Текст книги "И снова Испания"

Автор книги: Альва Бесси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

III. «ТЫ СДЕЛАЛ СЕРЬЕЗНЫЙ ШАГ, СТАРИНА…»

1

Если ты не говоришь, не пишешь и не читаешь на языке той страны, где ты очутился, тебе трудно понять, что творится вокруг. Если ты можешь позволить себе обедать в баскском ресторане «Гуриа», где великолепная кухня и отлично вышколенная прислуга, ты вряд ли обратишь внимание на то, что лишь немногим испанцам по карману такая роскошь.

Ты увидишь магазины на Диагональ и Пасео-де-Грасиа – их прилавки завалены предметами роскоши, и цены на них такие же, как и у нас. Здесь есть и портные с такими английскими фамилиями, как Гейлс, и шляпники с каталонскими фамилиями, как Пратс, а много ли найдется в мире людей, которые могут позволить себе шить на заказ?

Богачам и впрямь живется хорошо, но их видишь разве что на больших бульварах, в роскошных отелях, ресторанах и магазинах, и, хотя в городе много «мерседесов», куда новее и чище того, что водит наш Пипо, в большинстве своем по улицам в любое время дня и ночи с бешеной скоростью мчатся допотопные «ситроены» и «сеаты» – дешевая испанская модель итальянского «фиата» – обе фирмы, производящие эти автомобили, контролирует «Дженерал моторе».

Но в основном Испания остается сельскохозяйственной страной, и большинству испанцев, работающих на полях, фабриках или даже в учреждениях, не по средствам разъезжать в «сеатах» и есть не только в «Гуриа», но даже и в таких сравнительно недорогих заведениях, как «Сан-Сиро», или «Пуньялада», или «Лос Караколес».

Возьмем хотя бы привилегированных рабочих всемирно прославленной кинопромышленности. В 1967 году статисту, который должен был обеспечить весь необходимый для съемок гардероб (за исключением исторических картин), платили от двухсот до пятисот песет, то есть от двух долларов восьмидесяти центов до семи долларов и десяти центов за день – а день этот мог продолжаться (как было в тот день, когда Камино начал съемки) от четырех часов дня и до пяти часов утра.

За роль доктора Томпсона, американского нейрохирурга, сопровождающего главного героя в Барселону – этот комический персонаж появляется всего в нескольких сценах (американские актеры такие роли называют «лакомый кусочек»), – по смете полагалось около двадцати тысяч песет (двести восемьдесят пять долларов) за три недели работы.

Ну а звезды? Самым известным звездам испанского кино платили всего пять тысяч долларов за три месяца работы. Даже режиссер зарабатывал больше: по договору Камино должен был получить десять тысяч долларов за работу, которая займет большую часть года, но за это он был обязан полностью подготовить фильм к производству (в Соединенных Штатах этим обычно занимается продюсер, а то и менеджер): подобрать актеров, натуру, руководить съемками, смонтировать фильм, руководить озвучиванием и дубляжем.

Кто же, в конце концов, богат в Испании? Да те же самые люди, что жили припеваючи и до войны: владельцы латифундий, то есть больших поместий; промышленники, чьи предприятия в основном являются замаскированными дочерними предприятиями американских картелей (нефть и электроэнергия, машиностроение и строительство, автомобили и алюминий, телефон и телеграф); испанская католическая церковь, которая вновь получает доходы со всех своих коммерческих предприятий и сельскохозяйственных угодий.

Это люди, живущие на доходы более чем с двух миллиардов долларов, которые мы (американские банки и военные учреждения) вложили в эту страну, благодаря чему в Испании появилось дотоле небывалое для нее явление – продажный средний класс, представители которого разъезжают в «мерседес-бенцах» ценой в восемь тысяч долларов (в Соединенных Штатах такая же модель стоит вдвое дороже).

С 1953 года, когда Испания стала туристическим «раем», в страну потоком хлынули американские доллары. Среднему испанскому гражданину почти ничего не перепадает от этого богатства, а его рай с каждым днем обходится ему все дороже, ведь и вьетнамцам не досталось ничего из биллионов, ушедших на «помощь» этой несчастной стране. Деньги, однако, попали в нужные руки – уплыли правым.

И тем не менее, когда мы приехали, полный пансион в отеле класса 1А в Барселоне, например в «Мажестике», обходился в шестьсот песет, то есть в десять долларов; когда мы уезжали, он стоил уже восемь долларов пятьдесят семь центов. («Слышали последнюю новость? Франко получил Нобелевскую премию по химии». – «Не может быть! За что?» – «Он только что обратил песету в дерьмо».)

Доктор Томас (доктор Фостер слушает). Это похоже на историю с дояркой, только наоборот… Если туристский бум спадет, все полетит кувырком. Слушайте меня внимательно. Во-первых, они закроют часть гостиниц и, разумеется, сократят жилищное строительство. А что это значит? Это значит, что повара, официанты, строительные рабочие – все, кто так или иначе кормится за счет туристов, останутся без работы. Вы следите за моей мыслью? Оставшись без работы, эти люди станут покупать меньше одежды, обуви, телевизоров, вина… Словом, они резко сократят потребление. А это – цепная реакция тут неизбежна – повлечет за собой кризис в обувной промышленности, производстве одежды, вина и всего остального. Если же туризм прекратится…{[31]31
  Цензор, естественно, вымарал эту тираду, но и в испанские газеты иной раз проникает правда: «Мадрид, 16 декабря. Мировой туризм, который в 1966 году насчитывал 150 миллионов туристов и валютный итог которого составил 113 миллиардов долларов, принес нашей стране 1245 миллиардов долларов». – «Ла Вангуардиа», 17 декабря 1967 г. – Прим. автора.


[Закрыть]}

После первой же недели выяснилось, что нам придется пробыть здесь дольше трех недель, предусмотренных моим билетом «Эр-Франс», и Хаиме с этим согласился. Он передал мой трехнедельный туристический билет другому Хаиме, приказав без промедления обменять его на «бессрочный» и вернуть мне.

Поначалу предполагалось, что я «усовершенствую» сценарий, проконсультирую роли американских докторов, переведу с испанского на хороший английский (американизированный) реплики трех американских героев фильма, напишу новые сцены, если сочту это необходимым, – на усмотрение и одобрение Хаиме.

Теперь Хаиме требовал от меня перевести весь текст фильма, чтобы и субтитры (на тот случай, если фильм купят за границей) шли на хорошем американизированном английском. Но, конечно же, я никак не мог перевести весь текст до тех пор, пока он не будет сначала написан, а затем обсужден и одобрен Хаиме и Романом. Задача эта осложнилась еще и тем, что как я, так и Хаиме ежедневно сочиняли новые диалоги; Роман же был занят другой работой – он забросил сценарий и затеял издание новой энциклопедии, так что нам с Хаиме стало очень трудно с ним общаться.

Я начал ворчать, работы у меня прибавилось, а значит, и времени на нее уйдет больше. Мы с Сильвиан продумали во всех деталях маршрут на два месяца, которые могли пробыть за границей. В наши планы входил недельный визит в Перпиньян к родственникам моей жены (бежавшим из Алжира), двухнедельное пребывание на ее бывшей родине – в Марокко (многие города Марокко мне хотелось увидеть, включая Касабланку), и, если получится, посетить еще и Восточный Берлин: меня дожидались там деньги – гонорар за третье издание моей книги «Антиамериканцы» на немецком языке и телевизионную пьесу, и, разумеется, по крайней мере неделю провести в Париже.

Ворчал я также и из-за денег. Меня не устраивало, что, кроме расходов на транспорт и суточных, мне ничего не будут платить. Хаиме соглашался со мной: да, и он, и «Пандора филмз» эксплуатируют меня. Я вовсе не против, сказал я, чтобы он эксплуатировал меня, потому что он один из самых приятных людей, которых мне доводилось встречать, и потому что благодаря ему я получил возможность, о которой не осмеливался даже мечтать, – возможность еще раз повидать Испанию.

Хаиме развел руками и улыбнулся, продемонстрировав ямочки на щеках.

– Вы должны понять, – сказал он, – что ваше пребывание здесь – чистое безумство с моей стороны. Представители «Пандоры» в Мадриде решили, что я рехнулся, когда предложил им вызвать вас сюда. «Зачем нам американец?» – спросили они, мне пришлось не одну неделю спорить с ними, прежде чем они сказали: «Будь по-вашему, мы оплатим ему билет и путевые расходы – и только, а вы, по-видимому, рехнулись, в этом вы нас не разубедите». И знаете что – не исключено, что они правы.

– Но и обратное не исключено, – сказал я, – по-моему, это они рехнулись, если рассчитывают, что я буду делать эту дополнительную работу бесплатно. В конце концов…

– Посмотрим, может быть, мне удастся что-то сделать, – сказал он.

– Должно удаться, – сказал я и добавил (буквально переведя на испанский): – За так трубит дурак.

– Простите? – переспросил он.

Наш разговор, по-видимому, возымел действие, потому что спустя три дня произошло нечто совершенно неожиданное. Может быть, эти мысли бродили у Хаиме давно, потому что он наблюдал за мной куда более пристально, чем полагается, с самого нашего прибытия, чем весьма меня смущал.

Во время первого обсуждения сценария Марта без конца щелкала меня, наводя на меня аппарат из всех углов кабинета Хаиме. Во время нашей поездки в Таррагону и через Эбро она тоже непрестанно фотографировала меня. Теперь фотографии проявили, и один мой портрет крупным планом настолько понравился Камино, что он вставил его в рамку, закрыв им свой диплом преподавателя фортепиано. (Марта много раз снимала и Сильвиан, но ее фотографии так и не напечатала.)

– Вы будете играть роль Томпсона, – огорошил меня Хаиме. Убедившись, что я правильно его понял (он так быстро тараторил по-французски, что мне казалось, будто он говорит по-каталански), я посмотрел на него и сказал:

– Я не актер.

– Вы говорили мне, что играли когда-то на сцене.

– Я сказал вам, – поправил его я, – что сорок лет тому назад был статистом и участвовал в массовках в Нью-Йорке. И еще я вам сказал, что был очень плохим актером. Именно поэтому я и оставил сцену.

– Но вы рассказывали, что за те четыре года, что вы были актером, вы ни разу не сидели без работы. Вот и выходит, что вы были не такой уж плохой актер.

– Забудьте об этом, – сказал я. Тут меня осенило. – А может, вы хотите поручить мне главную роль. Я был бы отличным доктором Фостером.

– Вы слишком стары, – рассмеялся он.

– Вы только о типаже и думаете! Почему Фостеру не может быть шестьдесят три, почему обязательно пятьдесят три?

– По трем причинам, – ответил Хаиме, томно полузакрыв глаза и сохраняя полную серьезность: – Во-первых, вы слишком красивы для этой роли. Во-вторых, вы не научитесь бегло говорить по-испански за такое короткое время.

– А доктору Фостеру обязательно говорить по-испански?

– Claro. В-третьих, я решил пригласить одного американского актера, которого вы должны знать. Вы видели его неделю назад на просмотре испанского вестерна, который он сделал.

– Марка Стивенса? – спросил я. – Я его не знаю.

– Вы написали сценарий для картины, в которой он снимался в Голливуде.

– Я?

– Конечно, – сказал он. – «Цель – Бирма».

– Не помню, – сказал я. – Как это он научился свободно говорить по-испански?

– Он здесь живет. На Мальорке. И очень давно. Мне говорили, что у него там гостиница. Изредка он снимает картины.

– Если вы можете пригласить его, значит, можете пригласить еще одного актера.

– Это невозможно… Вы не представляете финансовые возможности испанского кинематографа. Нам не по карману пригласить актера не только что из Америки, а даже из Италии или Франции! – Он улыбнулся. – А вы здесь, под рукой.

– Я уже сказал вам, я не актер. Я могу осмысленно прочитать текст, это может каждый грамотный человек, но я не знаю, куда девать руки и ноги и самого себя.

– Не имеет значения, – сказал Хаиме. – Я скажу вам, что делать.

– Конечно, у Де Сика и Феллини играют непрофессиональные актеры, но…

– А я испанский Феллини, – перебил меня Хаиме. – Он снова улыбнулся своей обаятельной улыбкой, и я подумал: с его данными он может добиться чего угодно, от кого угодно и когда угодно.

Тут Хаиме скорчил жалобную мину и произнес:

– У меня нет другого способа достать для вас дополнительные деньги.

– Сколько мне за это заплатят?

– По смете на эту роль отпущено двадцать тысяч песет. Я буду просить сорок тысяч.

– «Пандора» права, – сказал я после паузы. – Вы и впрямь рехнулись.

– Un poco{[32]32
  Самую малость (исп.).


[Закрыть]}, – ответил он.

Я сказал, что должен обсудить его предложение с Сильвиан.

– Сильвиан взвилась.

– Послушай, – сказала она, – из-за этого все наши планы полетят в тартарары.

– Знаю.

– Мы собирались пробыть здесь три недели, и они уже почти прошли. Будет этому конец или нет?

– Хаиме сказал, что начнет снимать меня двадцать пятого ноября и кончит третьего декабря.

– Если он начнет двадцать пятого, если он кончит третьего, – сказала Сильвиан. – Это же Испания. И когда наконец ты примешь лекарство от простуды?

– Mañana{[33]33
  Завтра (исп.).


[Закрыть]}. Хаиме говорит, что есть две возможности. Он может начать снимать меня двадцать пятого и полностью закончить снимать, опять же только меня, десятого-декабря.

– Это слишком поздно.

– Подожди. Или мы можем работать до третьего декабря. И если окажется, что Томпсона надо снимать еще, тогда я вернусь из Марокко семнадцатого, и мы уж наверняка закончим все к двадцать третьему. И я приеду к тебе в Касабланку встречать рождество en famille{[34]34
  В кругу семьи (франц.).


[Закрыть]}.

– Кто оплатит все эти билеты? «Пандора»?

– Это надо будет оговорить.

Она посмотрела на меня внимательно и спросила:

– Ты хочешь сниматься?

– Так я смогу заработать дополнительные деньги, чтобы оплатить твои же расходы.

– Ну да, дополнительные деньги за дополнительную работу. Я спросила, хочешь ли ты сниматься?

– Не особенно, – сказал я и сконфуженно добавил: – Хотя это может быть небезынтересно.

– Значит, хочешь, – сказала она улыбаясь.

– Кто однажды был актером…

– Он, конечно, не выбьет сорока тысяч, да, кстати, где твой авиационный билет?

– Хаиме сказал manana.

– Какой Хаиме?

– Оба.

Она вздохнула.

– Вот что я тебе скажу. Я надеялась, что у тебя останется время еще раз съездить со мной в Перпиньян, но теперь я понимаю, что мне придется поехать туда одной и провести там четыре-пять дней. – Она снова улыбнулась и сказала: – Ты должен поставить свои условия. Ты должен сказать Хаиме, что в его же интересах закончить с тобой третьего. После третьего мы в любом случае уезжаем в Марокко, и ты больше сюда не вернешься.

– Seguro{[35]35
  Само собой (исп.).


[Закрыть]}.

– И перестань разговаривать со мной по-испански, ты, actor{[36]36
  Актер (исп.).


[Закрыть]}, – сказала она, целуя меня.

2

Так как поезд, на котором мы в первый раз ездили на уикэнд в Перпиньян, хотя и ходил более или менее по расписанию, был до крайности неудобным, я под проливным дождем посадил жену на автобус, отправлявшийся с огромной Пласа-да-Универсидад. Потом вернулся в отель и лег.

Термометр, который по моему настоянию мы захватили из Калифорнии, показывал 102 градуса. Значит, у меня было что-то серьезнее обыкновенной простуды. Я позвонил Хаиме – и через полчаса он появился у меня с человеком, которого представил как доктора Санпонса.

– Санпонс? – сказал я. – Это имя мне знакомо.

– В нашем сценарии так зовут одного из докторов, – сказал Хаиме. Санпонс приступил к осмотру: наклонился ко мне, прижал ухо к сердцу. Потом заставил меня сесть и простучал спину. Пульс он считать не стал.

Я пригляделся к доктору: ему шел четвертый десяток, вид у него был такой изможденный, что можно было подумать, будто у него последняя стадия чахотки. Давно не стриженные волосы до половины закрывали его шею. Если он врач, мелькнула у меня мысль, тогда я сам Уильям Майо{[37]37
  Уильям Джеймс Майо (1861–1939) – знаменитый американский хирург.


[Закрыть]}.

Санпонс прислал какие-то лекарства из аптеки на углу, и на следующее утро температура спала. Но я решил еще денек отлежаться и весь этот день посвятил доктору Томпсону. Если мне придется играть, я буду готовить роль так же, как делал когда-то мой старинный друг Морис Карновский. Я попытался припомнить, что я читал об этом в книге Станиславского «Работа актера над собой», но так ничего и не вспомнил. Мне оставалось только читать и перечитывать сценарий.

Доктор Томпсон был из Техаса. Что ж, мне довелось побывать в Техасе: я провел там целый год, два месяца мне скостили за хорошее поведение. Я вспомнил великолепную остроту профессора Ирвина Кори:

– Сегодня мы выдаем премии. Первая премия – неделя в Техасе, вторая премия… две недели в Техасе.

Доктор Томпсон появляется в семи сценах – одни из них короткие, другие длинные. В трех из них у него нет реплик, остаются четыре сцены, но в этих четырех он должен предстать человеком, непохожим на актера, который будет его играть, то есть на меня.

Я начал набрасывать кое-какие заметки и писать дополнительные диалоги для сцен, в которых он участвует вместе с главным героем. («Кто однажды был актером…») Дейвид Фостер – антифашист, врач, сражавшийся в Испании, доктор Томпсон – в противовес ему реакционер. Я расширил сцену, в которой два доктора беседуют в самолете, пролетая над Барселоной.

Томпсон. Красивый город! А какой большой! Он сильно изменился за последнее время?

Дeйвид. Не знаю. Мне не приходилось видеть его сверху.

Томпсон. Когда вы видели его в последний раз?

Дeйвид. Я не был здесь после войны.

До сих пор шел текст, написанный Камино и Губерном.

Томпсон. Что побудило вас приехать сюда?

Дeйвид (холодно). Я хирург… как и вы.

Томпсон (весело). Бросьте, Дейв. У вас в Нью-Йорке такая практика, что дай вам бог с ней управиться, и до войны у вас дела шли не хуже. Зачем было удирать на эту мерзкую войну, которая не имела к вам никакого отношения?

Дeйвид (искренно, но сдержанно). Может быть, я рехнулся. Может быть, считал, что эта война имеет ко мне самое прямое отношение. Я пошел добровольцем, как все остальные.

РЕТРОСПЕКТИВА. Хирурги оперируют в полевом госпитале, а может быть, и в палатке.

И СНОВА САМОЛЕТ

Томпсон. А вы, наверное, и вправду рехнулись тогда. Медицина и политика – вещи несовместимые.

Дeйвид. Мне все так говорят.

Комната Фостера в отеле «Риц» (говорят, в этих покоях останавливался последний Альфонсо, когда приезжал в Барселону); здесь раскрывается другая сторона характера Томпсона: этот твердолобый реакционер из Техаса считает бой быков варварством. В эту сцену можно ввести несколько смешных моментов.

Томпсон раз-другой уже дал повод над ним посмеяться, когда они с Дейвидом ехали в такси на съезд нейрохирургов, но это еще в тексте авторов сценария. Проезжая мимо умопомрачительного дома Гауди на Пасео-де-Грасиа, он называет здание «сморщенным». Минуя статую, изображающую Генералиссимуса, творящего благодарственную молитву, Томпсон спрашивает, что это за монумент, и журналист, интервьюирующий Дейвида Фостера, отвечает:

– Это обелиск Победы.

– Чьей победы? – спрашивает Томпсон, потом спохватывается: – Ах да, Франко.

Я все обдумывал свою роль, и вдруг меня осенило: я догадался, как улучшить последнюю сцену, в которой я играю, – сцену в вестибюле отеля в вечер накануне отъезда – завтра оба доктора возвращаются восвояси в добрые старые Штаты. Томпсон спорит с Фостером из-за расписания самолетов «Пан-Аме-рикэн».

С той самой минуты, как в первую же неделю нашего пребывания в городе я купил наваху – эти замечательно острые складные ножи, сделанные в Альбасете, были у всех бойцов Интернациональной бригады, – меня не оставляла мысль как-нибудь использовать наваху в картине.

Томпсон опостылел Фостеру, и тот пытается улизнуть от него: он хочет позвонить Марии, поговорить с ней – ведь завтра она уедет в Севилью, а он в Нью-Йорк. Он хочет хотя бы попрощаться с ней. Томпсон преграждает ему путь со словами:

– Глядите, Дейв, что я вам сейчас покажу, – и, щелкнув длинным лезвием, говорит: – Видите, какой я скальпель себе раздобыл!

Я составил для Хаиме на своем гладком, невыразительном французском характеристику Томпсона – и сам удивился тому, сколько у нас схожих черт (хотя в чем-то мы и противоположны):

1. Он на десять лет старше Дейвида и выглядит соответственно.

2. Он должен носить очки без оправы или очки в стальной оправе. (Ничего, обошелся моими роговыми.)

3. Хотя Томпсон хирург, он все время суетится. Его постоянно беспокоят всевозможные пустяки – который час, прилетит ли самолет, когда назначен отлет, не опоздают ли они на свой рейс и т. д.

4. Если Дейвид был и, по всей видимости, остается человеком левых взглядов, Томпсон – правый, хотя он и не принадлежит ни к одной партии. Он как огня боится системы «бесплатного здравоохранения», которая введена теперь не только в социалистических странах, но и в Англии.

5. Можно сделать его фотоманьяком: скажем, он будет, как все туристы, таскать с собой аппарат и фотографировать все подряд – с самолета, из такси, гуляя по улицам. (В фильме Томпсон носил футляр, но аппарата в нем не было.)

6. Он может вести себя как шут гороховый, чему особенно способствует полное отсутствие у него чувства юмора, однако не должен выдвигаться на первый план и заслонять собой доктора Фостера.

7. Он говорит с техасским акцентом, который не очень-то у меня получается. (Мягко говоря.)

Хаиме прочитал мои заметки, пока я лежал в постели, и сказал:

– Muy bien{[38]38
  Очень хорошо (исп.).


[Закрыть]}. – Потом взглянул на меня и добавил: – Знаете, вы очень фотогеничны.

– Просто Марта хорошо фотографирует, – сказал я, Хаиме кивнул. – Раз уж речь зашла о фотографах, – продолжил я, – чем у вас кончилось дело с потрясающей финкой?

Хаиме скорчил гримасу – с тех пор я много раз пытался ее воспроизвести, но тщетно: без таких усов, как у него, это невозможно, да и черты лица тоже играют не последнюю роль. Хаиме выпятил нижнюю губу, отчего усы у него встопорщились, и вытаращил глаза. Есть вещи, не поддающиеся описанию. Хочу только сказать, что гримаса Хаиме могла послужить ответом на любой вопрос, ответить на который затруднительно.

– Она сказала, чтобы я позвонил, когда буду в Голливуде. Ну, я и позвонил. Через десять минут она уже примчалась ко мне в гостиницу на своем огромном «кадиллаке». Сунула мне ключи от него и велела ехать к ней домой. Едва мы сели в машину, как она набросилась на меня с объятиями. «Зачем так торопиться», – сказал я.

– По-английски или по-испански? Звучит очень увлекательно.

– По-испански. Ничего увлекательного. Фигура у нее отличная, но я не могу заниматься этим всю ночь без передышки. Это был какой-то кошмар. Она не давала мне спать.

– Бедный Камино! Вам ведь было всего двадцать восемь лет!

– При чем тут возраст? Я же испанец.

Возвратившись из поездки в Перпиньян, Сильвиан сказала:

– Вот видишь, стоило мне уехать, и ты заболел.

– Я заболел еще до того, как ты уехала.

– Ты начнешь сниматься двадцать пятого?

– Нет, двадцать седьмого.

– Так я и знала, – сказала она.

Я развернул перед ней старенькую карту северной Испании, которую привез с собой, – ветхую, во многих местах склеенную, зато очень подробную.

– Смотри, – сказал я, – я обыскал всю Жерону – там нет города под названием Санта-Колома-де-лас-Планес.

– Может быть, они напутали?

– Зато там есть Санта-Колома-де-Фарнес… примерно в восемнадцати километрах от Жероны.

– Давай возьмем машину напрокат и съездим туда.

– Какой в этом смысл? Это же чистое сумасбродство.

– Ты не успокоишься, пока не найдешь его могилу.

– Я не уверен, что успокоюсь, если и найду ее. Что я хочу – найти его могилу и сфотографировать ее для его отца и матери? Что бы ты почувствовала, если бы тебе вдруг показали фотографию могилы твоего сына… который погиб двадцать девять лет тому назад?

– Возможно, ты прав, – сказала Сильвиан, и мы прекратили разговор, потому что в понедельник в «Риде» начинались съемки. Я написал все сцены, которые задумал, и почти все они были приняты, но трудно было все их вставить в сценарий, который передал мне Хаиме, – не хватало времени.

– Над некоторыми из них мне надо еще подумать, – сказал Хаиме.

– Еще бы.

– Кое-какие переписать.

До начала съемок я даже ухитрился перевести половину диалогов, и Хаиме сказал, что остальную половину я могу доперевести по возвращении в Калифорнию.

Первые съемки – сцены в номере доктора Фостера – были назначены на девять часов утра, о чем Хаиме Сип оповестил меня официальной бумагой, под названием citación{[39]39
  Повестка (исп.).


[Закрыть]}, адресованной «Сеньору дону Бетси». В этой бумаге, мне ее доставили прямо в отель, говорилось, что в 8.30 за мной заедет машина и что мне предписывается быть в белой рубашке с полосатым галстуком и темно-сером костюме.

Уже кое-что, не так ли? Я не знал, доставляли ли Роберта Тейлора на работу в лимузине, но мне было точно известно, что Бетт Дэвис и Джон Гарфилд в 1943 году ездили на студию братьев Уорнер сами.

Ровно в 8.30 (хотите верьте, хотите нет!) к гостинице подкатила машина, и меня отвезли в «Риц» на проспекте другого сукина сына, Хосе Антонио Примо де Ривера, святого покровителя фаланги. Сильвиан проснулась, но не захотела смотреть съемки в такую немыслимую рань.

– Вы не начнете вовремя, – сказала она, – и была, как всегда, права. Начали мы только в час дня.

Это время я использовал, чтобы подучить свои реплики – я вовсе не был уверен, что запомнил их как следует, и чтобы разглядеть аппаратуру, которая использовалась для освещения спальни. В Голливуде такой допотопной аппаратурой пользовались еще во времена комедий Мака Сеннета.

Аппаратуру разобрали и снова собрали. Потом лампы подвесили на железную рейку, протянутую от стены к стене; рейка тотчас обрушилась. Из огромных листов белой бумаги соорудили отражатели, их прикрепили кнопками к стенам и потолку. Штекеры не подходили к гнездам. Когда наконец первая сцена была подготовлена к съемкам, произошло короткое замыкание, вспыхнули занавески под рейкой, на которой висели лампы, поднялась суматоха.

С главным актером – Стивенсом – я встречался раньше, у Хаиме дома. Мое имя было ему незнакомо, и я чувствовал себя уязвленным: я-то думал, что при той шумихе, какую подняли в 1947–1950 годах, когда всех нас посадили в тюрьму, буквально все (в кинопромышленности и подавно) знают о непокорной голливудской десятке.

Он был необычайно любезен, вспомнил «Цель – Бирма» и сказал:

– Это первый фильм, в котором я снимался.

Я счел своим долгом признаться ему, что играл очень мало, да и то на сцене, и жалобно попросил его помогать мне.

– Охотно, – сказал он. – О чем речь.

– По-моему, мне не очень дается техасский акцент, – признался я, и он тотчас произнес речь с таким великолепным техасским акцентом, что я позеленел от зависти. Как только его вызвала костюмерша, я пошел в ванную, заперся там и стал подражать ему, но, как я ни старался, у меня ничего не получалось.

Маленькая пластиковая табличка, прикрепленная к стене, на четырех языках оповещала: «Категорически запрещается пользоваться телефоном в ванне». Чем-то это объявление напомнило мне другое, которое я видел в парижской бане в 1928 году. Оно висело в «семейном» отделении – там стояли две ванны, между которыми задергивалась занавеска. То объявление предупреждало: «Садиться в одну ванну запрещено».

Сильвиан как раз подоспела к полному провалу своего мужа. Я сказал Камино чистую правду: я действительно не знал, куда девать свои руки и ноги.

Я вспомнил урок, усвоенный мной в Голливуде, когда я еще не видел фильмов Феллини и Де Сика: чтобы сниматься в кино, не обязательно быть актером. Не обязательно. (Но желательно.) Если вы сумеете произнести ваши реплики, вам остается лишь беспрекословно выполнять все указания режиссера. Не переступайте за меловую черту на полу, показывающую, где нужно стоять. Не крутитесь, не вертите головой – вы рискуете оказаться за кадром. Не «выпячивайте» вашу индивидуальность и не «форсируйте» голос, потому что микрофон может передать и шепот, а камера все так преувеличивает, что подмигивание превращается на экране в пляску святого Витта.

В первой сцене от меня требовалось постучать в дверь спальни, войти, заметить, что доктор Фостер говорит по телефону, показать (выражением лица), что я заметил это, тихо пройти в комнату, подождать, пока он повесит трубку и обратится ко мне:

– Что новенького, Томпсон?

После того как костюмерша раз пятнадцать смахнула пылинки с моего костюма и навела глянец на мои ботинки, я постучался, вошел, увидел Фостера, показал, что вижу его, прошел в комнату (раз пятнадцать – не меньше), я взмок – чувствовал я себя так, словно сыграл сцену кошмаров леди Макбет в Метрополитен-опера под свист и гогот трехтысячной аудитории.

Вот тут-то и выяснилось, что фильм с начала и до конца делает режиссер. Камино под конец отказался от идеи научить меня правильно двигаться и поворачиваться, он велел мне стоять перед зеркалом, спиной к доктору Фостеру, сидящему на кровати, и, не двигаясь, глядя в зеркало, произносить все мои реплики.

Прием сработал, потом Фостер пошел достать из шкафа какую-то одежду, при этом загородив меня, а в следующем кадре я уже сидел в кресле – так я мог произнести мои реплики, не рискуя споткнуться и грохнуться на пол.

Мы повторяли эту сцену снова и снова, после нее сняли немой эпизод – в этих кадрах доктор Томпсон один, он наливает доброе пшеничное виски в два стакана со льдом и уносит их из комнаты. Потом мы перешли к сцене в ванной.

Я отдал бы левую руку и пять лет моей клонящейся к закату жизни за такую ванную, но все иметь невозможно. Это была «римская» ванна, и Хаиме придумал для меня (отнюдь не актера) такой «выигрышный» эпизод.

Вручив виски доктору Фостеру, который в это время брился моей электробритвой (его бритва работала на европейском напряжении, а моя была с переключателем – реалистическая деталь), доктор Томпсон смотрит на ванну и спускается в нее, держа в руках стакан с виски и сигарету, и оттуда начинает рассуждать о бое быков.

Между Фостером и Томпсоном разгорается спор, тогда Томпсон неуклюже вылезает из ванны – ему мешают стакан с виски в одной руке и сигарета в другой, садится на крышку унитаза и продолжает спор. Потом поднимает крышку, бросает окурок в унитаз, Фостер же прекращеет спор и выходит из ванной. Томпсон смотрит ему вслед и отхлебывает виски, и тут актер, «играющий» Томпсона, забывает проглотить виски, спохватывается чуть погодя и заходится кашлем.

Когда на следующий день вечером мы просматривали отснятый материал в проекционном зале, эта сцена показалась нам очень смешной. Я бы ничуть не удивился, если бы Камино оставил ее в фильме. (Что он и сделал.) Струя льющегося виски и в углублении ванна роскошно выглядели на знаменитой пленке фирмы «Истменколор».

Мы столько раз повторяли эти сцены, что я стал чувствовать себя более раскованно – этому способствовали как крайняя усталость, так и обыкновенное je-m'en-foutisme{[40]40
  Наплевательство (франц.).


[Закрыть]} – тут мне открылось второе важное обстоятельство в работе киноактера.

Только сумасшедший может стать киноактером, потому что на всем божьем – местами еще зеленом – свете нет более скучной профессии. Однако за это хорошо платят, правда не в Испании. Один надзиратель в техасской тюрьме, когда я спросил его, нравится ли ему быть тюремщиком, ответил:

– Нет, конечно, но это лучше, чем зарабатывать на пропитание.