Текст книги "Том 7. Бессмертный. Пьесы. Воспоминания. Статьи. Заметки о жизни"

Автор книги: Альфонс Доде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)

Южане-кузнечики: они вечно на людях, вечно поют.

Почему я ощущаю привкус сладострастия и смерти в безумной, страстной музыке Россини? Не знаю. Но его сладострастные звуки неизменно вызывают это трепетное, мимолетное чувство где-то в глубине, в самой глубине моей души!

Продолжаю наблюдения, сделанные над светом моей женой, и мои собственные наблюдения в лесу Фонтенебло.

Интересно видеть, как изменяются цветы моего садика: лица роз бледнеют или вспыхивают в зависимости от состояния неба. На закате, с приближением сумерек дрок загорается и озаряет весь сад: можно читать при его свете. Клумбы с белыми левкоями искрятся, и весь сад сияет, переливается всеми красками, живет за счет собственного света.

Играя Вебера при открытых окнах, в семь часов вечера, в июне, Ж. говорил, что музыка Вебера расширяет пейзаж, что привычная для нас природа приобретает торжественность. Еще о природе: как подходят друг к другу вода и цветы, как цветы любят воду!

Честолюбие любит узкое пространство: высокопоставленного человека, всемогущего выскочку не так порадует грандиозный триумф, как мелкое удовлетворение тщеславия в определенном месте, на углу деревенской улицы, на которой он родился.

Остерегайтесь излишнего артистизма – можете потерять оригинальность.

Три лудильщика идут по дороге, блестя на солнце кастрюлями. Кричат по очереди: «Кому лудить!» Один – негромко, другой – погромче, третий – совсем маленький – писклявым голосом. Удушливая жара, пыльная безлюдная дорога, ни дома, ни деревца, ни кустика. Трогательно!

Бывают невеселые хохотушки.

Симпатические чернила, видимые при свете очага. Моя жена сказала, что ей бы хотелось писать этими чернилами свои книги: их можно было бы читать только при огне, иначе говоря, они были бы доступны только светлым натурам.

Провести параллель: звезды, которые, быть может, угасли миллионы лет тому назад и все-таки продолжают светиться и будут еще светиться в течение веков, – и умерший гений и бессмертие его труда. Кажется, что Гомер поет до сих пор.

Телемак. Молодой человек послан матерью к старому другу, который должен стать его Ментором. Но старик менее рассудителен, чем юноша, и вот Телемак все делает сам и помогает Ментору выпутаться из множества неприятных положений, хотя тот и считает себя человеком опытным.

Какая alma parens[245]245
  Добрая родительница (лат.).


[Закрыть] земля! С нее сдирают кожу, ее буравят, рассекают, разворачивают; ее ранят острые, как сабли, плуги, беспощадные когти бороны, мотыги, подрывные шашки, мины, ее беспрестанно насилуют, четвертуют. И чем больше ее терзают, тем она становится щедрее и из всех своих открытых ран одаряет нас жизнью, теплом и богатством.

Вставить в цикл «Жены художников»: Игрек, великий носитель лиры, Аполлон, увенчанный лаврами, ждет жену у выхода из театра; он нагружен зонтами, туфельками, мехами.

Нервы; ни убеждений, ни мнений, ни идей – одни нервы. Это они выносят суждения. Но бывают дни, когда нервы этого человека обладают здравым смыслом.

Порой туча набегала на солнце и видна была большая тень, мчавшаяся по равнине, как скучившееся стадо.

Летняя ночь. Теплый ветерок. Звезды дрожали, как слезы, на лике неба. Вдруг глубоко печальный вздох пронесся в ночи; казалось, что оборвалась струна гитары. Вздох затих среди слабеющего запаха лимонных рощ. Это был последний вздох латинской расы.

Какая странная штука – дух толпы! Он захватывает вас, увлекает, воодушевляет, приводит в восторг. Невозможно оставаться холодным, невозможно сопротивляться, не делая над собой огромных усилий.

Когда иные поэты пишут прозой, они становятся похожи на арабов, которые верхом на лошади кажутся высокими, изящными, красивыми, ловкими, но стоит НМ спешиться – и они становятся неузнаваемы: скованные, нескладные, обмякшие.

Глупость – трещина в черепе, через которую иногда проникает порок.

У Мендельсона есть песни без слов, которые звучат как голоса на воде.

Был в деревушке Сен-Клер, она поразила меня. Церковь, дом священника, школа, кладбище – все это неразрывно связано между собой. Я представил себе жизнь, которая могла бы пройти вся целиком – от крестин до смерти – в одном и том же месте.

Дни такие длинные, а годы такие короткие!

Есть люди, которые ничего не видят и могут путешествовать безнаказанно для себя. Примечательны слова С., приехавшего из Австралии. На заданные ему вопросы о стране, о ее нравах и т. д. он неизменно спрашивал собеседника: «Угадайте: почем там картофель?»

Воспользоваться нашей местной поговоркой:[246]246
  Доде воспользовался ею в романе «Нума Руместан».


[Закрыть] «Саи de carricro, doulou d'oustau (радость на улице – горе в доме)». Такая поговорка, конечно, должна была родиться на Юге!

Несчастная страна! Франция играет странную роль в Европе. Темными ночами люди ходят с фонарем, и тот, кто несет его, видит хуже всех остальных. Франция играет в Европе эту опасную роль: она показывает путь другим народам, светит им, но, ослепленная собственным огнем, падает в рытвины, попадает в лужи.

Удачно высмеиваешь лишь те недостатки, которые есть у тебя самого.

Со времени пресловутого изречения Гизо в парламенте стали злоупотреблять словом «презрение». Сколько смешного в нравах Палаты! Какой превосходный роман в английском духе можно было бы написать на основе «Сцен из парламентской жизни»!

Сказать о жалости, которую внушают мне мелкие торговцы, никогда ничего не продающие.

Он утверждал, что сила воли у него есть, только он отбрасывает ее иногда, как тяжелую, стеснительную броню, годную лишь в дни сражения.

Героическое предание.[247]247
  Героическое предание. – Это предание Доде упоминает в «Королях в изгнании».


[Закрыть]

Слепой богемский король отдает свое оружие на службу Франции. Узнав о нападении англичан, он велит привязать своего коня к коням сыновей и ощупью колет, рубит. «Ведите меня в гущу врагов, – говорит он сыновьям. – Выполнили мое приказание?» «Да, ваше величество». Он разит направо и налево, затем окликает сыновей; никто ему не отвечает – оба мертвы.

Старея, знаменитые артисты, покорители народов и сердец, прекрасные женщины – все триумфаторы впадают в тоску, в меланхолию заката; об этом я когда-нибудь расскажу.

Те, кого он жалеет, страдают меньше, чем он: ведь его губят несчастья других.

Под конец жизни на престарелого Ливингстона нашла мания странствования. Он шел куда глаза глядят, останавливался где придется, затем вновь пускался в путь, без цели, без компаса. Это был путешественник – лунатик. В области духа старость нашего великого Гюго напоминает мне старость Ливингстона.

Известность мешает, оскорбляет, но иные, лишаясь ее, умирают.

Отмечаю мимоходом тяжелое и комичное положение г-жи Ролан,[248]248
  Г-жа Ролан, Жанна-Мари (1754–1793) – политическая деятельница эпохи Французской революции, жена министра внутренних дел жирондистского правительства, вдохновительни ца антиякобинского заговора жиролдистов, в который она вовлекла и своего друга, депутата Конвента Бюзо (1760–1794).


[Закрыть] признавшейся муж у в своей чисто платонической любви к Бюзо. Горе старого человека, жестокое недоразумение, навсегда испорченная жизнь. И вывод Сент-Бева: «Лучше было бы обманывать мужа и ничего ему не говорить». Я же почувствовал в этом другое: бессознательную месть женщины, которая принесла большую жертву, оставаясь честной, и хочет, чтобы престарелый супруг – помеха ее счастью – страдал вместе с ней.

История – жизнь народов. Роман – жизнь людей.

Разыскал в Н. бывшего художника, обаятельного человека, стройного, бодрого, несмотря на свои восемьдесят лет. Я попросил его перелистать книгу прошлого, стряхнуть пыль с воспоминаний давних лет. Чудные страницы! Давид – одна щека непомерно вздута, каша во рту, он «тыкает» своих учеников, грубит им, требуя правильности рисунка, анатомии пальца, ногтя. Затем Жозефина в Мальмезоне, закутанная, как римлянка, в свои креольские ткани, окруженная заморскими птицами и сказочными цветами, привезенными издалека, мимо вражеских флотилий, которые любезно пропускают корабль с цветами для императрицы. Тальма тоже появляется в речах старца: Тальма в своем поместье возрождает причуды герцога Антенского, [249]249
  Герцог Луи – Антуан Антенский (1665–1736) – придворный Людовика XIV. О нем рассказывают, что он за одну ночь вырубил аллею каштанов в своем парке только потому, что она не понравилась королю, а в другой раз подпилил деревья в одной из рощ Фонтенебло, чтобы поставленные под ними люди могли в один миг повалить их по сигналу Людовика.


[Закрыть]– он переворачивает вверх дном свой парк, вечно залезает в долги и заставляет императора платить их. Все это он рассказывает очень просто, во время коротких остановок в саду, по которому мы ходим мелкими шажками. И неизменно в конце рассказа мой собеседник качает головой и, смотря вдаль, говорит: «Я видел это, видел». Эти слова – как подпись художника в углу картины.

Беседа за столом о первых жилищах человека: округлая форма, придаваемая всем жилищам на свете, даже бобры строят таким образом. Я думаю, что эта форма подсказана деревом и его кроной, оно же навело на мысль о первой колонне, о капители, стрельчатом своде и т. д.

Чисто галльская черта: говоря на лекции по френологии[250]250
  Френология – лженаука, учившая определять характер человека по строению черепа.


[Закрыть] о склонности женщины к любви, профессор приводит в пример обожавшую его любовницу, которую он тоже страстно любил. Добрая, чудесная женщина, преданная, нежная! «Ее череп хранится здесь, милостивые государи. Если вам угодно, мы можем его изучить». И-обратившись к служителю: «На левой полке… номер восемь».

Прелестный тип женщины, страдающей болезненной робостью, из-за которой только близкие знают ее хорошо, знают, что она красива, музыкальна, очаровательна; на людях же она другая, совсем не та. Никто не мог написать ее портрета, – она становилась невидимой, как только что-нибудь смущало ее, словно вооружалась кольцом Гигеса.[251]251
  Гигес (VII в. до и. э.) – полулегендарный царь Лидии. По преданию, обладал кольцом, которое делало его невидимым.


[Закрыть] Муж, человек умный, ревнивый, очень счастлив, что жена всецело принадлежит ему, сочувственно улыбается, смотря на других женщин. Противопоставить ей «женщину для всех», – тщеславный муж, показная страсть.

Романы Гонкуров – замечательные зарисовки типов XIX века: служанки, буржуазии и т. д.

Гнев. Он вспыхивает и разъединяет людей, связанных привычкой, кровными, сердечными узами, – отца и сына, двух братьев; ненависть во взгляде, в усмешке. «Я знать тебя не хочу, я убью тебя!» А после сколько слез, сколько объятий, старание все загладить! Это случается, когда обе стороны одинаково вспыльчивы, но если необуздан только один, другой в конце концов утомляется.

Не дать изгладиться впечатлению об втом трио – скрипке, флейте и голосе, которое неожиданно раздалось под моим окном, выходившим на Люцернское озеро, звеня в чистом, влажном воздухе. Итальянская мелодия, божественно легкая, ясный день, мягкие дали – вся моя душа трепетала и уносилась ввысь вместе с песней. Как это было давно! Воспользоваться где-нибудь как отзвуком умершей любви.

Веруют по традиции, по обычаю, из уважения к иерархии. Общественный порядок, вверху бог, внизу человек-пешка.

Охваченный болезненной любовью к драгоценным камням, которую физиологи считают психическим заболеванием, он часами простаивал у витрины ювелира, любуясь опалом, околдованный, завороженный его огнями. Потом он стал писать и испытывал такое же наслаждение от слов, он играл ими, заставлял звенеть, сверкать, переливаться и забывал обо всем на свете!

Ах, опыт чувства, как он мешает чувствовать!

Можно ослепить источник, ослепить водный путь, ибо вода с ее блеском, движением наделена такой же жизнью, как и взгляд.

Чем больше я смотрю, чем больше вижу и сравниваю, тем лучше понимаю, что начальные впечатления, впечатления детских лет – почти единственное, что запечатлевается у нас на всю жизнь. В пятнадцать, самое большее – в двадцать лет, оттиски готовы. Все остальное – повторные оттиски первого впечатления. Я окончательно убедился в этом, познакомившись с наблюдениями Шарко.

Он ни весел, ни печален – он впечатлителен; отражение времени и жизни.

И смел и труслив в продолжение одного дня, в зависимости от состояния своих нервов.

У некоторых женщин на виду жизнь заполнена светскими развлечениями, суетностью, спортом; даже благотворительность для них – спорт.

Чем дальше к Северу, тем выразительнее глаза, тем меньше в них блеска.

Власть – причастие, которое следует держать в глубине дарохранительницы и показывать лишь изредка.

Один литератор сказал мне в минуту откровенности: «Здравый смысл, проницательность, жизненная мудрость – все, что во мне есть хорошего, вложено в мои книги, отдано всем добрым людям, у меня же самого ничего не осталось». Воистину так.

И это поэт? В лучшем случае, пехотинец на коне.

Отметить грусть, растерянность моего взрослого мальчика, который стал изучать философию и читать книги Шопенгауэра, Гартмана, Стюарта Милля, Спенсера. Ужас и отвращение к жизни. Доктрина безрадостна, профессор – человек отчаявшийся, разговоры на факультете наводят тоску. Мысль о бессмысленности всего сущего снедает этих мальчишек. Я целый вечер уговаривал, утешал сына, и невольно у меня тоже потеплело на душе.

Ночью обдумывал все это. Хорошо ли так резко просвещать молодежь? Не лучше ли лгать по-прежнему, предоставив жизни развеять иллюзии, убрать одну декорацию за другой?

Отмечу мимоходом пробел, оставленный в моем образовании полным незнанием алгебры и геометрии, а также отрывочным, беспорядочным изучением философии. Отсюда мое отвращение к отвлеченным идеям, к абстракциям, невозможность высказать свой взгляд по любому философскому вопросу. Я умею лишь твердить своим детям: «Да здравствует жизнь!» Это очень трудно, когда меня мучают боли. Мой младший сынишка – ему шесть лет – только и делал за завтраком, что расспрашивал мать, – он верит одной матери, всегда обращается к ней, хочет знать, что такое смерть, душа, рай, как это выходит, что после смерти человека закапывают в землю и в то же время он улетает на небо. Обещанное райское блаженство не тронуло его, единственное, что ему понравилось, – это мысль о жизни вечной. «Вот это мило!»– сказал он и с большим аппетитом съел котлетку.

Самоуглубленное выражение беременной женщины, именно беременной женщины, появляется на лице мужчины, который вынашивает книгу: тождественность всех явлений созидания.

Резкий, неожиданный, решительный поступок, вроде моего недавнего письма в Академию, – поистине это пробный камень! Надо было видеть лица людей, наблюдать за отражавшимися на них противоречивыми впечатлениями.

Равнодушные люди? Их нет.

Ее первый любовник. Она отдалась на студенческой вечеринке, отдалась глупо, безрадостно, из боязни показаться недотрогой, и даже не посмела сказать, что она девушка.

Написать драму или роман: человек, женившийся на своей бывшей любовнице, делает все возможное, чтобы его супруга была принята в свете. Легкость, с какой женщина забывает о том, кем она была.

Меня поражает, как меняется, как перерождается кое – кто на знакомых под влиянием жизни, людей, успеха или неудачи. Человек, которого я всегда считал прямым, оказался глубоко коварным; меня ошеломила чудовищная жадность одной женщины. Не я ли изменился? Не угасшая ли дружба открыла мне глаза? Нет, все меняется, все преображается. Но что станется тогда с моими пресловутыми оттисками? Боже мой, как опасно применять какие бы то ни было формулы!

Когда избираешь жизненный путь, очень важно правильно перевести стрелку. В искусстве полно сбившихся с толку, обезумевших, заблудившихся людей. Сколько апломба вон у того человека, который идет твердым шагом, гордо подняв голову, уверенный в правильности своего пути, и как удивился бы он, узнав, что ошибся в выборе призвания! Музыканты, занимающиеся живописью, литераторы, которые, в сущности, прирожденные живописцы!..

Хорошее заглавие для книги: «Терпят бедствие!» Я расскажу в ней об одном из жизненных кризисов, когда все рушится разом.

Как все ускоряется в конце нашего века! Перемены в обществе – китайские теин. Придерживаться правды, смотреть вглубь.

Признак плохой семейной жизни вопреки светскости супругов и их показной сердечности: за столом всегда бывает какой-нибудь друг, безразлично кто, лишь бы не оставаться вдвоем.

Мужчина и женщина – единоборство. Любовь продолжается до тех пор, пока нет побежденного, пока один из них полностью себя не высказал, пока в книге есть еще интересная страница, пока женщина или мужчина что-то утаивает, физически или духовно.

Какое превосходное антисептическое средство – ирония!

Есть ли на свете человек, голос и походка которого не менялись бы, как только он остается наедине с собой? О, это хвастовство на бумаге!.. Неужели среди мне подобных я один люблю правду и согласую каждое слово с биением своего сердца?

Я говорил на днях о том, как мало храбрых людей. Надо было сказать: не храбрых. Достоевский подсказывает мне нужное слово – решительных!

Всякая правда, стоит ее высказать, теряет свою несомненность, приближается ко лжи.

Любопытное признание старого актера по поводу его последней роли. Сняв грим, он вернулся к действительности, и его охватил ужас при виде различия обоих миров. Он был так счастлив на сцене!

Заглавие для книги – «Без пустословия!»

Гнев южанина – неистовство.

Папаша Ф. возвращается на ферму с охоты усталый, не солоно хлебавши, изголодавшийся, сердитый! Скандал на кухне: служанки молча суетятся у плиты, а он бранит их за то, что суп не готов. Беснуется, мечет громы и молнии, а в это время забежавший с птичьего двора цыпленок весело и нахально пищит: «Пи-и, пи-и!» Папаша Ф., рассердившись, ударяет цыпленка ногой, и тот полумертвый, отлетает к каменному порогу. Проходящая мимо кошка бросается на цыпленка. Все более и более раздражаясь, папаша Ф. бежит за кошкой: «Брысь, брысь!..» Кошка, не слушая его, спасается с цыпленком в зубах; тогда он хватает оставленное в углу ружье, стреляет в кошку и замирает на месте, подавленный, сразу остывший при виде останков своих любимцев, которых он убил из-за того, что суп был не готов. Взволнованный, расстроенный, он не обедает и, выпив настоя вербены, ложится в постель.

Дрова, огонь и пепел – образ души и тела.

Ипохондрия, следует читать: незнание врачей.

Я думаю о конце света. Логически, по всем человеческим законам, он должен походить на свое начало. Холод, отсутствие топлива, огня. Немногие оставшиеся в живых люди и животные двигаются ощупью в темных пещерах.

Новый мед.

Я работал, открыв дверь в сад, благоухавший над рекой в горячей дымке июньского утра. Влетела, точно мяч, пчела, покружилась, села на чернильницу, потом на пепельницу, полную окурков.

– Здесь ничего нет для тебя, пчелка. Поищи в саду на медвяных цветах и травах!

– К черту старый мед! К черту гиметский мед![252]252
  Гиметский мел – прославляемый многими античными авторами мед пчел с хребта Гимет в Аттике.


[Закрыть] Я делаю новый мед, свой собственный.

И честолюбивая пчела улетела по направлению к кухне и навозной куче птичника.

В вагоне комар старался выбраться наружу и яростно, без устали бился об оконное стекло. Как велика воля к жизни этого крошечного создания! Комар ерепенится, тельце его напрягается, он ударяется крыльями, головой, весь дрожит. И я размышляю: жизнь, всякая жизнь отпущена поровну как крупным, так и мелким животным; Последние быстро сгорают, проводя время в движении, в неистовстве, в погоне за любовью, и проживают за один день сотни лет какого-нибудь неповоротливого толстокожего животного, которое спаривается раз в год и живет, не спеша, среди широких просторов.

Близорукость. Когда я теряю лорнет, мне требуется другой лорнет, чтобы его найти. Образ научных поисков.

Светские преувеличения: все больные должны умереть, все незнакомые люди – злодеи.

В Талейране я вижу южанина, и если Наполеон от меня ускользает, то Талейрана мне хотелось бы описать. Хромой, южанин, испорченность, свойственная XVIII веку, священник.

Он гордец: принимает благодеяния, не сказав «спасибо», более того, затаив в душе обиду, злобу.

Последователь, приспешник спрашивает, в какую сторону он должен повернуть, чтобы идти рядом с вами.

Злоключения Боша в двух частях.

Первая часть. Бош, человек не злой, родился безглазым, он делает то же, что и другие, но ничего не чувствует, ничего не видит и становится литератором. Посвящение в писатели. Он рассказывает о своем счастливом детстве на страницах лживой, отвратительной книги. В его голове все искажено; положение ухудшается, когда он пробует наблюдать: он смотрит, смотрит, ничего не видит, несмотря на свои старания, и фразы ложатся у него вниз головой. Как-то раз Бош падает с лестницы, получает серьезный ушиб, но, оправившись, становится гениальным человеком.

Вторая часть. После падения. Потрясающая книга, новое направление, веризм или небулизм. Бош, глава литературной школы, ставит отметки писателям; потом приходит одиночество, озлобление, газеты больше не упоминают о нем. «Теперь ничего не случается», – говорит он. Свирепствует холера, ведутся войны, народы старой Европы пожирают друг друга, а Бош повторяет: «В газетах ничего нет». Жена, дети, все для него – пустое место.

Любимые существа – орудия пытки.

На острове Св. Елены Наполеон прекрасно описал, объяснил все свои деяния. Он гений стихийности, человек сильный, умный, своевольный. Нет и четверти правды во всех его словах.

Южане – суетливость и лень.

Сколько людей, пустых внутри! Кажется, будто видишь дым над крышей, освещенное окно, приближаешься – никого, пусто.

Сиплый, резкий, деревянный, как кваканье лягушки, – вот каким становится голос соловья в июне, когда вылупливаются птенцы. На склоне дня я слушаю щебетание птиц в парке. Кажущийся беспорядок, но на самом деле все слажено, как колесики механизма у башенных часов. Немного внимания – и начинаешь различать породы птиц, их игры, ссоры, приготовления ко сну целыми семействами. Малиновки, как и ласточки, замолкают первые; кукушка вдалеке бодрствует долго – полуночница. В Париже мой дрозд просыпается на заре; с закатом солнца замолкают жаворонки, трясогуски, щеглы, воробьи. Тишина. Потом подает голос козодой, жабы, сова – ночь; почерневшие деревья кажутся еще выше. Возвращаемся, стало свежо.

Люди старятся, но не становятся зрелее.

Перелистываю страницы тридцатилетней давности – мысли, путешествия, прогулки, пейзажи. Так и кажется, что эти куски своей жизни я видел во сне. Они пригрезились, не пережиты.

Спина лишь потому так выразительна, что никого не опасается, – она не думает, что за ней наблюдают.

Чтобы у знать человека, надо видеть, как он стреляет.

А когда все бывает сказано… начинают сызнова.

Запишу мимоходом душераздирающее и комичное признание X.

Он изменял жене, затем, брошенный любовницей, снедаемый угрызениями совести, почувствовал потребность все открыть обманутой, исповедаться ей. Я отговаривал его: «Лучше вырой яму и поведай ей о своем проступке, если у тебя нет сил молчать. Зачем огорчать близкого человека? Жена тебя простит, но признание не даст ей покоя, и ты все время будешь это чувствовать». И тут я подумал о мужьях, которые, женившись, рассказывают супруге о своих былых увлечениях. Жена ничего не говорит, ее глаза раскрываются, она слушает, любопытная, взволнованная. Неосторожный! Вот ты увидишь, как это обернется!

О застенчивости: женившись, он напивался, чтобы осмелиться разговаривать с женой или по крайней мере выглядеть перед ней мужчиной.

В вагоне. Жена стрелочника только что попала под поезд; она лежит на соседних путях, молодая, ее густые черные волосы разметались. Вечером возвращаемся с обратным поездом, муж стоит у порога с флажком и, рыдая, прижимает платок к глазам. Двое маленьких детей играют возле домика, и погребальный свет в окнах буравит наступившие сумерки.

Прочел дневник поэта: у великого Виньи, раба слова, бывают гениальные озарения, но пишет он о них тяжело, с трудом; ясный ум, запинающаяся рука.

Материнство: в Париже скоро не будет женщин-матерей. О большинстве светских девушек врач говорит родителям: «Не выдавайте ее замуж или пусть избегает беременности».

Отмечаю интересную подробность, взятую из писем Жакмона: за несколько дней он стал близким другом холодных англичан и сумел вырвать у них множество интимных признаний, хотя они никогда не говорят об этом между собой. Скольких радостей лишают себя люди, отказываясь выражать в словах любовь, нежность!

Внизу – дорога, канал реки Дурансы, мельницы, горбатые каменные мостики, ручей в тени платанов, стволы которых словно побелены известью, несколько кафе в зажиточной части города, отель «Север», отель «Лондон», стены строящейся школы. Выше – село, карабкающееся по крутому склону, старые дома, резные железные балконы, дверь в стиле Ренессанса, изъеденные временем колонны, фронтон, металлический герб нотариуса. Еще выше – первобытная деревушка, узкие улочки, обвалившиеся дома, навоз, нечистоты; то тут, то там арочный свод, галерея; старухи с лицами под цвет камня сидят на стертых ступеньках. Над деревней – полуразрушенная башня замка, окна которой смотрят в пустоту. Дальше – гора, часовенки по краю каменистой, извилистой дороги, а на самом верху – новый монастырь, воздвигаемый возле развалин феодального замка, умершего у его ног, – церковь, вступившая в единоборство с современным миром. Это – Оргон. Записанная на здешних камнях, история оживает, и она не лжет, не разглагольствует, – это подлинная история.

Вновь ощутил всю сладость Прованса во время своей последней поездки в Кавайон. Сцена из «Декамерона»: на ферме в тени широкого соломенного навеса женские чепцы. Фермер и фермерша серьезно слушают разговор о возникновении Прованса, Марселя, Карфагена, Рима, Галлии.

В Сен-Реми. Остатки античного мира. Серое небо, серые камни, божественный пейваж в полукружии гор, широко раскинувшиеся дали. Солнечные блнки на далеких колокольнях, видимых с фантастического расстояния. Сосновая аллея ведет к старому дому, таинственному владению, возникшему на повороте белой дороги, – наглухо затворенные ворота, желтые ставни, высокая каменная ограда, окаймленная кружевной зеленью. «Пойдем посмотрим». Из-за ограды доносится время от времени вопль человека – голос нездешний, он принадлежит северянину. Мне тотчас же приходит в голову, что это больница, дом для умалишенных! Спрашиваем встречного крестьянина, – да, вто так. Когда крестьянин удаляется, мы молча смотрим друг на друга, испуганные, грустные. Внезапно все вокруг изменилось, и этот прекрасный пейзаж навсегда вапечатлеется в моей памяти, нереальный, как сновидение, пронизанный однообразным, почти животным криком. В первый раз, когда я услышал рыкание льва в Матматасе, в наступивших сумерках, я испытал то же ощущение – я присутствовал при неожиданной смене декораций. И я снова и снова повторяю: все в нас самих!

Дуэль на лугу конного завода. Зеленая холмистая местность, обнесенная деревянным забором, через который пришлось перелезть. Лошади резвятся на свободе и подбегают к людям – те гонят их прочь. Посреди пастбища – небольшая конюшня, вокруг нее утоптанная желтая земля; на этой-то площадке, не шире палубы парохода, и происходит поединок. Припоминаю две фигуры – современную и средневековую, – дерущиеся на шпагах; противники преследуют друг друга, кружат возле домика; слышатся испуганные крики врачей, а мы наблюдаем за этим неистовством, за этой дракой бешеных псов. Небо чистое, удивительное, и вдруг я чувствую всю нелепость людской суеты, все убожество наших ужимок, жестов, воплей; человеческая злоба предстает передо мной во всей своей низости, бесполезности, безобразии. Ребячество, ребячество! И я окончательно убеждаюсь, что человек старится, покрывается морщинами, седеет, теряет зубы, но остается ребенком.

Растерянность человека в решающие минуты, требующие от него немедленного действия. Поступит ли он как храбрец или как трус? Можно ожидать и того и другого. Как все это туманно!

Превращения П. Д. Никакой индивидуальности, постоянно играет роль. Все перепробованные им профессии были для него, как говорят в театре, подлинными амплуа. Я видел, как он играл роль коммерсанта под американца, торопливого, неумолимого, грубого time is money;[253]253
  Время – деньги (англ.).


[Закрыть] он был и гонщиком на автомобиле, который опрокидывается на поворотах и грозит раздавить людей, и циничным представителем богемы в шляпе рыночного грузчика, в широких штанах и с огромной дубиной, которой он угрожающе размахивал. Ни одно амплуа так хорошо ему не подходило. И стал наконец старым мелким рантье, в длинном, как у домовладельца, сюртуке-опирается на палку с набалдашником из пожелтевшей слоновой кости и нюхает табак из большой платиновой табакерки. Ничего за душой – комедиант: не живет, а играет роль.

Красота, вечно красота! И, однако, вспышка желания у женщины, сила жгучей ласки, страстный взгляд увлекают нас больше, нежели красота.

Говорят, думают, пишут – три разных состояния, три разные стороны одного и того же явления.

Я говорю: «Г-жа X.– девка. С ней жил весь Париж».

Я думаю: «Можно ли утверждать это в наш век сплетен и злословия?»

Я пишу в письме или в статье о той же г-же X.: «Очаровательная женщина, умная, добрая, в высшей степени порядочная».

И я не считаю себя лжецом!

Да, Гете прав: Отелло не ревнивец, он наивный, страстный простак. У Отелло был приступ ревности, но в душе он не ревнив. Иначе-я говорю это уже от себя – Яго был бы бесполезен. Все гнусные наветы Яго ревнивец Отелло изобрел бы сам. Он стал бы отравителем собственной души, злым, тонким, изощренным, страшным, оставаясь в то же время вполне честным человеком, героем.

Изречение Наполеона: у каждого человека своя осадка. Но он не сказал, как меняется эта осадка в зависимости от времени и обстоятельств.

Я не думаю, чтобы в истории было что-нибудь более необычайное, чем случай с епископом Агрским, который сопровождал вандейскую армию, благословляя ее знамена, орудия и служа благодарственные молебны. Из секретного послания папы становится известно, что епископ – самозванец, таких священнослужителей среди духовного воинства нет. Как быть? Предать дело огласке? Не решаются – что скажут крестьяне? Да и как лишиться влияния «епископа»? И тот по-прежнему сопровождает армию, благословляет, причащает, совершает богослужения, грустный, но покорный судьбе, так как чувствует, что разоблачен: генералы и священники не разговаривают с ним, хотя и воздают ему почести на людях.

Кто был этот человек? Говорили, что он шпион Робеспьера, но того гильотинировали якобинцы. Я полагаю, что скорее всего это честолюбивый неудачник, священник-авантюрист, наделенный пылким воображением!

Написать драму в духе «Лореизаччо», вывести в ней Максимилиана.

Криспи,[254]254
  Криспи, Франческо (1818–1901) – итальянский революционер, сподвижник Мадэинн и Гарибальди, одни из видных деятелей объединения Италии.


[Закрыть] переодетый туристом, объезжает Палермо, Катанию и т. д., посещает музеи, соборы, что-то записывает, стараясь сбить с толку полицию. И в то же время ведет наблюдения за казармами, за складами боевых припасов. Какой интересный рассказ можно написать: лицо и изнанка!

Разгорается пламя! Я думаю о страсти и ее всесокрушающей силе. «Я от нее застрахован», – говорит спокойный толстый человек. Невозможно застраховаться от страсти, роковой, настоящей. Страсть – пожирательница, и человек отдает ей на съедение всего себя и тех, кого он любит: мать, жену, детей. Радуется, принося эти жертвы, и в то же время жестоко страдает. Тайна страсти – сложная патология.

Бодлер – квинтэссенция Мюссе.

Верлен – вытяжка из Бодлера.

Меня поражает отсутствие разнообразия, оригинальности в низах общества, на дне, где гнездятся порок и преступление. Ничего яркого, грязь, тина; люди погружаются в нее, теряются, исчезают, утрачивая человеческий облик.