Текст книги "Вампиры девичьих грез (СИ)"

Автор книги: Алина Борисова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

– Вы сейчас очень сильно забываетесь, профессор. И действительно, пытаетесь рассуждать о вещах, о которых не имеете ни малейшего представления, – накал страстей был такой, что хотелось тихонько отползти и спрятаться за елкой. Светлейшая Ева была не просто в гневе, она, похоже, взглядом сейчас могла убить. – Но я готова принять во внимание, что повышенный эмоциональный фон этого Зала сыграл с вами злую шутку, и потому завтра с утра жду ваших извинений. Пока – в устной форме. Не задерживаю вас более.

Из Зала донеслись аплодисменты.

– Как председатель Общественного совета я хотел бы поговорить с этой студенткой. Подозреваю – бывшей студенткой, поскольку уже второй раз она проявляет чудовищную непочтительность к нашим Отцам-Основателям. Держать такую студентку на факультете – это несмываемое пятно на нашей репутации, – Ольховников попытался говорить спокойно, но было видно, что дается ему это с трудом.

– Ваше право, – декан сдержанно кивнула и ушла в Зал. Ей навстречу вышли еще несколько человек, все из профессорского состава. И все, разумеется, направились к нам. Ну а дальше – даже и рассказывать не хочется. Пытаясь перещеголять один другого они обвиняли меня во всех смертных и бессмертных грехах, рассказывали о том, что мое исключение из университета – дело решенное, но если у меня есть хоть капля совести, я должна завтра же сама забрать документы. Мой слабый недоуменный писк «за что?» даже не был услышан.

– Не помешал? – вкрадчивый голос раздался прямо у меня над ухом, и я, вздрогнув, обернулась. Генеральный. Похоже, не одна я не заметила, как он подошел. Ну еще бы, в пылу-то воспитательных работ! Сейчас еще и этот так воспитает, что уже и документы забирать некому будет. Как там вчера один пресыщенный вампир разглагольствовал? «Не то друзьям отдать, не то горло перерезать»? Вот что-то из подобного я, похоже и поимею.

– А скажите, дорогие коллеги, – а голос медовый-медовый, прямо стелется, – кто из вас посмел оскорбить декана?! – а в конце угроза уже неприкрытая, и настолько не по теме дискуссии, что не одна я прибалдела.

– Но, Великий, – робко начал Ольховников, – мы просто…

– Вы что думаете, я эмоции чувствовать не в состоянии? Тем более тех людей, за которых я отвечаю?

– Простите, Великий, я не хотел… – растерянно блеял Ольховников.

– Это вы испортили ей праздник? Сейчас идете в Зал, берете слово, и при всем факультете объявляете, что вели себя, как животное…

– Но, Великий!..

– Я сказал – «животное», – генеральный был явно не в духе. Назвать человека животным – да хуже оскорбления не придумать, а уж тем более из уст вампира. – И просите у светлейшего декана прощения. А затем десять минут упоенно рассказываете всем о том, какой она замечательный декан, и как процветает факультет под ее началом. Выполнять.

Ольховников потерянно ушел. Я пораженно смотрела на вампира. Да что он так взъелся-то из-за Евы? Она, вроде, и сама не девочка, за себя постоять в состоянии.

– Далее, – вот теперь, похоже, и до меня добрались. – Это что здесь за самосуд? Я буквально самый конец беседы услышал, но кажется, вы сочли, что студентка оскорбила МЕНЯ. Так почему ВЫ взялись решать, что ей за это будет? Вы всерьез считаете, что вампиры настолько беспомощны, что не в состоянии сами решить свои проблемы? Я няньку не заказывал.

– Простите, куратор, – все, как один покаянно поклонились.

– Идите в Зал, праздник еще не закончен. А вы, юная дева, извольте прогуляться немного со мной по этому коридору.

Пошла, не ожидая абсолютно ничего хорошего. Это не Лоурел, этот не посмеется. Этот властвовать привык. Вон как всех построил. И это лишь за то, что под руку попались. Что же светит мне, и подумать страшно.

– Интересное у вас украшение, – проговорил генеральный, отведя меня шагов на десять от толпы моих яростных воспитателей. Спокойно так сказал, задумчиво. Я сбилась с шага, остановилась и удивленно уставилась на него. Я жду, когда мне уже голову отрывать начнут, а он заколки мои разглядывает? Хотя верно, что ему моя голова, рабочий момент, а вот заколочка на ней и впрямь – раритет.

– Заметная вещь, – чуть пожал он плечами, тоже останавливаясь, – дорогая. Старинная видимо?

– Вам виднее. Мне говорили, ей лет двести.

– Да, где-то так, – согласился светлейший ир го тэ Дэриус. – Ну, не смею вас более задерживать. Идите, готовьтесь к экзаменам. Надеюсь, с учебой у вас все же лучше, чем с социальной адаптацией.

– А… разве вы не будете меня… воспитывать? – не поверила я своему счастью. Это что же, все?

– Боюсь, у меня нет на это полномочий. Авенэ просил меня заменить его на празднике, не более. В конце недели он вернется и сам решит с вами все вопросы.

– Кто? – не поняла я.

– Анхенаридит, – чуть вздохнул генеральный. – Куратор ир го тэ Ставэ. Я думал, вы в курсе.

– В курсе чего? – опять не поняла я. – А «авенэ» – это имя или звание?

– Это просто слово, – равнодушно пожал плечами ир го тэ Дэриус. – Которое вы уже забыли, – и коротко взглянул мне прямо в глаза. И этот жесткий взгляд так не вязался с равнодушием голоса, что я поймала это, почувствовала, словно вспышку. Глаза его блеснули – и в тот же миг я словно ощутила удар молоточком в мозг. Молоточек отскочил, а я пораженно уставилась на куратора. Вот так они это и делают? Какую-то мелочь ляпнул, не подумав – хопа, стер память ближнему, все чисто. Ведь даже не задумываясь, на автомате, они кроят нам мозги по сто раз на дню, и при этом соловьями поют о нашей свободе! Воистину славен народ вампиров.

– Какое слово я должна забыть, говорите? – интересуюсь елейненько, – «Авенэ»? Такое важное вампирское слово, что не стыдно средь бела дня глазами сверкать?

А вот нехрен мне в мозг стучаться. Спустил бы на тормозах – так я б и сама забыла. А в ответ на попытку взлома я не обязана быть вежливой!

А он, похоже, опешил. Даже челюсть не сразу подобрал. Но ничего, справился. Выразительно обвел меня глазами, чуть усмехнулся:

– Интересные у авенэ девочки, не скучные. Одна, чуть что не так, себе вены режет, другая вампиру готова горло перегрызть… Забавник он у нас. Коллекционер. Повезло вам.

– Чем же, если не секрет?

– Я б убил, – спокойно сообщил он мне, перестав веселиться, – а Анхенаридита вы, похоже, развлекаете. Палку не перегните. Чувство юмора ему порой отказывает.

– Палку перегибаете вы, пытаясь стереть мне память. И угрожая убить за то, что вам это не удалось. У вас, наверное, в школе тройка была по ментальному воздействию на человеческих особей. И скольких вы готовы убить, чтобы скрыть этот прискорбный факт?

– Да как вы смеете! – его аж захлестнуло от моего наезда, и у меня по мозгам дробно забарабанили его молоточки. Интересно, он меня сейчас просто заткнуть пытается, или уж сразу на колени ставит поклоны ему отбивать?

– Светлейший Анхенаридит, которого вы изволили величать забавником, никогда не боялся говорить со мной на равных, прекрасно зная, что вся его вампирская магия не прокатывает. А вы, очевидно, просто трус! Сдерни с вас вампирскую ауру, и что останется? Молоденькой девочки испугались, убить норовите, и лишь потому, что не смогли мне в памяти лишнее слово стереть?

– Светлейший Анхенаридит уже имел очень серьезные проблемы из-за своей излишней привязанности к отдельным человеческим особям. Не подкидывайте ему новых, коль вы так его уважаете.

Пышущий гневом генеральный куратор резко развернулся и пошел прочь, а я устало облокотилась на ближайший подоконник. Ну вот кто меня за язык тянул? Он же вообще со мной связываться не собирался! Полномочий у него нет. Это что же: у генерального куратора нет полномочий отчитать сопливую первокурсницу? Да у него полномочий хватит весь наш университет закрыть и с землей сравнять без объяснения причин. Чушь какая! Отнять меня у стаи профессорских шакалов у него полномочий хватает, полусловом раком поставить весь совет факультета – это запросто, а сделать то же со мной – лапы коротки? Потому что… что? Авенэ не велел? Который Анхен, и формально ему напрямую подчинен. Но знать слово «авенэ» мне нельзя, вернее он думал, что я его уже знаю, и тогда можно, но раз не знаю, то нельзя… нет, вот бред же полный с этими вампирами! А знаю я, что Анхен авенэ потому, что я «его девочка». А «его девочка» я почему? Потому, что у меня «украшение интересное»? Ну, допустим. Допустим, он узнал заколку и сделал далеко идущие выводы. Но все равно выходит, что формально Анхен подчиняется ему, а реально – он Анхену. И все потому, что Анхен – авенэ. Нет, это точно что-то из их вампирской табели о рангах. Которую они людям тщательно не светят, только каким-то совсем уж близким, которые по любому узнают.

И что же я из всего этого имею? Только то, что нажила я себе смертельного врага, от которого меня спасает лишь покровительство Анхена. Или видимость этого покровительства в виде новогоднего подарка. Потому как «девочкой куратора» я едва ли являюсь, да он мне, собственно, и не предлагал. А вот что скажет Анхен на мое сегодняшнее «некорректное поведение» одному Светочу известно. Тем более, что он еще и по поводу вчерашнего не высказывался. А ну как приедет авенэ не в духе, и откажет ему «чувство юмора»? Тут уже не просто вылетом из универа пахнет, тут смертоубийство нарисовывается. И едва ли через слияние.

Ладно. Как сказал ир го тэ Дэриус, Анхен вернется через неделю. Глядишь, за это время страсти поутихнут.

Домой пришла как-то очень тихо, едва ли не бочком протиснувшись в комнату. Было тоскливо. И откровенно страшно. Эйфория ушла, мои «подвиги» уже не казались мне самой такими уж достойными. Вот что я наделала? Меньше, чем за сутки успела восстановить против себя двух самых главных вампиров в моей сегодняшней жизни: куратора моего факультета и куратора всего универа. И это при том, что Ольховников всенепременно вынесет мое дело на Общественный совет, и я схлопочу второе замечание в личное дело. А исключают, как он мне тогда сказал, после третьего. Но любому из двух оскорбленных мной вампиров достаточно только намекнуть, и третьего ждать никто не станет. Они и так уже не особо собирались…

И главное, чего я на них так взъелась? Анхен… а впрочем, уже, наверно, светлейший Анхенаридит, всегда относился ко мне хорошо, пытался как-то помогать, поддерживать. Правда, в своей вампирской манере, и его поддержка всегда приносила мне еще и боль, но он же вампир, он не может измениться, он не в состоянии думать, как человек, действовать, как человек, что он никогда и не скрывал. Напротив, еще пытался быть со мной искренним. А я… еще и радовалась ходила целый день, что сумела причинить ему боль. Ну вампир он, ну не может он не убивать, не жаждать, а когда живешь среди постоянных смертей тех, с кем еще вчера беседовал о поэзии или квантовой физике, наверно, и мир видится несколько иным.

Да вот, собственно, тот же Тема, или дружки его как спросят что-нибудь из серии «а вы трупы резали?», так я смотрю на них с легким недоумением и брезгливостью, дескать, ну что за придурки, а они на меня примерно с теми же эмоциями. Нет, говорю, пока перебираем то, что другие для нас нарезали. «Как перебираете, вот прям руками?» Нет, блин, пинцетом. Хотя если очень спешишь, то можно и руками. И снова я смотрю на них, как на идиотов, а они на меня, как на извращенку.

Вот, наверно, и вампиры на людей смотрят так же. Да, трупы, да, делаем. Жить без этого не могём. Кого можем – спасаем, кого не удается – убираем с глаз долой. Вы вон, своих животных тоже на убой выращиваете. Да и, собственно, заповедники у вас тоже есть. И больных и безумных вы там тоже, того…

Вырвавшись из мира грез, обнаружила себя свернувшийся в клубочек на кровати и сжимающей в руках его заколку. И когда я ее снять-то успела? Вот если бы вновь оказаться там, на заснеженной крыше. В тот миг, когда он мне ее дарил. И промолчать. Вот просто промолчать на все то, что мне так в нем не нравится. Да бездна с ней, с Аллой, с убийствами, с б…равыми его подвигами на окололюбовном фронте. Просто промолчать. И посидеть с ним еще чуть-чуть. И, может быть, он бы даже снова меня поцеловал. Вот теми самыми губами, которыми он кого только, и в какие только места не… Да в бездну! В конце концов, он вампир, ему восемьсот с лишним лет, и если переживать из-за всех, кого он за всю свою жизнь приласкать успел… И какая, собственно, разница, умерли они уже давно, или живут совсем рядом, или вовсе еще не родились. В конце концов, на крыше он сидел именно со мной. И заколку свою, дорогую и некогда очень значимую, он подарил тоже именно мне. Что-то я для него да значу все-таки. Или значила. А если не простит? Что тогда? Нет, что из университета вылечу, это понятно. Но вот как я буду дальше жить? Если совсем без него?

Пройдет? Я каждый раз уговариваю себя, что пройдет. Да вот только поверить в это каждый раз все труднее…

Так, надо все же взять себя в руки, и хоть атлас полистать. Всеж-таки экзамен послезавтра. Это только у школьников в Новый Год каникулы. У нас каникулы будут позже.

Экзамен я сдала на пять. Вот ту самую страшную анатомию, которой нас пугали до заикания весь семестр. Да можно ее выучить. Если, действительно, все четыре месяца учить, а не на рояле музицировать. Сдавала одной из первых, и потому на выходе была просто атакована толпой взволнованных одногруппников:

– Ну как, что?

– Пять, – слегка пожала я плечами, словно удивляясь, а что еще-то могло быть? Хотя, конечно, красовалась. На самом деле рада была невероятно: все же первый экзамен, первая пятерка. Да еще добрые люди со старших курсов уже нашептали, что на экзамене по гистологии, что начнется у нас со второго семестра, оценку никогда не ставят выше, чем за анатомию. Вот стоит у тебя по анатомии четыре, и хоть ты как отвечай, а выше четверки не светит. А вот если пять стоит, то даже если слегка облажался, все равно пять выведут. Логика, конечно, была. Что толку изучать ткани, если не знаешь, где их, собственно, искать. Но и обидного было не меньше: вот попадется тебе единственный билет, который ты знаешь не особо, и вовек уже не отмыться, что ты не верблюд.

Мне вот, собственно, еще по биологии от трояков коллоквиумных отмываться. Да в бездну! Я ее на пять знаю? Знаю. А уж что она там себе о моих знаниях возомнила – это ее необъективность, не более. Прав был Анхен… Анхен, Анхен, Анхен… Я вот еще могу думать хоть о чем-то, что бы не о нем?

Вечером собралась с духом и позвонила, наконец, Петьке. Надо ж поблагодарить, что перед матерью выгородил.

– Ну спасибо, что хоть телефон вспомнила, – усмехнулся в трубку Петерс, – а то вру я твоей маменьке, а сам не знаю, может, твой бездыханный труп уже где-то в переулке остывает.

– Не, Петька, мой бездыханный труп еще побродит тут меж вами до конца недели, а там может и впрямь куда остывать положат.

– Это ж откуда столько оптимизма? Ты что, из-за экзаменов так психуешь? Плюнь, они того не стоят. Все сдавали, и мы сдадим! Прорвемся, мать, не дрейфь!

– Петька, а позови меня в гости, – неожиданно для себя самой попросила я. – Вот прям сейчас, можно?

– С Артемом? – сладко поинтересовался закадычный друг моего детства.

– Без Артема. Поругались мы. Можешь радоваться.

– Да я, в общем-то, в курсе. Только вот что-то уже не радуюсь. Может я себе уже другую нашел, как думаешь? Вот когда ты нас в Новогоднюю ночь так прокинула.

– Петерс, я же уже извинилась за ту ночь. Ну не вышло. Меня обещали подвезти, а потом мне пришлось пешком идти, и я… заблудилась сильно.

– Может, заблудила? – нехорошо так усмехнулся голос в телефоне. – Мне ж Темик рассказывал, какая ты вернулась: пьяная и вся помада по губам размазана.

– А ты мне не муж и не отец, чтоб меня отчитывать! – взъярилась я. Какая там, к Дракосу, помада. Она за ночь явно вся стерлась да съелась. Я ж губы последний раз не помню, когда и подкрашивала. Небось, перед тем, как к Анхену потащиться, вот дернула ж нелегкая. А после, вроде, и не до того было. Бездна, ну почему опять Анхен?! Да что ж мне сделать, чтоб не вспоминать ежеминутно это имя? – Ладно, Петька, я мириться хотела. Ну а нет – так нет, удачно тебе сдать экзамены.

В сердцах швырнула трубку, и потащилась биологию перечитывать. Понятно, что не поможет, так хоть совесть будет чиста.

Не знаю, что мне, в итоге, помогло. То ли пятерка за анатомию, то ли и впрямь – хорошее знание предмета, не подкопаешься. То ли подкапываться ей в тот день лениво было. Но четыре она мне, хоть и морщилась, но поставила.

Для меня это было – здорово. Ну прям-таки очень здорово! Мир вновь наполнялся звуками и красками. Если уж я с биологией сумела из своих троек вывернуться, так может, и впрямь, прорвемся?

* * *

Не прорвались…

Дверь мне открыла мама. И лицо ее было не просто белым, а прямо-таки опрокинутым. Словно она уже умерла какой-то немыслимо страшной смертью, но все еще ходит, открывает мне дверь.

– А мы тебя… ждем, – деревянным голосом произнесла она и махнула рукой в сторону гостиной. Вопроса о том, кто именно может меня там ждать, почему-то не возникло.

Сняла пальто и, только вешая его на крючок, заметила, что у меня дрожат руки. Молнию на сапогах расстегнула тоже не с первой попытки. Бездна, надо собраться! Надо хотя-бы войти постараться гордо.

Вздохнула. Выпрямилась. И вошла.

Он сидел в кресле, очень прямо и очень спокойно. Так, как он это умел: никого не торопя и никуда не торопясь. И первое, что мне бросилось в глаза – сапоги. Высокие, чуть выше колен, сапоги, которые он даже не потрудился снять. Ну да, вампиры на тапочки не размениваются. Черные высокие сапоги. Черные, заправленные в них, штаны. Черная рубаха, вроде даже классического покроя, под костюм. Но ничего человеческого и классического сейчас в этой фигуре не было. Ни в холодном, отрешенном лице, окруженном свободно спадающими черными волосами. Ни в провалах темных, почти черных глаз, где абсолютно ничего сейчас не сверкало и не переливалось. Тьма глядела на меня из этих глаз, и это было настолько страшно, что на мгновение мне показалось, что я забыла, как дышать. Не Анхен. Даже не куратор. Анхенаридит Кортоэзиасэри, ни больше, ни меньше. Даже имя его второе с перепугу вспомнила.

Отец сидел, сжавшись, в самом уголке собственного дивана, обморочно бледный и подавленный. Мать, сквознув бесплотной тенью через гостиную, присела рядом с ним. И их жуткий, жалкий вид заставил меня забыть свой страх и разозлиться.

– Авэнэ изволил вернуться, – произнесла я самым ядовитым тоном, на который только была способна.

– Человек, которому выпадает несравнимая честь обратиться ко мне «авэнэ», – произнес он голосом настолько холодным, что казалось сам воздух превращается в лед при его звуках, – может сделать это только стоя на коленях, и уперев лоб в землю.

– Поклоны вампирам отменили сто лет тому назад, – вернула ему его же слова.

– Для людей, – все так же холодно ответил вампир. – Не для рабов.

– А я – тебе – не раб, – старательно выговорила каждое слово. Как и стращал генеральный, «чувство юмора» Великому отказало. Что ж. Будем помирать с музыкой. Уже не страшно. Когда я смотрю на него и ненавижу – уже не страшно.

– Думаешь? – в застывшем посмертной маской лице не дрогнуло ничего. – Я был глубоко не прав, когда позволил тебе это возомнить. Если ты, с твоей испорченной кровью, еще живешь в нашей стране, то только лишь потому, что я имел глупость тебе это позволить.

– Это не ваша страна!

– Наша. – все то же холодное спокойствие. – Она создана нами, для наших целей, и живут тут те, кто угоден лично нам. И так, как угодно лично нам. Ты же мою благосклонность расценила как вседозволенность. А твои родители за восемнадцать лет не нашли времени, чтобы объяснить тебе основные правила поведения, принятые в человеческом обществе. За что и были наказаны.

– Что? – я аж захлебнулась от ужаса. – Что ты с ними сделал, вампир, возомнивший себя богом?

– Я просто вампир. И я требую уважения. К себе и любому другому вампиру, который попадется на твоем пути. Как твой Создатель. Как твой Учитель. Как твой Повелитель, в конце концов. Потому, что у тебя нет шансов мне не повиноваться!

– Да? И что ты сделаешь? Поставишь на колени и снесешь мне мозг? Или просто убьешь, как советовал твой генеральный приятель? Вы же только на это и способны! У вас же руки опускаются, когда человек действительно свободен, и вы не в состоянии на него давить! Вы не знаете, что вам делать, когда понимаете, что не можете раздавить и унизить взглядом! Что, мучить моих беспомощных родителей, не способных выдержать твой взгляд, было приятно? Ощущал себя богом? Светозарным, несомненно, богом. Самим Светочем, не меньше, верно? А меня тебе остается только убить! Как трусливому мальчишке, который боится, что мама узнает, что он не справился, и напустил в штаны!

– Ну что ты, девочка, – а он по-прежнему абсолютно спокоен, и все мои крики для него – комариный писк, – способы есть всегда. Мы бы просто не выжили, если бы у нас опускались руки из-за любой сиюминутной мелочи. Тебе вскружило голову, что в праздник я дал тебе возможность одуматься, а Гоэрэдитэс не ответил тебе ни слова на твои оскорбления? Открою тебе секрет: он не имел права наказывать тебя. Ты – моя рабыня. И карать, и миловать буду я. Вот только миловать тебя не за что.

– Я тебе не рабыня. Никогда не была и не буду!

– Тот, кто не в состоянии вести себя, как надлежит достойному человеку, переходит в категорию рабов. Довольно! – он встал.

И словно воздух в комнате сгустился, и свет начал меркнуть. Я вновь почувствовала, что мне стало трудно дышать. Взглянула на родителей – их обоих колотило крупной дрожью. Хотела крикнуть ему, чтоб прекратил, но не смогла, настолько подавляюще страшен он был сейчас. Почувствовала, как сами подгибаются ноги. Напряглась из последних сил и устояла. Я человек. И эта моя страна. Не его. Даже если он возомнил себя ее хозяином. Я упрямо смотрела ему прямо в глаза, и во взгляде моем была сейчас только ненависть.

И тогда он заговорил:

– Именем Пресветлого Бога я поклялся защищать тебя. Моя клятва упала на Перекрестье миров, и Незакатное Солнце и Безликая Бездна были мне свидетели. Такую клятву я нарушить не вправе, даже если давал ее не в серьез, примеряя на себя, шутки ради, чужую личину. И потому я не могу осудить тебя на смерть, как требует того Гоэрэдитэс Варионэстэзэ ир го тэ Дэриус, за оскорбления, нанесенные ему лично и, в его лице, всем Создателям рода человеческого. Хотя и признаю правомочность подобного требования.

Взгляд вампира был тяжел и черен, будто сама Бездна плескалась в нем. Он не отдавал ментальных приказов. Он просто смотрел – и выносил приговор. И во взгляде его была смерть – как и в голосе. Да, он сказал, что не убьет. И признал, что я не вправе жить. Все, чего между нами никогда не было, умирало в этом взгляде вместе с тем, чего не будет уже никогда. Он пришел в мой дом не как знакомый, доктор или куратор. Он избрал себе роль Высшего Судии, он пришел карать за непокорность и инакомыслие. Игры кончились, диссертации обо мне он уже не напишет.

А мне, после сегодняшнего спектакля, вряд ли еще приснятся его поцелуи.

– Но, поклявшись тебя защищать, я обязан защищать тебя даже от тебя самой, – продолжал между тем Великий, и ничто в лице его не дрогнуло и в голосе не изменилось. – Ибо поведение твое порочно и ведет тебя к гибели.

И тут морок схлынул. В мгновение ока исчезли тяжесть и тьма, витавшие в воздухе. Вновь стало возможно нормально дышать. И стоял сейчас передо мной не Высший Судия, не принц Дракос, вылезший из Бездны. Но светлейший Анхенаридит ир го тэ Ставэ. Хоть и в самой темной, из виденных мной, одежде. И в самом мрачном, из тех, что я могу себе представить, настроении.

А он продолжил голосом настолько обычным, настолько уже родным, что я расслабилась и не сразу уловила суть:

– А посему мне придется заняться тем, чем поленились, и совершенно напрасно, заниматься твои родители. Твоим непосредственным воспитанием. Слова до тебя не доходят. Ни в какой форме. Придется объяснять действиями.

Он подошел к отцу, и тот вздрогнул при его приближении. Да что ж он делал тут с ними, светоч всемогущий?

– Дайте мне свой ремень, Сергей. Моя сегодняшняя одежда такого аксессуара не предусматривает.

Отец безропотно расстегнул ремень, выдернул его из пояса брюк и протянул вампиру. Тот взял, спокойно сложил его вдвое, и повернулся ко мне.

– А вот теперь ты побледнела, верно? – проницательно заметил Великий. – Пойдем, покажешь мне, где твоя комната.

– Нет! – я отступила на шаг, с ужасом глядя на отцовский ремень в руках вампира. Он же это не в серьез. Просто напугать, верно? Людей бить нельзя, это противозаконно, это негуманно…

Но уже в следующий миг его рука схватила меня за предплечье.

– Пойдем, Лариса. Время отвечать за свои поступки. Не мешайте нам, – обернулся он к моим родителям. Судя по их лицам, они и не собирались.

Меж тем вампир буквально втолкнул меня в мою комнату и плотно прикрыл за нами дверь. Отпущенная им, я отлетела на пару шагов, с трудом восстановила равновесие, и стала пятиться дальше, пока не уселась на кровать.

– Нет, Анхен, пожалуйста, не надо, Анхен! – в ужасе бормотала я, глядя как он решительно приближается. Не может быть. Он просто пугает. Не может быть. Даже странно, вот только что он пугал меня своей вампирской властью, и мне было не страшно. Ну, почти не страшно. Хоть гордость сохранила. Но вид этого приближающегося ремня из не самого лучшего кожзаменителя вызвал во мне настоящую панику. Нет, он пугает. Сейчас попугает, и уйдет. Так не бывает! Не может такого быть!

Тем временем вампир уверенно подошел к окну и развязал толстый витой шнур, которым была подвязана штора.

«Он что, шторы хочет закрыть? Зачем?» – не сразу поняла я, что он задумал. Но штору Анхен не тронул. Он выдернул из петли шнур и решительно обернулся ко мне.

– Нет! – слабо пискнула я, пытаясь отползти, избежать, скрыться. Но тягаться с вампиром в быстроте реакции… И вот я уже придавлена к кровати, а он стягивает мне шнуром сведенные вместе запястья.

– Нет, пожалуйста, нет, мне больно, так больно, Анхен! – я в ужасе вою, давясь слезами, а он, стянув мне запястья столь сильно, что шнур просто впился в кожу, за концы этого шнура привязал меня к дальней боковине кровати. А затем очень резко дернул, распластывая поперек кровати, так, что коленки мои со стуком грохнулись на пол. Нет, это не со мной, этого не может произойти со мной!

– Анхен! Анхен, пожалуйста! Я прошу тебя! Я умоляю! Я прошу прощения! Я не буду! Я никогда больше не буду! Отпусти меня! Не надо, Анхен!

– Ну видишь, какой действенный способ, – проговорил он, усмехаясь и глядя на меня сверху вниз. А я стою перед ним, униженная, на коленях, привязанная вниз лицом к собственной кровати. И на какой-то миг верю, что его это удовлетворит. Он растоптал меня, унизил, заставил умолять, давясь ужасом и слезами. Слава вампирам! Вечная слава вампирам! Ему же этого хватит, ведь правда же? Ведь хватит? Ведь не совсем же он законченный гад!

Но он продолжает, и мои робкие надежды разбиваются вдребезги:

– А говорила, руки у меня опускаются. Так вот, опускаются они у меня, Лариса, очень тяжело, особенно если держат плеть. Или ремень, что тоже подойдет. И ты это сейчас узнаешь.

И руки его действительно опускаются. Но не с ремнем, а к застежке моей юбки. И, под мой очередной вопль ужаса, нещадно сдергивают с меня и юбку, и все, что было под юбкой. И вот он уже стоит надо мной, рассматривая мои обнаженные ягодицы, а я только рыдаю сдавленно: «пожалуйста, пожалуйста», уже не веря, что он остановится. Вот что сейчас? Изобьет? Или вообще изнасилует? Или и то, и другое оптом? Он же вообще не человек, может, забавы у них такие? Что я знаю-то о вампирах, кроме того, что они позволяют о себе узнать? Пожалуйста, ну пожалуйста, пусть все это окажется сном! Ну пожа…

Ягодицы обжигает болью столь резкой и сильной, что способность мыслить я теряю полностью и мгновенно.

– Никогда не смей оскорблять вампиров! – голос холоден и тверд. Ни страсти, ни жалости. Только холод слов и жгущая боль удара. – Никогда! – удар. – Не смей! – удар. – Противоречить! – удар. – Не смей! – удар. – Не подчиняться! – удар.

Кричу. Безумно, безостановочно кричу, уже не помня, кто я, где я, что со мной. Только боль. Она льется на меня обжигающими волнами, одна, другая, третья. И нет больше ничего: ни ночи, ни дня, ни верха, ни низа, ни людей, ни вампиров, только боль, боль, боль. И крик, безумный, безнадежный, захлебывающийся, срывающийся на визг, на хрип…

И уже на пороге полной тьмы вдруг все прекращается. Какое-то время дрожу всем телом, не в силах понять, почему так тихо. Боль не ушла, осталась ноющей, саднящей, но по сравнению с тем, что было, это ничто, это блаженство. Ни ослепляющих вспышек боли, ни оглушающих криков боли… Разве возможен мир, где нет этой раздирающей до костей адской боли?

– Теперь, я надеюсь, мне не будет стыдно за твое поведение? – этот голос вызывает слишком жгучую ненависть. Настолько жгучую, что я вспоминаю: кто я, кто он, где мы. Что он сделал со мной.

– Теперь мне будет стыдно за твое! – из последних сил шепчу в его сторону, повернув голову набок, так, что даже стало чуть видно его зловещую черную фигуру, стоящую за моей спиной.

– Значит, не доходит даже так? Что ж, твой выбор.

Его рука опускается мне на ягодицы. Скользит, размазывая по мне какую-то жидкость. Кровь, вдруг понимаю я. Он избил меня в кровь!

– Что, – шепчу ему, задыхаясь от пережитого ужаса, – возбуждают только сломленные и избитые?

– Ты же видишь, не возбуждают, – с легким презрением отвечает он мне и вытирает руку о покрывающую мою спину блузку. Потом берется двумя руками за подол – и разрывает ее на моей спине снизу и до воротника. Отбрасывает половинки в стороны. Неторопливо расстегивает крючки лифчика – и столь же небрежным жестом убирает с моей спины все его лямки.

– Что ж, – заявляет он затем с холодным равнодушием. – Значит буду повторять, пока не запомнишь, – и ремень с глухим свистом опускается на мою спину, – ты будешь меня слушаться!

– Нет! – вновь кричу я, в ответ на его удары. – Нет! Не буду! Никогда! Нет! Нет!

Боль опять обжигает и сводит с ума, стремясь вновь превратить меня в безумную загнанную зверушку. Сознание снова стремиться погаснуть. Не страшно. Уже не страшно. Пусть боль. Боль, боль, боль, я умру в этой боли! Но никогда! Никогда! Нет! Нет! Нет! И вновь срываюсь в дикий безумный крик, и, проваливаясь в абсолютную, непроглядную тьму, уже не помню, ни кто я, ни о чем кричу.

* * *

Они отвязали меня утром. Только утром. Он бросил меня там – истерзанную в кровь, потерявшую сознание, на коленях перед собственной постелью – и ушел, запретив родителям даже заглядывать ко мне до утра. И они не заглядывали.