Текст книги "Сказка о принце. Книга вторая (СИ)"

Автор книги: Алина Чинючина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Несколько мгновений в аудитории царила тишина.

Господин ван Эйрек хорошо знал обоих арестованных, а Якоб Рецци, сын старого друга, профессора богословия Карло Рецци, был ему если не за сына, то за младшего любимого родственника уж точно. Парень горячий, дерзкий – и талантливый невероятно, ему уже прочили славу будущего ученого. Вопреки ожиданиям родителей, он не пошел по стопам отца и выбрал медицину… в том, что теперь ему удастся закончить Университет, ректор сильно сомневался.

– Что же, начнем, – непривычно сухо проговорил Кристофер.

Все эти долгие полтора часа, читая хорошо знакомый материал, он, вопреки ожиданяи, не мог отделаться от вновь накатившего пакостного ощущения бессилия. Тупое, безнадежное, оно приводило к отчаянию. Что-то огромное и равнодушное стоит совсем близко и грозит затянуть с головой. Что ни делай, бейся, кричи, спорь – бесполезно.

За два года он уже привык к арестам, если можно к этому привыкнуть, и даже не удивлялся идиотизму приговоров и безжалостности чиновников. И двух преподавателей уже потерял. Но чтобы так близко… бедный отец, бедный Карло. Понятно теперь, отчего его сегодня нет – профессору сегодня не до науки.

Уже прозвенел колокол, возвещая о начале перемены, когда ван Эйрек, аккуратно закончив мысль, взмахом руки усадил вскочивших студентов обратно. Оглянулся, тщательно и плотно закрыл дверь. Подошел к переднему ряду и, опершись на столешницу, негромко, с тихой яростью выговорил:

– Сколько вас можно просить, дети… Да будьте же вы, в конце концов, благоразумны! Зачем вы лезете к волку в пасть, если можно пересидеть, переждать? Поймите же, террор не будет вечным! Вечна наука, а не тюрьмы, а вы… вы, молодые, лишаете себя и нас возможности дожить и сохранить то, что у нас пока еще есть. Зачем вы лезете, если…

Он не договорил, махнул рукой.

Из задних рядов прозвенел молодой, ломкий еще, голос:

– Чтобы не быть трусами, господин ректор!

Говорившего не одернули, не шикнули. В мертвой тишине ректор тихо уронил:

– Дети…

И вышел, тяжело ступая, все в той же тишине.

Смешавшись с толпой, плотным потоком текущей по коридору, Кристофер думал о том, что надо послать к Рецци – узнать, помочь, поддержать. Но поравнявшись с центральной лестницей, увидел Карло – тот шел, словно незряче, медленно, держась трясущимися пальцами за стены. Волосы его, обычно аккуратно причесанные, растрепались, плечи поникли, незастегнутая мантия сидела криво. Ван Эйрек тронул его за плечо:

– Карло….

Тот обернулся. Губы его запрыгали, глаза подозрительно заблестели. Он снял очки и, остановившись, долго протирал их уголком мантии.

– Пойдемте ко мне, Карло, – ван Эйрек крепко взял его за локоть. – Пойдемте.

В кабинете ректора было – о счастье! – не жарко, окна выходили на северную сторону. Толстые стены Университета давали отличную защиту от летнего зноя, и в самое пекло здесь мало где бывало по-настоящему жарко. Другое дело, что зимой это оборачивалось замерзшими пальцами и частой простудой, но – тут уж выбирать не приходилось. Кристофер усадил друга в большое кресло в углу кабинета. Куда запропастился этот Триблец? попросить бы его сделать успокаивающий отвар. Карло долго сморкался, крупными глотками пил воду из высокого стакана. В раскрытое окно тянуло запахом свежей листвы и цветов.

– Скажите, кому и зачем мог помешать мой сын? – спросил, наконец, Рецци в пространство. – Кому, Господи, кому?

Губы его снова запрыгали.

– Их взяли в один день – Якоба и дружка его, Жданича. Говорят, участие в заговоре. Весь дом перерыли – что искали, Бог весть. Говорят – изменник Отечества.

Карло заплакал, закрыв лицо руками.

– Карло, скажите мне вот что, – попросил ван Эйрек. – Может, что-то было с ним в последнее время… ну, отлучки какие-то, возвращения поздние… друзья подозрительные, не знаю… книжки запрещенные домой носил или еще что?

Карло грустно усмехнулся.

– Я сам вчера о том же подумал. И возвращения поздние были, и книжки читал… прятал от меня. Только не мог он быть заговорщиком, Кристофер, понимаете, не мог! Зачем ему, он же не голытьба какая… мы с Магдаленой никогда нового короля не осуждали – вслух, по крайней мере. Не мог он, нет, не мог! А так… ну, дружки к нему приходили, все наши, университетские, почти всех я знаю, и ребята хорошие, не какие-нибудь там… ну, вот Жданич был, фон Вертен, Морель… потом еще родственник наш, Виктор, он поручик в Первом пехотном…

– Вы говорили об этом жандармам? – спросил ван Эйрек.

– Нет, конечно. Да они и не спрашивали. А что, – встрепенулся Рецци, – думаете, может помочь?

– Вряд ли, – вздохнул ректор, а про себя подумал, что скорее наоборот и упаси Господи от такого. – Кто теперь знает что-то точно?

Всю следующую неделю господин ван Эйрек не мог отделаться от невнятного ощущения опасности. Откуда оно взялось и почему, ректор ван Эйрек не мог бы сказать. Опасность подошла совсем близко и была разлита в воздухе, смешивалась с гулом споров в коридорах Университета, ползла за шепотком на лекциях, выглядывала из настороженных глаз студентов, а однажды обернулась, словно камнем, брошенным вслед «Трус!». И Кристофер не мог поймать это ощущение опасности, чтобы поглядеть ему в глаза.

Он делал все машинально: вел лекции, подписывал какие-то бумаги, ругался из-за списания наглядных пособий, ездил в приемную министра внутренних дел (принять его обещали только в пятницу), успокаивал взволнованных преподавателей. Три дня прошли быстро и бестолково. Четвертый взорвался, как звоном, оглушительной новостью: арестованы сразу трое студентов из «его» группы и трое преподавателей. По Леррену поползли слухи: раскрыт заговор.

–…и вы же понимаете, что дыма без огня не бывает, – говорил ван Эйреку утром его секретарь Триблец, обычно молчаливый, а теперь взбудораженный черноусый верзила. – Но дело-то ведь совсем не в этом…

– В чем же? – устало спросил ван Эйрек, снимая плащ и вешая его в углу кабинета. Нынешний день выдался зябким и сырым, не смотри, что лето – холодно, как в октябре. На бороде и усах ректора поблескивали дождевые капли. Вот когда пожалеешь, что нет в комнате камина!

– А в том, господин ректор, что нам теперь худо придется. Аресты ведь от нас начались, и…

– Почему же худо? Не первый раз.

– Да разве вы не слышали, господин ректор? – секретарь недоуменно взглянул на него.

– Не говорите загадками, Триблец, – попросил ректор. У него с утра болела голова, и из-за этой боли он никак не мог сосредоточиться. А день сегодня будет хлопотливый, в четыре у него аудиенция в министерстве внутренних дел, а после этого нужно все-таки выбраться к Карло, нехорошо, уже два дня у них не был...

– Это же Рецци.

– Что – Рецци? – не понял Кристофер.

– Ну, это наш Рецци выдал их.

– Ничего не понимаю. Кого – их? Как выдал? Говорите же яснее, – нахмурился ректор.

Сразу после ареста Якоба он провел вечер у Карло. Утешал плачущую Магдалену, жену профессора, доказывал самому Карло, что все это ошибка и мальчика скоро отпустят… и видел, что Карло не верит ему, и сам в это не верил. Потом они с профессором заперлись в кабинете… хорошая все-таки вещь – старое, столетней выдержки вино из Версаны. Когда Кристофер уходил от Рецци, Карло держался на ногах очень нетвердо, но глаза у него, кажется, стали чуть более живыми.

– Рецци, – объяснил Триблец, – когда сына арестовали, пошел в полицию. И выложил все, что знал про дружков сына и про то, кто к нему ходил, в обмен на то, чтоб парня отпустили. Мальчишка Якоб, оказывается, заговорщиком был… черт его знает, что это такое, но там, говорят, уже много народу пострадало.

– Что за бред? – удивился ректор. – Карло?

– Да весь Университет уже знает, – пожал плечами секретарь. – Рецци, конечно, из лучших побуждений это сделал, чтоб сына вытащить. А получилось… забрали всех, кого он назвал, да сколько еще заберут.

…Душно было в коридоре, гулко и душно, и зябко, и пахло пылью. Свет, падавший из окна, был серым и рассеянным. Тишина – идут занятия, только эхом отдаются под высокими сводами шаги идущего ректора. Где-то из-за распахнутой в коридор двери донесется голос преподавателя – и снова тихо. Идут занятия.

Как давит на горло ворот мантии! Ректор ван Эйрек шел по галерее, соединяющей астрономическую башню с главным зданием, и тяжело дышал. Не хватало воздуха.

А он-то, дурак, думал, что дело все – в них, в тех, которые подлы, и душат мысль, и думают лишь о взятках. А так ведь тоже можно – из-за страха за сына…

Шум множества голосов вырвался из-за поворота, разрубил непрочную тишину. Ван Эйрек ускорил шаги. За одной из высоких дверей говорили сразу множество голосов – гневно, возбужденно, негодующе.

Когда он открыл дверь, голоса в аудитории стихли, словно ножом обрезало. После полумрака коридора свет показался усталым глазам слишком ярким; шагнув, Кристофер, прищурился и не сразу увидел: семеро сгрудились гурьбой в проходе, между партами, и о чем-то громко спорят. Ну, конечно, все тот же курс, все та же его любимая группа. А теперь стоят и смотрят на него – молча, изучающее, недоверчиво.

– Что у вас тут происходит? – спросил Кристофер. – Что за шум?

Группа молчала. В аудитории пахло потом и пылью.

– У вас занятие, насколько я понимаю? – уже строже спросил ректор.

– Да, – громко ответил Лихой.

– И в чем дело? Где преподаватель? Почему вас так мало? Где остальные?

– В полиции, – дерзко ответил чернявый Павич, не добавляя обязательного «господин ректор».

– Прискорбно, но не отменяет занятий, – сухо заметил ректор. – Кто преподаватель?

– Профессор Рецци.

– И где же он?

– Покинул аудиторию, – под общий смех отозвался Павич.

– В связи с чем? – приподнял бровь ван Эйрек.

Павич шагнул вперед. Сегодня он был бледен почти до синевы, на щеках цвели красные пятна.

– Господин ректор, – громко сказал он. – Наша группа отказывается заниматься с профессором Рецци и просит вас довести это до сведения деканата.

Ван Эйрек помолчал.

– И с чем же связано такое решение?

Он ни минуты не сомневался в том, какой ответ услышит.

Взгляды остальных сместились за его спину. Обернувшись, ректор ван Эйрек оказался лицом к лицу с классной доской – черной, вытертой сегодня чисто, насухо. На ее уже потертой поверхности крупными буквами было выведено одно только слово – «Предатель».

* * *

Несколько дней его совсем не трогали. За это время Патрик восстановил какие-то силы, хотя мысль о смерти, однажды появившись, не желала уходить. Мартин приходил каждый вечер, приносил хлеб, перевязывал, заставлял пить какие-то отвары, сбивающие жар. Опытом во врачевании он не уступал порой тетке Жаклине, и Патрик, лежа ночами без сна, думал иногда, как причудливо складываются человеческие судьбы. Повернись по-другому – мог бы стать лекарем этот немногословный, деловитый человек, и люди поминали бы его добром, а не так, как сейчас, наверное, с ужасом и отвращением.

Впрочем, с Мартином они особенно не разговаривали. Палач в душу ему больше не лез, был одинаково молчалив и сумрачен – что во время перевязок, что при пытках. Но при всем при этом, надо отдать ему должное, Мартин ни разу принца по-настоящему не покалечил. То ли в самом деле из чувства благодарности королю Карлу, то ли был у него приказ, Патрик не знал.

На четвертый день за ним пришли снова. Патрик уже мог ходить, хоть и не очень долго, и при виде его Мартин удовлетворенно кивнул. Против обыкновения, его не стали раздевать совсем, содрали только рубашку, от которой и так уже оставались одни лохмотья, за руки высоко притянули цепями к стене. Огонь в жаровне Мартин разводить не стал, и Патрик украдкой облегченно вздохнул. Как ни старался он казаться спокойным, все равно каждый раз от ужаса все внутри сворачивалось в ледяной ком. Как обычно, палач разложил перед пытуемым – аккуратно, по порядку – инструменты, но Патрик, сдерживая дрожь, сказал как можно более равнодушно:

– Уже не пугает. Надоело.

– Хочется новенького? – осведомился Густав. Он сидел, развалившись, на стуле у стены и пристально наблюдал за пленником. – Привык?

– Разнообразие украшает жизнь, – бросил Патрик. – Уж тебе ли не знать.

– Это верно, – согласился король. – Только не знаю, чью именно жизнь оно украшает. Я своей вполне доволен. А вот будешь ли доволен ты, мы сейчас посмотрим.

– У тебя есть что-то новенькое? – поинтересовался принц, кивнул на разложенные инструменты: – Этого уже не хватает?

– Представь себе, да. Но прежде, Патрик, еще раз спрашиваю: не хочешь ли ты изменить своему упрямству? Подпиши то, что я прошу, и мы расстанемся друзьями.

– Я предпочитаю сам выбирать друзей.

– Не хочешь. Ладно, ты сам напросился. Собственно, дело в том, что я бы хотел тебе кое-кого представить. Быть может, присутствие здесь этого человека сделает тебя более сговорчивым.

Он встал, шагнул к двери. Бросил несколько неразборчивых слов конвою – и склонился в поклоне:

– Проходите, сударыня, прошу вас.

Женщина. Невысокую женщину в черном монашеском одеянии втолкнули в камеру солдаты. Ее-то сюда зачем? Озираясь, вздрагивая от сырости и охватившего все тело озноба, женщина медленно сделала несколько шагов, согнувшись под низкой притолокой. Выпрямилась, огляделась.

И отпрянула, сдавленно вскрикнув от неожиданности и ужаса.

– Вы узнаете этого человека, сестра Мария? – спросил король.

Она молчала, прижав к губам ладони. Широкие рукава рясы почти скрыли лицо.

– А вы, Патрик, знаете, кто перед вами? Эту даму теперь зовут сестра Мария. Но раньше… или, может быть, вам вот так будет понятнее?

Неторопливым, точным движением Гайцберг отвел от лица руки монахини, сорвал с ее головы клобук. Упали на лицо пряди золотых волос, девушка убрала их, не отрывая взгляда от прикованной к противоположной стене фигуры.

Патрик коротко крикнул, задергался, пытаясь высвободить руки, вырваться...

– Хорошо, – констатировал король. – Процесс взаимного узнавания завершен, всем, я надеюсь, очень приятно. Пора перейти к делу. Сестра Мария, – твердая рука взяла девушку за локоть, – присядьте, прошу. Вот сюда, – он подвел ее к стоящему у стены столу, осторожно опустил на табурет. – И выслушайте меня.

Изабель, не отрываясь, смотрела на брата. Потом обвела взглядом комнату, и в глазах ее – впервые за все время – плеснулся откровенный ужас.

– Воды, сударыня? – участливо спросил Гайцберг.

Она медленно качнула головой.

– Тогда выслушайте меня. Я понимаю, картина несколько неприятная, но уж потерпите. Итак. Мы с вашим братом, Изабель, никак не можем прийти к единому мнению по некоторым вопросам. Проще говоря, не договоримся никак. По каким именно вопросам, вам, я думаю, знать следует. Первый – касательно его собственной судьбы. Я, видите ли, предлагаю ему подписать добровольное отречение от престола – и спокойно убыть в дальнюю провинцию или в монастырь, на его выбор. А брат ваш сопротивляется. Второй – касательно судьбы тех, кто ему помог оказаться здесь… в смысле, не в этом подвале, конечно, а в столице. Я опять же предлагаю ему добровольно назвать их имена – и так же спокойно убыть в дальнюю провинцию. Он и тут сопротивляется. Что его ждет в противном случае, вы, Изабель, видите. Так я прошу вас – помогите ему сделать выбор. Быть может, вы уговорите его не быть таким упрямым?

Изабель, не отрываясь, смотрела на Патрика.

– Я обращаюсь к вам, Патрик, – король усмехнулся, – точнее, к остаткам вашего благоразумия… если оно у вас вообще было когда-либо. Конечно, я не имею права подвергать допросу третьей степени принцессу правящего дома. Но применить пытки к монахине, обвиненной в государственной измене, мне никто не запретит. Хотя, видит Бог, мне очень этого не хочется. Это понятно, надеюсь?

– Малышка… – хрипло проговорил Патрик.

– Патрик, – голос девушки звучал совершенно спокойно, но губы побелели. – Ты только на меня не оглядывайся. Делай, как решил.

– Я люблю тебя, – ответил ей брат.

– Это не совсем то, что я хотел услышать, – заметил король. – А пустых разговоров я не терплю. Изабель, мне хотелось бы, чтобы вы в полной мере осознали, что вас ожидает. Это будет примерно вот так.

По знаку герцога палач выбрался из угла, развернул кнут. Резкий, короткий свист в воздухе – Патрик дернулся, сквозь стиснутые зубы прорвался стон. Раз, другой, третий. Изабель закусила губы.

– Ну, вот так приблизительно, сударыня, – услышала она голос Гайцберга. – Вы меня понимаете?

– Подлец, – тихо проговорила Изабель, не глядя на него.

Король чуть заметно усмехнулся.

– Я оставляю за вами право выбора. До завтра, – он издевательски поклонился и обернулся к двери: – Проводите сестру Марию наверх и проследите, чтобы она ни в чем не терпела неудобств. С вами, Патрик, мы тоже попрощаемся… пока. Завтра утром у меня дела во дворце, так что до вечера… вам хватит этого времени, чтобы принять решение?

* * *

Принцесса Изабель лежала, укрывшись с головой рваным тюремным одеялом, и молчала. Небо сквозь решетку окна давно уже стало золотым, затем налилось вечерней синевой, потом почернело, а она все лежала вот так, не шевелясь.

Принцессе Изабель было очень страшно. Она боялась не боли… и не смерти – кто в двадцать лет поверит до конца в собственную гибель? Она боялась не выдержать этой боли и дать тем самым палачу еще одно оружие против брата. А Патрику и так нелегко; в этом Изабель, ничего не знающая о его жизни в последние два года, не сомневалась – она видела его глаза.

В том, что ее в конце концов убьют, Изабель почти не сомневалась. Какой резон королю оставлять ее в живых? Впрочем, в делах короля и в том, как попал сюда ее брат, принцесса не очень разбиралась. Она знала одно – ей можно будет умереть, но нельзя – попросить пощады. Ради Патрика. Ради единственного, кто еще привязывает ее к жизни. Изабель всегда знала, что за брата, за его счастье могла бы отдать жизнь. Вот и случай подтвердить это. Не совсем, конечно, за счастье, но… ему ведь нужно зачем-то, чтобы сестра молчала. Значит, она будет молчать.

Комната, в которой ее заперли, с равным правом могла бы называться тюремной камерой и монашеской кельей. Маленькая, узкая, с небольшим зарешеченным окном; помещались в ней только стол, тяжелый табурет и деревянный топчан с жестким тюфяком под рваным одеялом. Сбежать отсюда не удастся. Свеча в грубом подсвечнике тихо потрескивала на столе. Изабель размышляла, свернувшись клубком, холодно и спокойно.

Что ж, не ее вина, что жизнь ее окажется столь короткой. За последние три года она несколько раз призывала к себе смерть – вот Господь и услышал ее просьбы. Господь милостив и любит ее. Разве не помог Он ей избежать венца с ненавистным человеком? Разве не сохранил ей брата? Глупо требовать от Него большего. Губы девушки беззвучно шевелились, шепча молитву. А то, что случится завтра, – всего лишь испытание. Если ей и жаль чего-то, остающегося здесь, то разве что двух девочек, которые теперь будут совсем одни в жестоком мире. Как бы ей хотелось увидеть сестер снова!

Завтра… завтра совсем близко. Изабель вытянулась под одеялом, провела руками по лицу. Но завтра она еще раз увидит Патрика. Видишь ли, Господи, она еще не успела найти здесь возлюбленного, не знала иной любви, кроме родственной и дружеской. Ушли из ее жизни, все, кого она любила: отец, брат, маленькая скромная фрейлина Радич – единственная настоящая подруга. Как мало, Господи, как мало. Но ей совсем не страшно.

Завтра будет, наверное, очень долгим. Нужно будет потерпеть. Ах, если б сделать так, чтобы оба они смогли уйти быстро и не больно! Но надеяться на это вряд ли стоит. Зато потом, когда все закончится, она скинет истерзанную оболочку и устремится ввысь – туда, где только птицы и ангелы. И могучий бородатый старик, похожий на отца, улыбнется и скажет ей: «Ну, наконец-то. Я ждал тебя, девочка моя». И возьмет ее за руку, и усадит под яблоней. А вокруг будут цвести цветы. И может быть, там она встретит отца. И будет ждать Патрика – вряд ли это будет долго. Впрочем, там ведь нет времени…

Принцесса Изабель спала, и по губам ее скользила слабая, светлая улыбка.

* * *

Патрик почти не помнил, как дошел обратно до камеры. Кажется, его тащили волоком, но не все ли равно… Он не слышал и не видел ничего, не замечал виноватых, сочувствующих глаз Мартина, и боли от ударов почти не чувствовал. Неотступно стояло перед глазами побелевшее лицо сестры, ее упрямые, перепуганные глаза, звенел в ушах ее голос: «Ты только на меня не оглядывайся… делай, как решил». Маленькая, храбрая девочка. Делай, как решил. Как решил. Сестренка…

В камере он бросился ничком на топчан и пролежал так, не поднимая головы и не двигаясь, долго-долго. Черная яма. Вина и отчаяние, вот что в ней. И боль, которую не заглушить даже саднящей, обжигающей болью в сбитых кандалами руках и разодранной спине.

Потом заскрипела и отворилась дверь, но Патрик не пошевелился, не обернулся. Он знал, кто это, и не хотел слышать слов, каждое из которых бросало горсти соли на кровоточащее сердце.

Вошедший прошелся взад-вперед по камере и остановился у топчана.

– Послушай меня, Патрик…

Принц молчал.

– Ты уже понял, что упорствуешь зря?

Патрик молчал.

– Погоди, ты живой у меня? – король склонился над ним, потряс за плечо. Спина неожиданно отозвалась такой вспышкой, что Патрик не выдержал, застонал и зашевелился.

– Ага, живой. Хорошо. Я, собственно, не стал бы тебя тревожить, но очень уж хочется рассказать тебе одну занятную историю. Ты никуда не торопишься?

Патрик молчал.

– В городе идут аресты, – доверительно сообщил король, усаживаясь на табурет возле кровати. – И знаешь, почему? – он весело рассмеялся.

Патрик молчал. Он даже не повернул головы.

– Тебе, я думаю, будет интересно узнать, кто помог нам раскрыть заговор... твой заговор, Патрик. Представь себе добропорядочное семейство: отец – профессор Университета, мать, сын – студент. Оный студент по глупости да по молодости оказывается втянутым в противоправительственный заговор. Якоб Рецци, не слыхал о таком? Потом сыночка арестовывают. Конечно, родители в панике, слезы, прошения на высочайшее имя. Отец, надо сказать, о делах любимого детища был осведомлен неплохо. И что же он делает – приходит к нам и просит: отпустите мальчика, а я за это расскажу вам… кое-что. Ты догадываешься, что он мог нам рассказать?

Патрик молчал.

– Теперь начались аресты. Папаша-профессор выдал, конечно, не очень многих, многого он и не знал. Но ты же понимаешь, Патрик, люди слабы. Один под пытками оговорил другого, другой – третьего, и пошло. Думаешь, что Рецци – так, мелочь? Правильно думаешь. А имя Виктора Рецци, поручика Первого пехотного, тебе тоже ни о чем не говорит? Ловуда, Макмора, де Марьена? Как они себя называли – «общество ночных сов»? А капитана Фостера не встречал никогда?

Он усмехнулся и похлопал собеседника по плечу.

– Скажите спасибо этому папаше, мой принц. Частично он твою участь облегчил. Но только частично.

Патрик молчал.

– Так что теперь у нас в руках самые низы вашего пирога – и ты, Патрик. Кстати, завтра будет арестован и Лестин… этот хитрый лис водил меня за нос два года, но теперь ему не отвертеться. Я бы взял его в тот же день, что и тебя, но очень некстати – или кстати, как ты думаешь? – старик заболел. Нет-нет, не переживай: всего-навсего сердце. Чуть не умер, правда, а так ничего страшного. Хотя для тебя, Патрик, наверное, было бы лучше, если бы он умер, правда? Потому что на твоих глазах я буду пытать и его тоже. И ты все равно назовешь мне всю верхушку, – продолжал король, проводя пальцами по заскорузлой ткани рубашки, присохшей к свежим ранам. – Рано или поздно ты все скажешь. А сегодня подумай вот о чем. Чем дольше ты молчишь, тем больше людей будут пытать, чтобы узнать все, что нам нужно. А эти люди пошли за тобой. Ты за них в ответе. Подумай на досуге, Патрик.

Густав еще раз с силой надавил ему на спину и, снова усмехнувшись, вышел. Хлопнула дверь.

Патрик поднял голову, проводил его взглядом и выругался – длинно, затейливо. И, застонав, опять упал на топчан.

Он так и лежал ничком, и когда пришел Мартин, тоже не пошевелился. Палач аккуратно и осторожно обработал ему свежие рубцы на спине и руках, но перевязывать не стал, сказал: нечем. Патрик молчал. Он ничего сейчас не чувствовал…

– Я утром еще раз зайду, как стража сменится. Полотно у нас кончилось, а купить все некогда – работы много. Вы уж потерпите, ваша милость…

Патрик молчал.

Мартин, уже собираясь уходить, спросил нерешительно:

– А что, ваша милость, монахиня та, что сегодня… кто она вам?

– Сестра, – глухо проговорил Патрик, по-прежнему не поднимая головы.

– Святый Боже! – палач в испуге перекрестился. – Да ее-то за что? Девочка совсем…

Патрик молчал.

– Я уж постараюсь поаккуратнее, – извиняющимся тоном сказал палач. – Как смогу… простите уж…

– Спасибо, – так же глухо сказал принц.

Мартин потоптался рядом и, вздохнув, вышел.

Стихли шаги и голоса за дверью, умолкли крики где-то в конце коридора – в каждом из них Патрик ждал и страшился услышать голос Изабель. До завтра ее не тронут. Он лежал все так же неподвижно. Внутри было пусто, темно и холодно. Ничего не было. Тупое оцепенение, такое же, как после смерти отца, завладело им. Где-то в углу скреблась мышь, тянуло паленым. Говорить было не о чем и надеяться – не на что. Лестин. Изабель. Рецци… кто еще? Кто еще погибнет из-за него?

Патрик повернулся на бок и прижался лбом к холодному камню стены. Попробовал прочесть молитву – слова застывали на губах. Господь далеко и все равно не услышит, Он уже давно отвернулся от них. Разбить голову о стену? Тогда, может быть, не тронут сестру. Но Лестин и остальные – их все равно не оставят.

…Уже посветлело, потом посинело небо, видное сквозь решетку оконца, загремели в коридоре шаги: менялась стража. Осталось, наверное, несколько часов.

«Я приду утром, когда стража сменится», – вспомнил он вдруг.

Патрик встал. Подождал, пока перестанет кружиться голова, осторожно пошевелил плечами, развел руки на всю длину цепи. Маловато, но выбирать не из чего. Сделал самый большой шаг, какой смог, скрутил и раскрутил ручную цепь. Огляделся. Поднял стоящий у стола табурет. Тяжело. Придется бить сразу и наверняка, второй попытки не будет. Дверь открывается внутрь.

Он встал за дверью. Время замерло, растянулись минуты. Даже сердце словно застыло, стучало тихо, медленно и равнодушно.

Уже на пол упал горячий луч, в котором плавали пылинки, когда заскрежетал, открываясь, замок. Патрик обеими руками поднял над головой табурет…

… и с силой обрушил его всем весом на голову входящего, кинулся, сбивая его с ног.

Глухо охнув, Мартин осел на пол, раскатились по камере сверток полотна, баночка с мазью, кусок хлеба. Со всей скоростью и силой, на какую был способен, Патрик навалился на дверь, закрывая ее, пока из коридора не заметили происшедшего. Прислушался: тихо.

Он наклонился над лежащим. Дышит? Не дышит?

– Прости, друг, – пробормотал принц с сожалением, торопливо стягивая с палача куртку. – Я не хотел.

– …Ничего, – раздался вдруг где-то рядом насмешливый голос, – он не будет в обиде.

Патрик стремительно схватил табурет, выпрямился, замахиваясь, поворачиваясь на звук…

– Не надо, – уже без насмешки попросил голос, – не трать зря силы.

Он стоял в двух шагах от окна и улыбался. Темные растрепанные волосы, словно разлохмаченные ветром, знакомое скуластое лицо, темные глаза… черный с красным мундир солдата королевской пехоты – тот, что был на нем в день погони. И вся фигура, обведенная по контуру утренними лучами, казалось, чуть светится в полумраке, и так же светится улыбка – такая знакомая…

– Ян?!

– Не стой столбом, – деловито посоветовал виконт Дейк, подходя и тоже нагибаясь над Мартином. – Ничего, жив… но полежит долго. Давай, переодевайся. И в карманах у него пошарь, там ключи….

– Ян…

Не время и не место было задавать вопросы, но в те короткие несколько секунд, пока Ян возился с замками его кандалов, Патрик жадно смотрел на друга. Молчал и смотрел. Все неважно. Торопливо растирая руки, кое-как натянул куртку Мартина – в нее можно было завернуть двоих таких же, как он. Стянул с палача башмаки…

– Не надо, – остановил его Ян. – Громче будешь топать, они тебе все равно велики. Теперь так, – он легко, без усилий оттащил грузное тело в угол. – Я иду вперед, ты за мной. Молчишь, как рыба, не топаешь, не дышишь, останавливаешься, чуть скажу. Дай руку, и не вздумай отпускать, понял?

Пальцы виконта, против ожидания, были очень теплыми.

Мягче кошачьего шага крались они, легче воробьиного скока. Замирали, прижимаясь к стене на поворотах, затаивали дыхание, заслышав за углом шаги и голоса. Несколько раз Ян останавливался и вжимался в стенку так, что, казалось, вот-вот сольется с ней. Патрик не спрашивал себя, откуда виконт, прежде здесь не бывавший – Бог миловал! – так хорошо знает все ходы и лестницы – это было неважно. Гулко и часто билось сердце. Все отодвинулось, остались только твердые, теплые пальцы в его ладони и тишина, окутывавшая их.

Они миновали три поста, причем, мимо одного прошли в двух шагах. Из двоих караульных один в этот момент оглушительно чихнул, а второй наклонился за стол за упавшей кружкой. Принцу показалось, что легкое золотистое сияние, окутывавшее Яна, перешло и на него – опустив взгляд на свои босые ноги, он понял, что тоже светится в полутьме. Может, так упали солнечные пыльные лучи, пробивавшиеся в коридорное окно? «Вот почему – не выпускай руку», – мелькнуло у него.

Против ожидания, Ян вел его не вверх, а вниз, по мокрым ступенькам, потом по длинному коридору, повернувшему дважды, потом опять по лестнице… Не будет, казалось, конца этим поворотам, как впереди мелькнула решетка, перед ней – опять караульный, который спал, прислонившись к стене, посвистывая носом. Связка ключей болталась у него на поясе, но Ян тихонько коснулся ладонью двери, и она отворилась почти бесшумно. Они пробежали еще несколько шагов, виконт толкнул неприметную дверь в стене – и в лицо им хлынул птичий посвист и солнечный свет.

– У главного входа стражи понаставлено, – объяснил Ян, посмеиваясь, – да еще ворота… А тут – пожалуйста, один охламон, и тот спит.

Не разнимая рук, они пробежали еще с десяток шагов по мощеной булыжниками мостовой, и под ногами мягко запылила трава. Небольшой пустырь миновали, инстинктивно пригибаясь, и только в тени двухэтажного дома, из окон которого вкусно пахло свежим хлебом, остановились.

Звуки летнего города после оглушающей тишины тюрьмы казались слишком громкими. Патрик оглянулся. Башня возвышалась над ними всей своей громадой, бросая тень на окрестные улицы, и веяло от нее холодом – даже здесь, в зное летнего, уже не раннего утра. Гулко ударил колокол на не видимой отсюда церкви, где-то слышались женские голоса. Теплый ветерок шевельнул волосы…