Текст книги "Любовь со второго взгляда"

Автор книги: Алла Сурикова

Я говорю:

– Наверное, Гамлет.

– Сейчас с вами поговорят тут. Юра, поговори.

И вышел какой-то заросший человек ко мне. И спрашивает:

– Ну, а где вы раньше работали?

– Я в Москве работал.

– А знаете такую актрису Малого театра – Гельцер?

– Так это же балерина.

Вот такие дурацкие вопросы задавали. Я понял, что Заросший меня прощупывает.

– Ну, а кем вы работали?

– Я был ученым секретарем в театре Мейерхольда.

– Ну вот, до этого вы мне правду говорили, а теперь наврали, потому что ученым секретарем у Мейерхольда был мой большой друг Леня Варпаховский.

– Я и есть Леня Варпаховский. А вы кто?

– А я – Юра Кольцов.

Мы друг друга не узнали. Юра тоже был заключенный. (Его так били и мучили на допросах, что он «признался», что работает на кардинала Ришелье. У него так в деле и написано: «Шпион кардинала Ришелье»… На полном серьезе.) И он встал молча и принес мне буханку хлеба. И меня забрали с заворотом кишок…»

Начало театральной карьеры

Отец был дальтоник. Его посылали собирать ягоды. Надо было каждый вечер принести два ведра. А он не мог отличить ягоды от листьев. И то, что для других заключенных было относительно легким трудом, для него были муки мученические.

Начиналось же мучение в шесть утра, когда (стучали «блям-блям» по балке) выводили на работу и лагерный оркестр исполнял какой-то радостный марш – все играли в разных тональностях. Это слушать было невозможно. Какофония! И отец – у него же прекрасное консерваторское образование! – пошел к начальнику и сказал: «Давайте я напишу так, чтобы это хоть звучало». А тот: «Ты от работы отлыниваешь? Ну ладно. На тебе двое суток». Отец перевел это все в одну тональность. И оркестр заиграл, зазвучал. И начальство доверило ему готовить концерт к празднику Октябрьской революции.

Отец стал собирать по лагерю артистов. Погибал один скрипач – он ему собственноручно сделал скрипку: у лошади из хвоста надергал волос. Только очень боялся, что лошадь его лягнет. Смычок, правда, был дугой, и дальше первого ряда не слышно было. Но все равно это была Скрипка. И человек тот ожил и выжил.

Он собрал всех, кто хоть что-то мог «изобразить»… Кто-то бил чечетку, кто-то читал стихи… Один молодой журналист из Харькова написал в стихах композицию «Днепр бушует» об освобождении от немцев города Киева. Ему кто-то шепнул, что к празднику освободят Киев. И папа ее поставил. И вот их везут на концерт, а Киев не освобожден. Журналист заволновался: «Нас же расстреляют!» Тогда они стали на ходу все переделывать. Началась торжественная часть, а они все еще судорожно переделывают… Недруг в конце торжественной части вышел человек и объявил: «Только что получено сообщение, что доблестные войска Красной Армии освободили город Киев! Начинаем художественную часть!»

Отец быстро вернул композицию «Днепр бушует» в «освобожденное» русло. Это был самый большой его успех! Ему после этого дали театр. Магаданский. Он ставил спектакли. Массу спектаклей.

Травиата

Когда папа стал работать режиссером в театре, ему предложили поставить «Травиату».

– Как же можно поставить «Травиату» без хора?! – пытался объяснить отец лагерному начальству.

– Не волнуйся, скоро в наш лагерь доставят эстонский хор в полном составе, – «успокоили» они его.

Ему нагнали разных артистов и артисток – из лагерных и вольных.

Как-то он шел по фойе, а мама стояла у колонны и пела: «Я гибну как роза…» Он шел-шел, остановился, сел на банкетку, потом вернулся и сказал: «Вы знаете, я ведь давно не слышал шелеста листьев, пения птиц. Ваш голос вернул меня к жизни. Я верю, что искусство и любовь вывезут человека в любой ситуации». Мама и папа познакомились…

Он стал репетировать «Травиату» с артистами и заключенными. Заключенных водили утром под конвоем на репетицию, потом – под конвоем в лагерь. Потом – на спектакль. И отец влюбился безумно в маму. У них было много конфликтов, потому что она всегда была дебелая, пышная. А он был прогрессивный режиссер, ученик Мейерхольда: если гибнешь от чахотки – обязана светиться… А еще он оркестр поставил за ее спиной. Мама сказала, что «в этой сумасшедшей опере, где я не вижу дирижера, не буду петь». А он сказал, что «если вы так будете выглядеть, чахоточная Травиата, то я вообще повешусь». У них был огромный успех. И папа заявил маме: «Знаешь, Дуся, я написал начальнице лагеря письмо, как Вольтер Екатерине Второй. О нашей любви». Мама ахнула: «Идиот!!! Теперь нас вообще уничтожат!» И была права. Их поставили перед всем лагерем, заключенных посадили на корточки. И объявили о моральном разложении певицы Зискинд и режиссера Варпаховского.

Потом отца послали в какой-то лагерь, в котором мало кто выживал. Слава Богу, он не доехал: полетели шарикоподшипники в машине. Его подобрали актеры и из сломавшейся машины срочно засунули, спрятали в больницу – так он и спасся.

А маму посадили в карцер. У нее началась какая-то жуткая болезнь – ее всю свело. Тогда ее выпустили и отправили в пошивочный цех. Их разлучили, и для нее наступил конец света.

Но однажды – женщин вели в лагерь в шестидесятиградусный мороз и какой-то идиот конвоир все издевался, заставляя их разобраться по пять (женщин было тринадцать), – мама вдруг услышала, как кто-то поет: «Покинем мы край, где так страдали…» Она подумала, что это радио. И тут увидела, что у забора, подняв воротник, спиной к разводу стоит папа. «И я поняла, что его вернули». Он проводил ее до ворот женского лагеря. «Я заснула счастливой. Он жив».

Донос на «Реквием»

Отец сделал концерт с использованием лубка. В одном из номеров женщину играл мужчина.

Вадим К., певец – он к этому времени жил в Магадане на вольном поселении – написал донос: что лубок – это издевательство над советской деревней. А прозвучавший в этом концерте «Реквием» Моцарта преподнес в «органы»… как сигнал для Америки к войне против Страны Советов. А это уже – военный трибунал. И мама собирала для отца документы – когда и где использовался «Реквием», что это передовое классическое произведение, а лубок – это история России… А папа сказал на суде, что он работает на нормального зрителя, а не на педерастов (певец имел определенную ориентацию). И военный трибунал его оправдал. Это был редкий случай! Хотя в одиночке год продержали. А несколько человек, они по другому делу проходили, по вине К. получили десять лет. К. очень многих посадил. Поэтому и не возвращался с Колымы. У него совесть была нечиста.

После этой одиночки родилась я. Пришел, увидел и… родил.

Мама в пургу на животе ползла, переставляя перед собой корзину с передачей, потому что ветер сшибал с ног. Сидела часами на морозе, чтобы ее к нему пустили. У них любовь бешеная была. Отец ревновал ее страшно. Один раз он записку написал, закатал в одежду шариком и передал: «Кто мой заместитель?» Она ответила: «У тебя нет заместителя». Эту их переписку перехватили. Решили, что открыли новый заговор. Маме устроили допрос. Она, краснея, объяснила: он имел в виду заместителя в постели… А лагерные начальники уже готовили себе новые звездочки на погонах…

Аня еще много интересного рассказала мне о своих родителях. К сожалению, все эти рассказы в одну мою книгу не помещаются…

Цасцесёх

В небольшой роли в «Суете сует» снялся Леня Куравлев. Он сыграл громогласного, веселого и доброю ухажера, который помогает Марине Петровне отвлечься от тоски и одиночества.

Мы с ним познакомились на картине «Поздний ребенок».

Постановщиком этого фильма был талантливый и интеллигентный Костя Ершов, увы, покойный. Художником – театральный художник Давид Боровский. Я тогда была приставлена к нему в качестве ассистента по реквизиту.

От той картины у меня остались самые светлые воспоминания. Я доставала для Давида любой немыслимый реквизит – вроде пяти блюд «под старину» или роз кораллового цвета. И сейчас, если мои ассистенты по реквизиту говорят, что чего-то нельзя достать, я отвечаю: можно. И я за это отвечаю!

У нас был старенький и очень смешной реквизитор. Он не выговаривал все буквы алфавита, отчего скатерть превращалась в «шкакеть», чистый в «цисти», розы в «този», тюль в «тул», и, наконец, режиссер – это уже была его собственная, им изобретенная шутка – в «цасцесёх».

 
Этот тюль не называй судьбою,
Легковесна ниточная вязь.
Коль случайно подойдет к обоям —
Неслучайно жизнь затопчет в грязь.
 
 
Все потом пойдет своей дорогой,
Запылят безрадостные дни.
Только реквизитора не трогай,
Только ассистента не брани.
 
 
Радости в тончайшем переплете,
Розы, что тебе подарит Бог,
Ты вкусить не можешь – на излете
Твой бюджет, товарищ ЦАСЦЕСЁХ.
 

Костя умел создавать на съемочной площадке прекрасное состояние единения. И это было содружество интеллигентных и талантливых людей – по крайней мере, всем так казалось. Может быть, еще и потому, что в главной роли снимался Василий Васильевич Меркурьев, а на съемочной площадке рядом с ним всегда была Ирина Всеволодовна Мейерхольд. Уже достаточно было одной этой фамилии, чтоб люди вели себя терпеливо, внимательно и уважительно по отношению друг к другу. Всем хотелось сделать все возможное и не. И картина получилась, по-моему, такая же – тихая, бережная, интеллигентная. Все шутили и улыбались. Кстати, Меркурьев говорил, что за всю жизнь у него не было еще такой «ленивой» роли – по ходу сюжета с ним случается инфаркт, и он почти все экранное время проводит в постели.

Леня Куравлев приехал на съемки в Киев со своей очаровательной женой Ниной, преподавателем английского языка. Мне очень хотелось с ними подружиться. Как-то пригласила в гости. Сварила огромную кастрюлю вкусного борща. Но вместо соли сыпанула туда соду. По цвету борщ стал исключительно красивым, но пенился, как шампунь. На вкус… мы его так и не попробовали. Но вечер прошел весело, и моему желанию подружиться сода не помешала.

Леонид Вячеславович Куравлев был доволен своей ролью в «Суете сует». Как-то я случайно услышала в коридоре тонстудии его телефонный разговор с мамой. Видимо, мама пеняла ему за то, что он, популярный актер, иногда снимается в эпизодических ролях. Леня ее успокаивал:

– Мама, эпизод эпизоду рознь. Да, роль маленькая, но хорошая. Да, режиссер молодой, но перспективный. А бывает, и роль главная, и режиссер старый, а ни славы, ни тепла. Ну, ты увидишь, может, и гордиться будешь.

Не знаю, как Лёнина мама, а я тогда загордилась.

Фокус и шампанское

На этой картине и родился мой режиссерский девиз:

 
В актере – фокус, на актере – свет.
Все остальное – суета сует.
 

На самом деле для комедии – это не шутка юмора, это правда истины. Если ты выбрал ТОГО актера, полфильма у тебя уже есть. Осталось только снять. Конечно, это прекрасно, когда еще и оператор хорош, и художник талантлив. Но главное – это глаза актера, это его пластика. А чтобы актер мог проявить себя в полной мере, надо его холить и лелеять (на съемочной площадке – обязательно) – несмотря на и вопреки…

Никогда не забуду, как однажды «загибался» от томительного ожидания актер на съемочной площадке у молодого тогда режиссера Р. Б. Режиссер снимал комедию «Эффект Ромашкина». У него был какой-то очень-супер-оператор, который заставил красить золотистой краской электрическую розетку в дальнем углу за актером, в то время как актер сидел при полном гриме, костюме, под полным светом и… потел. И казалось, с этим потом улетучиваются весь его талант и все чувство юмора, которые ему так необходимы в кадре. Комедия не случилась. И Р.Б. больше никогда не переступал «смешной порог», хотя он мне кажется человеком с очень своеобразным, необычайно ярким чувством юмора.

Наташа Крачковская сыграла подругу главной героини. Меня предостерегали:

– Ну это же актриса Гайдая! Она будет комиковать.

– Не будет, – отбивалась я.

В кино в ту пору даже было выражение, специально придуманное ржавой критикой, – «гайдаевщина». То есть низкий жанр, слишком простонародное кино. Это сейчас уже понятно, что Гайдаю за его комедии надо монумент ставить до небес, что фильмы его – самые смешные, что так, как он, сегодня никто не умеет, что надо было под него институт создавать, а тогда морщились, носы воротили, швырялись обидными, злыми словами.

Наташа Крачковская сыграла мягко, на полутонах. Она сама любит эту свою роль. И отрывок из нашего фильма возит на все свои творческие встречи. Мы подружились с Наташей на этой картине. Потом она снимется у меня еще в шести с половиной картинах и станет называть себя самым крупным моим Талисманом.

Снималась сцена, когда Польских, Крачковская и Куравлев веселятся и пьют шампанское. Я решила, что для соответствующего настроения и блеска в глазах надо распить бутылочку настоящего шампанского. Принесла. Потом пришел Леня Куравлев:

– Ребята! Я принес бутылку шампанского. Так нам будет веселее!

Потом Наташа Крачковская:

– Ну что? С шампанским-то будет поправдивее!

И достала бутылку

Мы начали репетировать.

Девчонки раскраснелись, стали непринужденно импровизировать. Потом вообще забыли, зачем, собственно, собрались.

Съемку в этот день мне пришлось отменить.

Я запомнила это надолго. На всю жизнь. Запах алкоголя на съемочной площадке вызывает у меня аллергию. Хотя вне работы я вполне употребимо отношусь к разным градусам. А к некоторым – даже с глубоким почтением.

Олег

Нам осталось доснять эпизод в квартире Лизы-разлучницы.

В это время Никита Михалков закончил снимать «Пять вечеров». Для его картины в павильоне «Мосфильма» была выстроена декорация квартиры. Чтобы не мучиться с новой декорацией и сэкономить деньги, мы решили влезть в «квартиру» Никиты. Переклеили обои и завезли свою мебель. Начали снимать. Вдруг выяснилось: Никита в этой декорации должен что-то доснять-переснять.

К нам пришел Олег Александрович Агафонов, один из мосфильмовских начальников. (Не вызвал меня, а пришел сам!) Агафонов попросил меня (не приказал!):

– Пожалуйста, поскорее!

– Не могу, Олег Александрович! Первая картина!

– Хорошо. Беру ответственность на себя.

По плану картина сдавалась в первом квартале 1979 года. Студии нужна была «единица» предыдущего года. Олег Александрович – снова ко мне:

– Сдайте картину раньше.

– Не могу.

– Пообещайте… Обманите меня.

– Как?

– У вас в производстве будет «зеленая улица». Потом скажете, что не успели, не вышло. Обманите меня.

– Вас я обманывать не могу. И не буду.

Олег Александрович. Высокий. Умный. Талантливый. Обаятельный. Профессионал.

Я его очень любила. Его очень любили все.

Каждый человек, который когда-либо сталкивался с Олегом, был уверен: так хорошо Агафонов относится только к нему. Даже те, к кому на самом деле он относился скептически.

Умер он неожиданно и нелепо. Перенес успешно тяжелейшую операцию. Поехал на дачу – не умел сидеть без дела – и стал что-то строгать. Оторвался тромб – и все.

 
Мой друг – высокий человек.
Все соразмерил в одиночку.
Собрал глаза под сенью век.
И укатил… Поставив точку.
 
 
По мокрым улицам Москвы
Брожу я в поисках ответа.
Увы… Лишь стынет в лужах лето.
Лишь многоточие листвы…
 

Плакала вся студия. Ему было сорок четыре года.

Похоронили его на далеком Лианозовском кладбище. Рядом с женой, которая тоже совсем молодой умерла от рака, оставив Олегу двоих сыновей. Никита Михалков на могиле Олега поклялся помогать им.

С тех пор прошло вот уже почти двадцать лет… Наверно, все так и случилось…

Сизов, дама, «валет»

Однажды, когда я уже закончила картину, успешно сдала ее во всех инстанциях и шла по родной студии, «помахивая крыльями», увидела в курилке монтажного цеха своего учителя – Георгия Николаевича Данелия. Он сидел сжавшись, нервный и измученный… Спрашиваю: «Неужели вы, сняв уже столько картин, не уверены в успехе и нервничаете?» Он отвечает: «Как в первый раз». Георгий Николаевич заканчивал гениальную картину «Осенний марафон»!..

Итак, наступило время сдачи «Суеты». А я была дебютантом. По такому случаю вообще собиралась толпа народа. Брагинский очень волновался. Предупредил меня:

– С Сизовым не спорить. Все, что он скажет, надо выслушать и записать. А потом мы с вами спокойно обсудим.

– Хорошо, Эмик, не буду спорить. Буду конспектировать.

Началось обсуждение. Все выступают, высказываются. Говорят хорошие слова. Наконец встает Сизов. Сначала одобрил в целом. Потом пошли замечания. Штук пятнадцать.

Особенно почему-то придирался к тому эпизоду, где Польских и Мкртчян укладываются спать «валетом».

– Насмотрелись западных фильмов – понятно каких! «Валетом», понимаешь!

(Я к тому времени ни одного специально «такого» фильма вообще не видела. А вот начальство-то наше как раз насмотрелось, понимаешь…)

Потом Сизов совершенно неожиданно дал слово мне. Я смотрю на Эмиля. Он – сама непроницаемость. Тогда я набираю побольше воздуха – и вперед:

– Эмиль Вениаминович запретил мне как режиссеру фильма спорить с вами. Я не могу его ослушаться – он мой Первоисточник. Но я все равно буду спорить с вами… как женщина… Почему вы считаете… – и дальше пошла (от зажима) в наступление…

Как ни странно, многое удалось отстоять. Но от пяти-шести своих замечаний Сизов не отступал ни на пядь.

Поправки я сделала. Картину успешно сдала в Госкино. Но меня эти поправки изъели-источили. Решила еще побороться.

Я знала, что Николай Трофимович приходит в свой мосфильмовский кабинет по субботам. Чтобы спокойно поработать в тишине.

Прихожу в субботу. Топчусь в его приемной. Выходит Сизов:

– Чего надо?

– Вот сдала картину в Госкино.

– Поздравляю! – и поворачивается, чтобы уйти.

– Николай Трофимович! Давайте вернем вырезанные эпизоды! Лучше было!

– Да ты что? Уже в Госкино приняли. Нельзя!

– Они не заметят, честное слово. Я тихо верну. По-пластунски.

Сизов рассмеялся такой моей наглости.

– Ну давай, ладно…

За «Суету сует» я получила много красивой «посуды». Два огромных бокала красного хрусталя – приз за режиссуру на фестивале «Молодость “Мосфильма”». И еще высокий металлический кубок без специального назначения – приз от прокатчиков (фильм шел очень успешно).

Кстати, успех фильма очень воодушевил Брагинского. Для Эмиля Вениаминовича было очень важно, что он сделал хорошую картину с начинающим режиссером.

Немножко отдохнем

Застойные времена. Застольные времена.

Были дни «Мосфильма» в Ереване. Мы полетели по личному приглашению Демирчяна, первого секретаря ЦК Армении. Во главе нашей делегации – лично Николай Трофимович Сизов.

В холодильнике моего ереванского номера – вино и фрукты. В ванной можно танцевать вальс.

Возят нас на «Чайке». На переднем сиденье – Сизов. А сзади Жанна Прохоренко, Жанна Болотова и я. Иногда к нам присоединялся режиссер М.

Водитель «Чайки» так гордился своей машиной и своими пассажирами, что ездил вопреки всяким правилам. Если же гаишник пытался его урезонить, наш «рулевой» делал такое нецензурное лицо и показывал такой выразительный жест, что «наглец» краснел и терялся.

Николай Трофимович Сизов когда-то был крупным милицейским чином. Одним из тех, кто подписывал протокол о расстреле Берии. Сизов был свидетелем его казни. Рассказывал, как Берия плакал, как наделал от страха в штаны, как не хотел расставаться с жизнью – он, человек, для которого чужая жизнь никогда не представляла никакой ценности… Николай Трофимович знал также много интересных милицейских историй. И иногда делился с нами… Рассказчик он был своеобразный: ни лишних слов, ни лишних эмоций. Но от этого все его истории выглядели абсолютно достоверными, настоящими, правдивыми. Думаю, так оно и было.

Он вообще был настоящий – этот Сизов. Настоящий мужик, который умел держать свое слово.

Как-то я услышала: режиссер М. рассказывает Сизову, что Елена Соловей собирается эмигрировать. Это был 1979 год, и такие «сообщения» были уничтожительно опасны. Артиста переставали снимать, начинали травить, пинать, терзать…

Но, к чести Сизова, рассказа М. он «не заметил».

Нас привезли как-то на армянскую атомную электростанцию. (Тогда актеров вообще возили по всем «достижениям народного хозяйства».) После экскурсии – застолье. Почему-то зашел полупьяный спор, чей начальник лучше. Атомщики говорили, что их. Я утверждала, что наш. (Кстати, Сизова с нами не было.) И тут кто-то из «противников» предложил:

– А если выпьешь стакан водки, значит, ваш лучше!

Предложение было коварным: непьющая женщина и стакан водки трудносовместимы. Но пришлось расправить плечи и залпом осушить стакан. Армяне ахнули… но с большим уважением. Я непринужденно продолжала беседовать.

Так я честно продержалась до гостиницы.

Думаю, меня вдохновлял пример моего учителя – Георгия Николаевича Данелия. Эту байку рассказывают во ВГИКе. Правда, из уст самого Георгия Николаевича я ее ни разу не слышала.

Когда-то давно Данелия вместе со своим учителем Михаилом Ильичом Роммом был в Италии.

Их пригласили на банкет. Один дерзкий итальянец вызвался перепить советского человека. Данелия принял вызов.

Итальянец конечно же свалился раньше, а Данелия еще долго поддерживал все новые и новые тосты за советско-итальянскую дружбу. За Феллини и «Мосфильмини».

Потом они с Роммом сели в машину и поехали в гостиницу. В машине Данелия первым делом спросил:

– Здесь еще посторонние люди есть?

– Есть, – ответил Михаил Ильич.

Вошли в гостиницу.

– Люди есть?

– Есть.

Сели в лифт.

– Люди?

– Да.

Открыли дверь в номер.

– ?

– Нет, пусто.

Данелия отключился.

А я на следующий день после знаменитой «атомной» попойки получила головную боль и голубенький ситец (в те времена принято было дарить приезжим гостям подарки местной промышленности. Мы все получили по ситцу. Мне достался розовый. Николай Трофимович отдал мне еще свой – голубой: «для твоей дочки»).

Каждое наше утро в Армении начиналось с гостеприимной фразы:

– Немножко отдохнем?

Это означало пышное застолье. «Отдых» получался бесперебойным.

Повезли нас в Ленинакан. В горах перед машиной из-под колес выросли мрачные фигуры. Мы насторожились. Водитель обернулся:

– Немножко отдохнем?

Прямо в скале были выбиты ступеньки. Мы поднялись по ним. Нас уже ждали зажаренный барашек и коньяки. Руки после жирного барашка мы мыли водкой.

Приехали в Ленинакан.

– Немножко отдохнем?

Перед нами стояли столы, утопающие в жирной, мягкой земле: так много на них громоздилось еды. Мы сели и тоже стали погружаться в землю. Когда пришло мне время идти выступать, я попыталась встать. Каблук не пускал. Дернула ногой – каблук остался в земле. Кто-то тут же схватил туфлю и побежал ее чинить. Мне немедленно принесли другие.

Потом нас повезли к пограничникам.

– Немножко отдохнем?

Не знаю, кто в тот момент охранял государственную границу.

Важнейшее из искусств

В том же году, одолжив у Ани Варпаховской пару красивых платьев, я поехала в Ашхабад на Всесоюзный фестиваль. Вне конкурса. И вне конкуренции.

Как-то в компании киногенералов и народных артистов меня повезли на Бахардинское озеро… Это подземный водоем под Ашхабадом – с целебными испарениями. Я еще никогда в жизни не плавала в такой высокопоставленной компании среди такого количества «целебных испарений». Я просто захлебывалась от уважения к самой себе. Чуть и вправду не захлебнулась.

Потом было застолье. Борис Павленок, заместитель киноминистра, гроза творцов, расслабленный и веселый, очень лихо и артистично рассказал такую кинобайку.

Какой-то среднеазиатский райкомовский начальник жил в квартире, окна которой выходили на кинотеатр. Летом, когда окна были открыты, звук кино мешал начальнику спать. Он приказал показывать фильмы без звука.

Люди стали жаловаться. Начальника вызвали в ЦК республики;

– Как вам не стыдно? Вы лишаете людей нормального кино. А вы знаете, что говорил Ленин? Что из всех искусств для нас важнейшее – кино.

Тот не растерялся:

– Лэнин эта говорил, когда кино еще нэмой был.

И все же лучшее фестивальное время было среди своих – в баре. Справа от меня – известный режиссер Грамматиков, слева – известная писательница Виктория Токарева. Весело, молодо… Вдруг вижу: чуть пошатываясь, ко мне приближается с рюмкой Иван Григорьевич Качан. Главный редактор Украинского кино. Свою широкую улыбку Качан буквально выстилает мне под ноги.

– Ну шо, – говорит. – Мабуть тэпэр зи мною и чарочку нэ выпьетэ, Аллочка?

Встаю, наливаю себе рюмочку:

– Иван Григорьевич! За ваше здоровье. Если бы не вы, я бы никогда не выбралась из вашего болота.

Танцы… танцы…

В последний вечер мы самозабвенно отплясывали в пресс-баре с Володей Грамматиковым…

Потом я решила прогуляться до Ботанического сада, который радовал нас своей красотой и прохладой все жаркие фестивальные дни… Тут-то и приключилась со мной одна маленькая история…

Последняя фестивальная ночь опустилась на уставшие плечи Ашхабада мягким и нежным туркменским платком.

Пели лягушки. Снисходительно мерцали далекие звезды. Луна прощалась с буйством десятидневного праздника доброй и всепрощающей улыбкой актрисы Майи Аймедовой.

Я шла темной аллеей. Шла прощаться с густой тишиной Ботанического сада, подарившего мне безумную сладость южных ароматов.

«Ах», – думала я. «Хо-ро-шо», – вторили мне понятливые лягушки.

«Ох», – думала я. «Кра-си-во», – подтягивали они.

Мой внутренний голос выводил чистый звук, не отягощенный мыслями и мимолетными впечатлениями.

Их слаженный хор вторил мне стройно, не отвлекаясь на мимолетных комаров.

Гармония была полной, и, казалось, ничто не может ее нарушить.

…Они возникли внезапно, врасплох, вкрутую – из темноты – три телосложения. Абсолютно мужского пола.

Хор смолк. Внутренний голос зашептал что-то сбивчивое и невразумительное. Одно телосложение двинулось мне навстречу. Два других зашли в неглубокий тыл.

– Ну так когда мы увидимся? – цепкая рука легла на мое еще недавно такое счастливое плечо.

– Зачем? – попыталась я освободиться. Безрезультатно.

– Я хочу.

Я поняла, что имею успех. Но пользоваться этим успехом почему-то не хотелось.

– Завтра, – сказала я, чтоб не унизить человека молчанием.

– Когда?

– В семь часов вечера, – мой внутренний голос, с трудом приходя в себя, сконфуженно чихнул и извлек из архива биографии вполне правдоподобные цифры.

– Где?

– Возле гостиницы «Турист», – я махнула оставшейся рукой в сторону нашего комфортабельного приюта и… замелькали перед глазами лица веселящихся друзей, уютная дымность пресс-бара, полусладкое, «Бони М», подземное озеро с теплой водой, горячие рукопожатия, цементный завод, пограничники… Где вы? Где все? Как далеко и неправдоподобно…

– Давай кольцо в залог!

– Не дам! – Я уже успела попрощаться со всем, что было сердцу так дорого, и стала жить в настойчиво предлагаемых обстоятельствах. Кольца было жалко.

– Не дам, и все.

– Не дашь – значит, обманешь. Не придешь.

– Обману, – честно призналась я. – У меня самолет через два часа. Рано-рано утром.

– А ты что, не местная?

– Я из Москвы.

– А здесь что делаешь?

– На кинофестиваль приехала. – Длинное слово «кинофестиваль» прозвучало так одиноко и жалобно, что на глаз напросилась слеза. И она бы выползла, если бы не «ой».

– Ой, – сказало телосложение дрогнувшим голосом и с испугом сбросило руку с моего плеча.

Я хотела было испугаться еще больше, но обрушившийся на меня поток слов опередил мое желание.

– Ой, простите, я не знал, что вы… я не хотел… Я так люблю кино. Для меня же… это… как это… из всех этих… искусств… Если бы вы сразу сказали, что на фестиваль… Как вам наш Ашхабад… Ну да, сейчас, конечно, плохо… Я виноват… Извините… я думал… А теперь как же быть…

– Ну ничего, успокойся, возьми себя в руки и проводи меня до гостиницы. Я боюсь идти одна.

Весь путь до гостиницы он держался на шаг сзади, нервно похрустывал пальцами и сбивчиво ронял под ноги шуршащие междометия…

Темнота оборвалась призывным светом «Туриста».

– Дальше не пойду. Очень стыдно. Извините.

И он исчез.

Хор лягушек грянул голосами «Бони М». Стреляло полусладкое. Сквозь дым просачивались лица друзей. Восточная луна ласкала улыбкой Майи Аймедовой.

Письма

После фильма я получила много писем.

Одно из них считаю главным. Мне написала Ольга Савельевна Воробьева из Юрмалы (сохраняю ее правописание):

«…Я видела на экране себя и своего мужа, и смеялась, хотя далеко не до смеха! У нас же двое дочек и маленьких и папа пока не прозрел, а жить надо, воспитывать надо детей! А скольким вы поможете трезво посмотреть на такие вопросы жизни!..»

Как говорит герой Олега Табакова – бармен Мак-Кью в нашей картине «Человек с бульвара Капуцинов» – ради ЭТОГО стоит жить! После ТАКОГО многое хочется сделать!