Текст книги "Миры Альфреда Бестера. Том 2"

Автор книги: Альфред Бестер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

– Да, Роуг. Мне и самой это не нравится… да.

– И что, никакой пощады? Наш покойный друг, великий Роуг Уинтер подшиблен влет мэримонтской тихоней, каковой факт снова и непреложно доказывает, что я – придурок, способный сказать «нет» кому угодно, кроме девушки.

– Ты боишься?

– Конечно, боюсь, только куда же мне деться? Хорошо, давай начнем.

Деми с разбегу бросилась Уинтеру в объятья и поцеловала его плотно сжатые губы.

– Мне нравится, какой у тебя рот, – пробормотала она, задыхаясь. – Твердый, крепкий. И руки тоже крепкие. Роуг… Роуг…

– Это потому, что я – маори, дикарь.

– Таких как ты вообще больше нет.

– А нельзя ли приглушить малость это благоговение? У меня и так хватает тщеславия.

– Господи, никогда бы не поверила, что получу тебя.

– Да? Расскажи кому другому. Прошу вас. Высокочтимые святые предки царственного семейства Юинта, – молитвенно возвел глаза к потолку Роуг, – благородные короли, пятнадцать поколений правившие маори, те, чьи души покоятся в левом глазе Те Юинты… прошу вас, не дайте этой паучихе сожрать меня с потрохами.

Деми восторженно присвистнула и захихикала.

– Что может поделать благородный дикарь, когда на него нацелилась девица? Он окружен, он обречен, он пропал безвозвратно.

– В левом глазе? – уточнила Деми.

– Ага. А ты что, не знала, что душа обитает в левом глазе? У маори это каждому ребенку известно.

Зажмурив правый глаз, он посмотрел на светившуюся восторгом и предвкушением девушку.

– Какого черта, Деми. Пойдем, отметим это дело, только теперь я не тебя буду накачивать, а надерусь сам. Чтобы приглушить свои страдания.

Деми снова присвистнула.

 
Сударыня, будь вечны наши жизни,
Кто бы стыдливость предал укоризне?
 

Сперва ей потребовалось по-кошачьи обследовать всю квартиру, осмотреть, иногда – бегло, иногда – подолгу любуясь, всю мебель, все картины, книги и кассеты, все сувениры, собранные по различным уголкам Солнечной системы. Деми изумленно – и несколько старомодно – приподняла бровь при виде шестифутовой ванной (предмета совсем еще недавно – до наступления эры Мета – незаконного), недоверчиво покосилась на японскую кровать – толстый белый матрас на огромном брусе черного дерева – и слегка застонала при виде кошмарного беспорядка в студии.

 
Вы б жили где-нибудь в долине Ганга
Со свитой подобающего ранга,
А я бы в бесконечном далеке
Мечтал о вас на Хамберском песке.
 

– А чем я тебе понравилась?

– Когда?

– Когда поступила на работу в «Солар».

– С чего это ты решила, что я обратил на тебя внимание?

– Ты позвал меня в ресторан.

– На меня произвела впечатление твоя непоколебимость.

– Какая, конкретно, непоколебимость?

– В борьбе за предоставление Вулкану достойного места в братской семье планет.

– Никакого Вулкана не существует.

– Вот потому-то ты мне и понравилась.

– А что это у тебя в шкатулке?

– Лицо фарфоровой куклы. Я нашел его на Марсе, в куполе Англия. Подобрал из мусора и без ума влюбился.

– А вот это?

– Кончай, Деми. Ты что, вознамерилась изучить всю мою прошлую жизнь?

– Нет, но ты все равно скажи. Такая странная штука.

– Это – слезка из Башни Драгоценностей, которая на Ганимеде, в куполе Бурма.

– Башня Драгоценностей?

– Они делают синтетические драгоценные камни ровно тем же способом, как столетья назад в дроболитейных башнях делали дробь. В тот раз отливали красные рубины, эта капелька не получилась сферической, вот ее и отдали мне.

– Такая интересная, внутри словно цветок.

– Да, это и есть изъян. Хочешь, подарю?

– Нет, благодарствую. Я намерена получить с тебя нечто большее, чем порченные рубины.

– Вот уже и агрессивность появляется, – сообщил Уинтер стенам своей гостиной. – Загнала меня в угол и решила, что теперь можно не скрывать истинное свое лицо.

 
Начав задолго до Потопа вздохи,
И вы могли бы целые эпохи
То поощрять, то отвергать меня —
Как вам угодно будет – вплоть до дня
Всеобщего крещенья иудеев!
 

– А чем понравился тебе я, когда ты увидела меня в «Солар»?

– Как ты двигаешься.

– Это что – язык на плечо и едва волочу ноги?

– Господи, да ты что! Твой ритм.

– В действительности я – негр, у нас врожденное чувство ритма.

– Какой ты там негр, ты даже не настоящий маори. – Деми чуть тронула его щеку кончиками пальцев. – Я знаю, откуда эти шрамы.

Роуг чуть опустил свои очки.

– Ты все делаешь как-то четко, размеренно. – Она несколько раз качнула рукой. – Словно ритм-секция оркестра. И двигаешься, и говоришь, и шутишь…

– А ты что, никак на музыке задвинутая?

– Вот я и захотела попасть тебе в такт.

Уинтер замер, не донеся рубиновую слезку до шкатулки; лучи вечернего солнца осветили Деми под неожиданным углом, и на мгновение она стала похожей на Рэйчел Штраус из «Солар Медиа», с которой у него были когда-то весьма сложные и запутанные отношения.

 
Любовь свою, как семечко, посеяв,
Я терпеливо был бы ждать готов
Ростка, ствола, цветенья и плодов.
 

Уинтер начинал чувствовать себя несколько неуютно, с прежними девушками такого не бывало.

– Невнятное у нас какое-то начало получается, – пожаловался он.

– С чего это ты решил? А по моему – сплошные игры и веселье.

– Кто тут веселится?

– Я.

– А я что должен делать?

– Лови мелодию и подыгрывай.

– Каким ухом, левым или правым?

– Средним. Там, кажется, пребывает твоя душа?

– В жизни не встречал таких бредовых и наглых девиц.

– Если хотите знать, сэр, мне приходилось выслушивать оскорбления от людей и получше вас.

– Это от кого же?

– От тех, кому я отказывала.

– Оставляешь меня в неведении?

– Да, с тобой по-другому нельзя.

– Черт побери, меня переиграли, – пробормотал Уинтер. – Силы явно не равны.

 
Столетие ушло б на воспеванье
Очей; еще одно – на созерцанье
Чела; сто лет – на общий силуэт,
На груди – каждую! – по двести лет,
И вечность, коль простите святотатца,
Чтобы душою вашей любоваться.
 

– Вот уж последнее, чего я от тебя ожидала, – улыбнулась Деми.

– Что последнее?

– Что ты окажешься таким стеснительным.

– Я? – возмутился Роуг. – Стеснительный?

– Да, и мне это очень нравится. Глазами уже все ощупал, а в остальном – никаких поползновений.

– С негодованием отрицаю.

– Скажи мне, что ты видишь?

– Калейдоскоп какой-то идиотский.

– Ты бы объяснил попонятнее.

– Я… – он замялся. – Я не могу. Я… ты все время становишься другой.

– Каким образом?

– Ну… Волосы, например. Они то прямые, то волнистые, то светлые, то темные…

– А, да это новая краска для волос, «Призма». Она реагирует на длину световой волны. Посмотрел бы ты, что делает со мной телепрограмма АРВ, я превращаюсь чуть не в северное сияние.

– И глаза – иногда темные и узкие, как у моей бывшей жены, а иногда раскрываются, как огромные опалы… В точности как у одной старой знакомой из Фламандского купола.

– Элементарный фокус, – рассмеялась Деми. – Это умеют все девушки. Мужчины падают, как громом пораженные – во всяком случае так считается.

Она сняла с Уинтера очки и нацепила их себе на нос.

– Ну что, теперь не так страшно?

– И… И груди. – Уинтер почти заикался. – Когда ты впервые появилась в агентстве, я еще подумал, что они… ну, такие трогательные крохотные бугорки. А теперь… теперь они… Ты что, наращивала их, пока я бегал по заданиям?

– Попробуем выяснить, – сказала Деми и начала расстегивать кофточку.

 
Но за моей спиной, я слышу, мчится
Крылатая мгновений колесница;
А перед нами – мрак небытия,
Пустынные, печальные края.
Поверьте, красота не возродится,
И стих мой стихнет в каменной гробнице;
И девственность, столь дорогая вам,
Достанется бесчувственным червям.
Там сделается ваша плоть землею,
Как и желанье, что владеет мною.
 

– Не надо, – сказал Уинтер. – Пожалуйста, не надо.

– Почему не надо? Ты что, все еще стесняешься?

– Нет, просто я… я не этого ожидал.

– Конечно, не этого. Ты же маори, дикарь, настоящий мужчина. А вот на этот раз я сама буду к тебе приставать. – Кофточка улетела в сторону. – Сколько, по твоему мнению, может ждать девушка? До самой смерти, что ли?

– Ни себе хрена! – восхищенно воскликнул Уинтер. – Да тебя хоть на нос парусника приколачивай!

– Да, – серьезно согласилась Деми. – У меня даже прозвище такое – Чайный Клиппер.

– Ты что, террористка из организации «Свободу девственницам»?

– А чего спрашивать, – рассмеялась она. – Лучше взять да выяснить. Давай, Роуг.

Деми рывком подняла Уинтера с дивана и потащила в спальню, на ходу сдирая с него одежду.

 
Всю силу, юность, пыл неудержимый
Сплетем в один клубок нерасторжимый
И продеремся в ярости борьбы
Через железные врата судьбы.
И пусть мы солнце в небе не стреножим —
Зато пустить его галопом сможем!
 

Но ей оказалось под силу и это – остановить солнце над лишенном времени чистилище любви. Она казалась сотней женщин с сотнями рук и ртов. Она была негритянкой с толстыми губами, которые обхватывали, поглощали его, с высокими, крепкими ягодицами, которые сжимали его, как клещи. Она была девственницей из Новой Англии – тоненькой, белокурой и беспомощной, но дрожащей от счастья.

Она наполняла его уши жадным, ненасытным воркованием – и в то же время ее рты извлекали арпеджио из его кожи и пили их. Она была дикой, из какого-то иного мира тварью, гортанно вопившей, когда он по-зверски же овладевал ею. В какое-то мгновение она стала надувной пластиковой куклой, то пищавшей, то гудевшей, наподобие игрового автомата. Она была жесткой и нежной, требовательной и бесконечно покорной и всегда – неожиданной.

И она вызывала у него странные, чудовищные видения. Его словно стегали кнутом, распинали, рвали на дыбе и четвертовали, клеймили добела раскаленным железом. Ему казалось, что он видит ее и себя – невероятно сплетенных – в увеличивающих зеркалах. Он пришел в ужас, услышав громкий стук в дверь и той же дверью приглушенные голоса, выкрикивавшие непонятные угрозы. Его чресла превратились в бесконечно извергающийся вулкан. И все это время ему казалось, что они ведут с ней легкую, блестящую беседу за икрой и шампанским – в качестве эротической прелюдии, чтобы возлечь потом перед зажженным камином и впервые предаться любви.

Энергия

Я все больше и больше прихожу к убеждению, что человек – существо опасное и что власть болезненно увлекает своих обладателей, без различия – принадлежит она многим или немногим.

Эбигайл Адамс

Уинтер поднялся с японской кровати, бесшумно прошел в гостиную и уселся на диван, закинув ноги на кофейный столик. Он напряженно думал, стараясь разобраться в структуре событий.

Получасом позднее появилась Деми – вновь стройная, белокурая и чуть раскосая. Одернув на себе одну из рубашек хозяина дома, выполнявшую роль кургузого домашнего халата, девушка уселась по другую сторону кофейного столика прямо на пол и посмотрела на Роуга снизу вверх.

– Я тебя люблю, – прошептала она. – Я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю.

Некоторое время Уинтер молчал, затем судорожно вздохнул.

– Ты – титанианка. – Он не спрашивал, а констатировал факт.

Деми помолчала, примерно столько же, сколько и он, а затем кивнула.

– Разве это что-нибудь меняет?

– Не знаю. Я… Ты первая титанианка, с которой я встретился.

– В постели?

– Вообще, где угодно.

– Ты уверен?

– Н-нет. Пожалуй, я не могу быть уверен. Никто не может.

– Не может.

– А ты сама способна уверенно распознать своих?

– Ты имеешь в виду всякие там таинственные приметы вроде секретных масонских знаков? Нет, но…

– Но что?

– Но мы можем узнать друг друга, если начнем говорить на своем языке.

– А как звучит титанианский? Я его слышал когда-нибудь?

– Возможно. Тут не так все просто. Понимаешь, титанианцы общаются совсем иначе, чем остальные.

– Иначе?

– Не звуками и не жестами.

– А как же? Телепатия?

– Нет, мы говорим химически.

– Что?

– У нас химический язык – запахи, вкусовые ощущения, ощущения на поверхности кожи и в глубине тела.

– Что-то ты мне плетешь.

– Ни в коем случае. Это – очень исхищренный язык, где все выражается вариациями интенсивности и сочетаниями.

– Знаешь, я что-то даже не верю.

– Тебе это чуждо, вот и не веришь. Сейчас я буду говорить химически. Готов воспринимать?

– Давай.

– Так что? – спросила Деми после нескольких секунд полного молчания.

– Ничего.

– Чувствуешь какой-нибудь запах? вкус? Вообще что-нибудь?

– Ничего.

– Вообще никаких ощущений?

– Только растущее убеждение, что все это просто жульническая уловка, смысл которой… Нет. Подожди. Надо по-честному. На какой-то момент мне показалось, что я вижу нечто вроде солнечного диска, вроде этих моих шрамов.

– Ну вот! – широко улыбнулась Деми. – Ты все-таки слышал меня, однако все это настолько чуждо тебе и незнакомо, что мозгу приходится переводить принимаемый сигнал на язык привычных символов.

– Ты действительно сказала мне нечто, чему соответствует зрительный образ солнечного диска?

Деми кивнула.

– Так что ты там говорила на своем химическом?

– Что ты – психованный, в конец запутавшийся маорийский мужчина, и я люблю тебя, люблю всего, вплоть до этих самых шрамов.

– И ты все это сказала?

– Не только сказала, но так и думаю, особенно насчет шрамов. А ты, дурачок, чего-то стесняешься…

– Кончай сострадание, я ненавижу такие штуки, – прорычал Уинтер. – Так что же, – добавил он, – вы, титанианцы, так вот и вещаете все время на своем химическом языке?

– Нет.

– А много вас среди людей?

– Не знаю, да, собственно, и не очень интересуюсь. Я интересуюсь только тобой… и ты, Роуг, меня пугаешь.

– Не понимаю, чем.

– Стать таким холодным и аналитичным сразу же после… ну ты понимаешь, после чего.

– Прости, пожалуйста, – несколько принужденно улыбнулся Уинтер. – Я пытаюсь во всем этом разобраться.

– Зря я тебе сказала.

– А не надо было и говорить, ты показала. Необыкновенно и потрясающе, я никогда и подумать бы не мог… А как ты попала сюда, на Землю?

– Я и родилась здесь. Я – вроде как подкидыш, а уж если точнее – подменыш.

– Как это?

– Настоящая моя мать дружила с семейством Жеру, она была их врачом. Не хочется вдаваться в ее историю, проговоришь до вечера.

– Ладно.

– Мне был всего месяц, когда умер первый ребенок Жеру, примерно такого же возраста, как и я. Мать заменила мертвого младенца мной.

– Почему? Зачем?

– Ей нравилась эта семья, и она знала, что утрата первого ребенка сломит их. Я не была у нее первой… ведь из нас дети сыплются легко и быстро, как горошины из стручка.

– А твой отец – земной человек?

– Нет, мы можем рожать только от титанианцев. Нашим яйцеклеткам чем-то не нравятся ваши сперматозоиды, а может – наоборот. Как бы там ни было, мать решила, что мне будет полезно вырасти земной девочкой из хорошей семьи. И ей ничто не мешает за мной приглядывать. Вот, собственно, и все.

– Так значит, вы способны любить?

– Мог бы и сам понять, Роуг.

– А вот я не понимаю, – беспомощно развел руками Уинтер. – Например, эти разговорчики насчет краски для волос и стреляния глазками и прочем – ведь все это просто камуфляж, титанианские фокусы, верно?

– Да. Я чувствую твои желания и стараюсь к ним приспособиться, но моя любовь – не камуфляж.

– И ты можешь изменяться, как хочешь?

– Да.

– А какая ты в действительности?

– Как ты сам думаешь – на что похож титанианец в действительности?

– Не знаю, хоть убей. – Он смотрел на Деми озабоченно и даже боязливо. – Ну, какой-нибудь там ослепительный сгусток энергии, или бесформенная амеба, а может, вспышка молнии?

– Неудивительно, что ты места себе не находишь, – расхохоталась девушка. – Поцелуй с напряжением в тысячу вольт – кто же не испугается! Но ты скажи, на что похож в действительности ты сам?

– Ты же видишь и – в отличие от меня – можешь вполне доверять своим глазам.

– Au contraire, m'sier. [16]16
  Как раз наоборот, мсье (фр.).


[Закрыть]Я не увижу, каков ты в действительности, до самой твоей смерти.

– Но это же чушь, какая-то нелепица.

– Да не совсем, – посерьезнела Деми. – Что такое настоящий ты, ты, которого я люблю? Твой гений по части структур? Твои блестящие способности журналиста – синэргика? Твой юмор? Твое обаяние? Твой изощренный, аналитический ум? Нет. Настоящий ты в том, какое ты находишь употреблениевсем этим великолепным качествам, что ты создаешь, что оставляешь после себя – а кто же может определить это с уверенностью, пока ты жив?

– Пожалуй верно, – неохотно согласился Уинтер.

– То же самое относится и к нам. Да, я способна изменяться, приспосабливаться к ситуации или человеку – но совсем не к любой ситуации и не клюбомучеловеку. Настоящая я – это то, что я делаю по собственной своей воле. А после смерти я приму ту форму, которую всегда предпочитало мое глубинное, внутреннее «я». Вот это и буду настоящая я.

– А не заносит ли тебя в мистику?

– Ни в коем случае. – Жестом школьной учительницы, привлекающей внимание класса к наглядному пособию, Деми постучала по кофейному столику. Столик у Роуга был редкостный – из поперечного среза тюльпанного дерева с Сатурна-шестого. – Посмотри на эти кольца. Каждое из них свидетельствует об изменении, об адаптации, согласен?

Уинтер послушно кивнул.

– Однако при всех этих изменениях тюльпанное дерево оставалось тюльпанным деревом?

– Да.

– Оно начиналось нежным, бессильным бутоном, из которого могло вырасти что угодно, но Космический Дух сказал: «Ты – тюльпанное дерево. Расти и меняйся, как тебе вздумается, но и в жизни, и в смерти ты останешься тюльпанным деревом». То же самое и с нами: мы меняемся, мы адаптируемся – в пределах внутреннего своего естества.

Уинтер потряс головой, на его лице читалось удивление, смешанное с недоверием.

– Да, мы полиморфны, – продолжала девушка, – но мы живем, адаптируемся, боремся за существование, влюбляемся…

– И разыгрываете с нами такие вот веселенькие любовные игры, – прервал ее Уинтер.

– А что тут такого, – обожгла его взглядом Деми. – Разве любовь – не веселье? Да ты, Уинтер, часом не сдурел? Никак ты считаешь, что любовь должна быть мрачной, глухой, отчаянной, безнадежной, вроде как в старинных русских пьесах? Вот уж не подозревала в тебе такой инфантильности.

Несколько секунд Роуг ошарашенно молчал, а потом затрясся от смеха.

– Ну, Деми, черти бы тебя драли! Ведь ты снова изменилась, только каким местом сумела ты понять, что мне нужен строгий учитель?

– Не знаю, милый. – Теперь она тоже смеялась. – Возможно – левым глазом. Обычно я только смутно ощущаю, что именно сейчас нужно. В конце концов я только наполовину человек, а влюбилась и вообще впервые, так что нельзя с меня много спрашивать.

– Никогда, никогда не меняйся, – улыбнулся Роуг. – Только что это за хрень я несу?

– Ты хотел сказать, что я должна изменяться только для тебя. – Деми взяла его за руку. – Пошли, суперлюбовник.

На этот раз они вернулись из спальни вместе. На этот раз не он, а она уселась на диван, закинув ноги на столик. На этот раз Деми не стала связываться с импровизированным халатиком и походила в результате на школьницу-спортсменку. «Капитан женской сборной по хоккею с мячом», – подумал Уинтер. Он сидел по другую сторону столика в позе лотоса и любовался Деми, не скрывая своего восхищения.

– Иди сюда, милый. – Девушка похлопала по соседней подушке дивана.

– Пока не буду. Этот диван слишком много треплется.

–  Треплется?

Уинтер кивнул.

– Ты же это не серьезно.

– Еще как серьезно. Со мною говорят все и вся, а сейчас я хочу слушать только тебя.

– Все и вся?

– Ага. Мебель, картины, машины, деревья, цветы – да все что угодно. Я слышу их, если хоть немного прислушаюсь.

– Ну и на что похож голос дивана?

– Похож… Ну, это вроде как если бы говорил замедленно показываемый в кино морж, да еще с пастью, полной ваты. Блу-у-фу-у-ду-у-му-у-ну-у… Нужно иметь терпение и вслушиваться подольше.

– А цветы?

– На первый взгляд они должны бы боязливо хихикать, словно застенчивые девчонки… Ничего подобного! Они полны знойной зрелости, как рекламные ролики духов, именуемых c'est la Seductrice.

– Ты накоротке знаком со всей Вселенной, – рассмеялась Деми. – Вот это, наверное, меня и привлекло. – Она внимательно посмотрела ему в глаза.

– А говорит кто-нибудь из них: «Я тебя люблю»?

– Такое вне системы их понятий. Они – эгоманьяки, все до единого.

– А вот я говорю. Я люблю. Тебя.

– Я могу ответить даже большим. – Роуг смотрел на Деми так же внимательно, как и она на него. – Я тебе доверяю.

– А почему это больше?

– Потому, что теперь я могу облегчить свою душу. Мне хочется обдумать вместе с тобой одну вещь.

– Ты всегда что-то обдумываешь.

– Единственный мой порок. Слушай, я тут попал в историю… в нехорошую историю.

– Сегодня?

– На Венуччи. Только ты никому и ни при каких обстоятельствах! Я знаю, что могу тебе верить, но ведь ты – всего лишь малолетняя девчонка из Виргинии, хотя и титанианка, вдруг кто-нибудь вытащит из тебя эти сведения обманом.

– Я не выдам ничего и никогда.

Неожиданно хоккейная капитанша сделалась очень похожей на фею Моргану.

– Изыди, сатана! – отшатнулся Уинтер, скрестив руки перед лицом.

– Попалась с поличным. – Колдунья усмехнулась и вдруг стала яростной Сьеррой О'Нолан.

– Только не это! – взмолился Уинтер, мгновенно припомнив ссоры и склоки. – Бога ради, Деми… Так значит, и у вас, титанианцев, бывают накладки? – ворчливо добавил он, когда Деми стала прежней Деми.

– Конечно, бывают, у кого их нет? – Она хладнокровно пожала плечами.

– И перестань, пожалуйста, говорить «вы, титанианцы». Не «вы», а «мы». Все мы – части одной вселенской шутки.

– Конечно, лапушка, – кивнул Роуг, – но ты все-таки пойми, насколько это трудно – иметь дело со столь непостоянной возлюбленной.

– Ты так думаешь? Слушай, Роуг, доводилось ли тебе в твоей – назовем это помягче – несколько рассеянной личной жизни иметь дело с кем-нибудь из актрис?

– Увы, да.

– И сколько ролей играла эта актриса, на сцене и вне ее?

– Мильен и триста тысяч, а может, и больше.

– Ну так с нами все тоже самое.

– Однако ты меняешься и физически.

– А разве грим – не то же самое?

– Ладно, ладно, убедила, – сдался Уинтер. – Никогда мне, наверное, не узнать, кто же такая мне попалась, кого же это я полюбил. Или надо «кто же такой мне попался?» Я ведь, – признался он – завалил грамматику в Hohere Schule. [17]17
  Старшие классы школы (нем.).


[Закрыть]По причине излишеств в употреблении прилагательных.

– Ты гений, – улыбнулась Деми. – Я буду у тебя учиться.

– Боюсь, я превращаюсь для тебя в нечто вроде отца-попечителя.

– Тогда мы занимаемся кровосмешением.

– Ладно, я нарушал уже почти все Десять Заповедей, так что большая разница – одной больше. Коньяк?

– Чуть попозже, если ты не против.

Уинтер достал бутылку и два кларетных фужера, поставил фужеры на кофейный столик, затем откупорил бутылку и сделал большой глоток прямо из горлышка.

– Вот недавно я и нарушил одну из них.

– Какую?

– Твой Мэримонт – это ведь католический колледж?

– Более-менее.

– A les Jeroux, [18]18
  Семья Жеру (фр.).


[Закрыть]они воспитывали своего кукушонка в католической вере?

– Более-менее.

– Тогда это может тебя шокировать. Шестую.

– Не у… Не может быть!

– Может.

– Придумал историю и пробуешь ее на доверчивой слушательнице?

– Увы, – покачал головой Уинтер. – В куполе Болонья, перед самым возвращением на Землю.

– Но… Но… – Деми вскочила на ноги и мгновенно стала похожа на фурию мщения: Уинтеру показалось даже, что он различает вплетенных в ее волосы змей. – Послушай, Роуг Уинтер, если ты вешаешь мне лапшу на уши, я…

– Нет, нет, нет, – прервал этот поток Роуг. – Неужели я способен шутить на такую тему?

– Еще как способен. Ты прожженный лгун.

– Сядь, лапа, успокойся. – Уинтер похлопал по дивану. – Это и вправду целая история, только я ее не придумывал Она произошла, и мне нужно обсудить все с кем-нибудь, кому можно верить.

– Да? – Деми недоверчиво присела. – Ну рассказывай.

– В Болонье я вышел на след весьма необычной структуры, завязанной на мета-мафию. Как тебе известно, джинки с Тритона – полные монополисты по части мета, и ребята они крутые, как яйцо. Устанавливают цены и квоты по своему разумению и разговаривают с внутренними варварами очень просто: если ты им чем-нибудь вдруг не понравишься – сразу урезают квоту. Мало удивительного, что возникла мета-мафия, занимающаяся контрабандой с Тритона. Цены они ломят зверские, но товар доставляют, совершенно при этом не интересуясь, кто ты такой или что ты такое. Этакие честные жулики. Пока все ясно?

– Кроме мета, – призналась, помедлив, Деми. – Я знаю, что это – сокращение от «метастазис» и как-то там связано с получением энергии, но только как?

– Тут все довольно сложно.

– Постараюсь понять.

– Ну хорошо, начнем с атомов и заряженных частиц. Мета может переводить их из основного состояния в возбужденное. При этом они забирают у мета энергию и сваливаются обратно в основное состояние, выделяя эту самую энергию, – вот и весь процесс метастазиса. Сечешь?

– Нет. Слишком уж научно, а я совсем не похожа на Мари Кюри.

– И слава Богу, она красотой не отличалась. Хорошо. Ты говорила со мной химически – я попробую поговорить с тобой структурально. Представь себе лазерный пучок, способный проделать дырку в стальной плите или передать сигнал на большое расстояние…

–

– Понимаешь?

– Пока тут нет никаких структур. Одна прямая линия.

– Да, но откуда взялась эта линия? Подумай об облаке частиц, находящихся в своем основном, спокойном состоянии. Нечто вроде большой толпы нулей…

о о

о о о

о о о о о

о о о о

о о о о о о о

о о о о о о

о о о о о

о о о

– Теперь приведем эту толпу в возбужденное состояние, накачав в нее энергию. Все нули превратятся, так сказать, в плюс-частицы…

+ +

+ + +

+ + + + +

+ + + +

+ + + + + + +

+ + + + + +

+ + + + +

+ + +

– Но мы получили в результате не естественное стабильное состояние, а нечто вроде массовой атомной истерии, так что частицам быстро это надоедает, и они начнут возвращаться в нулевое состояние – ну вроде как в привычное, удобное кресло. Понимаешь схему?

– Continuez. Continuez lentement. [19]19
  Продолжайте. Продолжайте медленно (фр.).


[Закрыть]

– С другой стороны, они ведь не живоглоты какие, а ребята честные, поэтому частица возвращает полученную ранее энергию, а тем самым заодно подает добрый пример паре своих дружков, и те тоже возвращаются в основное состояние, отдавая свои порции энергии, после чего за ними следуют еще четверо, затем – восемь, шестнадцать, тридцать две, шестьдесят четыре, процесс идет по нарастающей и в результате вся энергия излучается в виде пучка.

о +

о о + +

+ + + +

+ о + +

о о + о + + + +

+ + + + + + + + + + + + + +

+ о + + + +

+ + + +

+ +

– И все это – за наносекунды, и все – в фазе, чем и объясняется мощь лазера. Теперь сечешь?

– Да, только при чем тут мета?

– Плохо одно – чтобы перевести атомы и частицы в возбужденное состояние, нужно затратить огромное количество энергии, большее, чем они потом отдают, так что если подсчитать доходы и расходы, всегда оказываешься в убытке. А вот если использовать для их возбуждения мета, получается доход. Тратишь единицу, а зарабатываешь сотню.

– Как? Почему?

– Потому, что этот бредовый катализатор – настоящая энергостанция, работающая на запасенной энергии. Запасенная энергия, Деми, имеется буквально во всем, и для ее высвобождения нужна лишь электронная система передачи. Представь спичку. У нее есть головка из серы, фосфора, селитры и всякой прочей химической дряни, головка эта полна энергии, только и ждущей, чтобы ее высвободили – к примеру, трением. Но когда энергия выделяется из мета – это уже не спичка, это скорее ящик динамита. Нечто вроде шахматной легенды, воплощенной в жизнь.

– Я не знаю такой легенды.

– Рассказывают, что некий философ изобрел шахматы для развлечения индийского раджи. Раджа пришел в полный восторг и обещал ученому любую награду, какую тот только пожелает. Ученый попросил положить одно зернышко риса на первую клетку шахматной доски, два – на вторую, четыре – на третью и так далее до шестьдесят четвертой.

– Что-то он поскромничал.

– То же самое сказал и раджа, думавший расплатиться золотом или самоцветами – ценными, в общем, вещами. Просьба ученого казалась ему очень скромной – пока не выяснилось, что на последнюю клетку доски не хватит всего риса Индии и Китая. Вот что такое возрастание в геометрической прогрессии, а именно это и происходит с энергией под действием мета.

– Как же это получается?

– Не знаю. Мне всегда хотелось изучить процесс во всех подробностях, но джинки с Тритона темнят. Обращение энтропии – это единственное, что могут сказать наши, местные физики. Ну и Бог с ними, пускай разбираются дальше.

– Энтропия? Никогда не слыхала такого слова.

– Не понимаю, в этом вашем богоугодном заведении вообще чему-нибудь учили?

– На факультете иностранных языков никаких энтропий не проходят.

– Да, это не язык, а стопроцентный упадок. Энтропия – это распад. Если физическую систему не трогать, ее энтропия увеличивается, то есть система дряхлеет, слабеет, энергия, пригодная для выполнения какой-либо работы, иссякает. Мощь, сконцентрированная в мета, разворачивает этот процесс, да еще со страшной силой.

– Ты посмотри! Действительнохитрые штуки.

– Да уж, не простые.

– А как выглядит мета?

– Я никогда не видел. Инженеры трясутся над своими кристаллами, как евнухи, защищающие гарем. Никаких посетителей. Никаких праздных зевак. Объясняют, что это очень опасно… Прекрати сейчас же, Деми!.. И трудно их в чем-нибудь винить. В прошлом происходило очень много самых дурацких несчастных случаев.

– Ну а теперь вернемся к Шестой Заповеди, – сказала Деми, оставив попытку превратиться в обнаженную одалиску.

– Что, прямо сейчас?

– Пожалуйста.

– Но мне хочется поговорить о нас с тобой, это гораздо приятнее.

– Потом.

– А вдруг потом будет уже поздно? «У любви, как у пташки крылья, – жалостливо запел он. – Ее нельзя никак поймать».

– Не голос, а услада уха! Половина нот уходят на полтона вниз; наверное, это можно назвать энтропическим пением. Так что же там насчет Шестой Заповеди? Прошу тебя, Роуг, нельзя, чтобы это нас отдаляло.

– А что, отдаляет?

– Да, – кивнула Деми. – Я все время чувствую… ну, словно над тобой висит крохотная, но мрачная туча.

– Боже ж ты мой, – прошептал Уинтер скорее самому себе. – Чистая фантастика… Ощутить такое… да еще в тот момент, когда ты буквально меня пожирала.

– Прошу тебя, Роуг, напрягись и попробуй быть серьезным.

– Да я просто пытаюсь переключить скорость, – неуверенно пошутил Уинтер. – Подожди секунду, дай мне собраться.

Деми погрузилась в сочувственное молчание. Вглядываясь в прошлое, Роуг негромко барабанил пальцами. «А ты сейчас отстань», – прервал он неслышный монолог какого-то там стола или стула, мешавшего ему думать. И в конце концов поднял на Деми глаза.

– Ты же знаешь, что на Венуччи живут не одни итальянцы. Там скорее все Средиземноморье – греки, португальцы, алжирцы, албанцы и так далее. Каждый из этих народцев цепляется за свои традиции, свой стиль жизни, да и итальянские купола придерживаются местных региональных культур – сицилийцы, неаполитанцы, венецианцы, есть даже нью-йоркская Малая Италия. Там говорят на трущобной итало-английской тарабарщине, а посмотрела бы ты, что творится в Тутовом куполе, когда там отмечают дни святых!