Текст книги "Псоглавцы"

Автор книги: Алоис Ирасек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Девушка так старательно убиралась, что не заметила, как под окном на голый куст уселся воробей, качаясь на ветке, звонко зачирикал. Зато она сразу заметила, что в сенях скрипнула дверь и кто-то вышел из парадной горницы. Она только что надела красную юбку с пышными сборками и теперь, услыхав шаги, заторопилась, чтобы поскорее завязать ее. А тот идет через сени… Но вот шаги затихли,—остановился, очевидно, ждет.

Манка невольно улыбнулась. Ей было весело, она радовалась, что идет в город, и сегодня ей особенно приятно идти туда. Перед обедом к ним пришел в гости дядя Пайдар из По-циновице, двоюродный брат ее отца, а с ним молодой Шер-ловский.

Она впервые увидела его в Поциновице, куда ходила с покойной матерью к своим хорошим знакомым. Уже больше года прошло с тех пор, а она все не могла забыть тот день. Нет, не могла! Она тогда встретилась с молодым Шерловским и говорила с ним. Потом она несколько раз встречалась с ним в городе после обедни; всякий раз он подходил к ней и заговаривал. А сегодня вдруг явился к ним – нежданно-негаданно. У нее и сердце захолонуло, когда она увидела его; она не хотела глазам своим верить. Но это был радостный испуг. Она догадывалась, что он пришел неспроста, а ради нее и за ней!

И какой счастливый случай! Она как раз собирается в церковь, и он, возвращаясь с ее дядей домой, проводит ее до самого города. Ходит в сенях, ждет, пока она выйдет. «Ему здесь приятнее, чем сидеть с мужчинами в горнице»,—радуясь, думала девушка. Как только раздались в сенях шаги, она перестала петь песенку, которую до того напевала вполголоса, и принялась торопливо одеваться. Она повязала крест-накрест яркий платок на красивой высокой груди и подпоясалась затейливым кушаком, на котором среди вышитых зеленых цветов, как ручеек в траве, сверкали мелкие бисерные блестки.

Манка не ошиблась. В сенях стоял стройный и гибкий, как девушка, парень – молодой Шерловский. Он уже не ходил взад и вперед, а остановился у выхода, спиной к наружной двери. Взор его был прикован к другой двери – низенькой и некрашеной, над которой были вырезаны в косяке три креста. Эта дверь искушала его. Его так и тянуло постучать, открыть ее… Манка, наверное, уже одета. Как долго она наряжается! А теперь как раз можно бы и поговорить с ней наедине – он так давно об этом мечтал, так радовался заранее этому разговору. Если она будет мешкать, кто-нибудь еще выйдет из горницы или его позовут туда… В нетерпении он сделал несколько шагов в глубь сеней.

– Манка! —тихо позвал он.—Манка! Краска выступила у него на лице.

Вдруг он вздрогнул. Дверь открылась, и на пороге стояла она – та, которую он только что призывал, задыхаясь от волнения. Она, в праздничном наряде, с румянцем на щеках, с улыбкой на лице. И все вокруг сразу озарилось сиянием.

– Иду, иду! —весело сказала она.

– Постой, не торопись! До обедни еще есть время…

– Но не в сенях же…—и она бросила взгляд на дверь в горницу.

– Да ну их! У них свои разговоры. Постой…—продолжал он умоляюще.—Я так ждал этой минуты.

Манка не возражала, она закрыла за собой дверь каморки и осталась в сенях.

Молодой Шерловский глядел сияющими глазами на девушку. Всплеснув руками, он восторженно воскликнул:

– Так и вижу, как ты входишь в церковь, а кругом говорят: «Мать пресвятая! Ну и девушка! Вот красавица!»

Манка засмеялась.

– Нечего тут соловьем разливаться. Оставь свои песни для поциновицких.

– Говорю, что вижу. Глаза мои не лгут. А ты не веришь… Может, и тому не поверишь, что я все время вспоминаю тебя?

При этих словах девушка потупила взор; когда она снова подняла голову, глаза ее сияли.

– Манка,—продолжал парень, подойдя к ней поближе,– я говорю тебе истинную правду. Скажи и ты мне по правде, чтобы я мог уйти отсюда спокойно. Есть у тебя на сердце зазноба?

– Ишь ты, как выспрашивает и допытывается! Точно исповедник…

– Манка, кто-нибудь выйдет из горницы, и тогда – аминь, я не услышу того, о чем мечтаю, что должен узнать. Я ведь только за этим к вам и пришел! – с мольбой в голосе воскликнул Шерловский.

Девушка молча улыбалась, словно раздумывая и не решаясь. Но сердце ее радостно трепетало от этих слов. Да, ей было жаль томить красивого парня. И когда он еще раз настойчиво повторил свою просьбу, она ответила решительным «нет», означавшим, что у нее нет никакой зазнобы, ни по ком она не страдает. Сказав это, она зарделась как маков цвет и потупила глаза. Обрадованный парень схватил ее за руки. Ни он, ни она не обращали больше внимания на дверь в горницу, и Манка забыла о тех, кто там сидел.

Счастье улыбалось молодым людям, из горницы никто не вышел. Там тоже не заметили отсутствия молодых людей. Только тем, кто сидел в широкой горнице, убранной просто, без всяких украшений, не было так весело и легко, как этим молодым людям в сенях. Пожилые мужчины и старики, хмурые и озабоченные, они вели там серьезные разговоры. Был тут Матей Пршибек – в расстегнутом камзоле, без жупана; рядом с ним сидел его двоюродный брат Пайдар из Поциновице, плечистый и стройный ход, лицо и фигура которого ясно говорили, что он из рода Пршибеков; против Пайдара сидел по-стршековский Псутка, который вместе с Пайдаром возвращался из города и зашел сюда.

Они сидели на грубых стульях вокруг огромной липовой колоды, которая с незапамятных времен служила Пршибекам вместо стола. Этот природный стол стоял тут еще при деде Матея Пршибека, как говорил Матею его отец. Сейчас старик не подсаживался к столу, а ежился на лавке у печи, запахнувшись в овчинный тулуп. Старые кости любят тепло! Старик сам не знал, сколько лет его носит земля. Говорили, что ему годов восемьдесят, а то и больше. Сам он не считал своих лет, а мерил время событиями, сохранившимися в памяти. По его словам, он хорошо помнил великую войну; многим парням, родившимся в начале войны, еще пришлось принять в ней участие; ведь она добрых тридцать лет продолжалась! Старый Пршибек помнил и те славные времена, когда ходы еще были вольными людьми, когда у них были свои права и своя крепость; он еще видел, как отец его с ходским знаменем и с оружием в руках ходил в лес сторожить границу. Это было в ту пору, когда начиналась великая война. Отец его был ходским знаменосцем – как и все в роду Пршибеков.

Старый Пршибек любил вспоминать эти времена и рассказывать, как делались засеки, как из каждой деревни «в свой черед» мужчины уходили в лес на целые сутки и брали с собой хлеб и вяленое мясо, как он сам —тогда пятнадцатилетний мальчуган – убегал из дому в лес к засекам, к стражам границы, и сидел с ними по ночам у костров. Сколько времени с тех пор прошло, сколько воды утекло! Чего только он не видал на своем веку! А сколько еще доведется ему повидать! Вот и сейчас он слышал странные новости, предвещавшие бурю. Постршековский Псутка и сестрин парнишка, Пайдар из Поци-новице, рассказывают, что повсюду в ходских деревнях паны переворачивают все вверх дном —ищут старые королевские грамоты, а вчера Сыку призывали в Тргановский замок и грозили ему, как и всем, жестокой расправой, если он не скажет, где спрятаны эти старые грамоты.

– Но он держит рот на замке,—добавил рассказывавший об этом Псутка.

Матей Пршибек, который до сих пор не проронил ни слова и только, нахмурившись, слушал рассказ, вдруг поднял голову и сказал:

– Молчал!.. Мы тоже молчим. Это все, что мы умеем. Барщину нам прибавляют —мы молчим, бьют нас —молчим, отняли наши леса —молчим, рубят наши межевые деревья и крадут нашу землю – мы все молчим…

– А вот вы с Козиной не захотели молчать,—перебил его Псутка,—и что из этого вышло? И что еще будет?

– А что будет? —отрывисто бросил Матей.

– Что же, ты думаешь, паны вам так и спустят?

– Спустят —не спустят… У них было достаточно времени, чтобы потянуть нас на суд и расправу, а вот не потянули, да так, наверное, и не наберутся храбрости!

Со своей лавки у печи поднялся старый Пршибек и медленно направился к столу. Старик был такого же огромного роста, как и Матей, только годы согнули его спину. Спереди череп его облысел, зато сзади на расстегнутый ворот тулупа падали длинные белые, как снег, волосы. Запахивая тулуп левой рукой, он поднял правую руку вверх. Косматые брови его насупились, в глазах вспыхнул огонь, и громким, не по годам звучным голосом он произнес:

– Правильно говоришь, паренек. В старые времена такого бы не случилось. Вся деревня, как один человек, поднялась бы, если бы кто-нибудь посмел срубить межевое дерево, будь то хоть князь, а не то что какой-то немец…

Старик внезапно умолк. Псутка и Пайдар вскочили и кинулись к окну. С улицы ворвался в комнату сигнал горниста. Отрывистый и резкий сначала, звук трубы повторился мягче п протяжней. Матей Пршибек неторопливо подошел к окну и имеете с гостями выглянул наружу. В горницу вбежала Манка, следом за ней вошел молодой Шерловский. Угрожающий и необычный звук трубы оборвал их беседу. Парень, пожалуй, простоял бы в сенях до вечера, хотя уже давно он мог унести с собой волшебную надежду на то, что Манка вначале не сказала правды, и у нее есть зазноба, и что все же эта зазноба—он сам…

Манка подбежала к деду.

– Что это, что там случилось? —спрашивала она. Старик, замерший в неподвижности возле стола и весь

превратившийся в слух, встряхнул головой и коротко ответил:

– Войско.

Манка испуганно вздрогнула. Взгляд ее обратился на отца, который стоял у окна и хмуро, но спокойно глядел на улицу.

А на улице разрастался шум. Тихая безлюдная деревня ожила. Люди выбегали из домов и окликали друг друга, спрашивая, что случилось. Одни шли или перебегали через дорогу, другие бежали в том направлении, откуда доносился сигнал. Вдруг все застыли на месте, и все на мгновение смолкло. За изгородью показалась конская голова, за ней другая, третья. И вот по улице уже ехали рысью четыре всадника: трое – императорские кирасиры, а четвертый —в обыкновенной гражданской одежде. На головах у солдат сверкали медные каски с султанами. На груди и на спине поверх белых мундиров с красными отворотами чернела железная кираса, а через плечо на желтом ремне висел карабин. Красные рейтузы наполовину были скрыты высокими ботфортами.

В руках у кирасир сверкали обнаженные палаши.

– Чтоб их холера взяла!– выругался Псутка.—Это трга-новский управляющий.

– И показывает сюда! —поспешно добавил Пайдар.—Спасайся, Матей, еще есть время. Это за тобой!

Манка с криком бросилась к отцу, упрашивая его задами бежать в поле. Матей слегка отстранил ее, словно не слышал, что она говорила.

– Чего я буду убегать? —обратился он к мужчинам.—Убийца я, что ли?

– Правильно, паренек. И я так думаю,—поддержал его старый Пршибек.

Конский топот послышался у самого дома, и вслед за тем раздался голос управляющего, кричавшего, чтобы открыли ворота.

Гости встревоженно переглянулись. Манка смотрела на отца, который решительными шагами вышел во двор открывать ворота. Скрипнули петли, и во дворе послышалось конское ржание, а затем громко звякнули ножны палашей —двое кирасир соскочили с седла. За ними слез с лошади и тргановский управляющий.

– Вот этот самый,—закричал он, указывая на Пршибе-ка.—Эй, ты пойдешь с нами! Немедленно!

– Куда? —откликнулся ход, выпрямившись во весь рост и возвышаясь чуть ли не на целую голову над двумя рослыми кирасирами, вставшими у него по бокам.

– Не спрашивай и иди! А не пойдешь, так.,.—грубо заорал управляющий.

– Только не грозите. Вы знаете, что я не из пугливых,—перебил его Пршибек, и насмешливая улыбка пробежала по его губам.

– Ну, живо! А где твой отец? Пршибек вздрогнул.

– Зачем вам старик?

– Он тоже пойдет. И поживее, вы! Нам некогда!

– Ну-ка, погляжу, какие они палачи,—раздался голос из сеней, и на пороге показался старик Пршибек. Холодный ветер развевал его седые волосы; он выпрямился, насколько мог, и смело глядел на управляющего и кирасир.

Затем он повернулся к своей внучке, которая, дрожа от страха, схватила его за руку. Матей Пршибек решительно заявил управляющему, что не пойдет, пока не будет знать, куда его хотят увести.

– Чтобы сразу тебя не испугать – сначала в сельское правление, а потом уже к нам,—насмешливо ответил управляющий.

– А моего отца?

– Тоже.

– Да что он там…

– Что с ним разговаривать, Матей! – отозвался старик.—Пойдем, Манка, принеси отцу жупан!

И когда она подавала отцу белый суконный жупан, дед ласково сказал:

Не горюй, глупенькая. Мы долго не задержимся. Присматривай пока хорошенько за домом.

У ворот собрались соседи. С изумлением смотрели все на удивительную процессию, выступавшую со двора Прши-беков. Впереди ехал верхом тргановский управляющий, за ним трое кирасир, а между ними порознь шагали оба Пршибека, старик был в своем овчинном тулупе и опирался на чекан, сын шел с высоко поднятой головой. Позади старались не отставать от них Манка с Шерловским и дядя Пайдар с Псуткой.

Подойдя к управлению, они увидели там еще двух кирасир, а между ними молодого Козину с перевязанной головой. Тут же, держа на руках маленькую Ганалку, стояла бледная, заплаканная Ганка, а рядом с ней —старая Козини-ха, державшая за руку маленького Павлика. Старая Козини-ха не плакала, но лицо ее было темнее тучи, глаза не отрывались от сына, и нетрудно было понять, что делается у нее на душе.

Чуть не вся деревня толпилась у сельского правления – старые и молодые, женщины и мужчины. Все глядели на подходивших Пршибеков. Но вдруг внимание всех было отвлечено: словно из-под земли вырос Искра Ржегуржек. Он протолкался к управляющему, снял шапку и полунасмешливо, полусерьезно произнес:

– Господин управляющий, я тоже играл в оркестре под липой!

Ропот одобрения пробежал по толпе, и в то же мгновение раздался чей-то возглас:

– Господи боже, смотрите – новое войско!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Это было не войско, а небольшой отряд кавалеристов. Во главе отряда ехали какие-то паны, по-видимому офицеры, в белых плащах. На головах у них были не каски с гребнем, как у солдат, а черные треуголки с золотым галуном. Отряд приближался со стороны Домажлице, но так как в Домажли-це никакого гарнизона не было, то ясно было, что кавалеристов прислали из Пльзня.

Едва отряд въехал в деревню, как от него стали поодиночке и по двое отделяться всадники, которые заняли все проходы и проезды в деревню. Остальные остановились на улице у сельского правления. Уже первое появление кирасир всполошило весь Уезд, а новое нашествие довело всеобщее волнение до предела. Гул многочисленных голосов мгновенно оборвался, когда всадники по команде разом обнажили палаши. Загремели ножны, сверкнула обнаженная сталь – толпа вздрогнула, точно голову отрубили. Испуганно переглядывались женщины, хмуро молчали мужчины.

Передние два офицера начали слезать с коней, и в толпе раздался полный крайнего изумления возглас:

– Ой, люди добрые! Глядите —сам тргановский пан!

Все взоры обратились в ту сторону, а над толпой прозвучал уже новый голос:

– И Кош здесь, управляющий из Кута!

Действительно, это был сам Максимилиан Ламмингер, барон фон Альбенрейт – тогдашний гетман Пльзеньского края. По бокам шли два старших офицера, а позади – кутский управляющий Кош. Владелец ходов, человек среднего роста лет пятидесяти, приближался уверенными твердыми шагами с надменно вскинутой головой. Его холодные голубые глаза с деланным равнодушием – а в действительности очень внимательно – оглядывали собравшуюся толпу. Холодный ветер развевал полы его свободно свисавшего плаща и пышные букли рыжеватого аллонжевого парика.

Тргановский управляющий коротко и строго приказал расступиться и дать дорогу. Ламмингер шагал среди примолкших людей, глядя прямо перед собой. Но у самых дверей взгляд его встретился с мрачным сверкающим взглядом, впившимся в его бледное веснушчатое лицо. Это смотрел на него молодой стройный крестьянин с перевязанной белым платком головой. Это не был взгляд забитого, трусливого холопа; нет, это был гордый взор свободного человека, светящийся чувством собственного достоинства. Ламмингер невольно замигал своими редкими белесыми ресницами.

Когда барон с офицерами перешагнул порог сеней, волынщик Искра Ржегуржек, наклонясь к Пршибеку, стоявшему между двумя кирасирами, кивнул на рыжеватые кудри трга-новского пана и сказал ухмыляясь:

– Бог его не зря отметил…

– Бог шельму метит,—коротко и сухо сказал Пршибек.

В это время раздался грубый голос тргановского управляющего, который приказал обоим Пршибекам, молодому Козине и нескольким крестьянам, самым старшим в деревне, которые были заранее отобраны и присутствовали здесь, войти внутрь. Прежде чем переступить порог сельского правления, Козина оглянулся, ища глазами жену и детей. Она стояла бледная, заплаканная.

Утирая слезы, Ганка старалась протесниться вслед за ним. И странное дело – управляющий, стоявший у дверей, пропустил и ее, и старую Козиниху с детьми, и Манку Пршибек, смело пробиравшуюся за ними, и других женщин – жен трех крестьян, которых ввели в правление.

Взоры всех устремились на панов, которые, сбросив плащи, стояли в углу у большого с резными ножками стола и оживленно говорили вполголоса. Ламмингер в темно-красном кафтане с прямыми полами, сверкавшем золотом на груди, резко выделялся среди офицеров в белых мундирах и красных рейтузах. Вправо от панов в высоких сапогах, сняв из почтения шляпу, стоял кутский управляющий Кош. По его жестам и выправке нетрудно было догадаться, что он старый солдат. О том же говорил и широкий багровый шрам над правым глазом – памятка, оставшаяся от битвы под Веной, где девять лет назад он сражался против турок в войсках императора Леопольда.

Недалеко от группы ходов, но все же особняком, стоял староста Юрий Сыка, по прозвищу «прокуратор». Он исподтишка наблюдал за панами и то и дело поворачивал свою лохматую голову к землякам. Искра Ржегуржек, стоявший несколько позади, заметил, что староста осторожно и понемногу продвигается к своим, очевидно желая сказать им что-то. Но помехой ему служил здоровенный кирасир в черной кирасе с обнаженным широким палашом в руках.

Насильно пригнанные сюда старики напряженно, некоторые – не без страха, смотрели на панов. Большинство, однако, мрачно, но спокойно ожидало, что будет, и спокойнее всех – Матей Пршибек, на целую голову возвышавшийся над остальными. Его старику было труднее, сюять >юми тельно, а сесть нельзя. Единственным облегчением был для него тяжелый старый чекан, на который он опирался жилистыми руками.

Лишь молодой Козина был как-то неспокоен. Он переводил взгляд то на панов, то на Сыку и вдруг оглянулся и, найдя глазами мать, закивал ей головой. Старуха заметила и пробралась к нему. Как раз в это время Ламмингер кончил говорить с офицерами, и тотчас же Кош, по знаку своего господина, начал раздельно, громким голосом читать крестьянам какую-то бумагу.

Старая Козиниха не слышала, что говорилось вначале. Несколько слов, сказанных сыном, ошеломили ее.

– Маменька, не за мной пришли немцы, а за грамотами,—за грамотами,—торопливо прошептал он.—Хорошо ли вы спрятали их?

Больше он не произнес ни звука. Но и этого было довольно старой Козинихе.

«Он знает, что грамоты у нее! Кто сказал ему? Не Сыка, нет. Значит, он сам видел тогда. И молчал. Молчал, как могила. А сейчас боится за них».

Эти мысли вихрем пронеслись в седой голове старой ходки.

Что же делать? Что он хотел сказать?

Она растерянно глядела на сына. Но он больше не оборачивался к ней, а внимательно слушал, что читал Кош, отчеканивавший каждое слово и стоявший неподвижно, как столб. В комнате воцарилась глубокая тишина.

– «После возмутительного и разнузданного крестьянского бунта,—читал кутский управляющий,—двенадцать лет тому назад был издан высочайший указ, отменяющий все льготы и привилегии, пожалованные крестьянам, так как все споры и тяжбы крепостных с их господами возникали именно по поводу этих вольностей и привилегий; тем не менее кое-где, в частности в ходских деревнях, крестьяне продолжают хранить старые грамоты, хотя они утратили всякую силу, неразумно полагая, что могут еще чего-нибудь добиться с их помощью; мало того, случается даже, как было на днях в этой деревне, что крепостные люди, ссылаясь на старые права и привилегии, позволяют себе насильственные действия и осмеливаются преступно поднимать руку на служащих его милости, благородного господина Ламмингера, гетмана Пльзеньского края.

Несмотря на это, высокородный господин, по милости и доброте своей, готов простить дерзким и забывшимся людям – Яну Сладкому, по прозвищу Козина, и тем, которые ему помогали, но, как гетман Пльзеньского края и принимая во внимание, что причиной всего были упомянутые мнимые привилегии, он от имени всемилостивейшего монарха изволит строжайше приказать, чтобы все старые грамоты и пергамен-ты, которые, как установлено, не могут находиться нигде, кроме Уезда, были немедленно и добровольно выданы все до последней, а в противном случае он своей гетманской властью принудит к этому непокорных и подвергнет их самому суровому наказанию».

Кош опустил правую руку, в которой держал бумагу, и уставился колючими глазами на крестьян, как бы желая убедиться, какое впечатление произвели на них грозные слова.

Ламмингер слушал чтение с небрежным видом и холодно поглядывал на неподвижно стоявших ходов. Чаще всего его взгляд останавливался на Козине.

Когда Кош кончил читать, на мгновение наступила глубокая тишина. Приказ явно произвел впечатление. Люди, напуганные кирасирами, лязгом обнаженного оружия и неожиданным появлением самого гетмана с офицерами, напряженно смотрели теперь на тргановского немца.

Козина оглянулся на Сыку, как бы ожидая, что «прокуратор» подаст голос. Но Сыка молчал. Тогда молодой ход, недолго думая, заговорил сам:

– Это правда, что читал здесь господин управляющий. Я дрался с панскими дворовыми и с управляющим. Но ведь управляющий рубил мою межевую липу, а я оборонял ее и должен был оборонять. Сколько на свете живу, эта липа всегда была козиновской, и раньше тоже —и при покойнике-отце, и при деде, и при прадеде. Наши старики все это знают. А потому спасибо за милость, только я ни в чем не виноват. А насчет наших привилегий – так господа сами знают, что они не потеряли силу. Не потеряли и не потеряют, потому что мы, ходы, тогда не бунтовали. Мы все время сидели смирно и даже пальцем не пошевельнули. А значит, этот венский указ наших прав не касается. Он только для тех деревень, где крестьяне бунтовали.

Вначале Козина говорил медленно, как бы раздумывая и подыскивая слова. Но вскоре речь его полилась неудержимым потоком. Он говорил горячо и убежденно. На щеках его выступил румянец, глаза его заблестели. И его ответ произвел гораздо более сильное впечатление, чем строгий гетманов-ский приказ, зачитанный Кошем. Тяжелым камнем лег этот приказ на сердца слушателей. Речь Козины сбросила этот камень, разогнала тучи. Пораженный Сыка не мог оторвать глаз от смелого оратора, которого он до сих пор не считал достойным доверия в серьезных делах. Старый Пршибек одобрительно кивал седой головой, а его сын с усмешкой переводил взгляд с Коша на Ламмингера, как бы говоря: «Напрасны ваши хитрые приманки, мы не попадемся в ваши капканы!» Приободрились и остальные, уже совсем было готовые повесить голову.

Ламмингер заморгал своими белесыми ресницами, но не скрыли они его взгляда, кипевшего яростью. Оба офицера перевели взгляд со смелого оратора на Ламмингера.

С трудом овладев собой, гетман произнес:

– Вы слышали высочайший указ. Советую вам повиноваться. Кто не подчинится, будет считаться мятежником и бунтовщиком. С ним будет поступлено по закону. Вам хорошо известно, какая кара постигла недавно упрямых бунтовщиков.

По выговору Ламмингера слышно было, что чешский язык для него не родной. Произнеся эти несколько слов, он кивнул управляющему Кошу, и тот стал допрашивать по очереди всех ходов, что им известно о грамотах и где эти грамоты находятся. Первый из допрашиваемых, полуслепой старик, ответил:

– Не знаю, ваша милость.

Такой же ответ дал другой, третий, а за ними и старый Пршибек. Когда очередь дошла до Матея Пршибека, тот посмотрел управляющему прямо в лицо, злое и красное, и ответил.

– Не знаю, а если б и знал, не сказал бы. Управляющий вполголоса выругался и подошел к Козине.

Его рот искривился в злобной усмешке, когда и Козина, и последний из ходов, староста Сыка, произнесли решительное «не знаю».

Веснушчатое лицо Ламмингера побледнело. Офицеры, возмущенные упорством ходов, что-то наперебой зашептали ему, но он уже сделал шаг вперед и заговорил дрожащим от ярости голосом:

– Вы все равно отдадите свои старые бумаги и пергамен-ты, но тогда уже будет поздно, ибо солдаты, которые останутся здесь на постое, заберут у вас последний грош и съедят последний кусок хлеба, и вы, все те, что сейчас тут стоите, будете ходить в кандалах, и один из вас или двое будут висеть на виселице!

При последних словах он взглянул на Козину. Но Козина и на этот раз не опустил своих глаз перед паном.

Ламмингер знаком приказал одному из солдат подать ему плащ, и, уже стоя на пороге, оглянулся, и громко сказал управляющему Кошу:

– Делайте свое дело. Даю вам все полномочия.

Старая Козиниха ничего этого не видела и не слышала. Еще когда Кош приступил к чтению приказа, она отдала Павлика Ганке, проскользнула мимо солдат, протеснилась сквозь толпу и бросилась со всех ног домой. Когда немного спустя она хотела снова бежать к правлению, у самых ворот она столкнулась с Ржегуржеком Искрой, который точно исступленный влетел во двор.

– Ну, как? —спросила его старуха.

– Плохо. Сыка хотел мне что-то шепнуть, но не смог. Я успел разобрать только, что будут обыски по дворам и чтоб ты это знала. Мне бы оттуда не выбраться, да на мое счастье такая толчея началась, когда тргановскии пан с офицерами стали на коней садиться.

– Они уехали?

– Уехали. В Трганов. Но солдаты остались. А кутский управляющий грозит Сыке и Яну.

Старуха вздрогнула.

– Да что ему нужно?

– Что нужно? Грамоты. У Сыки уж ищут. Все вверх дном перевернули… солдаты эти… А Ганка ни жива ни мертва…

– А Ян?

– Как скала.

Козиниха не стала больше расспрашивать. Она бросилась к правлению – откуда только силы взялись… Еще издали она слышала шум и крики. Толпа была сильно возбуждена. Из правления выскочила одна из женщин и закричала, ломая руки:

– Мать пресвятая! Что творится! Ой, несчастные женщины!.. Козиниха! —воскликнула она, увидев старуху.—Беги скорей, там сына твоего убивают!

В правлении теперь было свободнее, но оно представляло собой более грозное зрелище, чем прежде. Господа и несколько сопровождающих их кирасир уехали.

Когда старуха, не помня себя, вбежала внутрь, Матей Пршибек, связанный веревками, стоял в углу подле своего отца. Тут же стояла и Манка, прижимая к себе перепуганного Павлика. Ганка, с маленькой дочуркой на руках, стояла на коленях перед кутским управляющим, прося пощады для мужа. В другом углу кирасиры избивали саблями Сыку, пытаясь вырвать у него признание, где лежат грамоты. Перед этим они добивались того же от Козины, и лишь появление верной жены на миг избавило Козину от истязаний.

– Ганка, встань, не смей просить! Я ни в чем не уступлю,—крикнул Козина, но голос изменил ему, когда он увидел вбежавшую мать.

Седые волосы ее были растрепаны. Старуха остановилась как вкопанная. Ее сына пытали, повязка с головы его была сорвана, из незакрывшейся раны текла кровь. И в то же мгновение невестка, бледная как смерть, обезумевшая от ужаса, бросилась к ней,—она одна может уговорить Яна вспомнить о детях и о самом себе.

– Ни слова, мама… вы поклялись… перед богом… Не слушайте Ганку…– взывал к ней Козина, боясь, как бы она сама не выдала теперь того, что скрывала до сих пор даже от него.

Несколько секунд старая Козиниха стояла точно окаменев. В сердце ее ходка боролась с матерью. Наконец, не выдержав, она крикнула Сыке:

– Староста! Сына моего убивают!..

– Не бойся, Сыка! Ни тебе, ни мне головы не сорвут! Не слушай бабьих причитаний!..—воскликнул Козина.

По знаку управляющего кирасиры на время прекратили избиение. Обратившись к Козинихе, Кош сказал:

– Ты, старуха, знаешь все. Будь умна, говори – спасешь сына. Иначе – сама знаешь, что ждет и его и всех вас.

Стало тихо. Все смотрели на старуху, стоявшую посреди комнаты. Она бросила взгляд на старосту Сыку, на окровавленного сына и в нерешительности молчала.

– Мама!., вспомните, как покойный отец…—начал было Козина, заметив колебания матери, но, прежде чем он успел договорить, старуха подняла глаза на управляющего и твердо ответила:

– Ничего я не знаю. Откуда мне знать?

– Матушка! —вскрикнула Ганка.

– Ты не знаешь, старая? —гаркнул Кош.

– Не знаю,—повторила она глухим голосом. Управляющий ничего не ответил. Он вышел и отыскал своего тргановского собрата, который с несколькими кирасирами рылся в помещении старосты, переворачивая все вверх дном. Они тихо посовещались, затем Кош вернулся обратно, а тргановский управляющий покинул правление и направился к дому Козины. Одновременно несколько других кирасир поспешили к усадьбе Пршибека.

Остальные кирасиры, стоявшие до сих пор с обнаженными палашами перед правлением, разошлись по крестьянским домам на постой.

День угасал. На несчастную деревню спускались сумерки. Вечер, обычно такой спокойный и тихий, сегодня был полон смятения, горя и ужаса. То с одного, то с другого двора доносились голоса кирасир и конское ржание. Толпа перед правлением поредела. Большинство разбежалось по домам: одни со страху, другие – спасать свое имущество от не привыкших стесняться солдат. Лишь изредка на площади мелькал белый кирасирский плащ да слышался лязг тяжелого палаша.

Стемнело. По небу гнались друг за другом черные тучи. Порой между ними проглядывал месяц, на мгновение озаряя площадь бледным светом. В одно из таких мгновений группа кирасир с громкими криками выскочила со двора Козины и чуть не бегом устремилась к правлению. Во главе этой группы торопливо шагал тргановский управляющий.

Через минуту площадь снова оживилась. Из правления выводили арестованных ходов. Впереди шли Козина и Матей Пршибек со связанными назади руками, за ними Сыка и старый Пршибек, которого поддерживал крестьянин. Ходы молчали, шумела лишь вооруженная стража. Окрики кирасир, лязг оружия и топот конских копыт сменялись плачем и причитаниями женщин. Кирасиры уходили, уводя с собой арестованных ходов. Месяц стал ярче, в его свете засверкали гребни касок и обнаженные палаши, забелели солдатские плащи и светлые суконные плащи ходов, шагавших между конями кирасир. Шествие направлялось к Трганову, расположенному невдалеке.

Вся в слезах, убитая горем, возвращалась домой Ганка с перепуганными детьми. Рядом молча с поникшей головой плелась старуха. За ними шла Манка Пршибекова. Ее поциновиц-кий дядя Пайдар, молодой Шерловскии и постршековскии Псутка провожали осиротевших женщин к дому Козины. Не могла же Манка вернуться в отцовский дом, который был сейчас полон непрошеных гостей.