Текст книги "Игры с огнем (СИ)"

Автор книги: Алим Тыналин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Глава 12
Допрос

Черный автомобиль, в котором меня увозили от Казанского вокзала, двигался по московским улицам с пугающей целеустремленностью.

Мимо проплывали весенние тротуары, забрызганные талой водой, спешащие по делам прохожие, трамваи, звенящие на поворотах. Обыденная жизнь столицы продолжалась. А для меня мир только что перевернулся.

На переднем сиденье рядом с водителем сидел старший уполномоченный Климов. Возле меня молчаливый оперативник с непроницаемым лицом.

Руки покоились на коленях, но я не сомневался, что под пиджаком спрятан пистолет. И он сможет мгновенно его выхватить. При необходимости.

Я такую необходимость создавать не собирался. Нет, мы будем вести себя по-другому.

Сердце продолжало учащенно биться, но внешне я старался сохранять спокойствие. Паника – худший советчик. Особенно в ситуации, когда ты попал в лапы ОГПУ в разгар сталинских чисток. Нужно мыслить рационально, анализировать.

– Куда вы меня везете? – спросил я, нарушая тягостное молчание.

Климов обернулся, его узкое лицо с заостренным носом напоминало птичий профиль:

– Как и положено. На Лубянку, гражданин Краснов.

Официальное обращение «гражданин» вместо привычного «товарищ» звучало зловеще. В нынешние времена это являлось первым признаком, что человек перешел в категорию потенциальных врагов.

Автомобиль свернул на площадь Дзержинского. Массивное желтое здание Лубянки, угрюмо возвышавшееся над окружающими строениями, с каждой секундой становилось все ближе.

За этими стенами исчезали люди. Некоторые навсегда, другие возвращались сломленными физически и морально.

Машина въехала во внутренний двор через боковые ворота. Меня вывели из автомобиля и повели к неприметной двери в глубине двора. Прохладный весенний воздух, наполненный запахом талого снега, казался особенно сладким. Последний глоток свободы.

Внутри здания пахло казенной мастикой для полов, табачным дымом и затхлостью. Стены коридора, выкрашенные в унылый желтовато-серый цвет, поглощали все звуки.

Я старался запоминать маршрут – повороты, лестницы, двери. Нас провели через несколько контрольных постов, где проверяли документы сопровождающих.

На третьем этаже меня завели в небольшую комнату без окон, с единственным столом посередине и тремя стульями. На стене висел портрет Дзержинского в простой деревянной раме.

– Садитесь, – указал Климов на стул, стоявший перед столом.

Я молча повиновался. Климов опустился на стул напротив, а оперативник остался стоять у двери.

– Итак, гражданин Краснов, – начал Климов, раскрывая папку с документами. – Вам предъявляется обвинение в экономическом вредительстве, организации контрреволюционной группы на промышленных предприятиях и шпионаже в пользу иностранных держав.

Внутри все похолодело. Это не просто задержание для проверки. Мне предъявлены серьезнейшие обвинения, по которым в 1931 году давали высшую меру.

– Это абсурд, – ответил я, стараясь, чтобы голос звучал твердо. – У вас нет никаких доказательств.

Климов усмехнулся:

– Разве? А показания ваших бывших сотрудников? Лебедева, Штрома, Тихонова?

Значит, не только Лебедев. Студенцов собрал целую группу недовольных, уволенных с нашего завода за различные нарушения.

– Все они уволены за воровство или халатность, – парировал я. – Их показания это месть обиженных людей.

– Странно, – Климов постучал пальцами по столу. – На первом же допросе вы уже знаете, кто и что показал против вас. Откуда такая осведомленность, гражданин Краснов?

Я понял, что совершил тактическую ошибку. Нужно быть осторожнее.

– Лебедев выступал на комиссии ВСНХ с теми же обвинениями, и они были опровергнуты представителем военного ведомства. Я предполагаю, что остальные действуют в том же ключе.

Климов кивнул, словно принимая мое объяснение, но в глазах читалось недоверие.

– Хорошо. Давайте начнем с формальностей. Ваши личные данные. Полное имя, год рождения, место рождения.

Я ответил на стандартные вопросы, пока Климов заполнял какие-то бланки. Затем он резко сменил тему:

– Расскажите о вашей встрече с представителем фирмы «Крупп» в Риге в сентябре прошлого года.

Вопрос застал меня врасплох. Встреча действительно состоялась, но носила абсолютно легальный характер. Мы обсуждали возможность закупки металлургического оборудования для нашего завода.

– Эта встреча проходила официально, с разрешения Наркомата внешней торговли, – ответил я. – Присутствовал представитель торгпредства СССР. Обсуждались возможные поставки оборудования. Никаких секретных или компрометирующих переговоров не велось.

– А как объяснить тот факт, что после этой встречи на ваши личные счета в рижском банке поступила крупная сумма в иностранной валюте?

Это уже откровенная ложь. У меня не имелось личных счетов в Риге. Я не такой дурак. Интересно, взяли ли они Котова? Если да, то как быстро расколется старый счетовод?

– У меня нет и никогда не было счетов в рижских банках, – твердо заявил я. – Это провокация.

Климов усмехнулся и вытащил из папки документ:

– А это что? Выписка со счета на имя Леонарда Краузе. Согласно нашим данным, это ваш псевдоним для зарубежных операций.

Я продолжал хранить каменное лицо.

– Это фальшивка. Я никогда не использовал псевдонимы и не открывал счетов за границей.

– Тогда объясните, почему свидетель Лебедев утверждает обратное? – Климов раскрыл еще один документ. – Цитирую: «Краснов регулярно ездил в Ригу под именем Леонарда Краузе для проведения финансовых операций. Он хвастался, что имеет там счет в Латвийском коммерческом банке».

Я покачал головой:

– Лебедев лжет. Проверьте данные пограничного контроля. Я выезжал за границу только дважды, оба раза официально, по линии Наркомвнешторга, и в составе делегации.

Допрос продолжался еще несколько часов. Климов методично задавал вопросы, возвращаясь к одним и тем же темам, пытаясь поймать меня на противоречиях. Особое внимание уделялось моим контактам с иностранными специалистами, поставкам оборудования из-за границы, финансовым операциям.

К вечеру я почувствовал сильную усталость. Голова гудела от напряжения. Климов, заметив мое состояние, внезапно сменил тактику:

– Послушайте, Краснов, – его голос стал почти дружелюбным. – Мы же понимаем, что вы не идейный враг. Просто запутались в сомнительных связях, позволили себя использовать. Если вы сотрудничаете со следствием, признаете определенные ошибки, мы можем рассмотреть вопрос о смягчении вашей участи.

Классический прием – «хороший следователь» после многочасового изматывающего допроса. Я не поддался на уловку:

– Мне не в чем признаваться. Все обвинения против меня сфабрикованы.

Лицо Климова мгновенно ожесточилось:

– Зря упрямитесь, гражданин Краснов. У нас достаточно материалов, чтобы отправить вас за решетку уже сейчас. Но мы хотим получить полную картину вражеской сети. Кто ваши сообщники? Кто координирует вашу деятельность из-за границы?

Я молчал, понимая, что любое имя, которое я назову, приведет к аресту невинного человека. Создание «разветвленной сети вредителей» – стандартная практика ОГПУ в этот период.

– Хорошо, – Климов захлопнул папку. – Поговорим завтра. Может быть, ночь в камере освежит вашу память.

Меня вывели из комнаты допросов и повели по длинному коридору. Спустились в подвальный этаж, где располагались камеры предварительного заключения. Тяжелая дверь с лязгом захлопнулась за моей спиной.

Камера оказалась маленькой, с низким потолком и единственной лампочкой под решеткой. Узкие деревянные нары, покрытые тонким матрасом, железная раковина в углу, параша – вот и все удобства.

Окно под потолком, забранное решеткой, выходило на уровень тротуара. Сквозь грязное стекло виднелись только ноги проходящих мимо людей.

Я опустился на нары, пытаясь собраться с мыслями. Ситуация складывалась критическая.

Студенцов нанес удар раньше, чем я ожидал, и бил наверняка. Фальшивые счета, лжесвидетельства бывших сотрудников, обвинения в шпионаже – все могло привести к самым печальным последствиям.

В течение следующего дня допросы продолжались. Следователи сменяли друг друга, не давая мне опомниться. Климов, сухощавый Ларионов с пронзительными глазами и вечно потеющий Громов с маленькими, глубоко посаженными глазками.

Тактика менялась: то жесткий прессинг с угрозами, то обещания помощи и смягчения наказания, то изматывающие расспросы об одном и том же. Особенно настойчиво допрашивали о моих методах управления, связях с иностранными фирмами, источниках технологических идей.

На третий день в допросной комнате появилось новое лицо. Высокий седеющий мужчина в штатском, с военной выправкой и холодными серыми глазами. Он не представился, лишь кивнул Климову, который моментально покинул помещение.

– Гражданин Краснов, – голос незнакомца звучал сухо и деловито. – Я ознакомился с материалами вашего дела. Ситуация складывается для вас крайне неблагоприятно.

Он выложил на стол несколько документов:

– Показания Лебедева о вашем участии в контрреволюционной организации. Показания Штрома о передаче технических секретов немецким агентам. Показания Тихонова о саботаже на производстве. Банковские выписки, подтверждающие получение иностранной валюты.

Я молчал, разглядывая документы. Четкий почерк следователей, дрожащие подписи свидетелей. Фальшивки, но выполненные профессионально.

– Кроме того, – продолжил незнакомец, – анализ ваших технических решений показывает удивительное сходство с западными разработками, некоторые из которых даже не опубликованы в открытой печати. Объяснить это можно только наличием секретных каналов получения информации.

Это опасный момент. Мои технологические идеи действительно опережали время, ведь я привез их из будущего. Но объяснить это следователю ОГПУ невозможно.

– Я всегда интересовался техническими новинками, – ответил я осторожно. – Читал западные журналы, доступные в библиотеках. Многие идеи рождаются параллельно в разных странах, это известный факт. Вспомните историю с изобретением телефона Беллом и Греем.

Незнакомец смерил меня холодным взглядом:

– А как объяснить тот факт, что вы предсказали нефтяные месторождения в районах, где геологическая разведка еще не проводилась?

– Геологическая интуиция, – я постарался говорить уверенно. – Изучал структуру пластов, сравнивал с известными месторождениями. Профессор Губкин поддерживает мои выводы.

– Интуиция, значит, – незнакомец усмехнулся. – Удивительная интуиция. Как и ваша промышленная интуиция. И финансовая. Слишком много интуиции для одного человека, вы не находите?

Он придвинул ко мне чистый лист бумаги:

– Вот что я вам предлагаю, Краснов. Напишите чистосердечное признание. Объясните, что вас завербовали иностранные агенты, использовали ваши технические знания для проникновения в советскую промышленность. Назовите имена тех, кто вами руководил. В этом случае вы можете рассчитывать на снисхождение.

Я оттолкнул лист:

– Мне не в чем признаваться. Я патриот своей страны. Все мои действия направлены на укрепление промышленности СССР.

Незнакомец откинулся на спинку стула, разглядывая меня с холодным интересом:

– Знаете, Краснов, я видел много таких, как вы. Убежденных, стойких… поначалу. Но все они в конце концов ломались. Все подписывали признания. Вопрос только во времени и методах.

Он поднялся:

– Подумайте о моем предложении. У вас есть сутки. Если завтра вы не начнете сотрудничать со следствием, мы перейдем к… более интенсивным методам дознания.

После его ухода меня вернули в камеру. Я лежал на жестких нарах, глядя в потолок и анализируя ситуацию.

Сдаваться нельзя. Написать признание значит подписать себе смертный приговор и погубить невинных людей, которых я назову в качестве «сообщников».

Мозг лихорадочно искал выход. Единственная надежда на Орджоникидзе, который дал добро на создание Специального управления. Возможно, весть о моем аресте уже дошла до него. Но пойдет ли нарком против ОГПУ?

В камере стояла мертвая тишина, нарушаемая только отдаленными шагами охранников и редкими криками из других камер. Я прислушивался к звукам коридора, пытаясь угадать время суток. Часы у меня отобрали при аресте, и теперь я потерял ощущение времени.

Я лежал на нарах, чувствуя, как железная пружина больно впивается в бок. Напряжение после допроса схлынуло, оставив после себя гнетущую усталость и острое чувство опасности.

Что же делать? Сегодня я убедился, что следователи явно не блефовали. У них действительно имелись заготовленные показания, сфабрикованные документы, целый пакет «доказательств» моей вины.

За окном стемнело. Мир за стенами Лубянки жил своей жизнью. Я прикрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями.

Нужно проанализировать ситуацию со всей возможной трезвостью. У меня есть одно преимущество, о котором не знают следователи. Я пришел из будущего и знаком с психологией допроса, с механикой работы следственных органов 30-х годов, со слабыми местами системы.

Какой сейчас год? Март 1931-го. До большого террора еще несколько лет. Массовые репрессии против партийной верхушки начнутся только после убийства Кирова в декабре 1934 года. Пока репрессивный аппарат не работает на полную мощность.

Орджоникидзе жив и обладает значительным влиянием. В отличие от многих других членов Политбюро, он действительно заботится о промышленности, ценит эффективных руководителей. К тому же, он лично подписал создание Специального управления под моим руководством.

Климов, Ларионов, Громов… кто еще будет в следственной группе? В этот период ОГПУ и НКВД часто конкурировали между собой. Разные подразделения имели разные интересы. Эту межведомственную борьбу можно использовать.

Я сел на нары, размышляя о стратегии. Прямолинейное отрицание всех обвинений бесперспективно. Нужен другой подход.

Первое – любой ценой избегать признания. Подписание «чистосердечного признания» – верный путь к расстрелу. Система работает так: сначала признание, потом расстрел.

Второе – не называть ни одного имени, не давать материал для новых арестов. Иначе маховик репрессий раскрутится еще сильнее.

Третье – использовать преимущества моего положения. У меня есть поддержка военных, заинтересованных в поставках специальной стали и топлива. У меня есть научный авторитет академиков и одобрение Орджоникидзе.

Четвертое – внести разлад в работу следственной группы. Моя цель – не просто противостоять допросам, а заставить следователей усомниться в своей версии, в материалах Студенцова, в целесообразности моего преследования.

Мысли прервал лязг замка. Дверь открылась, и в камеру вошел молодой охранник с кружкой воды и куском хлеба.

– На, выпей, – буркнул он, ставя кружку на пол. – Положено.

Затем он резко выпрямился и, сделав шаг назад, добавил громко:

– Не растягивай, через пять минут заберу кружку.

Дверь захлопнулась. Я медленно пил воду.

Нельзя просто ждать спасения извне. Нужно активно действовать здесь, изнутри. Разрушить обвинение изнутри, посеять сомнения, превратить гонителя в союзника.

Я вспомнил один из учебников по психологии переговоров, который изучал в бизнес-школе XXI века. Метод «противопоставления интересов».

Суть его в том, чтобы выявить истинные интересы оппонента и противопоставить их интересам его союзников. Нужно найти то, что важно для конкретного следователя, и использовать это.

В голове постепенно формировался план. На следующем допросе я должен перейти от обороны к наступлению. Но не через придуманные «сверхспособности», а через шахматную игру на противоречиях системы.

Для начала нужно собрать информацию о следователях. Какую школу окончил Климов? Кто его начальник? Какие у него амбиции? На ком из вышестоящих он ориентируется? Все эти детали могут оказаться полезными.

Затем – внести сомнения в его уверенность. Не через отрицание, а через полупризнания.

Сместить акцент с моей вины на ценность моих знаний и достижений для промышленности страны. Заставить его задуматься о геополитических последствиях срыва нефтяной программы.

И наконец создать ситуацию, в которой дальнейшее преследование будет выглядеть не как служебное рвение, а как саботаж оборонной промышленности.

Я улыбнулся своим мыслям. План рискованный, требует тонкой игры, но другого выхода я не видел.

Глава 13
Тактический ход

Следующий день начался с очередного допроса. На этот раз в кабинете сидел уже знакомый мне Григорьев.

Тот самый худощавый мужчина в штатском, с аккуратной бородкой и внимательными глазами за стеклами пенсне. Рядом с ним находился Климов, листал какие-то бумаги.

– Садитесь, гражданин Краснов, – сухо произнес Григорьев. – Продолжим нашу беседу.

Я опустился на жесткий стул, внутренне готовый к исполнению моего плана. Посеять сомнения, столкнуть интересы следователей, внести разлад в их действия.

– Товарищ Григорьев, – начал я, обращаясь именно к нему, намеренно используя слово «товарищ» вместо «гражданин», – перед продолжением допроса я хотел бы прояснить некоторые моменты.

Григорьев слегка приподнял бровь, но ничего не сказал.

– Недавно вы получили документы от товарища Студенцова, – продолжил я. – Но задумывались ли вы, почему материалы переданы именно сейчас, сразу после решения комиссии ВСНХ?

Климов резко поднял голову от бумаг:

– Вопросы здесь задаем мы, гражданин Краснов.

Я проигнорировал его, продолжая смотреть на Григорьева.

– Комиссия под председательством Орджоникидзе только что преобразовала мой промысел в Специальное управление. Студенцов требовал передачи промысла под контроль Главнефти и проиграл. И сразу после этого появляются якобы свидетельства о моих преступлениях. Не находите это странным?

Григорьев переглянулся с Климовым, но его лицо оставалось непроницаемым.

– Это чистая ведомственная интрига, – продолжил я. – Студенцов мстит за провал своих планов. Используя органы как инструмент.

– Достаточно, – резко оборвал меня Григорьев. – Мы не заинтересованы в ваших домыслах о мотивах других лиц. Нас интересуют конкретные факты вашей антисоветской деятельности.

Я попытался сменить тактику:

– Товарищ Григорьев, вы образованный человек. Наверняка понимаете ценность наших разработок для промышленности страны. Неужели срыв нефтяной программы сейчас, накануне непростых международных событий…

– Прекратите эти попытки манипуляции, – Григорьев устало протер глаза. – Они не сработают. Перейдем к фактам. Объясните происхождение этих документов.

Он выложил передо мной стопку бумаг. Технические чертежи инновационного нефтеперерабатывающего оборудования, которое мы разрабатывали.

– Откуда у вас проектная документация, идентичная разработкам американской компании Standard Oil? Разработкам, которые даже не были опубликованы?

Я почувствовал, как мой план рушится. Следователи оказались слишком опытными, чтобы поддаться на попытки столкнуть их интересы или посеять сомнения. Они методично следовали своей линии, не отвлекаясь на мои маневры.

Допрос продолжался еще несколько часов. Я пытался разными способами внести разлад в их работу.

Намекал на интриги внутри ОГПУ, упоминал возможные связи Студенцова с иностранными фирмами, акцентировал внимание на экономических последствиях срыва нефтяной программы. Но всякий раз натыкался на профессиональную стену.

К концу дня я понял, что моя тактика провалилась. Когда меня вели обратно в камеру, ощущение поражения давило тяжким грузом.

В тесной камере я опустился на нары, ощущая опустошенность и физическую усталость. Моя изощренная тактика психологических маневров, которую я считал беспроигрышной, разбилась о простую профессиональную выучку следователей ОГПУ.

Они видели подобные приемы сотни раз. Для них это часть рутины.

Наступала ночь. Третья на Лубянке.

Ситуация ухудшалась с каждым часом. Я услышал, как в соседней камере кого-то допрашивают прямо посреди ночи. Приглушенные крики, звуки ударов… Они переходили к активным методам воздействия.

Скоро дойдет очередь и до меня.

Рациональное мышление человека XXI века подсказывало: нужно кардинально менять стратегию. Взглянуть на ситуацию под другим углом.

Кто может вытащить меня отсюда? Кто обладает достаточным влиянием?

Орджоникидзе? Возможно, но сумеет ли он противостоять ОГПУ? Особенно если ему предъявят «доказательства» моей шпионской деятельности.

Мышкин и Рожков? Они наверняка пытаются помочь, но их возможности ограничены.

Военные? Заинтересованы в моих поставках, но вряд ли станут рисковать из-за одного человека.

Вывод напрашивался сам собой. Единственный человек, способный прекратить это дело одним словом – Сталин.

Только его приказ имеет абсолютный вес. Только его решение не подлежит обсуждению.

Но как до него добраться? Как преодолеть все барьеры огромного бюрократического аппарата, который создан именно для того, чтобы фильтровать информацию, поступающую наверх?

Я встал с нар и начал ходить по камере, чувствуя, как мысли приобретают ясность. Нужен принципиально иной подход.

Не юлить, не манипулировать, а использовать мое главное преимущество. Знания из будущего.

Я должен предложить нечто настолько ценное, что информация будет передана на самый верх. Что-то, что невозможно игнорировать.

При этом важно дозировать информацию. Слишком много деталей вызовет подозрение в шпионаже. Слишком мало не привлечет должного внимания.

К утру план созрел. Я попросил у надзирателя бумагу и карандаш для письменных показаний. После некоторых колебаний мне выдали несколько листов и огрызок карандаша.

На первом листе я написал крупно: «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. ЛИЧНО ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ. ИНФОРМАЦИЯ СТРАТЕГИЧЕСКОГО ЗНАЧЕНИЯ».

Затем я изложил суть:

'Товарищ Сталин!

Обращаюсь лично к Вам, поскольку владею информацией исключительной важности для безопасности СССР. Информацией, которую не могут правильно оценить следователи ОГПУ.

1. Германия под руководством набирающей силу национал-социалистической партии тайно восстанавливает военный потенциал в обход Версальского договора. По моим данным, концерн Krupp совместно с Рейхсвером ведет разработку новых танков, замаскированных под сельскохозяйственную технику. В ближайшие годы Германия превратится в главную военную угрозу для СССР.

2. Япония готовит экспансию в Маньчжурию, что создаст прямую угрозу дальневосточным рубежам СССР. Первые действия начнутся в сентябре этого года.

3. В Вашей личной библиотеке на Ближней даче хранится том Макиавелли в красном кожаном переплете с золотым тиснением, который Вы читаете в вечернее время, делая пометки красным карандашом на полях. Эту деталь знают лишь несколько человек из Вашего ближайшего окружения.

Я готов предоставить дополнительную информацию исключительно лично Вам. Речь идет о будущем нашей страны.

Леонид Краснов, руководитель Специального управления по разведке и разработке нефтяных месторождений между Волгой и Уралом, директор-распорядитель Горьковского автозавода и группы промышленных предприятий'.

Перечитав написанное, я сложил листы и вызвал надзирателя.

– Передайте это следователю Григорьеву, – сказал я. – Это особо важная информация для высшего руководства.

Надзиратель равнодушно взял сложенные листы и ушел. Я не особенно рассчитывал, что послание быстро дойдет до адресата, но это первый шаг.

В тот же день, когда меня привели на очередной допрос, я обнаружил, что атмосфера изменилась. За столом сидел только Григорьев, и перед ним лежало мое письмо.

– Что это за комедия, гражданин Краснов? – спросил он, постукивая пальцем по бумаге. – Вы серьезно рассчитываете, что подобные фантазии дойдут до товарища Сталина?

– Это не фантазии, – твердо ответил я. – Проверьте указанные сведения. Если не подтвердятся, можете расстрелять меня как шарлатана. Но если я прав – а я прав – информация должна дойти до товарища Сталина.

– А откуда вам известны такие… интимные детали о личной библиотеке? – В глазах Григорьева промелькнуло что-то похожее на тревогу.

– Это неважно, – спокойно ответил я. – Важно, что я действительно обладаю информацией стратегического значения. И готов поделиться ею только с товарищем Сталиным.

Григорьев долго изучал меня взглядом.

– Вы играете в опасную игру, Краснов. Если это блеф…

– Не блеф, – перебил я его. – И вы рискуете гораздо больше, чем я, если эта информация не дойдет до верха. Представьте, как будут оценены ваши действия, если потом выяснится, что вы блокировали доступ к данным стратегической важности?

Это был рискованный ход, но необходимый. Григорьев должен почувствовать личную ответственность за решение.

– Допрос окончен. Вернитесь в камеру, – резко сказал он, собирая бумаги.

В течение следующего дня допросы странным образом прекратились. Я оставался в камере, слушая звуки тюрьмы и гадая, дошло ли мое послание куда следует. Ранним утром дверь камеры внезапно открылась.

– На выход. С вещами, – коротко бросил незнакомый охранник.

– Куда? – спросил я, поднимаясь.

– Увидите.

Меня повели по коридорам, но не в обычную комнату для допросов. Мы поднялись на этаж выше, прошли через несколько контрольных постов и остановились перед массивной дубовой дверью с бронзовой табличкой. Охранник постучал, и после короткого «Войдите» открыл дверь, пропуская меня вперед.

В просторном кабинете с высокими потолками и тяжелыми портьерами сидели двое. Одного я узнал сразу.

Это был Ягода, заместитель председателя ОГПУ Менжинского. Его круглое лицо с характерными залысинами, аккуратно подстриженные усики и стальной взгляд за стеклами пенсне хорошо известны по фотографиям. Второй – худощавый мужчина в военной форме без знаков различия – мне был незнаком.

– Садитесь, Краснов, – указал Ягода на стул перед столом. – Я изучил ваше… экстраординарное послание.

Я молча сел, стараясь сохранять спокойствие.

– Откуда у вас эта информация? – сразу перешел к делу Ягода. – Особенно детали, касающиеся личных привычек товарища Сталина?

– Я не могу ответить на этот вопрос, – твердо сказал я. – И повторяю, я готов говорить только с товарищем Сталиным.

– Вы понимаете, что находитесь не в том положении, чтобы выдвигать условия? – холодно заметил Ягода.

– Я понимаю, что владею информацией, имеющей критическое значение для безопасности СССР, – парировал я. – Информацией, которую невозможно получить обычными средствами разведки. И я беру на себя полную ответственность за ее достоверность.

Ягода переглянулся со вторым мужчиной.

– Что конкретно вы знаете о разработках ракет в Германии? – спросил второй, впервые заговорив. – Вы имеете контакты с иностранными разведывательными службами?

– Нет. Мои источники… нетрадиционны, – уклончиво ответил я. – Но информация абсолютно точна. Проверить ее можно за неделю. Если не меньше. Японская экспансия в Маньчжурию начнется в сентябре этого года. Немецкие работы по созданию танков ведутся на секретных полигонах в кооперации с компанией Krupp. Пройдет всего несколько лет, и Германия станет главной военной угрозой для СССР.

Ягода барабанил пальцами по столу, изучая меня проницательным взглядом. Второй мужчина что-то записывал в блокнот, не поднимая глаз.

Но зам не отступал:

– Вы должны понимать, Краснов, что подобные заявления без указания источника звучат неубедительно. Наши разведывательные данные не подтверждают активности в Германии в таких масштабах.

– Ваши разведывательные данные неполные, – я выдержал его взгляд. – Немцы умело маскируют военные разработки под создание сельскохозяйственной техники и тракторов. Они создают тренировочные лагеря для военных в нарушение Версальского договора и тайно разрабатывают новые образцы бронетехники.

– И откуда вам это известно? – Ягода постучал пальцами по столу. – Я повторяю, вы сотрудничаете с немецкой разведкой?

Я позволил себе легкую усмешку:

– Если бы я был иностранным шпионом, зачем мне передавать стратегическую информацию советскому руководству?

– Возможно, для того чтобы завоевать доверие, – парировал Ягода. – А затем внедрить дезинформацию по ключевым направлениям.

– Логичное предположение, – кивнул я. – Но оно разбивается о два неоспоримых факта. Во-первых, мою информацию легко проверить. Направьте агентуру в районы испытательных полигонов Рейхсвера под Кассилем, усильте наблюдение за заводами Круппа, и вы увидите, что я прав. Во-вторых, какой шпион стал бы рисковать, упоминая личные привычки товарища Сталина?

Военный специалист поднял взгляд от блокнота, в его глазах читалось невольное уважение.

– Я повторяю вопрос, – настаивал Ягода, явно теряя терпение. – Каков источник ваших сведений?

– А я повторяю ответ. Эту информацию я сообщу только лично товарищу Сталину, – твердо сказал я, выпрямляясь на стуле. – И вам следует обеспечить эту встречу, если вы действительно заботитесь о безопасности страны.

Ягода побагровел:

– Вы находитесь на Лубянке, гражданин Краснов. И запросто можете никогда отсюда не выйти.

– Безусловно, – спокойно согласился я. – В ваших силах уничтожить меня, и никто не узнает о тех стратегических данных, которыми я обладаю. Но вопрос в другом. Сможете ли вы потом, когда мои сведения подтвердятся, объяснить товарищу Сталину, почему ценнейшая разведывательная информация не была доведена до него? Особенно когда через несколько месяцев мои предсказания о Японии сбудутся?

Я сделал паузу, внимательно наблюдая за реакцией Ягоды, затем добавил тихо, но четко:

– Товарищ Сталин исключительно строг к тем, кто препятствует получению важных сведений. Когда факты подтвердятся, а они подтвердятся, кто-то должен будет ответить за то, что информация была блокирована на уровне ОГПУ.

Воцарилась тяжелая тишина. Ягода смотрел на меня с нескрываемой смесью ярости и растерянности. Военный специалист прекратил писать, а его лицо утратило бесстрастное выражение.

– Кроме того, – продолжил я, чувствуя, что завоевываю психологическое преимущество, – у меня есть дополнительные сведения о планах германского Генштаба, которые даже не упомянуты в письме. Информация, которая позволит предотвратить серьезные проблемы на западных границах через несколько лет. Но эти данные настолько деликатны, что могут быть доверены только первому лицу государства.

Ягода медленно поднялся из-за стола, прошелся по кабинету, затем остановился у окна, глядя в пространство. Когда он заговорил, его голос звучал сдержанно:

– Вы понимаете, что товарищ Сталин исключительно занят? Личный доступ к нему ограничен даже для членов Политбюро.

– Понимаю, – кивнул я. – Но также понимаю, что когда речь идет о стратегической безопасности страны, товарищ Сталин найдет время. Особенно если вы сообщите ему о моих сведениях относительно его личной библиотеки, подтверждающих особый уровень моей осведомленности. Кроме того, вы в курсе, что я уже неоднократно встречался с ним. Не думаю, что он не знает о моем аресте.