Текст книги "Избранные"

Автор книги: Альфонсо Лопес Микельсен

Может возникнуть вопрос: какую роль играли представители интеллигенции, художники, ученые да и сами политики? То есть те, кто в других странах составляет особый круг и оказывает влияние на жизнь общества? Наверно, они здесь существовали, во всяком случае я так предполагал. Однако их достоинства опять-таки оценивались лишь тем, в какой степени их творчество было замечено в мире «избранных». В национальной художественной галерее премии присуждались картинам, автором которых, скажем, была дамочка из высшего света, а творения тех, кому европейская и мексиканская критика прочила большое будущее, замалчивались.

То же самое наблюдалось и в национальной литературе. Бестселлеры, как следовало предполагать, отнюдь не принадлежали перу талантливых и зрелых мастеров; их авторами были юнцы из «избранных». Создаваемые ими романы и биографии высоко котировавшихся представителей Ла Кабреры пользовались особым вниманием. Зато с какой скукой, с зевотой встречались произведения лучших писателей, посвященные родной земле, народной тематике, – ими занимались лишь профессиональные критики.

Никакие соображения ни возрастного, ни сословного характера не могли разрушить атмосферу семейственности, взращенную на деньгах. Помню, как в одном из городов Атлантического побережья на крещение богатого наследника пригласили местного архиепископа. Церемонию предполагалось провести на острове, куда можно было добраться лишь на прогулочной яхте. Ради такого случая кто-то из друзей предоставил счастливым родителям собственное судно. С берега местные рыбаки с удивлением наблюдали, как его преосвященство, пребывающий в весьма преклонных летах, одетый в торжественные одеяния, соответствующие его рангу, с трудом вскарабкивался по веревочной лестнице на борт яхты. Своим присутствием досточтимый прелат должен был придать особый престиж ритуалу.

После разрыва дипломатических отношений со странами «оси» были приняты определенные ограничения для передвижения немцев, японцев и итальянцев внутри страны. За разрешением им приходилось обращаться в военное министерство. Когда я рассказал об этом Лаинесу и добавил, что мне хотелось бы съездить на побережье, адвокат с присущей ему любезностью немедленно ответил:

– Ничего нет проще! Одну минуточку!

Он позвонил секретарше и приказал немедленно соединить его с министром.

– Алло? Бернардо! – начал он. – Ну, как дела? Как поживает Сара? А малыш Сариты?

С другого конца телефонного провода он получил подробные сообщения о здоровье каждого из членов семьи министра и лишь после этого приступил к делу.

– Послушай, Бернардо, хочу попросить тебя об одном одолжении. У меня сейчас находится сеньор Б. К. Очаровательный человек! Наш общий друг, к тому же член клуба «Атлантик», честнейшая и достойнейшая личность! Естественно, такой же обязательный, как все семейство К. Он намеревается выехать на океанское побережье, мне очень бы хотелось, чтобы ты распорядился о пропуске для него.

Почти немедля последовало согласие, и дон Диего начал диктовать мои имя и фамилию. Затем он повернулся ко мне:

– Разрешение будет готово к четвергу. Вам придется лишь съездить за ним. Обратитесь прямо к министру, генералу Бернардо Бельо. Скажите, что вы – от меня.

Излишне говорить, что в указанный день пропуск был готов. Мне не пришлось даже беспокоить генерала. Конверт лежал у дежурного, которому, по всей вероятности, приказано было обойтись со мной особенно учтиво.

Мои новые друзья с полным правом могли сказать: «Государство – это мы», слегка переиначив известное изречение Людовика XIV: «Государство – это я».

Трудно было разграничить частную жизнь моих друзей из Ла Кабреры и их общественную деятельность. Нередко мне казалось, что они представляют в государстве какой-то совершенно особый класс, что их личное существование и заботы важнее государственных проблем и совершенно неотделимы от жизни страны.

Помню, в страну прибыл с визитом вежливости некий принц – глава государства. Естественно, ему были оказаны должные почести, проведены официальные приемы. Здесь считается, что только «избранные» обладают искусством принимать гостей «по-европейски» и только «избранные» достойны принимать принцев, в силу чего полномочия по приему и развлечению высоких гостей были поручены «государству в государстве», то есть Ла Кабрере. Принц расположился не в посольстве своей страны и не в официальной резиденции: один из моих новых друзей предоставил ему свою виллу. Другие также старались оказать гостю достойный прием: принц был приглашен на чай в загородную резиденцию, и хозяева одели слуг в костюмы средневековых стрелков. А некая дама даже велела отлить из золота ключ от своего дома и подарила принцу на память о визите в эту страну.

Разговоры, которые велись в клубе «Атлантик», и в первую очередь Пересом, вращались преимущественно вокруг баснословных барышей, получаемых от спекуляций на бирже. Вдохновленный своими первыми успехами на этом поприще, я принимал в этих беседах самое активное участие.

– Сеньор К., почему бы вам не получить ссуду в банке на полгода, а затем пролонгировать срок возврата? В таком случае мы могли бы купить на паях сто тонн типографской бумаги, – предлагали мне в «Атлантике».

– Не знаю, предоставят ли мне кредит…

– Естественно, дадут. Я познакомлю вас с управляющим банка, он сидит за соседним столом.

Вскоре банк предоставил мне кредиты, и сделка пошла так, как была задумана. Иначе и быть не могло. Цены росли из года в год, но это чувствовали лишь те, кто жил на свое жалованье, у кого не было никаких капиталов, кто не мог «получать кредитов». Для «избранных» же жизнь становилась все легче. Повышение цен на товары и продукты лишь вдохновляет тех, кто их производит или выпускает на рынок. За редкостным исключением, главной целью каждого, кто обитал в дебрях Ла Кабреры, были деньги. Поэтому обязательную тему любого застолья составляла последняя крупная сделка. Дружеские связи устанавливались и рушились в зависимости от финансового соперничества; источником семейных разладов чаще всего была та же золотая лихорадка, которая пожирала всех без исключения.

…Жажда приводит к одному и тому же источнику всех зверей, даже если жизнь более слабого при этом находится под угрозой…

Однажды в газетах под крупным заголовком появилось сообщение: «Состояние семейства Кастаньеды – предмет сенсационного юридического спора. Адвокаты спорящих сторон излагают свои точки зрения газете „Эль Меркурио“».

– Что это означает? – спросил я одного из своих друзей. – Почему юридический спор по столь частному делу должен стать достоянием широкой публики?

– Потому что сделки, коммерция – любимая тема широкого читателя. Об этом деле уже столько было разговоров. Поэтому спорящие стороны вынуждены были прибегнуть к помощи газет, чтобы дать достоверные пояснения.

Настроение дельцов в тот момент можно было сравнить разве что с ликованием африканского племени, натолкнувшегося на кладбище диких слонов, где под слоем камней и пыли скрываются ценнейшие бивни. Трудно подобрать здесь более точное сравнение.

За столиками, где сидели дамы – и великолепные! – стремлением которых было будить желания своих соседей мужчин, бокалы то и дело наполнялись напитками, располагающими к полнейшей откровенности. А разговор все время вращался вокруг проклятого судебного дела.

– Управляющий в обществе получает ежегодно сорок тысяч. Вся суть в этом, – сказал кто-то.

– Но налоги при разделе составили около трех миллионов, – добавил другой.

– Капитал, оставленный стариком, даже если не прикладывать к нему руки, приносит ежегодно шесть миллионов чистого дохода.

Если кто возражал против подобного заявления, в спор немедля включались все присутствующие. Казалось, что прелестные женщины в эти мгновения исчезали, настолько мужчины были поглощены цифрами, и только цифрами. Более того, в сердцах мужей, уставших от собственных жен, поселялись не новые привязанности, как это случается у мужчин, – ими овладевала навязчивая страсть «делания денег». В глазах общества она была куда простительнее, чем связь с женщиной. Двадцатипятилетние дамы, в свою очередь разочаровавшись в мужьях, занятых финансовыми операциями, становились легкой добычей любого, оказавшего им внимание. Такие женщины обычно увлекались крепкими напитками или убивали время за игрой в гольф, пытаясь таким образом не думать о том, что они преданы забвению.

…Это смахивало на положение самок хищников в джунглях. Из укромного уголка наблюдают они за вольностями своего самца и мирятся со всеми его прихотями…

А на другом континенте гибли тысячи и тысячи молодых людей – русских и немцев. Они лежали в скованных холодом русских степях, и вместо крови их артерии и вены заполнял лед. Каждую ночь взрывы бомб сотрясали полуразрушенные английские города. Подданные британской короны наблюдали, как в облаках пыли исчезали руины их некогда могущественной империи. Бельгийские, греческие, французские дети умирали от голода. Для меня контраст между этими двумя мирами был драматически ошеломляющим. Мир Южной Америки, где все так просто и легко, где под безоблачным небом протекает жизнь кучки «избранных», использующих любые рычаги, любые связи, чтобы в эпоху всемирной катастрофы, которая их будто и не касалась, множить свои состояния. И мир по другую сторону Атлантического океана, где под угрозой полного исчезновения изнемогала строившаяся веками цивилизация.

К нам, европейцам, живущим в этой стране, судьба была благосклонна во всем. Я даже испытывал угрызения совести, будто изменил сам себе, приобщившись к миру счастливых людей, где каждый делал то, что ему хотелось. Иногда я испытывал приступы отчаяния, понимая, что это окружение затягивает меня все глубже и глубже. И не оставалось надежд выбраться из трясины.

Но этот мир, как джунгли, все более завораживал меня. «Я буду богатым, очень богатым. И у меня будет много друзей… Кто знает, возможно, и Ольга уступит моим желаниям… Возможно…»

Если бы эти джунгли не были полны неведомых мне тайн! Если бы я не принял путаные тропинки за прямые расчищенные аллейки, по которым так приятно прогуливаться!

VIII

Вступление в клуб «Атлантик», а также возрастающее благосостояние навели меня на мысль приобрести автомобиль, о чем ранее я и не помышлял.

После нападения на Пирл-Харбор производство автомашин в США для продажи частным лицам практически прекратилось. Думать о приобретении машины европейской марки было по меньшей мере безумием. Мне пришлось купить весьма подержанную автомашину, да еще и по совершенно фантастической цене.

Мне казалось, что в небольшом городе, в котором я ныне проживал, водить машину намного легче, чем в любом европейском, где я колесил более двадцати лет на своем «мерседесе». Машин здесь, конечно, было намного меньше, и улицы большей частью прямые, как натянутые шнурки, но отсутствие порядка и сумасшедшая безалаберность движения транспорта удручали меня. Как будто никто из местных водителей понятия не имел, что на больших автострадах существуют ряды для скоростной езды и ряды для грузового транспорта! Грузовики мчались по дороге, где только им вздумается, порой пускаясь в бешеные гонки. Бывало и так, что в ряду для легковых автомобилей еле плелся старый фургон; оказывается, шофер просто замечтался, наслаждаясь мелодией очередного болеро, доносившегося из радиоприемника.

Борьба, которая отмечает жизнь джунглей, отличала, хотя и в миниатюре, жизнь водителей такси. Как угорелые, они носились по городу в погоне за пассажирами, не уступая друг другу в скорости. Шоферы останавливались в самых неподходящих местах и тормозили так резко, что каждый, кто следовал за такси, неминуемо должен был врезаться в хвост машины. Будучи немцем, да к тому же протестантом, я был совершенно убежден, что ряды для движения транспорта бог создал так же, как жизненные пути для каждого из своих творений. Поэтому я строго придерживался правил уличного движения и неукоснительно соблюдал их, будто речь шла о десяти заповедях Евангелия.

Однажды я направлялся к центру города. В одном из подъездов я увидел спасавшуюся от дождя белокурую женщину. Мне она показалась похожей на Ольгу. Я объехал вокруг дома, остановился у подъезда и показал жестами, что могу подвезти ее. Ольга – а это была она – обрадовалась. Она села рядом со мной; с волос ее стекали дождевые капли, и она все пыталась вытереть их косынкой. Мы никогда не бывали рядом так близко. Я обратил внимание на удивительную прозрачность ее зеленых глаз. Ее глаза улыбались.

– Куда вас отвезти, сеньорита? – спросил я ее.

– Если вам не трудно, в салон «Прадо». Я очень тороплюсь.

– Конечно. Но ведь идет дождь, и клиентов наверняка нет. Не зайти ли нам в ресторан и не выпить ли чего-нибудь?

– Спасибо, но только буквально на несколько минут.

Мы вошли в ресторан. Я заметил, что Ольга, всегда уверенная в себе, робко оглядывалась по сторонам. Она не знала ни одного названия иностранных вин, естественно за исключением виски. Ей пришло в голову заказать бокал пива. Я внимательно наблюдал за ней, и мною овладевало чувство горечи, смешанное с любопытством.

– Ольга, – осторожно обратился я к ней, – вы даже не представляете, как мне хотелось бы стать вашим добрым другом! Как мне хочется помочь вам! Вы не верите мне, избегаете меня. Вы думаете, я не понимаю ваших уловок? Я знаю, здесь считают, что немцы глупы. Возможно! Но не до такой же степени! Не надо быть очень проницательным, чтобы не понять, что вы не хотите встречаться со мной!

– Сеньор К., – ответила она, – хотите я докажу, что полностью доверяю вам?

– Конечно, докажите, и немедленно.

– Тогда одолжите мне пятьдесят песо.

У меня не было с собой денег, поэтому, даже не пытаясь шарить по карманам, я ответил Ольге:

– Я не могу сейчас. У меня с собой нет. Я пришлю вам эту сумму завтра, в парикмахерскую.

– Не надо, спасибо. Деньги нужны мне сегодня вечером.

Мы поболтали о каких-то пустяках и расстались, оба с чувством горечи. Она – из-за моего отказа, а я боялся, что она сочла меня за лживого скрягу.

Прошло несколько дней. Я вновь заходил в салон, но мы уже не возвращались к этой теме. А затем произошло событие, после которого я решил не искать более встреч с ней.

Решение не видеть Ольгу возникло после разговора с Мьюиром, тем самым «гринго», как называла его Ольга. Таких избалованных сыночков из благополучных семей сами американцы зовут «плейбоями». Для подобной породы людей нет большей проблемы, чем выбор галстука или ночного кабаре.

Мьюир в буквальном смысле слова стал колдуном местных джунглей: ведь он обладал всем, что в глазах обитателей Ла Кабреры человека делает человеком. Но главное – он был представителем посольства США, а в этих странах американский посол может быть сравним разве что с римским проконсулом в порабощенных провинциях.

У Мьюира всегда было много денег: кроме своего жалованья, он постоянно получал от матери кругленькие суммы в долларах, которые после реализации на черном рынке по бешеному курсу позволяли молодчику жить в роскоши.

Он болтал на трех-четырех языках и всегда был в курсе последних новинок в области танцев. Американец с удовлетворением наблюдал, как вокруг его персоны создается особая атмосфера почитания и страха. Он не останавливался перед тем, чтобы извлекать выгоду из этого страха. Эта черта характера Мьюира претила мне, но откровенную антипатию к нему я почувствовал после одной нашей беседы.

Как-то вечером американец вдруг очутился в одиночестве: не оказалось ни одного из его местных «друзей». И вот тогда-то в самых омерзительных выражениях он стал ругать всех здешних, кто относился к нему с благоговением и почтительностью. Он принимал меня в своей квартире, где царил чудовищный беспорядок. Стены гостиной были украшены портретами кинозвезд и вымпелами американских университетов, на диване возвышалась гора спортивных пиджаков. Полупьяный Мьюир разглагольствовал, видимо совершенно не стесняясь царившего вокруг хаоса:

– Эти проклятые «дагос»!

«Дагос» – такой презрительной кличкой в Соединенных Штатах и Англии называют людей, говорящих на романских языках.

– Только и думают о том, как вырвать очередной заем у Соединенных Штатов! И без отдачи! «Дагос» никогда ничего не делают сами! Они ленивы, неисполнительны, неточны в своих высказываниях и непостоянны в своих настроениях!

– Но латиноамериканцы так гостеприимны! – возразил я. – Дружелюбность – их отличительная черта. К тому же они обладают чувством собственного достоинства, корни его уходят в традиции рыцарей, испанских идальго!..

– Бросьте! – резко оборвал меня Мьюир. – Эти типы обладают всеми пороками итальянцев и пуэрториканцев, заполнивших «дно» Нью-Йорка!

– Помилуйте, мистер Мьюир! – испугался я. – Не говорите так! Ведь вас могут услышать!

– Меня это не волнует! Пусть слушают! Я их не боюсь. Зато пусть осмелится кто-либо слово сказать против Соединенных Штатов. Никто не скажет! – заключил Мьюир.

«Никто» в данном случае относилось лишь к тем, кто экономически зависел от его страны. А другие круги, к которым принадлежала Ольга, относились к самому Мьюиру, к его повадкам с нескрываемым презрением.

Мне стало неприятно его слушать, и в знак протеста я ушел. Тем не менее наши отношения не прервались. Напротив, некоторое время я даже думал, что мы сделаемся друзьями. Мне вдруг показалось, что Мьюир мог стать моим гидом в этих непостижимых для меня людских дебрях, которые не переставали преподносить мне неожиданности.

В глубине души я завидовал молодости и элегантности Мьюира. Особенно острым было это чувство, когда под звуки патефона Мьюир выделывал в залах «Атлантика» замысловатые па модных американских танцев. Мьюира постоянно окружал целый сонм местных девиц от восемнадцати до двадцати двух лет, за которыми тот, не выделяя никого, небрежно ухаживал. Эти девицы, видимо, считали, что они призваны увеселять проживавших в городе американцев – будь то сотрудники американского посольства, члены военной миссии, координаторы по каким-то межамериканским проблемам или простые чиновники нефтяных и других американских компаний. Единственное, что требовалось от американцев, – это чтобы они были белокурыми, говорили по-английски и пили в большом количестве виски. Подобные качества доводили местных девиц из высшего общества до экстаза. «Victory girls», «девочки победы» – так иронически называли их по аналогии с их единомышленницами-американками, которые атаковали солдат у железнодорожных вагонов и проникали даже в казармы, движимые весьма похвальным желанием «поднять солдатское настроение». «Девочек победы» называли еще и «солдатским хлебом», «координаторшами», причем клички эти в ту эпоху были популярны и в Лиме, и в Сантьяго. А в Мексике их называли «малинчистками»[9]9
  «Малинче» – так звали мексиканку-индеанку, которая была переводчицей и наложницей конкистадора Эрнана Кортеса в начале XVI века Ныне «малинчизм» в Мексике – символ оппортунизма, приспособленчества, политического предательства. – Прим. перев.


[Закрыть].

Мьюир чувствовал себя в очаровательном окружении, как фавн среди нимф. Я всегда восхищался, наблюдая за ним со стороны, и нередко испытывал при этом чуть ли не чувство отеческого благодушия. Мне все казалось, что он вот-вот возьмет в руки флейту и в бурном танце мелькнут из-под фрака его мохнатые козлиные ноги.

В это время входили в моду кубинские болеро, вытесняя ритмы американских негров (в ритмах этих мистер Мьюир особенно преуспевал). «Гринго» молниеносно усвоил и новый танец, исполняя его едва ли не с большим блеском, чем сами латиноамериканцы.

Надо сказать, что болеро – танец особый. Соблазнительный и увлекающий, как никакой другой, болеро прекрасно отражает латиноамериканский дух. Исполнение танца несложно; под меланхолическую музыку ведется не менее меланхолическое повествование-песня, находящее самый горячий отклик у слушателей. Я бы сказал: болеро – стихия тех, кто интересуется чужими мужьями и женами. Слова болеро всегда говорят о горячей, молчаливой страсти, которую невозможно удовлетворить. Я нередко раздумывал: какие мысли родятся в голове того супруга, который из-за столика следит, как его половина отдается танцу в пылких объятиях партнера.

Какая разница между торжественной мелодией, буколическими стихами вальсов моей молодости и болеро, позволяющими завязывать интимные отношения прямо на глазах! Танец этот разрешает предаваться заманчивому адюльтеру вопреки всем общественным и религиозным условностям.

 
Так любим и полюбили сразу,
Лишь встретившись – и все на свете позабыв…
Любовь для нас – сияющее солнце,
Любовь для нас – божественная песня.
Но час настал, пора расстаться нам…
Не потому, что не хватает ласки, люблю тебя по-прежнему душой.
Во имя моей страсти, во имя твоего счастья —
Я говорю тебе: прощай!
 

«Прощай… во имя твоего счастья…» Интересно, что же это было за счастье, которое заставляло молодых людей покидать своих любимых вопреки обуревающим их сильным чувствам?

Слушая эти песни, я вновь ощущал себя в непроходимой сельве. В зарослях, залитых лунным светом, под светом звезд звучит тысячеголосая симфония любви.

Люди из средних слоев, как и завсегдатаи аристократических клубов, прибегают к болеро, чтобы привлечь внимание женщин. В конце концов мелодия эта стала напоминать мне охотничий рог, звук которого так походил на жалобные стенания самки оленя.

Слова модного болеро каждый знал наизусть, правда, во многих случаях любовный диалог представлял лишь повторение одной и той же строки:

 
Не знаю, грех ли это? И постигнет ли кара меня?
Не иду ли я против законов и чести, и долга?
Знаю только, что жизнь моя – шквал, ураган.
Знаю только, что в нем погибаю…
 

Настроения и музыка всех болеро по сути своей неизменны, меняются только слова. Весь смысл заключается в том, чтобы изощренными словесными выкрутасами и намеками накалить до предела атмосферу греховной любви, что делала столь сладостной жизнь.

 
Такой любви нигде на свете нет.
Как нет существ, что любят так, и только так…
 

Сидя за своим столиком в клубе, я наблюдал, как партнеры танцевали намного ближе друг к другу, чем это было предусмотрено танцем. Легко было догадаться, что тот же Мьюир, Мануэль, Перес или их жены таким образом давали понять, что пошлые слова великолепно отражают их чувства. Через несколько тактов следовал ответ: крепко обнявшись, покачиваясь в такт музыке, танцоры что-то шептали друг другу, а в это время голос певца выводил:

 
Так, именно так, и только так…
 

…В сельве слух обостряется до предела. Ухо улавливает даже на далеком расстоянии все, что творится в зарослях. Тот, кто жил под сводом ветвей, не пропускающих солнечного луча, издалека чувствует приближение грозы или слышит журчание ручейка, а звери, даже не видя друг друга, улавливают на расстоянии запах существа противоположного пола.

Точно так же в мире страстей на расстоянии улавливаются эмоции, внушаемые мелодией и словами болеро.

Когда-нибудь, вероятно, будет написана история жизни в Южной Америке нашей эпохи. Думается, что в перечне самых разных и неожиданных подрывных факторов придется вспомнить о роли таких вот песен. Внешне совершенно невинные, они исподволь подводили к моральному банкротству.

Нелишне будет упомянуть, что болеро породили даже новую форму политических выступлений и сыграли свою роль в появлении на всем континенте так называемых «безрубашечников» – этих своеобразных «бунтарей». Об этом мне сказал Айярса, демагог и лидер неопределенных левацких сил. Однажды, следя, как мимо нас плывут в тесном объятии пары танцующих, он заметил:

– Между прочим, в этом явлении заложен глубокий социальный смысл. – Говоря это, он присвистывал в конце слов, что отличает произношение здешних чистильщиков сапог. – Болеро – чисто латиноамериканская музыка, она отражает неуловимые настроения народа, стремящегося сбросить сковывающие его цепи. Кончилась эпоха североамериканских ритмов!

Несколько дней спустя Айярса пригласил меня на политический митинг, где ему предстояло выступить от имени тех, кого он называл «мое движение». Кстати, в этом столпотворении я потерял золотой портсигар, который подарил мне Монжелас в день моего сорокалетия, о чем свидетельствовала дарственная надпись, им же самим выгравированная. Но я бы не пожалел еще дюжины таких портсигаров за возможность наблюдать подобное зрелище! Айярса (он славился в местных кругах как великий оратор) начал свою речь словами, которые были встречены присутствующими громом аплодисментов. Это были слова модного болеро, несколько переиначенные:

– Меня обвиняют в грехе. В том, что я – демагог. Не знаю, возможно, это и грех. Возможно, я и заслужил кару божию. Но если это грех, я признаюсь в нем, ибо в этом мире, как и в потустороннем, прощаются лишь грехи, совершенные во имя любви. В час, когда мне придется предстать перед судом народным, я смогу заявить с полным правом: да, я грешен! Грешен перед моим народом в одном: я люблю его!

И далее в том же духе:

– Как листья, иссушенные зноем, жаждут росы, с таким же нетерпением ждем мы слез представителей олигархии. Как сказал поэт: «Слезы, пролитые в золотой кубок, вызывают лишь сочувствие». И так как эти слезы они прольют, раскаявшись в своих деяниях, мы должны будем простить их, как некогда Христос простил грешницу Магдалину. И слезы олигархов станут высочайшим свидетельством их смирения перед волей народа.

Снова шквал аплодисментов. Айярса продолжал:

– Результаты предстоящих выборов не интересуют меня. Мы уже терпели поражения. Но мы вернемся к борьбе. И я вернусь к борьбе! И буду возвращаться к ней всегда, ибо я люблю свой народ! Я должен вернуться в бой! Без народа я перестану существовать. Те, кто сегодня нас преследует, завтра будут искать нас! Они будут заверять нас в своей любви, и мы поверим в то, что нам говорят. Ведь народу нельзя лгать! И все будут знать, что они пришли к нам раскаявшись и что впредь олигархи нас не предадут!

Айярса прекрасно знал секрет своего ораторского искусства и степень собственной популярности.

– Известна ли вам карьера Евы Перон? – спросил меня однажды Айярса. – Современный политический строй в Аргентине – результат определенного влияния танго. Народ этой страны в течение десятков лет слушал мелодии и слова танго: бедная девушка из предместья – «аррабаля», и благородный полковник, и презрение высокомерных богачей.

– И вы считаете, что это может длиться долго?

– Конечно, – ответил он. – Народ не поймет, если клятвы в любви к нему изложены иными словами, чем те, к которым он привык. Словами о «невозможной любви».

Айярса был прав. Какой успех могли иметь в этом мире отжившие сравнения государства с кораблем? Теперь и я, несмотря на свою германскую сдержанность, не мог сдержать улыбки, слушая речи лидеров традиционных партий относительно грядущей «эпохи процветания», – эпохи, когда возникнет настоятельная необходимость поставить у «кормила государства опытного рулевого». Выражения, неоднократно встречаемые в государственных документах, несмотря на мой очень скромный опыт пребывания в латиноамериканской атмосфере, казались мне теперь столь же неуместными, как цилиндр, висящий на ветвях дерева в зарослях сельвы.

В те месяцы жизнь моя текла весьма размеренно. Я делил свое время между встречами с друзьями из числа всесильных, несложными сделками, приносившими мне порой неплохую прибыль, и игрой в теннис. По вечерам же я допоздна упражнялся в потреблении спиртных напитков.

Однажды в субботу, после того как все мы в баре клуба «Атлантик» выпили несколько более обычного, Мьюир попросил меня отвезти его домой: квартира, которую он занимал, находилась в центре города. Нам совершенно не о чем было говорить, поэтому, чтобы как-то завязать беседу и заодно польстить его мужскому самолюбию, я сказал:

– Вы пользуетесь огромным успехом у женщин! Дамы ходят за вами по пятам! Многое я отдал бы, чтобы иметь ваш возраст!

– Так было всегда. И везде, – ответил Мьюир. – Ходят многие, за исключением одной, которая нужна…

Я тут же подумал об Ольге, хотя вначале не предполагал, что Мьюир мог иметь в виду именно ее. С подчеркнуто безразличной улыбкой я произнес:

– Кто же это, например? Уж не наша ли общая знакомая – маникюрша Ольга?

– Она как раз из тех, кто меня ищет. Но мне она совершенно не нужна. Как-то я пригласил ее поужинать, и представьте: она вместо аперитива выпила… бокал пива! Болтала и болтала – и все какие-то глупости о своем семействе. В конце концов Ольга так мне надоела, что я отвез ее домой, а сам отправился спать. Примерно два месяца после этого она мне не давала покоя. Всякий раз, когда я приходил в «Прадо», она спрашивала, чем мне не угодила, почему я не приглашаю ее. Я подумал, что девочка, в общем-то, недурна и почему бы не воспользоваться ее настойчивостью? Но дело в том, что я совсем запутался в отношениях с некой замужней дамой, так что на Ольгу у меня просто не хватает времени. Но она по-прежнему докучает мне звонками. Приходится постоянно отвечать, что я занят.

Каким идиотом я почувствовал себя! Какое же это счастье – быть молодым! Подумать только! Я часами стоял с коробкой конфет у входа в захудалый кинотеатрик, ждал назначенных и несостоявшихся свиданий с Ольгой, отворачиваясь от удивленных взглядов, привлеченных моими щегольскими перчатками и великолепной тростью. А в это время Ольга выклянчивала у Мьюира встречи! Я поклялся самому себе никогда более не видеть Ольгу, всячески избегать встреч с ней, даже сменить парикмахерскую, обходить улицу, где она работает. И надо сделать это без всяких объяснений, которые поставили бы меня в еще более глупое положение.

В среду, последовавшую за излияниями Мьюира, я отправился искать другую парикмахерскую, хотя мне было очень нелегко изменять своим привычкам. Я зашел в какой-то салон. Толстая, неприветливая женщина, уже в летах, молча подпиливала мне ногти. Мне показалось, что у нее огромные зубы. В воображении опять встали чистые зеленые глаза и почти детская улыбка Ольги, ее неизменный вопрос: «Ну, что? Как дела?»

Ничего более не будет. Никогда. Я уже не услышу ее рассказов о домашних трудностях, о ссорах с сестрами, о человеке, который бросил ее с сыном, не думая, как ей будет тяжко жить.

Несколько фраз об Ольге, сказанные Мьюиром, уничтожили все мои иллюзии. Я не пожалел бы времени, чтобы разузнать, каким образом она добилась, чтобы Мьюир пригласил ее в ресторан. И не потому, что я собирался вновь встречаться с ней. Я стремился разгадать характер этого существа, столь коварно со мной обошедшегося без всякой на то причины. Что заставляло Ольгу столько раз заверять меня, что она хочет меня видеть? Неужели лишь удовлетворение от сознания, что я – у ее ног?

Как от поворота кинжала в ране, болью отозвались в памяти брошенные Мьюиром слова: «…и попросила бокал пива».