Текст книги "Избранные"

Автор книги: Альфонсо Лопес Микельсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

XVI

Возвращаясь после прогулки в номера «Ле Тукэ», я встретил на улице голландского посла, одного из завсегдатаев клуба «Атлантик», с которым часто играл в теннис. Вместо того чтобы, как всегда радушно, протянуть мне руку, посол перешел на другую сторону улицы, лишь удостоив меня церемонным кивком. Его сдержанное приветствие подействовало на меня, как холодный душ, пробудив от утренних иллюзий и не оставив сомнений в том, что мои прежние дружеские отношения окончены и что отныне я – лицо из «опубликованных», как советовал Мьюир называть «черные списки». Удрученный, я провел остаток дня в спальне за чтением романа о жизни некоего молодого человека. История относилась к эпохе Гражданской войны в Соединенных Штатах. Я стремился вернуть себе хорошее расположение духа и тела к будущей среде, дню общего собрания акционеров фирмы «Ла Сентраль», на котором я должен был предстать «в форме» и с приведенными в порядок руками. После стольких месяцев я вновь отправлюсь к Ольге совершать столь любимый мною ритуал.

Собрание акционеров было назначено на одиннадцать утра, однако проводилось в полдень. Поэтому мы договорились с Пересом, что, прежде чем идти к нему обедать, мы встретимся в баре, где он расскажет мне о результатах нашего предприятия, которое Лаинес кратко называл «битвой за управление „Ла Сентраль“».

Я считал делом чести провести моего друга Лаинеса в состав руководства общества и выбить из правления Фрица, которому я объявил отныне смертельную войну.

С половины двенадцатого я уселся в баре «Лас Агилас», где мы назначили свидание, и стал терпеливо ждать. Время текло, однако Перес не подавал никаких признаков жизни.

«Традиционное опоздание на полчаса, не привыкать…» – подумал я. Но прошло еще полчаса, потом еще. Я не мог объяснить столь длительной задержки. Возможно, я перепутал место нашего свидания? А может быть, Перес забыл о нашей договоренности и отправился домой?

Я попытался позвонить ему, и мне ответили, что Перес еще не приезжал и что дома его ждут к обеду.

Единственным объяснением этой ситуации могло быть то, что собрание в «Ла Сентраль» затянулось. Мне пришло в голову, что хорошо бы позвонить в управление фирмы, чтобы выяснить, закончилось ли собрание акционеров, однако это было бы неосторожно. Фрицу, естественно, будет неприятно слышать мой голос, особенно в момент, когда он потерпел поражение. Еще бы: потерять завидный пост, который занимал ровно восемнадцать лет!

Я уже собрался было уходить, когда мне сообщили, что меня просит к телефону сеньор Перес.

– Что случилось? – спросил я. – Я жду уже два часа.

– Собрание все еще не закончилось. Оно проходит очень бурно. Не ждите меня, я сам приеду к вам в гостиницу и расскажу обо всем.

– Плохие новости? Каковы результаты?

– Баланс прекрасен. Я все сообщу вам, но позднее. Пришлось претерпеть немало неприятностей, и теперь не все еще кончено. Сейчас выступает дон Диего. Вы же знаете, наша страна – страна ораторов!

Собранию, по всей видимости, конца не было видно. Пробило пять часов вечера: Перес вновь позвонил мне в гостиницу, где я продолжал оставаться в полном неведении о том, что происходило за стенами «Ла Сентраль».

– Сейчас выступает Фриц. Как только он закончит, я немедленно направляюсь к вам. Я ужасно устал, страшно голоден. Все это ужасно.

– Что «это»?

– Не могу сейчас ничего сказать. Ждите меня.

Через полчаса вновь зазвонил телефон. Это была Ольга! Я сразу узнал ее голос, но сделал вид, что не имею представления, с кем говорю:

– Ольга? Какая Ольга?

– Ольга, маникюрша из салона «Прадо». Я хотела узнать, придете ли вы сегодня? Ждать мне вас? Ведь сегодня среда.

– Нет, я не могу.

– Хорошо. Всего лучшего, – только и сказала она.

Наконец около шести примчался Перес, взволнованный и потный.

– Нас вымели!

– Как так? – спросил я, холодея от ужаса.

– Нам не позволили голосовать за вас.

– Почему же?

– Дайте мне что-нибудь перехватить, и я все расскажу. Разговор долгий.

Мы сели за стол, и Перес, взяв стакан с виски, начал свой рассказ:

– Фриц сегодня играл, как настоящий артист! Вчера он послал корзину цветов супруге Лаинеса, а сегодня Лаинес, когда мы входили в зал совещания, сказал мне – он ведь прекрасно знает, что такое Фриц: «Мне кажется, этот букет скрывает не один шип. Фриц что-то задумал». Прибыв на собрание, – продолжал, захлебываясь, Перес, – мы все представили свои полномочия. Я предъявил вашу доверенность, ее приняли без всяких оговорок. Вначале, как положено, был утвержден отчет, затем зачитан баланс года. Дело уже шло к голосованию, когда слово взял Вильясеньор, небезызвестный вам политик. Я подумал, к чему бы это? – и подошел к столу секретаря, чтобы посмотреть, кого представляет Вильясеньор и сколькими акциями располагает он лично. В книге акционеров за ним значились всего три акции, купленные за шесть дней до собрания. Тогда я посчитал, что он прибыл сюда, чтобы «толкнуть» очередную речь, и собрался выслушать его со вниманием. Дело в том, что если появляется такого рода тип, у которого в кармане всего две-три акции, значит, он будет излагать чей-то план. Так вот, речь Вильясеньора была контратакой Фрица против нас, причем придуманной едва ли не лучше, чем наша собственная.

«Я прибыл сюда, заявил он, не потому, что у меня есть какие-либо собственные экономические интересы, связанные с этим предприятием. Все знают, что я беден и у меня нет иного богатства, чем мой патриотизм и одиночество». Такое начало было встречено с большим вниманием. Кстати, все это – лишь красивые слова, ибо каждому известно, что Вильясеньору покровительствовал крупный политический лидер, что он считался известнейшим адвокатом, ухватившим жирный кусок в пресловутом «деле Кастаньеды». Однако бить себя в грудь и кричать о своей бедности – одна из форм приумножать капитал у местных политиков. Так вот, Вильясеньор продолжал: «Я считаю своим долгом присутствовать на сегодняшнем собрании, хотя никогда не имел дела с крупными предприятиями. Меня вело сюда единственно чувство патриотизма и моральные соображения, которые должны быть свойственны каждому гражданину страны, тем более честному, каким я всегда был и что не раз доказал, когда вел дела государственного масштаба…» То была великолепная политическая речь, – прервал свой рассказ Перес. – Не знаю, знакомы ли вы с Вильясеньором – такой маленький, очень смуглый тип, полуальфонс. Когда он танцует, кажется, будто он руководит римской квадригой, а когда произносит речь – подавляет своим величием!

«Интересы немцев, выступающих против интересов нашей родины, а также жадность биржевых спекулянтов, охваченных мрачным стремлением вырвать руль корабля из опытных рук кормчего, который вот уже восемнадцать лет ведет фирму по пути процветания, привели на это собрание нескольких благородных рыцарей во имя сохранения величия компании „Ла Сентраль“. Но я заявляю здесь во всеуслышание: мерзкий трюк не пройдет! Некий тип, объявленный Соединенными Штатами Америки опасной личностью, – заявил далее Вильясеньор, – он был включен в „черные списки“, закупил необходимые голоса, чтобы создать ad hoc[22]22
  Для данного случая (лат.).


[Закрыть] угодную ему лично дирекцию фирмы. Руководство, таким образом, подчинится приказам, которые он будет получать из гитлеровской Германии: все его действия будут подрывать интересы нашей родины, а мы обязаны грудью встать на ее защиту. Я хочу задать вопрос сидящим здесь господам акционерам „Ла Сентраль“, спросить во имя их же собственных интересов: устраивает ли вас, чтобы управляющий и дирекция фирмы зависели от воли гражданина одной из стран тоталитарной „оси“? Что может произойти с фирмой „Ла Сентраль“ завтра, когда ей понадобится оборудование и сырье из Америки, если всем будет известно, что руководят этой фирмой люди, враждебно настроенные к союзникам? Плохую услугу оказывают своему предприятию те господа акционеры, которые считают, что они могут бросить вызов американцам». Вильясеньор говорил без умолку, все в таком же роде. Час шел за часом, и невозможно было остановить поток его красноречия; акционеры были совершенно подавлены. Один за другим все наши друзья стали переползать в другой лагерь, не преминув принести при этом чисто формальные извинения: «Я даже не знал ничего!», «Неужели верно, что сеньор Б.К. фигурирует в „черных списках“?», «Положение очень серьезное! Но как великолепно говорит Вильясеньор! Конечно, я вполне симпатизирую дону Диего, но мы не можем ставить под удар экономическую стабильность нашего предприятия». И все согласно покачивали головами, подтверждая свою озабоченность. Тогда, – продолжал Перес, – я попросил слова. Я попытался просто и четко объяснить некоторые юридические проблемы, привел случаи из моей практики. Я говорил, что акционеры – это не просто члены любого общества, что, как только будет избрана дирекция, между нею и избирателями исчезнут всякие контакты, потому что члены ее представляют не только тех, кто за них голосует в данный момент, но всю массу акционеров. Я добавил, что вы были изгнаны из Германии и все ваше состояние конфисковано нацистами. В общем, всячески пытался убедить всех, что ваше включение в «черные списки» – ошибка… Но все было напрасно. Никто не хотел меня слушать. Единственно, что на некоторое время смутило аудиторию, это то, что ваш кузен Фриц – тоже немец. Следуя логике, престиж предприятия мог быть подорван в глазах американцев. Однако бой был проигран. Мне казалось совершенно бессмысленным продолжать дискуссию, которая застопорилась на вашем имени, фигурировавшем буквально в каждом выступлении. Тогда Лаинес, даже не советуясь со мной, встал и заявил, что он дал свое согласие занять пост управляющего компанией, о чем его просила группа акционеров. Хотя он лично не особенно заинтересован и не настаивает на этом, а лишь выдвигает свою кандидатуру. «В конце концов, – заявил Лаинес, – учитывая разумность возражений акционера Вильясеньора, я предпочел бы вообще снять свою кандидатуру, но не причинить ни малейшего вреда предприятию, которое всем нам так дорого и которое является гордостью не только хозяев акционерного общества, но и всей нации». Было решено прийти хоть к какому-то заключению, приемлемому для всех акционеров. С этой целью был подготовлен список членов правления, за который все и проголосовали. Из прежнего состава директивного совета в этом списке не значился лишь Тавера, его заменил сам Лаинес. Он заслужил бурные аплодисменты и всеобщее восхищение своим якобы бескорыстным отказом. К тому же Лаинес тут же предложил не пользоваться правом голоса, представленного акциями сеньора Б.К., чтобы избежать каких-либо осложнений.

– Так, значит, обо мне много говорили как о враждебно настроенном иностранце? – спросил я Переса. – А мое имя конкретно называлось?

– Да. Даже возникла дискуссия, являетесь ли вы или нет врагом борющихся против нацизма стран. Пришлось вспомнить, чтобы избежать неясностей, что вам пришлось покинуть Германию из-за Гитлера. Кто-то из присутствующих вспомнил, что вас подозревали в неарийском происхождении. Фриц уточнил присутствующим, что это соответствует истине, но только по материнской линии, и что вашей отцовской ветвью были немцы. Представляете себе, что могло бы получиться, если бы решили всерьез заняться изучением вашего дела… Единственно, чего не хватало на этом заседании, так это ваших рентгеновских снимков!

– Немыслимо! – воскликнул я, до глубины души возмущенный. – Ведь речь идет лишь об управлении фабрикой. При чем же здесь мои предки?!

– Вы до сих пор не знаете нас, – коротко ответил Перес.

То, что он рассказал, было ужасно. Отчет и доклад управляющего о финансовом положении «Ла Сентраль» занял всего полчаса. Значит, все остальное время собрание жонглировало моим именем, вспоминая моих предков и ползая по ветвям моего генеалогического древа!

Я подумал, что собрание правления «Ла Сентраль», посвященное моей скромной персоне, немедленно получит самую широкую огласку. Те, кому еще не было известно о включении меня в зловещие списки, тут же об этом узнают и постараются поскорее отказать мне в своей дружбе.

Как же быть? Как я смогу рассеять заблуждение и снять с себя столь неоправданное обвинение? Слова Переса звучали в ушах: «…до сих пор не знаете нас».

На следующий день газета политической партии, к которой принадлежал Вильясеньор, жирным шрифтом сообщила о патриотическом выступлении «нашего замечательного трибуна молодежи, который, положив свое будущее на алтарь морали и человечности, не позволил осуществиться мрачным замыслам опасного иностранца».

Затем в очень обтекаемой форме та же газета излагала прения, рассыпавшись напоследок в горячих поздравлениях Лаинесу – «благороднейшему и бескорыстнейшему рыцарю чести», который не колеблясь вышел из игры, «как только обнаружил, что ему уготована роль троянского коня».

Прочитав все эти панегирики и остракизмы, я попытался связаться с доном Диего, чтобы просить его поместить в прессе хотя бы несколько строк в мою защиту и разъяснить предшествовавшие события. Дон Диего опередил меня и, едва поздоровавшись, изложил мне свою точку зрения на случившееся:

– Наша группировка не смогла добиться полной победы, так как в дело было впутано слишком много людей. Пришлось вырывать буквально зубами хоть какой-то кусок! Однако благодаря уступкам, которые были сделаны в ходе дебатов, мы частично все победили. Учитывая, что я введен в состав правления, я смогу теперь осуществлять контроль над действиями Фрица.

– Прекрасно, но мне-то что теперь прикажете делать? Обо мне наговорили так много!

– Не волнуйтесь. Все это не имеет значения. Завтра об этом никто и не вспомнит. У нас не принимают всерьез то, что печатают газеты, все читатели к тому же хорошо понимают, что Вильясеньор пытается создать себе рекламу на политическом поприще.

– Все так. Однако мне хотелось бы, чтобы вы написали в редакцию газеты и четко разъяснили мою позицию во всем этом деле.

– Не следует так поступать! – заверил он меня. – Если мы напишем в газету, дискуссия вспыхнет с новой силой, и уж тогда действительно никто не забудет о вашей истории. Давайте помолчим, пока не кончится газетный ливень.

…То был голос опытного проводника, способного не заблудиться в глухих джунглях. Голос, который завораживал меня…

«Пока не кончится газетный ливень»… Когда речь шла о лжи, о подрыве авторитетов, так вел себя каждый. «Моя история» такая же, как и многие другие. Обман или интриги – язык sui generis[23]23
  В своем роде (лат.).


[Закрыть] этого мира.

Общеизвестно, что нет большего оскорбления для человека, чем слово «лжец». Британский джентльмен, например, никогда не решится в публичном месте сказать другому «вы лжете», если окончательно не решил порвать с ним все связи. Здесь же, в клубе «Атлантик», я нередко удивлялся тому, что собеседники говорили друг другу: «Ну не ври!», «Не верьте ей! Она – величайшая лгунья!» Причем говорили даже с какой-то ласковой интонацией, подразумевающей одобрение. «Ну ладно, ты – хитрее меня!» Или: «Вы ведь знаете, она – очень ловкая дама!»

Вранье здесь было целой наукой, и ею позволялось злоупотреблять, не боясь никакой кары. Искусно пользоваться ложью значило владеть определенной мерой интеллекта; как будто речь шла о виртуозе, в совершенстве владеющем музыкальным инструментом. Клевета – одно из проявлений лжи – была возведена местными политиканами в степень добродетели.

Среди высших классов этой страны стиль поведения, каким обладал Вильясеньор, не считался предосудительным. Более того, к нему относились как к талантливому и многообещающему политику.

Надо отметить, что здесь член парламента, сенатор или даже просто оратор в воображении человека улицы – не просто специалист, овладевший вершинами красноречия и искусством ведения спора. В нем видят личность, способную разрешать любые проблемы окружающих. Самым желанным гостем на всех приемах в высшем свете здесь считается так называемый «causeur»[24]24
  Говорун, болтун (франц.).


[Закрыть], а вернее, самый главный сплетник. Тот, кто способен в статье или в беседе ловко ввернутыми метафорами и сарказмом уничтожить чью-то репутацию, заслуживал в этом мире всеобщее восхищение.

– Что же подумают обо мне мои друзья, не говоря уже о членах клуба «Атлантик»? – спросил я снова у дона Диего, который все втолковывал мне, что нам не следует вносить разъяснения после речи Вильясеньора.

– Ах да! Об этом я тоже хотел поговорить с вами. Видите ли, вам лучше не появляться в эти дни в клубе… Пусть пройдет хотя бы месяц, и все забудут о вчерашнем случае.

Тот самый мир, который принял меня с распростертыми объятиями, когда я был богат и моя дружба могла принести выгоду, теперь отвернулся от меня.

…Говорят, что обезьяны плачут, когда одна из них падает с дерева, сраженная пулей охотника. У людей иное. Кто стоит на верху общества, глух к чужому несчастью. Лаинес первым сказал мне, что отныне они не хотят иметь со мной более ничего общего.

Я вернулся в сомнительной чистоты спальню, которую занимал в номерах «Ле Тукэ». Впервые мне стала ясна вся грандиозность скандала, возникшего вокруг моего имени. Я понял, какие последствия могут иметь для меня американские «черные списки». Единственное, что мне пришло в голову в тот момент, это позвонить Бетете и спросить его, чем закончились переговоры с Мьюиром.

– Пока еще ничего не могу сказать. Но все идет хорошо! Очень хорошо!

И как иногда случается, как раз в этот момент появился человек, со стороны которого я меньше всего мог ожидать поддержки. Моя жизнь изменилась; я бросился к этому человеку, как измученный жаждой и палящей жарой путник – к оазису.

XVII

– Говорит Ольга. Вы очень заняты? Я хочу видеть вас сегодня вечером. Мы могли бы поужинать вместе?

– Удивительное создание! Вы уверены, что не заставите меня вновь ждать напрасно?

– Совершенно уверена!

– Где же мы встретимся?

– Если у вас есть машина, подождите меня в семь вечера за углом салона. Мне надо кое-что сказать вам.

– Хорошо. Буду в семь.

– У вас все та же машина, в которой мы ездили однажды?

– Да, черный «шевроле».

– Значит, ровно в семь.

Вот так, совершенно неожиданно, когда я не предполагал, что снова увижу ее, появилась Ольга. Сама позвонила мне, сама назначила свидание. У меня не возникло никаких сомнений относительно того, что она действительно хочет меня видеть. Вначале я, правда, подумал, что она опять попросит меня одолжить ей денег, как это уже было. Тем не менее я принял ее приглашение без всяких раздумий. Уверенный, почти властный тон, которым она просила о свидании, свидетельствовал, что она действительно хочет видеть меня.

Я немедленно побежал за своей машиной, находившейся в тот момент в мастерской. Несмотря на то что она была еще не отремонтирована и не было вставлено выбитое стекло, я поехал в условленное место и стал ждать. Как всегда, я прибыл первым, за несколько минут до назначенного часа. Мне пришлось прослушать по радио очередную модную песенку. Пробило семь. Я стал следить за прохожими. Прошло еще пять минут. Десять. Четверть часа. Ольги все не было.

«Вновь попался, как дитя. В пятый раз!» – подумал я, раздосадованный своей доверчивостью. И в этот момент я увидел на другой стороне улицы Ольгу. На ней был серый костюм, на голове – шелковая косынка; как будто она только вымыла голову и не успела высушить волосы.

– Я заставила вас ждать? Извините меня. Так много работы! С трудом вырвалась…

– Не имеет значения. Давайте покатаемся. – С этими словами я открыл дверцу автомобиля.

– Куда мы направимся? – спросила она.

– Не знаю. Ведь инициатива сегодняшней поездки принадлежит вам. К тому же вы лучше ориентируетесь в здешних местах. Вам надо поговорить со мной или мы пойдем в кино?

– Я должна поговорить с вами. Поедемте в «Марианао».

Я слышал, что ресторан «Марианао» находился где-то за городом в глухом парке. Еду там подавали прямо в машины, которые останавливались на разумном расстоянии друг от друга.

– Я не бывал в этом ресторане, но вы, видимо, бывали там – и не раз. Тогда показывайте дорогу.

Мы поехали. Я был еще настроен против Ольги, мне не хотелось разговаривать с ней. Сдержанность представлялась мне единственно достойной формой поведения.

– Что произошло? Почему вы больше не звонили? – начала она. – Если бы я не позвонила сама, вы никогда больше не появились бы?

– Я был очень занят.

– Но ведь где-то вы приводили в порядок руки? Почему вы перестали посещать нас?

– Мне ближе ходить в парикмахерскую «Астория».

– Тогда почему не звонили?

– Ольга! Вы – странный человек! Зачем мне было звонить вам?

– Ну, чтобы погулять вместе.

– Но ведь я звонил вам сотни раз, и вы ни разу не приняли моего приглашения! Точнее, заставляли напрасно ждать.

– Это верно. Но я не могла тогда видеться с вами. Когда-нибудь я объясню, что тогда происходило.

Мы как раз подъехали к ресторану. К машине подошел официант.

– Чего бы вы хотели, Ольга?

– Не знаю. Может быть, стакан пива…

Я приказал принести пива и снова вспомнил рассказ Мьюира о растерянности Ольги при выборе напитков. Это воспоминание окончательно заставило меня привести в исполнение план, который я наметил после того, как Ольга назначила мне свидание. Напрямик, без всяких экивоков, как это сделала она, выразив желание поужинать вместе, я спросил Ольгу:

– Зачем вы мне звонили? Что вы от меня хотите?

– Ничего. Просто хочу видеть вас, быть с вами вместе… Разговаривать, как раньше.

– Но мы никогда даже не были вдвоем…

– А разве вы не помните, как мы с вами беседовали? И о войне, и о моих сестрах, и об американцах…

– Так чего же вы все-таки хотите? – переспросил я сухо.

– Ничего. Чего мне хотеть? Я уже сказала, что хочу побыть вместе с вами.

– Вы уверены, что не собираетесь попросить у меня денег, как в последний раз, когда мы с вами виделись? Кстати, мне очень жаль, что тогда я не смог их дать вам. У меня с собой ничего не было. А потом вы сами не захотели…

– Знаете, для чего мне были нужны деньги? Я хотела купить лекарство для сестры. Она чуть не умерла от почечных колик! Только ради сестры я могла так унизиться, чтобы попросить денег у мужчины! Мне казалось, вы меня достаточно знаете и не подумаете ничего плохого… вот почему я позволила себе это. Теперь я вижу: вы ничего не поняли! Вы – такой же, как все! Но мне и это безразлично. Вы можете унижать меня только потому, что я когда-то попросила у вас денег. Денег на лекарство! Но даю слово, я просила в долг и обязательно вернула бы его. Кроме того, можете не сомневаться, я никогда не попрошу вас ни о каком одолжении. Едем обратно.

– Одну минуту, я только допью.

Из приемника лилась мелодия, очень модная в те годы. Одна из тех, что служат условным языком влюбленным парам в клубе «Атлантик»:

 
Я так устал ее просить,
Я так устал ей говорить,
Что без нее
Мне остается умереть…
 

Наверно, я улыбнулся в тот момент, потому что на лице Ольги также мелькнуло подобие улыбки: показались ямочки на щеках. Я снова спросил:

– Ну, хорошо. Зачем же все-таки в этот раз вы заставили меня приехать?

– Чтобы увидеть вас.

– Послушайте, Ольга, – наконец решился я. – Мне не хотелось говорить об этом, но, если вы желаете знать, почему я не бываю в вашем салоне, скажу вам правду. Потому что не хочу, чтобы вы проделывали со мной те же трюки, что с другими клиентами, среди которых, кстати, у меня есть друзья. Вы ищете мужчин и каждому рассказываете разные басни. А я был настолько глуп, что поверил в вас как в хорошего, искреннего человека. Думал, что вам отвратительны приглашения, за которыми скрывается стремление соблазнить вас. Я чуть не сгорел от стыда, когда узнал, что лишь я принимал вас всерьез.

– Кто вам сказал все это? – воскликнула она, пораженная и негодующая. – Тот, кто так говорит, – лжец! Лжец! Клянусь вам собственным сыном, которого я люблю больше всех на свете, – никогда я не искала мужчины. У меня есть гордость!

– Однако я знаком с одним из тех, кому вы постоянно звоните, просите, чтобы он пригласил вас покататься. Он сам мне говорил об этом.

– Он лжет, кто бы он ни был. Если бы я пожелала, мне не пришлось бы никому звонить. Предложений хватает… Но кто же вам рассказал все это?

– Зачем вам его имя? Если это правда, вы сами должны знать, кто он.

И вдруг Ольга, захлебываясь слезами, заговорила:

– Если бы вы только могли знать, как долго я колебалась, прежде чем позвонить вам сегодня! Я никогда не звонила никому из мужчин. Но мне хотелось видеть вас, хотя я знала, что вы обижены! Вы правы! Столько раз я заставляла вас ждать, а затем прибегала к нелепым извинениям. Потом я решила ничего не объяснять вам. Дело в том, что до последнего дня мы не были разведены с мужем, хотя не живем вместе. Он постоянно преследовал меня. Однажды, когда вы пригласили меня в кино, я собралась и уже вышла на улицу, как вдруг увидела его. Муж подкараулил меня, грозил, что изобьет меня, если увидит вместе с мужчиной. Я боялась, что это случится в вашем присутствии. Только потому я не пришла тогда. А потом мне было стыдно сказать вам, что мне очень хочется видеть вас. Я никак не могла решиться.

Ольга плакала, теперь уже тихо. Я не знал, что делать.

Взял ее руку, сжал в своих ладонях, Ольга вновь посмотрела на меня. Я поднес ее руку к губам – жест, весьма распространенный в Европе, означающий всего лишь знак уважения. Однако я находился в обществе женщины, которая была намного моложе меня, к тому же я почти ее не знал, так что жест мне самому показался смешным.

– Вы наконец все поняли? – спросила она.

– Да… Я хочу верить вам, – ответил я, опуская глаза. Мне не хотелось огорчать ее. И вдруг Ольга, совсем как маленькая девочка, прильнула к моему плечу. Ее лицо было так близко от моего… Я поцеловал ее в лоб, но она сама откинулась назад, подставив для поцелуя губы. Шелковый платок упал с головы, и русые волосы беспорядочными прядями упали на ее почти детское лицо. Я вглядывался в ее зеленые глаза, пытаясь угадать смысл происходящего. Я так давно мечтал об этой встрече… Я поцеловал ее, потом еще раз, еще, повторяя:

– Ольга, Ольга…

Перебивая друг друга, мы стали говорить о том, как счастливо вдруг победила наша любовь, именно тогда, когда я уже ни на что не надеялся.

– А я знала, что мы обязательно встретимся, – говорила она. – Мне приятно видеть вас после такого перерыва. А теперь скажите мне, кто же этот ваш друг, который уверяет, что я его преследую?

– Не имеет значения, Ольга. Я верю вашим словам, и не заставляйте меня произносить его имя.

Неужели она опять лгала мне? Правда ли, что никогда в жизни не звонила ни одному мужчине с просьбой пригласить ее в ресторан? Как можно было все это узнать и проверить?! Главное, что после россказней Мьюира я решил не посещать салона, и Ольге пришлось сделать то, чего бы она никогда не осмелилась сделать в других обстоятельствах: позвонить мне и попросить о встрече. Какое значение могло иметь все остальное? Она открыто выказывала мне нечто большее, чем симпатию. О чем же еще я – в моем возрасте – мог мечтать?

Мы проговорили почти два часа. Машины постепенно разъезжались, и в конце концов мы остались в парке одни. Ольга попросила отвезти ее домой, жила она в одном из самых бедных и отдаленных районов города.

Слабые фонари едва позволяли различать в темноте редкие силуэты прохожих, которые в этот поздний час еще не добрались до своего домашнего очага. Единственным признаком жизни в этой кладбищенской тишине был шум и огни ночных кабаре, зазывавших публику лихими рекламами. Машина скользила по мокрому асфальту. Ольга, как ребенок, продолжала болтать обо всем и ни о чем, эта ее способность привлекала меня еще во время наших первых бесед в «Прадо».

– Я не выхожу поздно одна из дома. Я даже ни разу в жизни не была ни в ресторане, ни в кабаре. Муж очень ревновал и не позволял отлучаться из дома. Однажды меня пригласила подруга на день рождения, кто-то подарил ей бутылку вина, и ее супруг решил подпоить меня. У меня закружилась голова, я отвратительно себя чувствовала. А когда вернулась домой, муж избил меня. Палкой! Какое зверство! Не знаю, как я могла терпеть столько времени этого человека!

– Вы любили его?

– Сначала – да. Потом мы оставались вместе из-за ребенка. Я хотела, чтобы у мальчика был отец. Наверно, для ребенка это ужасно – то и дело видеть в доме новые мужские лица.

Автомашина продолжала плавно плыть по блестящему от дождя асфальту.

– Если бы вы только знали, как часто я представляла себе, что мы с вами едем вдвоем, вот как сейчас. Вместе, ночью, в автомобиле… И что на улице уже никого нет. Как будто мы уезжаем далеко, далеко…

– А теперь? Вы довольны?

– Я счастлива. Но давайте говорить друг другу «ты»…

– Ты счастлива? Мне так нравится, как ты это говоришь! Мне кажется, что слова твои идут от сердца!

– Все будет хорошо, – продолжала Ольга. – Теперь меня больше ничего не волнует. Когда я тебе позвонила, я уже все решила…

– Что же ты решила?

– Что ты будешь моим другом, любовником, мужем – кем угодно. Как это будет называться – не самое главное.

– Ты сегодня так искренна. Но ведь я уже в годах, и кто знает: может быть, завтра какой-нибудь юноша, очередной Мьюир, который умеет танцевать и болтать приятные пустяки, вытеснит меня из твоей души?

– Буду всегда с тобой, пока ты сам не захочешь со мной расстаться! Я много думала об этом. Наконец сказала сама себе: мне нужен Б. К. – и тогда поняла, что смогу быть тебе верной всю жизнь. Мне не нужны мимолетные развлечения с красавчиками из высшего общества. Я хочу иметь опору, человека серьезного, который уважал бы и любил меня.

Я остановил машину, обнял Ольгу и горячо поцеловал.

– Нет, не здесь. Нас могут увидеть!

– Какое это теперь имеет значение?

– Нет, не сейчас.

Я все-таки поцеловал ее еще раз и неожиданно для себя спросил:

– Хочешь быть моей? Ты уже чувствуешь, что хочешь быть моей?

– Не спрашивай меня, об этом не говорят…

– Хорошо, не буду. Когда ты поймешь, что это неизбежно, ты сама скажешь. Это будет доказательством того, что ты меня любишь. Я буду ждать, я уже так долго ждал!

– Зачем вы все это говорите? Чудной вы человек!

– Чудной? Почему же? Это естественное завершение любви между двумя свободными людьми.

– Верно, но все-таки об этом не говорят!

Опять влияние католической морали, хотя я уже начал привыкать к ней.

– Знаешь, Ольга, какое счастье, что все так получилось! Еще два месяца назад я не нуждался в тебе так, как нуждаюсь сегодня. У меня было много друзей, большие связи. Я с успехом делал деньги… А теперь… Не знаю, известно ли тебе… В общем, меня занесли в «черный список»…

– А что это такое?

– Как тебе объяснить? Ты ведь знакома с Мьюиром? Верно? – при этом я пристально вглядывался ей в лицо, стараясь уловить ее реакцию, но Ольга едва кивнула головой. – Ну, так вот. Мьюир выбирает среди немцев и итальянцев, проживающих здесь, тех, кто, по его собственному мнению, является врагом Соединенных Штатов Америки, кто якобы помогает Гитлеру. И об этом должны знать все. Поэтому имена таких людей заносятся в списки, которые американцы называют «опубликованными», а народ – «черными». С этого момента каждый, кто оказывает содействие такому человеку в работе, в торговле, политике – всюду, – считается противником союзников и его также заносят в тот же список.