Текст книги "Голова быка"
Автор книги: Алиса Дорн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
– Хевель словно испарился в воздухе, – продолжил Эйзенхарт. – Теперь-то мы знаем, что все это время он был мертв. Но возникает вопрос: где – у кого – тогда документы? Кто нанял его, чтобы их заполучить?
По залу трактира прошелся гул, постепенно набирая силу и превращаясь в поздравляющие крики. Мы обернулись на шум и увидели, что из-за стола поднялся парень с огненной шевелюрой. Его последний противник остался сидеть, поддерживая рукой неестественно согнутое запястье.
– Такую же победителю, Магда, – подозвав подавальщицу, Виктор постучал по бутылке с виски. – И еще один… нет, два стакана сюда.
– Это и есть ваш друг, которого мы ждем? – поинтересовался я, когда женщина кивнула и побежала выполнять указания.
– Наш друг, – поправил меня Эйзенхарт. – Вы с ним тоже знакомы.
Рыжий убрал волосы под кепи и, переговорив с подавальщицей, отправился в нашу сторону. Пока я гадал, кто это мог быть, по дороге его по-дружески толкнули плечом, и он рассмеялся, подняв голову к собеседнику – и, с трудом, но узнал его. К нам шел Шон Брэмли, сержант гетценбургской полиции и подчиненный Эйзенхарта.
В рабочей куртке и грубых штанах из парусины, с походкой вразвалочку и рыжими вихрами, торчавшими из-под козырька кепи (и это вместо его обычной набриолиненной прически!) он ничем не отличался от так называемой "рабочей молодежи", кучковавшейся в последние годы на митингах, а после просиживавших штаны в подобных заведениях. Он совершенно сливался с занявшей центр помещения компанией, да и держался с ней гораздо свободнее, чем в полиции, где от смущения постоянно начинал заикаться и вставлял почтительное "сэр" через слово, к месту оно было или нет. Если я мог судить, то в этой средне он выглядел гораздо естественнее, что не могло не наводить на определенные мысли.
– Сэр? – впечатление органичности его присутствия в трактире, впрочем, исчезло, стоило Шону подойти к нашему столу и замереть у него с распахнутым в удивлении ртом. – Ч-что вы здесь делаете?
– Небольшая неурядица, – ответил за меня Эйзенхарт, хлопая по стулу рядом с собой. – Садись скорее, будешь так маячить, привлечешь внимание.
Сержант поспешил усесться и замер, не сводя с меня глаз. От удивления я отвечал ему тем же.
Виктор тяжело вздохнул.
– Духи-заступники! Шон, ты можешь вести себя нормально?
Брэмли вздрогнул и, сняв кепку, попытался пригладить волосы пятерней.
– Простите, сэр.
– Шон! – на этот раз вздрогнули мы оба. – Еще одно "сэр", и я тебя побью, обещаю, – прошипел Виктор. – Да что с тобой такое?
Должно быть, дело было в моем присутствии. Я отвернулся и в очередной раз за вечер вспомнил разбившиеся очки. Не знаю, было ли дело в моем облике или в моей профессии, но Брэмли и раньше всегда замирал при виде меня, превращаясь с виду в загипнотизированного удавом кролика.
– Мне уйти? – спросил я у Эйзенхарта.
Тот покачал головой.
– Я как раз вводил доктора в курс дела, – объяснил он сержанту. – На него напали из-за этих проклятых бумаг сегодня, так что лучше ему знать, что к чему. Ты сумел что-нибудь узнать?
– Ничего. Никто не знает, на кого Хевель работал в последнее время. Поговаривают, что он вообще не брал работу, некоторые считают, что он ушел на покой. И, – Брэмли обратился ко мне, – сочувствую насчет нападения…
– Роберт, – протянул я ему руку, прежде чем он успел вновь сказать мне "сэр".
Сержант опять посмотрел на меня взглядом запуганного олененка, но, подумав, все же пожал ее.
– Что насчет заказов? – поинтересовался Виктор.
– Ничего похожего на то, что мы ищем. Коффер… П-простите, сейф, – он извиняющеся покосился на меня, – в ювелирной лавке Найруса, два частных дома наверху, – Шон ткнул пальцем в потолок, показывая, что имеет в виду верх Лестниц, – в одном была наводка, что хозяин обналичил банковские счета, в другом хозяева уехали на материк, и одна нотариальная контора.
– А там что? – удивился Эйзенхарт.
– Подмена завещания, насколько я понял.
– Что насчет наших левых?
– Ничего. В Гетценбурге сейчас нет активного подполья, о связях Хевеля с ними тоже никто не знает.
Эйзенхарт расстроено цокнул языком.
– Не густо, – резюмировал он. – Ладно, можешь идти.
По мере того, как Брэмли отдалялся от нас, его движения становились все менее скованными, и вот он уже смешался с группой очередных "рабочих", на весь зал вопивших, что такой денек недурно было бы отпраздновать где-нибудь еще.
– Совсем вы запугали парня, – добродушно рассмеялся Эйзенхарт.
Меня это заявление покоробило.
– Уверяю вас, я не прилагал к этому никаких усилий.
Виктор засмеялся еще сильнее.
– Что в этом смешного? – сухо поинтересовался я.
– А вам и не нужно было прикладывать усилий, док. Ваш вид делает это за вас, – я решил, что Эйзенхарт имеет в виду мою внешность, но ему удалось меня удивить. – Вы такой… – сделал он неопределенный пасс рукой. – Правильный.
– Правильный? – переспросил я, недоумевая.
Виктор кивнул.
– Вы такой правильный, что бедняга Брэм боится, что вы его сразу раскусите.
– Раскушу? – я все еще не понимал. – О чем вы, во имя Духов, говорите?
Эйзенхарт замер, словно раздумывая, отвечать мне или нет.
– Я сейчас открою вам один секрет, постарайтесь воспринять его нормально, – посоветовал он мне. – И дайте ему это как-то понять, что ли… А то бедняга только освоился в Управлении и перестал дрожать при виде каждого полицейского, как приехали вы, и все началось сначала. Вы когда-нибудь слышали о "потерянных мальчишках"?
– Конечно, – подтвердил я.
Кто же о них не слышал?
В стране, где каждый десятый ребенок был полным сиротой, а детских приютов, вы не поверите, было два (sic!) [2]2
лат.; «Именно так!»
[Закрыть], детской преступностью нельзя было удивить. Фабрики в любое иное время с радостью забрали бы себе дешевую рабочую силу, но из-за войны слишком многие оказались в отчаянном положении, и во многих городах стали неохотно брать на работу детей. Оставались работные дома, но любой житель города знал, что попавшихся бидлам ждет участь хуже смерти. Для многих мальчиков, оказавшихся на улице, единственной возможностью выжить была воровская школа, где за долю – большую – от дохода слишком старые для воровской жизни «коты» [3]3
прозвище воров в империи
[Закрыть] учили их искусству облегчать чужие кошельки и выдавливать оконное стекло за пять секунд. Для девочек ситуация была и того хуже: желающих обучать их воровскому мастерству было мало, поэтому либо они умирали, либо, зачастую не по своей воле, попадали в бордель. Городская жизнь, даже в Гетценбурге, хотя в это было трудно поверить, посмотрев в окно, не была добра к слабым.
Но "потерянным мальчишкам", прозванным так в честь неизвестной мне новомодной детской книги, удалось вывести подростковую преступность на новый уровень. Самые известные подростковые банды были сконцентрированы в столице: в огромном пятимиллионном мегаполисе для всех находилось место и всегда кто-то был при деньгах. Два года назад там осталась всего одна. "Мальчишки" захватили весь южный край Королевского острова, вынудив своих конкурентов уйти или присягнуть им на веру. "Сорок воришек", "уродские цилиндры", "актеры Вест-холла", шайки, прославившиеся на всю страну и державшиеся на плаву не один год, перестали существовать.
И всего этого "мальчишки" достигли без взрослых. Обычно подобными бандами управляли взрослые преступники, но во главе "мальчишек" стоял подросток по прозвищу Генерал. В газетных статьях описываемый как "лет четырнадцати на вид, хрупкого телосложения и с золотистым ореолом волос", он управлял сотней таких же как он оборванцев, снискавших себе всемирную славу несравнимой жестокостью и изощренностью преступлений. Они не чурались ни перед чем, на их счету был не один десяток убийств и…
… И я понял, к чему клонил Эйзенхарт.
– О, нет, – простонал я. – Только не говорите мне, что вы намеренно взяли в полицию одного из "мальчишек"!
– Конечно же нет! – картинно возмутился Эйзенхарт. – Мы забрали Шона из банды, когда ему было пятнадцать.
– Вы сумасшедший! Вы отправили убийцу ловить убийц – и что, по-вашему, должно из того выйти?
– Шон в жизни никого не убивал, – заверил меня Эйзенхарт. – Он грабил дома. Знаете шутку про Медведей и медвежатников? Что же касается вашего вопроса… – он пожал плечами. – Как говорят наши товарищи с материка, pourquoi pas [4]4
фр.; «Почему бы и нет?»
[Закрыть]? Вы случайно не читали мемуары последнего начальника национальной полиции Арнуаля? Он утверждал, что вора может поймать только вор. И я склонен ему верить, особенно если учитывать, что сам месье начальник был не только успешным полицейским, но и успешным преступником. И потом, – добавил он, – у Брэма есть одно очень ценное для полиции качество: благодаря своему прошлому он может добывать информацию там, куда мне хода нет.
– Неужели? – саркастично заметил я. – Вы водите дружбу с держателями игорных домов и достаточно часто сидите в притонах Низа, чтобы знать подавальщиц по именам. Боюсь представить себе, куда вам, как вы выражаетесь, хода нет и что там может заинтересовать полицию.
Эйзенхарт вздохнул и залпом осушил содержимое своего стакана.
– Вот видите, именно это я и имел в виду: вы слишком правильный. Шон – хороший, добрый парень, переживший непростую полосу в прошлом и теперь старающийся всеми силами стать полноценным членом общества. А вы, вместо того, чтобы одобрить это великолепное стремление и закрыть глаза на некоторые недостатки его биографии, вопите, что преступник должен сидеть в тюрьме, – он опять издал тяжелый вздох. – А ведь бедный Шон так старается! Видели бы вы его тогда: бедняга даже пару слов на нормальном языке связать не мог, я уже не говорю о манерах. А теперь – признайте, если бы я вам не рассказал, вы бы так и не догадались, что к чему.
Хотя я прекрасно отдавал себе отчет в том, что Эйзенхарт – вновь – мною манипулирует, я не мог не почувствовать укол совести. Шон Брэмли был образцовым сержантом – исполнительным и достаточно толковым, чтобы ему пророчили хорошую карьеру. Он боялся мертвецов в морге, а за обедом у леди Эйзенхарт обычно сидел, уткнувшись носом в учебник по криминалистике, словом, был мало похож на преступника. Либо он действительно изо всех сил пытался изменить свою жизнь, либо он был самым гениальным актером современности. Второе, как я решил, было маловероятно.
Смирившись с поражением, я пообещал исполнить просьбу Эйзенхарта и отнестись к секрету Шона помягче.
– Но ваш рассказ все равно не проясняет, почему он боится именно меня, – прокомментировал я. – Вряд ли он боится, что я самолично отправлю его в тюрьму.
– Думаю, он не столько боится вас лично, сколько боится вас разочаровать, – заметив мое замешательство, он пояснил. – Брэм из тех, кто очень ценит семью, а вы все-таки его кузен, о котором он слышал столько историй, и, признаюсь честно… Возможно, я тоже ставил вас ему в пример пару раз? Или не пару. Ему нужен был положительный образец, а я на эту роль не слишком гожусь.
В обычной беседе я бы поспорил с ним, насколько меня можно назвать "положительным образцом" и спросил, о каких историях могла идти речь (я знал, что сэр Эйзенхарт по просьбе супруги следил за моими назначениями – где бы я ни был, письма от них всегда приходили по правильному адресу, но не подозревал, что он интересовался моей жизнью более того), но меня царапнуло использованное Эйзенхартом слово. Кузен?
Я не заметил, как повторил этот вопрос вслух.
– Вы не знали, – нахмурился он. – Впрочем, этого следовало ожидать: ваш отец не поощрял общение вашей матери с ее родственниками.
Это было еще преуменьшением. Поднявшись по социальной лестнице, мой отец решил, что семья его жены недостаточно хороша для его нового положения в обществе и запретил матери поддерживать с ними связь, ограничив ее переписку с родственниками только поздравлениями с праздниками. Их упоминание в разговорах со мной тоже не одобрялось, поэтому, по сути, мне о них ничего не было известно до того самого момента, когда Эйзенхарты подошли ко мне на похоронах. И с тех пор я не предпринял ничего, чтобы узнать о семье моей матери больше…
Как-то раз Виктор заметил, что я мало интересуюсь окружающими меня людьми. Это было сильным преуменьшением.
– Я думал, он состоит в родстве с вашим отцом, – признался я. – Они так похожи…
Эйзенхарт рассмеялся.
– Должно быть, вы видели мало Медведей, – это было правдой: хотя рожденные под звездой Медведя были отличными воинами, они плохо переносили жаркий климат колоний. – Они все друг на друга похожи как братья. Нет, Брэм – сын младшей сестры вашей матери. Ну, и моей матери, соответственно.
– Если это так, как он попал в банду "мальчишек"?
– Долгая история, – Эйзенхарт отвел взгляд. – Лучше спросите у него как-нибудь сами.
– Спрошу, – пообещал я, больше себе, чем ему.
– Ладно, вернемся к нашим баранам, то есть, Быкам, – Виктор сменил тему, за что я был ему благодарен. – Как вы уже поняли, никто не знает, чем в последнее время занимался Хевель. Бумаги, которые он добыл, исчезли. Поскольку они нигде не всплыли, мы предполагаем, что они так и не были доставлены его нанимателю. Вероятно, именно по его приказу было совершено нападение на вас – в надежде узнать, куда делись документы. Вернуть бумаги – наша самая большая проблема и наиглавнейший приоритет в расследовании. Вторая наша задача – раскрыть личность его заказчика. К сожалению, ни у министерства внутреннего порядка, ни у четвертого отдела нет никаких сведений на этот счет. Единственная наша зацепка – это татуировка Хевеля. Но и тут возникает сложность: в Лемман-Кливе нет активной анархистской группировки. Мы запросили сведения о связи Хевеля с другими подпольями, но не получили никакой информации. Возможно, он находился в связи с анархистами с материка, но об этом мы ничего не знаем. Вообще странно, раньше у Хевеля не было никакой тяги к политике…
– Потому что это не анархисты, – перебил я его.
Виктор пару раз моргнул, пытаясь осознать новую информацию.
– Что?
– Это не анархисты, – повторил я.
Эйзенхарт налил себе новую порцию виски и внимательно посмотрел на меня.
– Откуда вы знаете?
– У вас есть ручка?
Заинтригованный, Виктор достал из кармана перо и протянул ее мне. Я оглянулся в поисках бумаги, но это было не то заведение, где давали салфетки или хотя бы картонные подставки под кружки. Порывшись в карманах, я сумел найти потрепанный чек из книжной лавки.
– Вот это – знак анархистов, – я изобразил на обратной стороне большую букву "А", уложенную на бок. – А вот это – татуировка с груди Хевеля.
– Я не вижу между ними никакой разницы, – признался Виктор, подавшийся вперед, чтобы рассмотреть рисунки получше.
– Здесь и здесь. Видите, горизонтальная перекладина пересекает диагональные линии и выходит за них?
– И что? Татуировщик был не слишком внимателен.
– Дело не в этом, – я покачал головой. – Это вообще не буква "А".
Детектив скептически ухмыльнулся.
– Знаете, доктор, это одна их самых бредовых теорий, с которыми я сталкивался. Если это не "А", то что же?
– Эта теория не более нелепа, чем ваш рассказ о том, что сержант полиции и ваш кузен, – "наш кузен", поправил меня Виктор, – на самом деле является одним из наиболее разыскиваемых преступников империи, – парировал я. – Это "алеф". Первая буква кенаанского абджада [5]5
вид фонетического письма, передающий только или преимущественно согласные звуки
[Закрыть].
Эйзенхарт повернул зарисовку к себе.
– Вы что-то такое говорили, верно? По телефону. Что мы неправильно описали татуировку. Я тогда еще не обратил внимания… Так в чем же разница, доктор?
– В том, что "алеф" обычно переводится как "бык". И изображается поэтому как голова Быка.
– Хевель был Быком, – задумчиво протянул Эйзенхарт.
– Как и те двое, что напали на меня сегодня, – подтвердил я. – И у них я видел такие же татуировки.
За столом повисло молчание.
– Что вы думаете о Быках, Роберт? – спросил после некоторой паузы Эйзенхарт.
– Хорошие солдаты и жестокие командиры.
Ответ пришел незамедлительно. На войне мне довелось встретить многих Быков: физически выносливые и туповатые, они все же понимали, что военная служба – один из немногих способов для них сделать настоящую карьеру и выбиться наверх. А многие из них еще и предпочитали контракт с армией гниению в тюрьме, куда нередко попадали после кабацких драк или по обвинению в убийстве в состоянии аффекта.
– Это вы говорите об отдельных людях, – отмахнулся от меня Эйзенхарт. – Но что насчет Быков как группы?
– Тогда я сказал бы, что Быков как группы не существует. Каждый из них видит в другом конкурента и ненавидит за это. Чтобы объединить их и заставить следовать приказам, нужна очень сильная личность.
– Вот именно! И вы предлагаете мне поверить в то, что в Лемман-Кливе действует тайная религиозная группировка, восхваляющая культ Быка?
– Необязательно религиозная, – поправил я Эйзенхарта. – И, хотя объединения Быков редки, они все же возможны. Если найдется лидер… Вспомните, к примеру, Бунт землепашцев.
– Это было три века назад!
– Но это не значит, что подобное не может повториться.
Эйзенхарт затих, обдумывая мои аргументы.
– Я проверю эту версию, – наконец пришел он к решению. – Но только из моего уважения к вам. Самому мне кажется, что это пустые домыслы – хотя и, должен признать, весьма художественные.
Впрочем, скорость, с которой Эйзенхарт после этого заявления покинул трактир, подсказывала мне, что на самом деле он так не считал.
Глава 3
Виктор любил свой отдел. Подобно кулику, хвалившему свое болото, он любил свой кабинет, заваленный от пола до потолка неразобранными бумагами, любил продавленную раскладушку, на которой часто оставался ночевать в управлении, любил шум и гвалт общей комнаты, где двадцать четыре часа в сутки горел свет и пахло свежезаваренным кофе – к кануну прошлого года они с коллегами сбросились все-таки на паровую экспрессо-машину. К мертвякам, как их называли в народе, он пришел в восемнадцать, отработав до того положенные два года на улице, и с тех пор ни разу не думал о том, чтобы сменить место работы. Седьмой отдел стал для него домом, который Эйзенхарт знал как свои пять пальцев: вот и сейчас он знал, что через стенку от его кабинета сейчас вздыхал над отчетом Берт, как всегда оттянувший его написание до последнего, а по коридору через пять минут поплывет запах вишневого табака – это комиссар Роббе, начальник седьмого отдела, страдавший после смерти жены от бессоницы, войдет в свой кабинет в шесть утра и сразу же начнет раскуривать трубку. И, как это случается с любимым домом, его несовершенства вроде вечного беспорядка и старой скрипучей мебели только добавляли в представлении Эйзенхарта уюта.
Четвертое отделение, напротив, уютным никто бы не назвал. Эйзенхарт дотронулся до выкрашенных в стальной цвет стен: в их отделе их скрывали дубовые панели. Здесь их сняли после сделанного в прошлом году по поводу приезда нового начальника ремонта, заодно поставив новую мебель, строгие геометрические формы которой навевали мысли о прозекторской двумя этажами ниже. Все столы в общей комнате были девственно чисты – они не говорили ничего о своих владельцах, но зато многое об их начальнике. В образцовом порядке глазу было не за что зацепиться.
Атмосфера в отделе тоже была близка к лакедемонийской. Вынужденный ждать на стуле для посетителей, пока его пустят к комиссару, Эйзенхарт попробовал переброситься парой слов с коллегами, но был вынужден отступить. Из столов сейчас была занята треть, за ними молча корпели сержанты. Сосредоточенное молчание прерывалось, лишь когда в зале появлялись телеграфисты (на секунду Виктор даже позавидовал: они могли позволить держать в штате собственных телеграфистов! В их отделе порой приходилось платить за марки из собственного кармана) с новыми сообщениями. На посетителя из соседнего отделения никто не обращал внимания, заставляя того изнывать от скуки.
– Вы опоздали, – не отрываясь от бумаг, сообщил ему Конрад, когда секретарь наконец пригласил Эйзенхарта к нему в кабинет. – Совещание уже закончилось.
– Я бы непременно пришел вовремя, если бы мне сообщили, когда оно состоится, – нахмурился Эйзенхарт. – Послушайте, я к вам по делу. У меня появилась идея…
Он пересказал комиссару озвученную эту ночью теорию – безумную и фантастическую, на его взгляд, – но удивить его не смог.
– Долго же до вас доходило, – комиссар иронически изогнул бровь. – Сами додумались, или кто подсказал?
– Сам, – не моргнув глазом соврал Эйзенхарт. – Так вы об этом знали?
– Разумеется, и уже давно.
Виктор почувствовал, как в груди нарастало возмущение.
– Послушайте, мы не можем работать вместе, если вы не раскрываете информацию.
– Детектив Эйзенхарт, – комиссар отвернулся к окну, холодное зимнее солнце осветило орлиный профиль. – Позвольте мне напомнить, что первым информацию скрыли вы. Да, мне известно о нападении на вашего родственника. И о двух трупах, лежащих – или, точнее, лежавших – в морге, о которых вы забыли мне сообщить. Не перебивайте, – он предупреждающе поднял руку, – и не пытайтесь оправдаться. Ваше поведение прошлой ночью было непрофессиональным и недопустимым. Я не буду подавать на вас рапорт, учитывая занимаемую вашим отцом должность, это все равно было бы бесполезно, но с сегодняшнего дня я отстраняю вас от расследования.
– Вы не имеете на это права, – возразил Эйзенхарт.
– Не имею. Протокол требует, чтобы в подобных делах был задействован представитель убойного раздела, в данном случае, вы, как полицейский, обнаруживший труп Хевеля. И вы будете задействованы. Номинально. Мы сообщим вам, когда найдем убийцу.
Эйзенхарт не удержался и спросил.
– А если я найду его первым?
– Я не могу запретить вам заниматься этим делом, – комиссар смерил его тяжелым взглядом, – но я могу настоятельно посоветовать вам не переходить мне дорогу. Это было бы в ваших интересах. К тому же, подумайте сами, каковы шансы у вас в одиночку найти его убийцу, без информации и связей, имеющихся у моего отдела?
"Вы удивитесь" – хмыкнул про себя Эйзенхарт, но не стал ничего отвечать.
– Займитесь своими делами, – продолжил Конрад. – У вас ведь наверняка должны быть и другие расследования. Не тратьте свое время на Хевеля.
В кабинет постучали, и один из виденных Эйзенхартом ранее телеграфистов поспешил передать сообщение.
– Это все, с чем вы пришли? – спросил комиссар, стремительно теряя интерес к Эйзенхарту.
– Так точно, сэр.
– В таком случае свободны, – Конрад взмахнул рукой, указывая на выход. – Да, детектив! До моих людей дошли слухи, что Верзила Шон объявился в Гетценбурге. Уберите своего ручного медведя, пока никто ничего не заподозрил, и предоставьте этим заниматься профессионалам. Вы меня поняли?
– Так точно, сэр, – сквозь зубы согласился Эйзенхарт.
Отправив с телеграфа сообщение и завернув по дороге в кафе на ранний завтрак, Виктор вернулся в отдел. На столе лежали папки с нераскрытыми делами – к ним он собирался вернуться, но дело Хевеля было приоритетом. Не было никаких сомнений в том, что Быки, однажды решившие отобрать бумаги у Альтманна (да как будто они вообще могли к нему попасть!), вернутся за ними. И его долгом было не позволить им при этом навредить родственнику… или, наоборот, не позволить добряку доктору убить их. Эйзенхарт хмыкнул, вспомнив залитую свинцом трость, обломки которой лежали в шкафу с вещественными доказательствами. Да уж, это еще вопрос, кого здесь требовалось защищать.
Бессонная ночь (и не одна: если бы Эйзенхарта попросили, он постарался бы вспомнить, когда в последний раз спал, но сомневался, что ему удалось бы) сказалась на его состоянии, и Эйзенхарт не заметил, как заснул, расположившись щекой на отчете о вскрытии Хевеля. На несколько часов шум в общей комнате, падающие из-за жалюзи солнечные лучи и разыскиваемые преступники перестали для него существовать. Разбудил его запах кофе.
– Я получил ваше сообщение, сэр, – сообщил Брэмли, втискиваясь в кабинет с чайным подносом и зажатым подмышкой шлемом. – Что произошло?
Виктор неприязненно посмотрел на сержанта. Тщательно выглаженная форма, прямой пробор на густо намазанных бриллиантином волосах, свежее, чисто выбритое лицо и энтузиазм во взоре. Полная противоположность самому Эйзенхарту, который в этот момент испытывал только одно желание: умереть и на том свете как следует отоспаться.
– Конрад отстранил нас от дела, – поведал ему Эйзенхарт, с рассеянным видом отхлебывая из чашки. – Сказал, чтоб, если мы хотим заниматься этим расследованием, занимались им сами.
Зная своего начальника, Брэмли сразу понял, что скрывается за его словами, и осторожно поинтересовался:
– И что же мы будем делать, сэр?
Эйзенхарт поморщился.
– Да прекращай ты уже с этим "сэр"! – попросил он. – Мы будем работать. Искать убийцу так, как это делают в у нас седьмом отделе.
– Как же?
– Ну, для начала заглянем в морг. Пройдемся еще раз по последнему дню Хевеля. Проверим, не связывался ли он с кем-то в тот день – я возьму на себя телефонисток, а ты пройдешься по почтамтам.
– Почему не наоборот? – приуныл сержант.
– Потому что ты вызываешь у почтовых работниц материнский инстинкт и непреодолимое желание закормить плюшками. К тому же, – ухмыльнулся Эйзенхарт, – телефонистки моложе и симпатичнее.
– А потом?
– А потом мы проделаем это еще раз. И еще раз. И еще, пока что-нибудь не обнаружим.
* * *
Следующие дни прошли настолько спокойно, что я решил, будто нападение останется единственным инцидентом, прервавшим размеренный темп моей жизни в Гетценбурге.
Проехав на пролетке путь от Лестниц до кампуса, я понял, что возвращаться в мою комнату не имело смысла и отправился сразу на факультет. Там, переодевшись в запасной костюм, я встретил рассвет и профессора Фитцерея, у которого по средам был присутственный день. Получив замечание по поводу неподобающего внешнего вида (второе за неделю! Если бы я не знал, что вакансию на танатологическом факультете пытались закрыть в течение года, я бы всерьез обеспокоился своей дальнейшей карьерой), я молча вернулся за бумажную работу.
Леди Эйзенхарт я отправил записку, в которой выразил сожалений по поводу того, что не смогу посетить ее на этой неделе. Обеспокоенная моей мнимой простудой, которую я назвал в качестве причины для отказа, она пообещала прислать ко мне своего домашнего врача; еще десять писем понадобилось, чтобы отговорить ее от этой затеи.
Разбитые очки заменили новые, присланные оптиком с Охотничьей улицы. Стекла цвета индиго скрыли не только мои глаза, но и побледневший синяк, позволив избежать назойливых вопросов не только со стороны коллег, что было хоть как-то приемлимо, но и со стороны студентов. Трость я заказал новую, и ее должны были доставить мне к следующему месяцу. Жизнь возвращалась в свою колею.
Эйзенхарт исчез, оставив мне напоследок целый список указаний (содержавший в себе в числе прочих следующие пункты: стараться избегать прогулок по ночному Гетценбургу, не выходить по возможности за пределы старого города, стараться проверять наличие за собой слежки, внимательно отмечать все странности, какими бы мелкими они не были, не лезть на рожон, что больше всего возмутило меня: я-то полагал, что причиной произошедшего было никак не мое поведение; и, наконец, при малейшей необходимости разыскать самого Эйзенхарта). Университет однажды посетили двое представителей четвертого отдела, по новой задававшие мне одни и те же вопросы. От Виктора же два дня не было никаких вестей, на третий он все-таки появился на пороге моего кабинета в обеденный перерыв.
– Что вы можете рассказать о мистере Мортимере? – поинтересовался он у меня место приветствия. В кабинет он заходить отказался, отговорившись от этого срочными делами.
Поразмыслив, я признал, что не знаю о своем коллеге ничего.
– Его семья… из купцов, кажется? – предположил я. Наши приятельские отношения строились в основном на обсуждении рабочих новостей, а также на спокойных дискуссиях о политической обстановке в мире; если мой коллега и рассказывал при этом что-то о себе, боюсь, я пропустил это мимо ушей. – Почему вас это интересует?
Эйзенхарт кивнул, словно именно такого ответа он от меня и ожидал, и, не попрощавшись, улетел по своим делам.
Должен признать, его реакция меня несколько задела, вновь показывая мне, с какой индифферентностью я относился к окружающему меня миру. Я решил исправить это и поговорить Мортимером, но, прежде чем я успел встать из-за своего стола, Максим нашел меня сам.
– Альтманн, – по его встревоженному я понял, что что-то случилось, – выручите меня сегодня?
– Конечно, – подтвердил я. – Что-то произошло?
Немного помявшись, Мортимер все-таки ответил:
– Меня вызывают срочно в полицию. Ума не приложу, зачем я им поналобился, но приходил один из тех полицейских, что были у нас в лаборатории, и велел явиться на допрос через полчаса…
Ну конечно. Следовало догадаться, что Эйзенхарту будет недостаточно полученных от меня данных, и он решит сам побеседовать с Мортимером. Но вызывать его в управление? Это обстоятельство показалось мне странным: обычно Эйзенхарт предпочитал беседовать со свидетелями на их территории. Или он уже перевел Мортимера в категорию подозреваемых? Что же он такое о нем узнал? Я хотел расспросить об этом Мортимера, но потом понял, что легче будет узнать все от Эйзенхарта.
– … А у меня третий курс, практическое занятие по топографической анатомии, им не скажешь учебник почитать… Замените меня?
– Разумеется, – заверил я его. – Какая у них тема?
– Анатомия передней брюшной стенки. В главной аудитории в два. Спасибо вам, Роберт, – Максим быстро улыбнулся. – Знаю, вы не любите практические занятия, но сегодня больше некого попросить.
– Ничего страшного. Лучше идите, а то опоздаете. И, Максим… удачи вам, – добавил я.
Молодой танатолог отрывисто кивнул. Как человек, он мне нравился. Оставалось надеяться, что Эйзенхарт ошибается, и он все же невиновен.
Когда за моим коллегой закрылась дверь, я позволил себе поморщиться. Преподавательская работа была не моей стезей, после месяцев работы в университете я мог позволить себе это признать. Я старался отлынивать от общения со студентами как только мог, меняясь, к примеру, обязанностями с Мортимером, который терпеть не мог посещать городской морг, зато испытывал к студиозусам искреннюю симпатию. Что же касалось практических занятий… Правой руки у меня можно считать, что не было, левая начинала предательски дрожать, стоило тремя пальцами ухватиться за скальпель – достаточно сказать, что практикумы со студентами не доставляли мне удовольствия. Мысленно поблагодарив Эйзенхарта, я встал и потянулся за пиджаком: в анатомической аудитории было прохладно.
Мое настроение не улучшилось и после занятия. Три часа в компании студентов и кадавров (впрочем, против последних я ничего не имел) порядком утомили меня, и я надеялся отдохнуть у себя, но не тут-то было. Я пересек кампус и поднялся к себе на чердачный этаж. Замок на двери сработал не сразу, но я пропустил это мимо внимания: его и так нередко заедало. Однако то, что предстало моему взгляду за открытой дверью, не заметить было нельзя.
