Текст книги "Избранные"

Автор книги: Альфонсо Лопес Микельсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Никто в ту ночь в Эль Пинаре не переживал столь горьких минут, какие переживал я. Над головами моих друзей не висел дамоклов меч. Начало войны между германским рейхом и страной, приютившей меня, в любую минуту могло превратить меня в «нежелательного иностранца». Но для остальных гостей Эль Пинара самой важной проблемой в тот момент было выяснение вопроса о том, останется ли Хаиме компаньоном Энрике, после того как «Элена зашла в отношениях с Энрике так далеко, как только можно зайти»!

Уже в постели я продолжал исследовать закоулки своей памяти, пытаясь вспомнить, как же мы жили и размышляли полвека назад. Неужели и мы были такими, как эта молодежь, для которой нет ничего невозможного и которая видит впереди только благоприятное будущее? Нет. Наш мир был иным. Он был суров и недоверчив. Правда, я вспоминал, что и в наши годы молодежь была полна иллюзий, но они касались только каждого лично, никак не мира в целом. Наш мир был спокойным, стабильным, солидным. Мы не ждали грандиозных потрясений, способных нарушить установленный раз и навсегда порядок. И росли мы тоже, как говорится, «по порядку». Зрелый возраст заставал нас там же, где судьба когда-то установила нашу колыбель. Одно и то же кафе на главной площади Франкфурта. Одни и те же горожане, приходившие в один и тот же час, чтобы выпить стакан одного и того же пива. И так десять, двадцать, тридцать лет подряд. Наблюдать за этим для меня было так же естественно, как наблюдать за сменой времен года. Странным и противоестественным было бы, если бы это кафе однажды закрылось. Если бы какое-то новое – роскошное – кафе вдруг похитило клиентов у старого. Это было бы нечто такое, что никак не могло произойти! Точно так же мои ровесники не могли отказаться от карьеры, которую избирали с детства или которую предназначали им старшие.

…Я все не спал. Итак: смогу ли я стать одной из тех лиан, что, обвивая ствол дерева, срастаются с ним и сами становятся частью непроходимых тропических дебрей?..

II

Воскресный вечер прошел тихо. Из города приехали еще какие-то гости, в том числе некто Бетета с супругой – как выяснилось, это был находившийся в отпуске посол данной страны в Чили – и несколько молодых холостяков, которые намеревались покататься здесь верхом.

Утренние газеты не подтверждали известия о знаменательном событии, обсуждавшемся нами накануне, однако воспроизвели в подробностях слухи о нем из всех столиц мира. Около часа дня в Эль Пинар позвонил кто-то из друзей Мануэля и сообщил, что японский флот атаковал североамериканскую военно-морскую базу в Пирл-Харбор и что ввиду этого Соединенные Штаты практически находятся в состоянии войны с державами «оси».

Днем разговоры волей-неволей возвращались к этой вести – ведь существенно менялся весь ход войны. Каждый из гостей комментировал новость с точки зрения собственных интересов. Перес находил все новые доказательства для своих прогнозов о роли Латинской Америки в экономических перспективах ближайшего будущего. Бетета, который, как мне сказали, усиленно пытался провести в правительственных кругах какое-то соглашение с Чили, настаивал, что ныне это соглашение будет иметь решающее значение для страны; проект его состоял в обмене местного кофе на чилийские промышленные товары, хотя последние ни по качеству, ни по ценам не могли конкурировать с американскими. Посол говорил без умолку, свойственным ему особым, доверительным тоном, а губы его растягивала заученная улыбка, которая так шла ему. Жена смотрела на него с восхищением – гости в свою очередь с не меньшим восхищением смотрели на нее, обращая мое внимание на изящество ее манер, на ее элегантность, драгоценности.

– Исольда всегда производит потрясающее впечатление! – говорил мне Кастаньеда. – Она блистала бы при дворе любого европейского монарха. Истинная посланница нашей страны! Символ красоты и благородства наших женщин! Именно так отозвался о ней даже Сирано, светский репортер «Эль Меркурио», когда увидел Исольду в Лиме.

– А муж? – спросил я. – Что собой представляет посол?

– Выдающаяся личность! – немедленно откликнулся Кастаньеда – Свободно владеет четырьмя языками. Не жалеет собственное состояние, чтобы поддерживать престиж представляемой им страны. Недавно снял в Сантьяго здание бывшего немецкого посольства – настоящий дворец! Содержание этого дворца обходится баснословно дорого, зато Бетета принимает сливки чилийского общества. И в Сантьяго, и в Буэнос-Айресе все только и говорят о Бетете и о его супруге – красавице Исольде. Супруги Бетета давно были бы нашими послами в Вашингтоне, если бы национальное правительство не поддалось давлению некоторых политиканов.

Между тем, устроившись у миниатюрного фонтана в центре гостиной, Бетета высказывал свои прогнозы насчет вступления США в войну:

– Я уже давно знал об этом и писал в наше министерство еще в прошлом году. Поверенный в делах Турции – кстати, мой большой друг – говорил мне в Сантьяго, что, видимо, в декабре японцы нападут на Пирл-Харбор.

– Так всегда! – воскликнул Кастаньеда. – Чинуши из министерства утонули в своих бумажках и забыли обо всем.

– Вы не представляете, что пришло в голову нашему министру, этому глупцу! – продолжал посол. – За день до моего отъезда сюда в посольстве была получена шифровка. Мне предлагалось переговорить с чилийским правительством – предложить ему выступить в едином блоке с другими латиноамериканскими странами против резолюций, которые могла бы принять какая-либо мирная конференция. Подумать только: сегодня говорить о мирных конференциях и резолюциях! Как можно надеяться, что русские или англичане посчитаются с этим, если мы не выступили рядом с ними? В какое глупое положение можно попасть, принимая подобные решения! Иначе как «тропикализмом» такие действия не назовешь. Нашим чиновникам следовало бы почаще выезжать за рубеж, – в негодовании закончил свою речь Бетета.

– А что ты думаешь о нашей экономике? – вмешался Кастаньеда. Он следил за разговором с пристальным вниманием, чутко улавливая все оттенки рассказа Бететы.

– Кто знает… Возможно, несколько упадет в цене кофе. Из-за действий подводных лодок перевозка кофе становится все более опасной. Возможно, на внутреннем рынке появится излишек кофе. Зато следует ожидать новых контрактов. Так уж и быть, – продолжал Бетета, – сообщу вам нечто сугубо конфиденциальное. Правительство дало разрешение на экспорт трехсот тысяч мешков кофе в обмен на промышленные товары и консервы. Однако пока нежелательно, чтобы этот шаг стал известен. Я говорю вам об этом по секрету, зная, что вы можете использовать кое-что в своих интересах. А вот тебе, – вдруг сказал посол, обращаясь к сеньору Кастаньеде, – тебе, видимо, будет интересно сообщение о том, что в страну предполагается ввезти большое количество сантехники.

– И ты думаешь, она упадет в цене? – спросил кто-то.

– Естественно. Так что, если у тебя есть в запасе кое-что, продавай скорее. Но лишь меня не впутывай.

– С тех пор как я услышал о нападении японцев, – сказал Кастаньеда, глядя в упор на Бетету, – меня преследует мысль: какими американскими товарами можно было бы сделать сегодня на рынке «corner»[4]4
  Слово, означающее «купить, вызвав искусственный недостаток товаров», в рукописи написано по-английски. Мы предпочли оставить так, как у Б. К. – Прим. автора.


[Закрыть]? И пришел к выводу, что в цене непременно должна подняться сталь. Ты согласен со мной?

– Вполне. Я бы немедленно занялся скупкой колючей проволоки.

– Завтра можно выяснить в банке возможность кредита. Я знаю, где можно купить проволоку, пока на нее не поднялась цена.

– Я бы вошел компаньоном при закупке железобетонных или строительных конструкций, – сказал Перес.

– Договорились, – немедля отозвался Кастаньеда.

– Сеньор К. не заинтересуется участием в этом дельце? – любезно обратился ко мне Перес.

Опять сирена корысти своим сладким пением манила меня в глубины вод.

– Нет, сеньоры, я не могу этого сделать. Мои акции дают мне вполне приличный процент. К тому же у меня нет никакого опыта в купле-продаже строительных материалов.

– Ну при чем тут строительство? Речь идет лишь о том, чтобы скупить всю имеющуюся в городе сталь, а затем выпускать ее на рынок постепенно и по очень высокой цене.

– Нет, не могу. Кроме того, меня беспокоят последние новости. Впереди – разгром Германии. Он будет страшен, но он неминуем. Бог знает, что может произойти с нами, немцами, проживающими на вашем континенте.

– С кем угодно, сеньор К., но только не с вами! – сразу же возразили мне несколько голосов.

– Я совершенно подавлен газетными сообщениями с фронтов. В войну втянуты два континента, неизвестно, сколько она продлится… Во всяком случае, глубоко признателен вам за предложение. Надеюсь, мой отказ вы не истолкуете как проявление недружелюбия. Через какое-то время, возможно, такие предложения начнут интересовать и меня, но сейчас я весь под впечатлением событий, которые могут трагически повлиять на мою судьбу.

– Через некоторое время уже может быть поздно, – заметил кто-то.

Бог мой, ну какое мне до всего этого дело! Ведь охотник, которого трясет приступ малярии, не бросается в погоню за дичью!

Разговор замер. Я ощутил на себе чей-то взгляд. Обернулся и увидел Мерседес.

– Не хотите ли прокатиться до соседней деревушки? Эти скучные разговоры не должны интересовать вас. Поехали!

Я не мог больше сдерживаться и ответил, надеясь, что она поймет всю горечь моего состояния:

– Разговоры эти меня интересуют, но я предпочитаю прогулку.

С нами поехали еще пять человек – мы собирались осмотреть в соседнем селении церковь колониальной эпохи. В машине я задал несколько вопросов, касающихся Бететы:

– Зачем он приехал? Видимо, на какие-то переговоры с членами правительства? Судя по всему, он сильная пружина в дипломатическом мире. Не так ли?

Мерседес загадочно улыбалась, другие – тоже.

– Он приехал потому, что боится потерять пост! И все из-за своей болтливости. Ведь те секретные сведения, которые он спокойно сообщал нам сегодня, он сообщает каждому. Министр, конечно, вне себя. Есть мнение отозвать Бетету из Сантьяго, поэтому он и поспешил приехать сюда с женой. Ему крайне важно, чтобы все здешнее общество говорило о том, что наша страна погибнет, если Чили лишится столь прекрасной женщины, как супруга нашего посла! Он намерен вынудить правительство оставить их в Сантьяго. Кроме того, у Бететы подготовлен еще один аргумент: он снял здание посольства на год вперед и платит за него бешеные деньги. Надо знать этого посла – он больше думает о том, что отъезд из Сантьяго прервет обучение его детей в первоклассных колледжах! Своими доводами он сможет выиграть еще полгода, как раз до смены министра.

Мерседес не могла себе представить, насколько чуждо было мне то, о чем она рассказывала. Странный мир: легкий, не отягощенный заботами. Бесконечно далекий. Загадки его и привлекали, и отталкивали меня, как всегда бывает, когда разум встречается с чем-то недоступным.

Машина шла по сельской дороге – в облаках пыли трудно было различить даже силуэты ив, склонившихся вдоль нее. Но зелень окрестных полей напоминала мне европейские долины в начале лета. Я испытывал настойчивое желание спросить у моих спутников: «Неужели вам не интересна жизнь окружающих вас людей? Вы слушаете сообщения о том, что в каком-то из европейских городов погибли при бомбардировке сто, двести, тысяча человек, – и неужели в этот момент вы не мечтаете об окончании войны?!»

Но единственной мыслью, которую я осмелился высказать, и то вполголоса, было:

– Никого не волнуют безвестные жертвы…

– Что вы сказали? – спросила Мерседес.

– Никого не интересуют наши погибшие. Они ведь – ни знакомые, ни друзья…

– Действительно, не интересуют. Видимо, потому, что Германия слишком далека от нас. Другое дело, если бы гибли соотечественники. Каждый с ужасом читал бы в газетах сообщения о потерях, хотя имена жертв были бы незнакомы.

– Кто знает, быть может, вы утратили жалость и к землякам. Сотня-другая человек, погибших где-то в Европе, не волнует вас. А завтра десяток-другой погибших соотечественников тоже покажется вам пустяком, не заслуживающим внимания.

На безлюдной площади – когда-то, видимо, это селение считалось крупным – возвышалась каменная церковь. К ней мы и направились. Здание было почти разрушено, и я тщетно пытался обнаружить какие-либо архитектурные достоинства, которые оправдали бы восхищение моих друзей. Храм насчитывал лет сто пятьдесят – двести, но в этой стране отсчет времени совершенно иной, так что этот «возраст» означал то же, что для европейца – десять веков. Очевидно, лишь тот факт, что церковь принадлежала к колониальной эпохе, и заставлял моих спутников восхищаться ею как исторической реликвией. Картины, украшения стен церкви, на мой взгляд, также были лишены какой-либо художественной ценности. Зато здесь царила своя особая атмосфера крестьянского смирения, искреннего и наивного, способного пробудить в душе самого яростного атеиста сотни мыслей о судьбе человека.

– На меня всегда очень действуют такие картины, – сказал я Мерседес, когда мы вышли на площадь. – Вы, конечно, не знаете, что я принадлежу к евангелистам. Моя мать готовила меня в священники. Не смейтесь! Это чистая правда, хотя сегодня выглядит шуткой. До пятнадцати лет я вел жизнь анахорета… жизнь монаха-отшельника.

– Не учились ли вы, чего доброго, в семинарии?

– Нет, у нас это не принято. Я сказал вам о жизни анахорета, чтобы вы представили себе, как я жил в родительском доме. Он был очень не похож на те, что знаете вы. Поэтому меня так интересуют католические церкви. Эти картины… В храмах, куда водила меня мать, не было никакого убранства. Только над алтарем возвышался одинокий и мрачный Христос. Его руки были скрещены на груди, а не раскрыты для объятия, напоминая нам, что бог не бесконечно милостив, как его представляют католики.

– Церковь может быть строгой по убранству, но почему бы в ней не быть картинам хороших художников, распятиям, статуям? Ведь такие картины, как восхождение на Голгофу, иллюстрации Житий святых, совершенных ими чудес, просто необходимы. Они лишь усиливают веру, – возразила мне Мерседес.

– Но не у нас. Именно в этом упрекали в моем доме католическую церковь – в стремлении сделать бога более человечным. Если бы вы побывали в протестантской церкви – голые, холодные стены! Я пел там церковные гимны, будучи совсем еще ребенком. А вот увиденное нами здесь изображение праведника и грешника не только не могло украшать нашу церковь, но нам бы даже запретили смотреть на такую картину! Это ведь профанация веры!

– Даже из любопытства вы никогда не заходили в католические храмы?

– Любопытство, когда речь идет о боге? Как можно?! Но давайте, Мерседес, поговорим о чем-либо другом. От моих слов у вас, видимо, такое ощущение, будто вам рассказывают о нравах крестоносцев.

– Нет, нет, мне очень интересно.

– Я познакомился с католическим богослужением во Франции уже взрослым, после смерти матери. Мы испытывали неподдельный ужас перед «папизмом», как говорили в нашей семье. Атласные облачения, украшенные шитьем и золотом, многокрасочные картины, запах ладана… Все это выглядело кощунственно для моих родителей-пуритан…

– Но семья К., проживающая здесь, ведь не принадлежит к лютеранам, не так ли?

– Не принадлежит. Все они – католики, так как римская церковь и от смешанных браков требует воспитания детей в лоне католицизма. Жена моего дяди Самуэля была католичкой, поэтому и все мои кузены – католики. Кстати, тоже неслыханно: католическая ветвь в семействе К.! Трудно представить себе, каким был мой кузен Фриц К., когда он приехал во Франкфурт. Дядюшка Самуэль отправил его изучать немецкий язык. Фриц жил в нашем доме.

– Фриц К.? Управляющий фирмы «Ла Сентраль»?

– Он самый.

– Я его почти не знаю. Он намного старше мужа и всех нас. И вообще, он такой странный, слишком нервозный.

– Если бы вы знали его в молодости! Фриц был веселым, беззаботным юношей.

– Говорят, теперь он стал угрюмым, замкнутым.

– Я это знаю.

– А прежде он не был таким?

– Нет. Я до сих пор не понимаю, как моя мать дала согласие на то, чтобы он жил у нас во Франкфурте. Фриц то и дело выходил победителем в борьбе против предрассудков, гнездившихся в нашем доме. Однажды я попытался найти в семейных архивах бумаги, которые бы свидетельствовали о том, как отнеслись мои родители к браку дядюшки Самуэля и женщины индейского происхождения, да еще католички, а именно такой и была тетя Эстер. Однако мне ничего не удалось обнаружить. Родители всегда отзывались об этой женщине с уважением, хотя для них явилось ударом то, что брат связал себя с римской церковью, к которой прежде испытывал непобедимую неприязнь.

– Наверно, любопытно почитать семейную переписку вековой или полувековой давности?

– Конечно. Но в прошлом веке, тем более в таких строгих буржуазных семействах, как наше, стиль переписки был полон условностей. Мать, например, скрывала свои чувства под маской полнейшего бесстрастия. В ту эпоху это было так же принято, как сейчас – демонстрировать всем свои эмоции. Я помню, что мать ни разу не возмутилась поведением Фрица, и снова и снова восхищаюсь выдержкой этой женщины. Можете себе представить: в нашем доме молодой человек, наполовину латиноамериканец, к тому же католик! Изощренный, изысканный, как тропический цветок! Не отягощенный никакими условностями и предрассудками, столь свойственными нам. Фрицу едва исполнилось семнадцать лет ко времени его приезда во Франкфурт, а он уже познал женщин. Играл в карты, выпивал, гулял допоздна. Я на несколько месяцев старше его, но жил в постоянном страхе. Боялся ослушаться, возразить, нарушить то, что у нас дома называли «хорошими манерами». Фриц понятия не имел о каких-то там манерах. Приведу лишь один, достаточно красноречивый случай. В родительском доме как зеницу ока берегли шляпу, некогда принадлежавшую моему деду-бургомистру. Эта семейная реликвия с незапамятных времен хранилась на комоде. Никто и никогда не осмеливался дотронуться до этой святыни! Внуки – немцы, мы взирали на нее с таким уважением, будто то были мощи самого усопшего деда. Но Фриц, не пробыв в доме и двух недель, залез на комод, схватил шляпу и стал паясничать! Никто из нас даже не осмелился улыбнуться при этом!

Я говорил и говорил. Мне хотелось выговориться, дать понять Мерседес, что я – тоже человек со своими проблемами и что разница между миром моим и ее для меня не новость.

– У Фрица никогда не было никаких обязанностей. Для него не существовало понятия «пунктуальность», а для нас она была законом. Как важно было вовремя поспеть к обеду! Мы мчались домой, несмотря ни на какие препятствия, чтобы не опоздать ни на минуту. А Фрицу было все едино: придет ли к обеду в час или в час тридцать! Поспеет ли к девяти часам вечера, когда все в доме удалялись на покой, или нет. Надо знать наши семьи, чтобы понять: такие нарушения считались у немцев чуть ли не подрывом жизненных основ. Мой отец, дяди, деды – поколения К. выходили из своих контор в одно раз и навсегда установленное время. Причем с той точностью, с какой появляются на Вормсском соборе двенадцать апостолов, – при первом ударе часов! Мать, естественно, выходила из себя, что семнадцатилетний мальчишка заставлял ее ждать, но никогда не подавала виду, что она чем-то недовольна.

– Все это так не похоже на Фрица, которого мы знаем здесь, – заметила Мерседес.

– Да, он очень изменился. Он прожил у нас во Франкфурте более трех лет, это было презабавным временем. Мы все очень привязались к нему. А потом он оказался единственным членом нашей семьи, осевшим здесь. Поэтому ему и было передано право представлять акции фирмы «Ла Сентраль». Нам, и только нам, он обязан своим постом управляющего столь огромного предприятия. Но надо признать, что обязанности свои он всегда выполнял и выполняет прекрасно. Для меня не имеет значения, что он превратился в хмурого и скучного человека. Я все еще берегу воспоминания о нашей молодости, о том, чему он тогда учил меня.

Наступило время возвращаться в Эль Пинар. В автомобиле, как если бы мы по-прежнему оставались вдвоем, Мерседес лукаво спросила меня:

– Учил хорошему или плохому?

– И тому, и другому. Мы были с ним большими друзьями, он во многом помог мне разобраться. Да и сейчас Фриц продолжает опекать меня. Я всегда прибегаю к его помощи, звоню ему по телефону, советуюсь, если меня что-то или кто-то интересует. И если необходимо купить по нормальной цене что-либо из того, чего нет на рынке.

– Следовательно, завтра вы будете спрашивать Фрица обо мне? – прервала меня Мерседес, как бы желая положить конец наскучившим ей моим воспоминаниям.

«Будете спрашивать…» Конечно, буду! И еще как подробно!

…Перед тем как корабль отправляется в плавание, на причалах рубят привязывающие его к берегу канаты. Таким кораблем был я. Но в открытое море я пускался без компаса. Маяки сказочных островов меня призывали. А что ожидало меня? Какие сокровища и какие опасности таили для меня новые моря?

Мы вернулись в поместье и сразу же услышали приветственные возгласы тех, кто оставался послушать Бетету. Я не успел ничего ответить Мерседес.