Текст книги "Сказка о принце. Книга вторая (СИ)"

Автор книги: Алина Чинючина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

– Итак, что мы имеем, – говорил Патрик, вертя в пальцах сломанное перо. – На нашей стороне Первый и Второй пехотные полки, Второй уланский, Второй артиллерийский, драгунский, двенадцатый стрелковый и две части армейского пехотного полка. В назначенный день и час они выходят из казарм в город: окружают дворец, блокируют улицу Сирени, Центральную и Речной проезд. Думаю, во дворец идет ваш полк, полковник, – де Лерон кивнул, – а стрелковый возьмет на себя городские улицы. Армейский пехотный идет к казармам Особого полка.

– Только армейцы? Мало, – возразил де Лерон. – Усильте кавалерией.

– Хорошо, рота драгун и армейцы. Второй пехотный выставляет посты у всех Ворот, на пристани и на Королевском тракте у въездов в город. Уланы и вторая рота драгун пойдут к арсеналу.

Де Лерон опять кивнул, погладил щеточку усов. Солнечные зайчики плясали по золоту его аксельбантов.

– Порт закрываем?

– На день-два, больше нельзя.

– Больше и не понадобится, думаю, – заметил из своего угла Лестин. Он был сегодня необычно бледен и молчалив.

– Это если в целом. Теперь дворец. Насколько я помню, караулы в нем стоят вот здесь, здесь… – пальцы Патрика скользили по разложенному поверх карт плану дворца, – …и еще возле вот этих лестниц. Сейчас Густав усилил охрану; по моим сведениям, посты добавились вот тут и тут.

– Откуда известно? – быстро спросил де Лерон.

– От солдата, который служит в Особом полку; он помогает нам.

– Неужели рядовой Жан? – тихонько проговорил Лестин. – Поразительно…

– Понятно, что все это – Особый полк, так что…

– Справимся, – проворчал де Лерон.

– Дальше. Перед захватом дворца мы, – он посмотрел на Ретеля и Лестина, – арестовываем Густава. На несколько часов он остается во дворце под усиленной охраной – до тех пор, пока все не кончится. Затем он будет отправлен в Башню. К нужному часу во дворце собираются члены действующего Государственного Совета и те, кто нам верен: барон Крайк, граф Фишер, лорд Нейрел… по списку, в общем. Совет приносит присягу. Гвардия должна присягнуть к вечеру. Все это время город патрулируется в усиленном режиме. Если все пойдет хорошо, посты от ворот и с улиц будут убраны через неделю. О порядке смены мы уже говорили.

Полковник кивнул.

– В тот же день, но после завершения присяги отправляются гонцы в действующую армию и в провинции. До присяги армии все въезды в город охраняются.

– Совет? – спросил Ретель.

– Новый состав Совета будет объявлен в тот же день.

– Как я понимаю, нынешний Совет пока не в курсе? – улыбнулся Ретель.

– Ни сном ни духом, – усмехнулся Патрик.

– А городской Совет?

– Будет приведен к присяге в тот же день. С ним сложностей не возникнет, там – Мортон, а в Гильдии купцов еще и Руциус, они справятся.

Граф кивнул.

– Возражения? – Патрик обвел взглядом сидящих.

Ретель и Лестин покачали головами. Полковник сказал «Нет», оглушительно чихнул и полез в карман за платком.

Где-то за окном бойко перекликались сороки. Из-за двери потянуло запахом свежих булочек.

– Значит, что нам остается? – заговорил Лестин. – Известить верных нам людей о приблизительном времени, к которому им нужно прибыть в столицу. Это – я и вы, граф. Раз.

– Два – мои люди, – откликнулся де Лерон. – Думаю, точную дату нужно будет сообщить Рейнберу и Дьерту.

– Расположение постов во дворце – три, – напомнил Лестин.

Патрик кивнул.

– А что со сроками? Сколько нам нужно будет времени? – спросил де Лерон. – Месяц? Два?

– Полагаю, не больше месяца, – откликнулся Лестин.

– Больше, – покачал головой Ретель. – Два, как минимум. Учитывая расстояния…

Патрик улыбнулся.

– Сойдемся на полутора?

Подумав, Ретель кивнул:

– Хорошо. Но при условии, что за три дня до выступления все будет готово даже не на отлично, а на великолепно. Риск в таком деле недопустим.

– Сегодня двадцать шестое апреля, – Патрик обвел глазами сидящих. – Я думаю, к середине июня мы все успеем.

– Пятнадцатое?

– Семнадцатое.

– Почему именно так?

– За два дня до дня рождения Густава; ни у кого не вызовут подозрения съезжающиеся в столицу.

– Ах да. Принято.

– Возражений нет?

Лестин, де Лерон, Ретель одновременно кивнули.

– Теперь – время выступления...

– Ночь? – уточнил де Лерон. – Думаю, три часа пополуночи будет вернее всего.

– Утро, – ответил Патрик. – На рассвете.

И, выдерживая обращенные на него взгляды, пояснил:

– Я назначил бы день, если бы это было возможно, но понимаю, что это создаст массу дополнительных сложностей. Но красться в ночи, как вор, тайком, я не хочу. Густав должен быть арестован и судим – открыто и законно, и выступление наше будет законным. Поэтому – утро, пять часов.

Лестин слабо улыбнулся и тихонько покачал головой.

– Стоит ли, Людвиг? – с сомнением спросил Ретель. – Рискованно. В пять часов в июне уже рассветет.

– Смена караула в восемь, и у нас будет еще три часа. Если все пойдет так, как мы задумали, нам на все хватит времени. А что рассветет – этого я и хочу. Пусть все видят, что мы действуем не как убийцы и узурпаторы, а по праву… по праву закона.

Ретель хмыкнул и потянулся за сигарой. Прикурил, помахал рукой, развеивая дым.

– Кстати, Людвиг, – к потолку всплыло синеватое колечко, – что вы будете делать, если Государственный Совет откажется вас признать?

– Я думаю, бумаги, подписанные Его Величеством Карлом, убедят наших лордов, – спокойно ответил Патрик. – Указ за подписью короля, манифест о престолонаследии… И кстати, – обратился он к Лестину, – с этими документами пора что-то придумать.

Ретель вопросительно поднял брови:

– С этого места подробнее, пожалуйста.

Патрик вздохнул.

– Незадолго до смерти Его Величество оставил мне некие бумаги; они хранятся сейчас в тайнике в кабинете короля. Не знаю точно, что там, но полагаю, что указ о возвращении мне всех прав и титула, манифест…

– В тайнике в королевском кабинете? Вы уверены, что они до сих пор там?

– Нет, – прямо ответил Патрик. – И для того, чтобы выяснить это, мне нужно попасть во дворец.

– Каким образом? Вам нельзя там показываться.

– Вот как раз этого я пока и не знаю. Чтобы проникнуть в кабинет Его Величества, нужно быть королем, не больше и не меньше…

– …что без бумаг невозможно. Либо нам нужно придумать иное средство повлиять на Совет... в нужную сторону.

– Других способов убедить Совет я не вижу, – тихо сказал Патрик. – У меня есть еще одно письмо короля, в котором он... все объясняет. Оно у меня... то есть пока – здесь, в поместье. Его тоже нужно будет предъявить, но боюсь, что без официальных бумаг оно покажется недостаточно весомым.

Ретель снова затянулся сигарой:

– Я вижу две возможности. Либо документы до сих пор в тайнике, либо уже обнаружены. Тогда...

– Тогда Густав уничтожил их, – кивнул де Лерон.

– Вот именно, – сказал Патрик. – Мы должны знать точно, а чтобы проверить, нужно заглянуть в тайник. Вот будет смеху, если это станет единственным нашим препятствием. Как вы понимаете, у меня возможности попасть во дворец нет. Никто другой сделать этого не сможет, – добавил он после паузы, – потому что о расположении тайника знаю теперь только я. А ключ от кабинета всегда был только у Его Величества.

– Но есть, наверное, ключи и у слуг… – вопросительно проговорил де Лерон. – У лакеев, у королевского камердинера… кто там еще?

– Сейчас – нет, – ответил Лестин. – По крайней мере, сразу после коронации уже не было. У Густава пункт на эту тему… прости меня, Господи, – он перекрестился, – о власти плохо не говорят.

Глаза его смеялись.

– Подкуп? – предложил де Лерон.

– Кого? – спросил в ответ Лестин.

– Хоть самому переодевайся, – проворчал Патрик, сворачивая трубочкой план дворца, – слугой или садовником…

Он вдруг остановился.

Лестин посмотрел вопросительно.

– Садовник, – проговорил Патрик медленно и положил план на стол. – Садовник. Ламбе… помните, был у нас такой, он, сколько я себя помню, во дворце служил, еще отец его хвалил очень. Дерево, которое в кабинете – это ведь он за ним ухаживал. Отец всегда говорил, что таких людей, как Ламбе, и среди министров поискать… ну, в смысле, честный. Что с ним стало?

– Насколько я знаю, – заметил Лестин, – служит и сейчас. Хотя… это было больше года назад. Но, мой принц, вы уверены, что можно доверить такое дело слуге?

– Да, – быстро сказал Патрик. – От Ламбе мне нужна только одежда и возможность попасть в кабинет под видом его помощника. Конечно, желательно, чтобы Густава в этот день во дворце не было, но это решаемо.

– Но садовник узнает вас, – нахмурился Ретель.

– Придется рискнуть, – пожал плечами Патрик.

Лестин встал, пошире раскрыл окно, задернул плотную штору. Библиотеку заполнил синеватый сумрак, стало не так жарко.

– Если хотите мое мнение, то я решительно против. Риск огромный и совершенно неоправданный.

– У вас есть другой вариант?

– Нет, но…

– И у меня нет. Доверить это дело кому-то другому я не могу. Значит, должен идти сам.

– А если садовник донесет?

– А если нет?

Некоторое время все молчали. Ретель задумчиво барабанил пальцами по подлокотнику дивана.

– Да, – сказал, наконец, де Лерон, – пожалуй. Риск, конечно, огромный, но…

– И ненужный, – сердито проговорил Ретель. – В день переворота можно отлично все сделать сразу после ареста Густава. У нас будет возможность.

– А если нет?

– В крайнем случае, если бумаг уже нет – идти напролом. Или написать их заново.

– Тогда чем мы будем лучше него? – тихо спросил Патрик. – Напролом… да, можно. Но трон принадлежит мне по праву – и это я должен доказать. Я не хочу быть узурпатором…

– Можно подумать, – заметил Ретель, – сама идея государственного переворота законна.

Патрик посмотрел на него.

– Не законна. Но одно дело, когда она вынуждена и оправдана, другое – когда оправдать ее нечем.

Лестин спрятал в бороде улыбку: воспитанника опять понесло.

– Хорошо, – ехидно сказал Ретель, – Допустим, вы проникните во дворец и даже выйдете живым наружу. Но если бумаг в тайнике нет – все отменим?

Патрик рассмеялся.

– Да, граф, уели. – Он снова стал серьезным. – И все-таки я должен это сделать. Если бумаг там нет, у нас будет время придумать что-то, что… сможет оправдать их отсутствие.

– А если, – осторожно спросил де Лерон, – подделать эти бумаги?

– И вместо того, чтобы рисковать собой и всем делом, пытаясь проникнуть во дворец, – добавил Ретель, – просто взять с собой запасной комплект документов. И пустить его в ход, если в тайнике ничего не окажется. Если окажется... значит, он просто не понадобится, и вы позже тихо его уничтожите.

– Как вариант – да. Но только если другой возможности их получить у нас не будет, – решительно сказал Патрик.

Ретель неторопливо налил себе воды, выпил залпом.

– Тогда предлагаю вернуться к предыдущему вопросу: что делать, если Совет все же откажется признавать вас королем? Такое возможно, даже если вы предъявите подписанные королем Карлом бумаги. Совет может оспорить их подлинность, а действовать нам надо быстро.

Повисла минутная пауза.

– Тогда... придется распустить действующий Совет, назначить новый и привести к присяге его, – ответил Патрик. – Хотя этот вариант мне совсем не по душе.

– Но пожалуй, он единственный, – тихо заметил Лестин.

Де Лерон согласно наклонил голову.

– Тогда надо заранее подготовить бумаги и на этот случай, – отозвался Ретель.

– Придется, – сумрачно и устало откликнулся принц.

* * *

Ясный день сменился тихим, теплым и светлым вечером. Вечерний чай решили выпить на веранде; благо, позволяла погода. Повар господина ван Эйрека в этот раз превзошел сам себя – даже Ретель признался, что таких пирожных он не ел даже дома, а его кухня славится на весь Руж. Плетеные кресла-качалки тихо поскрипывали, пахло цветами. Белое вино в бокалах прозрачно искрилось в заходящем свете солнца. Ретель и де Лерон закурили; голубоватый дымок на мгновение завис под потолком и выплыл наружу, растворился в прозрачном вечернем воздухе. Август ван Эйрек, не выносивший табачного дыма, сел на ступени веранды, к нему присоединился и Лестин. Патрик с тревогой поглядывал на старого лорда: тот не только не закурил, против обыкновения, но и не выпил за весь вечер ни глотка вина. И иногда потирал украдкой левую сторону груди.

– Что с вами сегодня? – спросил его шепотом принц, когда Ретель, «дядя» и де Лерон заспорили о достоинствах и недостаках разных сортов табака.

– Ничего особенного, – отозвался лорд спокойно. – Устал.

Патрик пристально посмотрел на него – но Лестин выдержал его взгляд и улыбнулся.

– Пустое, Людвиг. Надо будет, как вернусь в Леррен, показаться лекарям. Возраст, вот и все…

Слуги принесли еще вина и большое блюдо с закусками и теплыми, только что испеченными пирожками. Патрик надкусил один: с черникой.

Господин ван Эйрек поднял бокал.

– Я хочу выпить за именинника. За вас, Людвиг! Будьте счастливы, мой мальчик, и пусть у вас все будет хорошо! Пусть сбудется все, к чему вы стремитесь.

– Спасибо, дядюшка! – рассмеялся Патрик. – Я постараюсь.

– За вас, Людвиг, – де Лерон двумя глотками опустошил бокал, глаза его смеялись. – Даст Бог, еще будем служить в одном полку!

Ретель молча приподнял бокал и улыбнулся.

Они чокнулись, дружно выпили, но Лестин только пригубил.

– Между прочим, Людвиг, – заметил Август, лукаво глядя на «племянника», – господин Лион просил передать, что рад будет вас увидеть.

– Увы, не в ближайшие дни, – откликнулся Патрик, жуя пирожок. – Завтра я уеду в Леррен и вернусь, Бог даст, через три-четыре дня. Тогда можно будет подумать…

– А девица Луиза, – продолжал хозяин, – кланяется вам… справлялась о вашем здоровье.

– Благодарю, – с ноткой грусти откликнулся принц. – Как она?

– Спасибо, хорошо. Правда, показалась мне грустной, но… быть может, это в преддверии перемен: скоро будет объявлена ее помолвка.

– Вот как? С кем же?

– С князем Вараном. Он не так давно вернулся к себе из Леррена.

– Князь Варан втрое ее старше, – заметил Патрик. – И Луиза согласилась?

– Ей ничего не остается делать. Господин Лион болен и, видимо, настаивает на этой свадьбе, чтобы девушка была пристроена в надежные руки.

Патрик помолчал.

– Как знать, может, это и к лучшему.

– Но мне показалось, – продолжал «дядя», глядя на Патрика, – что сама Луиза хотела бы увидеть в роли Варана кого-то другого.

– Все может быть. Но не нужно тешить девочку несбыточными надеждами, дядюшка. Князь Варан – не самая плохая партия; по крайней мере, она ни в чем не будет нуждаться.

Солнце село, и на веранде сразу стало зябко.

– Не перебраться ли нам в дом, господа? – предложил Лестин. – Мой ревматизм как-то не склонен наслаждаться холодом, а я хочу опробовать завтра вашу новую лошадь, Август. Не велеть ли затопить камин?

…Они засиделись за полночь. Уже давно спали слуги; в конце концов Патрику пришлось самому идти на кухню за новой порцией уже остывшей курицы, когда он понял, что снова проголодался. Остатки мяса были оставлены поваром на столе и заботливо прикрыты салфеткой. Поставив на стол подсвечник с тремя свечами, Патрик почувствовал вдруг такой страшный голод, что прямо здесь же, руками оторвал куриную ножку и вцепился в нее зубами. Окно в кухне осталось приоткрытым; ночной ветерок слабо шевелил на столе салфетку, тянуло прохладой. По потолку метались тени; влетела большая ночная бабочка, закружилась вокруг свечки. Где-то вдалеке залаяли собаки; заливистый лай прокатился по деревне и смолк, как обрезало. Патрик жевал, стоя в полутьме, замечательно вкусную эту ножку и неожиданно почувствовал себя удивительно счастливым – от этой светлой апрельской ночи, от того, что осталось совсем немного, оттого, наконец, что знал: все, совершенно все в этом мире обязательно будет хорошо.

Когда он вернулся в гостиную, старики над чем-то хохотали. У графа блестели глаза, на обычно бледных щеках проступил румянец. Полковник де Лерон откинулся в кресле и расстегнул два верхних крючка мундира. Блюдо с пирожными сдвинули в сторону, «дядя» Август чертил что-то на клочке бумаги. Только Лестин молчал, и глаза его оставались грустными

Патрик остановился в дверях и, прислонившись к косяку и улыбаясь, смотрел на них. Отчего ему так легко дышится сегодня и так спокойно? Несмотря на нездоровье Лестина, несмотря ни на что…

Все эти два года он приезжал в поместье ван Эйрека нечасто, но регулярно и оставался каждый раз недели на две. Эта тихая усадьба стала теперь его домом. Господин ван Эйрек сдержанным дружелюбием, подчас даже лаской и спокойным юмором порой напоминал Патрику отца. Казалось бы, они совсем не похожи – шумный, вспыльчивый и энергичный Карл и спокойный, сдержанный Август, но вот поди ж ты… Впрочем, другого дома у него теперь все равно не было.

– Слышали новость, господа? – громко сказал де Лерон. – Его Величество подписал на днях новый указ о собраниях… теперь по всей стране запрещено собираться больше, чем вчетвером.

– Это как? – не понял Патрик.

Лестин улыбнулся.

– Да, я не успел рассказать вам сегодня, Людвиг. Теперь для того, чтобы собраться для чего-нибудь более, чем вчетвером – ну, скажем, вечеринка у вас в доме, праздник или вот заговор вы решили готовить… – Патрик фыркнул, – словом, теперь вы должны получить на это собрание разрешение от полиции. Указать, с какой целью собираетесь, как надолго, имена и адреса участников… и все это – не меньше, чем за три дня до вечеринки.

Патрик обвел изумленным взглядом собеседников и спросил совсем по-детски:

– Это что… это правда?!

– Да, в столице указ был объявлен позавчера, а вчера я зачитывал его в казарме, – отозвался полковник. – И кстати, публичные выступления теперь тоже запрещены.

– А в трактирах как же? А на рынках, на гуляниях? Или это все тоже под запретом?

– Где вы сейчас видели гуляния, Людвиг, – вздохнул Лестин. – Рынки и трактиры… ну, очевидно, предполагается, что там люди друг с другом не знакомы и каждый сам по себе. Но если я правильно понял, то в любой момент тебя могут объявить… гм… сборщиком и арестовать как нарушителя. Густав, видимо, надеется решить таким образом еще и проблему уличных драк, но…

–… но это ж никаких тюрем не хватит, – закончил за него Патрик.

– Не скажите, – покачал головой де Лерон. – Тюрьмы сейчас пустеют быстро: или на виселицу, или в действующую армию. Без суда и следствия. Даже, говорят, каторжан, кто пожелает, отправляют воевать, а уж из тюрем-то… – Он снова раскурил трубку, поплыли к потолку колечки синего дыма. – Так что мы, господа, закон нарушаем. Ни разрешения полиции у нас, ни бумаги с указанием цели собрания.

– Как же это мы так непочтительно, – усмехнулся Ретель.

В камине уже прогорели дрова, а свечи догорели почти на три четверти, когда Ретель и Патрик, извинившись, отправились спать: граф устал с дороги, а принцу наутро предстояло уезжать. Август Анри, улыбаясь, слушал, как напевает «племянник», взбегая по лестнице наверх, к себе. Потом повернулся к Лестину, собираясь что-то сказать – и улыбка слетела с его лица. Он вскочил, подошел.

– Что с вами, Лестин? – спросил он с тревогой. – Плохо себя чувствуете? Сердце? Воды?

Лестин обмяк в кресле, откинулся на спинку. Правая рука его бессильно лежала на подлокотнике кресла, левая размеренно растирала грудь. Август только сейчас увидел вдруг, как осунулся он за последнее время, какие мешки залегли под глазами. А седины-то… раньше только борода была седая, а сейчас и в прическе не найдешь темных прядей.

– Ничего страшного, – устало улыбнулся лорд. – Да, сердце, наверное, прихватывает… не в первый раз.

– У лекаря были? – Август взял его за руку.

– Не до лекарей сейчас, – отмахнулся он. – Все потом…

– Лестин…

– Пустое, друг мой. И не говорите мне, что я должен поменьше волноваться – это я и сам прекрасно знаю. Ничего… пройдет. Пожалуйста, не беспокойтесь.

Он тяжело, прерывисто вздохнул.

– Но ведь совершенно не о чем волноваться, – не вполне искренне сказал ван Эйрек, наливая ему воды. – Еще немного, и все будет…

– О да, – усмехнулся лорд, глотнул из бокала, – я знаю. Но видите ли, Август, иногда мне все-таки становится страшно.

– Очень вас понимаю… – помолчав, отозвался ван Эйрек. Отошел, сел в кресло.

– Не за себя. Дело в том, Август, что я ведь, в сущности, смерти не боюсь. Я уже стар, пожил много и столько в жизни повидал, что… Но я боюсь за него. Не могу объяснить… Уже, казалось бы, столько пережито, что и бояться нечего, все самое страшное уже случилось, но… Говорят, так боятся отцы за своих детей. А он ведь мне, в сущности, вместо сына, Август, вот в чем дело…

– Что же делать, – чуть виновато откликнулся Август Анри. Снова встал, заходил по комнате. – Мы все под Богом ходим, а уж Людвиг – особенно. Понимаю вас, Лестин… По совести сказать, я и сам так привязался к племяннику, – он усмехнулся, – что как-то не могу себе представить, что наступит время – и его в моей жизни не будет. Конечно, мы сможем встречаться, но…

– Я не о том. Что с ним будет, если… в случае неудачи? Ладно – я, старик, но он… а ведь это почти наверное – смерть, и смерть, скорее всего, нелегкая.

– Полно, – успокаивающе заметил Август, – с чего вы вдруг взяли, что… про неудачу? Ведь, как я понимаю, все идет так, как надо?

– Да. Но все мы ходим под Богом… и чем ближе к концу, тем мне становится страшнее.

– Арман… – Август остановился, взглянул на лорда. – Что с вами, в конце концов? Откуда такая безнадежность?

– Не знаю. Быть может, это всего лишь дурные предчувствия.

– Так гоните их прочь! Вы так себя доведете до болезни, а дело – до срыва. Это я совершенно серьезно говорю: нельзя так бояться. Вы же знаете, что страх притягивает неудачу, что случается именно то, чего боишься!

– Знаю, знаю…

– Вам просто нужно отдохнуть, – посоветовал ван Эйрек. – Выспаться, поесть, отлежаться… вы совсем себя загоняли, а ведь уже не мальчик, не чета… гм… этим молодым, – он мягко улыбнулся. – И доктору показаться, в конце концов; я вижу, вы держитесь за сердце, а ведь этим не шутят. Обещайте мне, Арман, что сразу по возвращении в Леррен вы сдадитесь в руки медиков. Обещаете?

– Как бы всем нам не пришлось сдаться в совсем другие руки, – проворчал вполголоса Лестин. Но увидел напряженное, настороженное лицо ван Эйрека и засмеялся: – Да обещаю, обещаю…

* * *

Когда он станет старым, думал Патрик, он напишет книгу. И расскажет обо всем, что пришлось пережить в эти два года; такое не забудется никогда. Одной только дороги выпало ему столько, сколько, кажется, хватило бы на всю жизнь человеческую, а ведь были еще города, встречи… люди…

За эти два года он исколесил всю страну от Ежа до Приморья почти до самой линии фронта. Порой, оглядываясь назад, принц вообще не верил, что это происходит с ним. Мог ли думать, он, выросший в тепле и любви, привыкший к уважению, что когда-нибудь ему придется скрываться, жить под чужим именем… И дело даже не в этих постоянных разъездах (скоро он будет знать дороги и тропинки не хуже королевских гонцов), ночевках порой под дождем или в крестьянских избах – как раз к этому король должен быть готов, если он правит, а не царит на троне. Но скрывать свое имя… все это могло случиться только в старых книжках, которые он читал в детстве, в сказках и легендах… Вот она, твоя сказка – на твоем месте сидит самозванец. Смешно: не этих крестьянских вождей страшится он, а того, кто во дворце… кого знал с детства.

Да, было тяжело. Не физически даже – морально. Прав ли он в том, что делает? Порой так хотелось поговорить с кем-нибудь взрослым, большим, старшим, переложить часть ответственности на другого: пусть решат за него. Лестин помогал во многом, но именно в этом, главном, самом важном вопросе помочь не мог, и никто не мог – это должен был решить только сам Патрик. И совета ждать было неоткуда… ну, разве что от Господа Бога…

А Господь был далеко. Как-то так незаметно получилось, что Патрик перестал в Него верить. Нет, не так: он утратил то детское ощущение защищенности, которое дарило внутреннюю уверенность в правоте каждого своего шага, открытость и любовь к миру. Господь отвернулся от него. Или просто молчит, наблюдает – но издалека, со стороны. Наверное, это и правильно – Он не должен брать на себя твою ношу. Груз давил к земле, но скинуть его не получалось; на исповеди принц был последний раз еще до ранения. Отчасти потому, что боялся, даже священнику открыться боялся. Отчасти… наверное, отчасти он все-таки потерял свою веру.

Да он и сам изменился. Иногда Патрику казалось, что он заледенел изнутри, что из всех чувств остались только спокойствие и расчет, расчет каждого шага своего и противника. Все остальное отодвинулось, стало неважным. Душа покрылась коркой, и окончательно срастись ее краям мешал лишь страх за Вету и за сестру. Вот когда он понял до конца смысл старой поговорки: «все, что нам дорого, должно быть либо внутри нас, либо недоступно». Чем меньше у тебя привязанностей, тем меньше боли ты можешь получить, тем меньше людей пострадают из-за тебя. И он боялся теперь любых проявлений дружбы и любви и только с Лестином позволял себе быть самим собой, смеяться и грустить, как прежде, дома…

Поэтому Патрик не пытался и не хотел снова увидеться с сестрой. Раз в несколько месяцев он получал весточки из монастыря – и этого хватит. Теперь в случае неудачи Гайцбергу некем будет его зацепить. Вот разве только Лестин… А старый лорд только тихо улыбался, глядя, как спокойно и отстраненно держится с людьми его воспитанник.

Бывая в домах потенциальных сторонников, улыбаясь на балах и приемах, молодой и красивый повеса Людвиг ван Эйрек замечал, как вспыхивают и краснеют перед ним девицы. А метроном внутри холодно просчитывал слова и взгляды, чтобы, упаси Бог, не обидеть – но оттолкнуть. И, стоило шевельнуться в душе хоть искорке живого чувства, бил безжалостно: из-за тебя уже погибли Магда и Жанна, а Вета Бог знает где, и остальные – тоже, ты хочешь на свою совесть еще одну жизнь? И этого бывало достаточно.

У него есть дело. А о чувствах и тепле будем думать потом.

А дело, в общем, двигалось, и было уже похоже, что все получится. Теперь Патрик не смог бы уже без этого постоянного азартного чувства опасности – оно дразнило, щекотало нервы, водя по краю. Не представлял себе иной жизни и, когда случалось вспомнить прошлое, оглядывался с недоумением: и это было со мной?

И только в эти два года окончательно понял принц, сколь многим обязан правитель своему народу. Эти люди, прятавшие его, помогавшие, согласившиеся идти с ним рядом… да он нипочем не смог бы сделать ничего в одиночку. Ты силен тогда, когда за тобой – твой народ. И ты должен сделать все, чтобы жизнь их стала жизнью, а не прозябанием. Если бы дело было только в том, чтобы вернуть себе то, что принадлежало ему от рождения, он, быть может, и отступился бы. В конце концов, дом ван Эйрека ждал его, и ничего не мешало стать тем, за кого его принимали – молодым дворянином средней руки, честолюбивым, но добрым, готовым помочь… если захочет. Но мотаясь по городам и деревням, ночуя на постоялых дворах и в крестьянских избах, слушая вопли баб и проклятия мужиков, сетования дворян и прижимистое кряхтение купцов, Патрик понимал: он не сможет отступить. Из-за них.

Никакие карты, никакие рассказы или описания не смогут заменить это: взгляды, слова, интонации… подавленные, восторженные или презрительные рассказы, страх в в глазах, обреченность или упрямство, когда терять уже нечего – были и такие. А были те, кому все равно, куда идти и кому верить, потому что ничего уже не осталось.

И все они были – людьми. Теми, кому он был нужен…

* * *

А в маленьком домике на окраине Леррена жизнь текла, как и прежде. Собственно, и с чего бы ей было меняться, жизни этой? Так же затемно поднимались две женщины, занимались все той же извечной домашней работой: убирали, стряпали, стирали, нянчили малыша, кололи дрова и носили воду... Только герань на окнах разрослась, сделалась гуще, да у бабки Катарины прибавилось морщин.

– Заботы – они красоты не добавляют, – смеялась бабка. – А если кому не нравится, так пусть и не смотрит.

– Да разве вы кому не нравитесь, бабушка? – говорила в ответ Вета. – Вон, Фидеро в вас души не чает. А уж про старого Юргена я и не говорю – помните, как на Рождество…

– Да ну тебя, – с притворным негодованием отмахивалась бабка. – Иди лучше воды принеси, чем языком трепать. На Рождество, как же. На Рождество он опять выпимши был, тут и коряга сосновая лапушкой покажется.

Маленький Ян подрос, и Вете стало немного легче. Правда, малыш рос неугомонным и лез всюду, где видел что-то интересное, но он уже мог какое-то время поиграть один с любимыми игрушками: с тряпичным клоуном, которого мать сшила ему из старой бабкиной юбки, с тряпичным же мячиком, сделанным Фидеро для крестника, с деревянными кубиками, которые выточил для него Пьер. По крайней мере, и мать, и бабка могли хотя бы четверть часа посидеть спокойно рядом с ним. Он крепко спал по ночам, ни разу не болел за этот год, и Вета потихоньку благодарила про себя Деву Марию за здорового сыночка.

Цены на дрова и уголь поднялись, а зима – вторая зима в жизни Яна – тоже оказалась холодной. Бедняки мерзли, и Вета с Катариной заложили образок, оставшийся у Веты от Штаббса, и дешевенькое кольцо бабки, которое подарил ей муж за рождение первенца. Однажды Вета, роясь зачем-то в бабкином сундуке, увидела на дне его старые, полинявшие уже нитки для вышивки. Идея родилась быстро, и уже через две недели на новом, ни разу не стиранном полотенце красовались две розы. В следующую субботу бабка, уходя на базар, захватила полотенце с собой и вернулась довольная: на вырученные за него деньги она купила соли.

Вета никогда не считала себя хорошей вышивальщицей. В пансионе мадам Ровен она считалась рукодельницей ниже среднего: не хватало терпения и, наверное, аккуратности. Мадам, сама великолепный мастер вышивки гладью, чьи работы преподносились несколько раз в дар самой королеве Вирджинии, требовала от своих девочек почти безукоризненной правильности в подборе цветов и тщательности в работе. Не дай Бог оставить где-то свисающий хвостик нитки или сделать один крестик крупнее другого – заставит переделывать. А гладь Вете вообще, как она считала, никогда не давалась – то зазор между стежками оставит слишком видным, то сами стежки идут слишком внахлест. Скучное, кропотливое дело… она всегда лучше шила, чем вышивала. Правда, во дворце умение изящно занять руки считалось для фрейлины достоинством, но там никто не присматривался, сколько ты успела сделать за минувший день, и уж тем более за кривые строчки никто не ругал. Принцесса Изабель, однако, тоже охотнее танцевала и ездила верхом, чем вышивала. Так что особенной любовью к этому виду рукоделия Вета так и не прониклась. Начатые и неоконченные ее розы, маки, ромашки, попугаи валялись по всему дому, пылились в надежде быть завершенными; сколько раз пяльцы летали по комнате под досадливое «Надоело! Я лучше гулять пойду, чем этой ерундой заниматься!».