще один типичный каталонский ресторан за Рамблас, в готическом районе города. Он назывался «Лос Караколес» (ракушки), а его владелец, необъятный толстяк по фамилии Бофарулл – не butifarra{[23]23
  Кровяная колбаса (каталанск.).


[Закрыть]}, – настолько проникся общей атмосферой, что иногда оказывал посетителям честь, подписывая их меню. И тут явилось первое предзнаменование, если вы – в отличие от меня – верите в предзнаменования: за столиком на самом видном месте сидел Роберт Тейлор, собственной персоной.

В последний раз я видел во плоти этого достойного человека на заседании Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности в октябре 1947 года, когда она занялась кинопромышленностью.

Пожилая дама упала в коридоре с радиатора, на который взобралась, чтобы посмотреть на красавца, стоявшего перед членами Комиссии в качестве «сочувствующего» свидетеля и торжественно заверявшего их, что если он когда-либо создал впечатление (а что было, то было!), будто его вынудили играть в фильме «Песнь о России», то это ошибка, ибо «никто не может вынудить актера сниматься в фильме».

Однако он допускал, что «…по-видимому, тогда снималось немало фильмов, которые в той или иной мере способствовали укреплению симпатий американцев к России», и он, конечно же, энергично возражал против своего участия в нем, поскольку «во всяком случае, на мой взгляд» этот фильм «содержал коммунистическую пропаганду».

Эйн Рэнд, впоследствии разбогатевшая реакционная романистка, определила природу этой «коммунистической пропаганды» за два дня до сенсационного выступления мистера Тейлора. Говоря о «Песни о России», она заявила:

«Там показан парк, в котором резвятся счастливые малыши в белых рубашках…» Она утверждала, что не видела таких детей, когда бежала от Советов в 1926 году. На вопрос «Неужели в России больше никто не улыбается?» – она ответила: «Да пожалуй, нет».

Теперь, двадцать лет спустя после того, как Тейлор выступал перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, трудно было поверить, что шестидесятипятилетняя дама сорвалась с радиатора и расшибла голову, сгорая от желания увидеть его хоть одним глазком. Он выглядел заметно постаревшим и очень потрепанным. Я отравил моей бедной жене все удовольствие от местных блюд, описывая, как после ужина я подойду прямо к мистеру Тейлору и скажу ему: «А вы что-то не ахти как выглядите»{[24]24
  Вскоре после этой встречи Тейлор умер от рака, и я испытал запоздалые угрызения совести. – Прим. автора.


[Закрыть]}.

От этой не слишком уместной выходки меня спасли вовсе не великолепные каталонские вина, но несколько запоздалая мысль о том, что я и сам выгляжу не ахти как, а главное, то обстоятельство, что мистер Тейлор со своей свитой покинул ресторан до того, как мы кончили ужинать. И о его блистательной личности напоминала только большая карточка на столике, гласившая: «Мистер Роберт Тейлор. Лично».

Впрочем, это было не самое важное – параллельное старение «сочувствующих» и «несочувствующих» свидетелей, – важным был сценарий, который на следующий день нам предстояло обсудить с Хаиме и его соавтором.