Текст книги "Мой лучший враг (СИ)"

Автор книги: Алена Филипенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Алена Филипенко
Мой лучший враг

Зверек проворный, юркий, гладкий,

Куда бежишь ты без оглядки?

Зачем дрожишь, как в лихорадке,

За жизнь свою?

Не трусь – тебя своей лопаткой

Я не убью.

Роберт Бернс, «Полевой мыши, гнездо которой разрознено моим плугом»

Глава 1

«Прежде, чем вырыть яму, сначала распили эти чертовы решетки», – первая мысль, которая приходит мне в голову, когда я открыла глаза.

Белый потолок. И свет. Невыносимо яркий.

Постойте-ка… Я открываю глаза… Или один глаз?

Я в ужасе хватаюсь за лицо. На левом глазу – повязка. Что за черт?

Я в больнице. Я могу определить это по запаху лекарств и хлорки. Что? Что они сделали с моим лицом?

Меня охватывает паника. В голове – тысяча вопросов. Вернется ли зрение? Что за операцию мне провели? Где все? Где врач? Я хочу, чтобы мне кто-нибудь что-нибудь объяснил!

На мне – свободная пижама. Я узнаю ее. Очевидно, в больнице уже побывала бабушка. Она принесла мои вещи. Переодела меня.

Я делаю попытку встать. Провальная попытка. Но лежа я не вижу ничего, кроме потолка.

Я закрываю глаза. Сначала я чувствую себя словно сделанной из камня. А потом накатывает боль.

Болит все тело. Трудно сказать, что именно болит. Как будто я была каменной скульптурой, и меня вдруг разбили на осколки.

Неприятно пульсирует левая рука. Я смотрю на нее. Два грубых неровных кружка бордового цвета красуются чуть выше запястья.

Ожоги от сигарет. Я помню, откуда они. Я помню все. Я помню, по чьей вине я оказалась в больнице. Хотя очень хочется забыть.

Во рту стоит мерзкий тухлый привкус. Шарю рукой по сторонам. Что я ищу? Что-нибудь, похожее на воду. В моем рюкзаке точно должна быть бутылка с водой. Но я не вижу своего рюкзака. Ощупываю гладкую поверхность тумбочки.

Расслабляюсь. Пытаюсь вспомнить последнее, что было до больницы.

Я лежу на холодной земле. Надо мной плавно качаются верхушки сосен.

Тошнит. Колотится сердце. В животе взрывают урановые бомбы – стандартная реакция на алкоголь. Что они влили в меня? Перед глазами мелькают две таблетки, которые Стас кинул в бутылку, прежде чем заставил меня выпить это.

Открываю глаза. И снова белый потолок.

Стас.

«Я уничтожу тебя», – его слова, сказанные мягким хриплым голосом, проигрывают в голове снова и снова. Это были последние слова, которые я помню. А потом он бросил мне в лицо горящие угли.

Во рту сухо. Я провожу языком по шершавым губам.

Я прислушиваюсь к своим ощущениям. Что со мной сделали? Изнасиловали? Что должно чувствоваться, когда лишаешься девственности? По рассказам – боль в животе. Но я ничего не чувствую. Я залезаю рукой под пижамой и провожу между ног. Никаких ощущений. Осматриваю руку – никакой крови. Ощупываю грудь. Она слегка ноет. Я пытаюсь принять сидячее положение. С третьей попытки мне это удается. Осматриваюсь по сторонам. Вокруг меня – три больничные койки, две из которых занятые. На одной из коек сидит женщина и читает книгу. Заметив меня, она поднимается с койки.

– Я позову кого-нибудь, – говорит она и выходит из палаты. И возвращается в компании медсестры. И моей бабушки. И мамы. И дяди Кости. Я заливаюсь краской – мне не очень-то приятно сейчас такое многочисленное общество. Но хорошо, что они не додумались взять с собой дедушку. И всех соседей в придачу.

Бабушка и мама кидаются ко мне на кровать.

– Тома, Томочка, с тобой все хорошо, – щебечут они и гладят меня по голове. Я отворачиваюсь. Мне почему-то противно смотреть на их обеспокоенные лица.

– Что? Что с моими глазами? – спрашиваю я и хватаюсь рукой за повязку. Голос выходит каким-то слабым и хриплым.

– Не беспокойся, с глазиком все в порядке. Небольшой ожог. Зрение не пострадало, – мамин голос срывается. Она вот-вот заплачет. Ее слова меня успокаивают. Я буду видеть. – Расскажи нам, что с тобой произошло? Мы решили, что на тебя кто-то напал, и … – мама смутилась, – и… Что он мог изнасиловать тебя. Поэтому, когда тебя привезли, то сразу же обследовали тебя, а то мало ли… Но слава богу, этого не случилось. Все хорошо…

Мама заливается слезами. Я отворачиваюсь от нее и смотрю на дядю Костю.

«Какого хрена вы ее привезли? – спрашиваю я его глазами. – Последнее, что мне сейчас нужно – это смотреть на чужие слезы».

«Извини», – посылает он мне виноватый взгляд и пожимает плечами.

Я вздыхаю. Лучше бы вместо мамы привезли дедушку. Он бы развлекал меня своими шутками и историями. Видеть мамины слезы – невыносимо…

– Воды, – говорю я.

Мне тут же подсовывают стакан. Я осушаю его в два глотка. Но мерзкий привкус не исчезает. Во рту по-прежнему сухо и горячо.

Нужно придумать, что им ответить. Они все ждут мою историю. Кто на меня напал? Наверняка они уже сообщили в полицию. И в школу. И всем им придется что-то объяснять.

«Что угодно, только не правду, – говорит мне внутренний голос. – Нельзя говорить, что это сделал Стас».

Мальчик, с которым мы вместе пошли в первый класс. И сидели за одной партой. С которым мы вместе собирали землянику в лесу. А ясными вечерами, лежа на крыше моей терраски, мы открывали в небе новые Вселенные. Этот мальчик бывал у нас в гостях так часто, что уже успел стать для моих родных новым членом семьи.

– Я не знаю, кто на меня напал, – качаю я головой. – Я собиралась пойти гулять. Вышла из дома. Погода была хорошая, и я решила пройти через лес…

– Лес? – мама смотрит на меня испуганно. – Зачем тебя понесло в этот ужасный лес? Там одним маньяки! В прошлом году там девочку убили!

По маминым щекам текут слезы.

– Я просто хотела немного пройтись вдоль леса. Дошла до реки. А у реки была незнакомая компания. Их было человек пять… Одни парни. И у них был костер. Они подошли ко мне, что-то спросили. Я не помню, что я им ответила.

Мама опять взрывается рыданиями.

– Сколько можно тебе твердить? Нельзя разговаривать с незнакомыми!

– Оля, – резко обрывает ее дядя Костя, – дай ей закончить.

Я продолжаю выдумывать на ходу историю. Я понимаю, что она не выдерживает никакой критики, с импровизацией у меня всегда было туго… Но я не могла сказать им правду.

– Они сначала показались мне довольно милыми. Спросили что-то, я что-то ответила. И хотела уйти, но…

Но – что?

Я судорожно пытаюсь что-нибудь придумать. Но у меня не получается.

Я начинаю всхлипывать.

Родные думают, что это у меня от нервов. Что мне больно об этом говорить.

– Они напали, – с трудом произношу я – А потом силой заставили выпить меня какую-то дрянь, чтобы я была в отключке.

Я замолкаю. Этот момент выглядит довольно неправдоподобно. Если бы кто-нибудь рассказал мне об этом, я подумала, что девочка познакомилась с парнями и напилась. А потом они утащили ее в лес и…

Но этот момент действительно был. Перед глазами до сих пор стоит картина. Стас кидает в бутылку две таблетки.

«Выпьешь сама или силой залить?»

Я отказалась.

«Нет. Я не буду заливать эту дрянь в тебя силой. Я дам тебе возможность выбрать. Ведь нельзя же лишать человека права выбора?»

Он смотрел так по-доброму. В его голубых глазах читались забота и внимание.

И он потушил сигарету о мою руку. Запах паленой кожи заглушил боль.

«Ну. Выбирай. Либо пьешь сама, либо получишь второй ожог».

«Нет».

И он потушил об меня второй окурок.

«Подумай хорошо. Думаешь, мне нравится причинять тебе боль? Сделай правильный выбор. Это в твоих интересах. Думаю, ты не захочешь помнить о том, что мы с тобой сделаем. Поэтому просто выпей это. И попадешь на радугу. Ну, что выбираешь?»

В его левой руке была бутылка с растворенными таблетками, в правой – еще одна зажженная сигарета.

Я кивнула на бутылку.

«Молодец. Правильный выбор. Нельзя лишать человека права выбора, не так ли? И, помни. Это сделала ты, а не я. Я предлагал тебе пойти другим путем».

Жестом показываю, что сегодня больше не могу об этом говорить.

– Все хорошо, дочка, – мама гладит рукой по моим волосам. – Они не успели ничего тебе сделать. Пара царапин… Отметины на руке… Ожог на глазике, но это ничего страшного. А что было в конце? Они отпустили тебя? Ты убежала?

– Я не помню, – вру я. Пусть думают, что потеря памяти у меня от шока. Когда они уйдут, я подумаю о своей истории и придумаю ей логичный конец.

– Мы обратимся в полицию. Этих ублюдков поймают, – мама обнимает меня, качает из стороны в сторону, как маленькую.

Полиция? Нет! Ни за что. Но я ничего не говорю маме. Потом. Я скажу ей потом, что не буду писать заявление.

– Как долго я здесь лежу?

– Тебя привезли утром. Сейчас вечер, – отвечает бабушка.

– Ладно, родственнички. Больной нужен отдых, – недовольно говорит медсестра. – Вы и так ее замучили своими вопросами. Давайте-давайте по домам. Прощайтесь. А я пойду за капельницей…

– Капельница? – в ужасе говорю я. – Зачем?

– Не пугайся. Там витаминчики. Глюкоза. Промоем твою кровь от дряни. Тебе полегче станет, – она ободряюще улыбается и выходит из палаты.

Бабушка с мамой целуют меня. Говорят ласковые слова. Прощаются со мной. Дядя Костя хлопает меня по плечу.

– Мы придем завтра, не скучай, – говорит мама.

Они уходят из палаты. Я выдыхаю от облегчения. Не то, чтобы меня прям уж сильно угнетало их общество, но сейчас… Сейчас мне нужно хорошо все обдумать. А для этого нужно уединение.

Входит медсестра. Она везет за собой капельницу. Этот аппарат сильно смахивает на вешалку для одежды. Наверху прикреплен стеклянный флакон с прозрачной жидкостью.

Она протирает мокрой ваткой на сгибе локтя.

– А мне не будет больно?

– Как укус комарика, – говорит она.

Я смотрю, как иголка входит в кожу. Из пластикового мешочка к моей руке теперь проходит тонкая трубочка. Где-то посередине трубочки проходит маленький прозрачный цилиндрик, из которого по капельке вниз стекает прозрачная жидкость. Почему-то цилиндрик напоминает мне песочные часы.

– Когда здесь останется совсем чуть-чуть, – она показывает на цилиндрик, – поверни колесико.

Я киваю. Она уходит. Я откидываюсь на подушку. Закрываю глаза. Мне нужно о многом подумать.

И снова будто чужой голос в голове сообщает мне:

«Прежде, чем вырыть яму, сначала распили эти чертовы решетки».

Глава 2

– Яма, – говорю я, но с губ срывается лишь слабый шепот.

Мы обнаружили эту яму еще весной, когда убегали от Них. Она находилась в лесу, рядом валялись груды мусора, стояли заброшенные постройки. Что здесь было раньше? Чей-то дом? Больше походило на складскую базу или промзону. К этому месту вела асфальтовая дорога, вся разбитая и заросшая травой. Сюда никто не ездил очень много лет.

Яма была засыпана землей и обломками бетона. Сверху ее закрывала железная решетка. Толстые прутья решетки врезались в землю.

Яму я обнаружила случайно. Когда я бежала сквозь промзону, ботинок зацепился за решетку и я полетела вперед, больно ударившись носом о землю.

Я вернулась назад и посмотрела, обо что же я споткнулась. Села на корточки. Потрогала железные прутья. В голове вертелись странные мысли.

Из кустов вынырнул Ромка – еще одна Их жертва. Где-то в глубине леса должны прятаться Серега и Антон. Вместе мы составляем чудесную команду. Все жертвы Стаса и его чудовищной компании объединились в клуб. Клуб ущербных и убогих.

И все вместе мы бежали от Них. За время, проведенное вместе, у нас образовалась довольно слаженная команда. Мы научились многим вещам. Как правильно убегать. Как стать невидимкой. Как слиться со стеной. Как отключить мозг, пока тебе причиняют боль. Последний пункт – самый сложный. Каждый справляется с этим по-своему. Отключаться от боли меня научил Серега. Когда Стас выбил ему передний зуб и спалил кожу на боку, он сказал, что ему было не больно. Потому что он отключил свою голову.

– Как? – спросила я его. Когда Стас причинял мне боль, я не могла думать ни о чем, кроме боли.

Слова режут острее ножа. Эту поговорку придумали ванильные людишки, которые никогда по-настоящему не сталкивались с болью. Которые знают, что такое разбитое сердце, но даже не подозревают о том, что такое разбитый нос.

А ведь разбитый нос куда хуже.

Нет ничего хуже физической боли. Никакие моральные страдания не сравнятся с физическими.

Физическая боль насквозь пронзает твое тело, ослепляя и оглушая тебя. С твоим телом происходят изменения. Температура может подскочить до сорока градусов и тут же упасть до тридцати четырех. По всему телу выступает пот. Ты кричишь, но не слышишь себя, потому что оглох. И потому что от боли ты вдруг разучился говорить. Когда тебе жгут кожу, ты извиваешься, как червяк. Железная рука стискивает твои легкие. Ты не можешь дышать. Все твои чувства вдруг оборвались. Ты ощущаешь только жгучую боль. И слышишь смех. Их смех. Они питаются твоей болью. Высасывают ее из тебя.

– Нужно считать, – ответил Серега. – Про себя. Числа. Раз-два-три… Обычно все заканчивается, когда я дохожу до восьмидесяти. Но один раз я дошел до двухсот пятидесяти… Если тебе не подходит счет, то можно просто думать о приятном.

– О приятном? – переспросила я его.

– Да. О приятном. Я обычно думаю о белках. Белки – они вроде приятные.

Я хихикнула. Сереге все время удавалось выжать из меня улыбку или смех, даже в тех случаях, когда это невозможно. Например, в тот раз, когда он рассказывал мне о белках, мне было совершенно не до смеха. За день до этого Стас пытался утопить меня под струей обжигающе горячей воды, и ожоги на лице неприятно пульсировали. Мне нужно было настроить свой мозг так, чтобы не думать о боли, и я обратилась за помощью к Сереге.

Они «любят» Серегу больше всех. Может быть, потому что он самый младший из нас. Ему только тринадцать. А может быть им не нравится его улыбка до ушей. Теперь его улыбка особенно красива – не хватает переднего зуба. После того, как Стас ткнул его лицом в бетонную плиту, Серега выплюнул кровавый сгусток вместе с зубом. А потом улыбался нам дырявой кровавой улыбкой. Он ничуть не огорчился, а, наоборот, был очень рад дырке. Он научился круто плеваться и мастерски свистеть в нее.

Я сидела на корточках и изучала решетку. Рома тоже опустился на корточки.

Наши глаза встретились.

– Ты думаешь о том же, о чем и я? – тихо спросила я.

Его глаза округлились от ужаса. Я поняла, что мы думали об одном и том же.

Но Рома резко вскочил на ноги.

– Нет. Я не о чем не думаю. Побежали отсюда, они могут появиться в любую секунду…

И мы побежали. Я свернула вправо, Рома влево. Мы всегда разбегались в разные стороны. Так нас было труднее поймать.

Много раз после этого я возвращалась к мыслям о Яме. Именно так. С большой буквы. Яма стала для нас чем-то нарицательным.

Как-то мы пришли к Яме снова. Она притягивала нас, как магнитом. Мы с Ромой сидели у ее края. Смотрели на железные решетки. На строительный мусор, заполнявший Яму до краев.

– Она могла бы стать идеальной ловушкой, – тихо сказала я.

Рома не ответил.

– Мы могли бы обрести свободу. Мы могли бы научиться дышать полной грудью. Нам прекратили бы сниться кошмары. Губы и веки перестали бы подергиваться. Руки – дрожать. Мы стали бы обычными людьми.

Рома лишь качал головой. И усмехнулся.

– Красиво говоришь…Напиши стих.

Но я видела, что яма притягивает его точно так же, как и меня.

Но… Эти слова оставались простыми словами. А Яма оставалась обычной ямой. И мы стали жить своей обычной жизнью. Жизнь короткими перебежками. Жизнь на войне.

И сейчас чужой голос в голове напоминает мне о яме. Он говорит, что у нас есть выход. Что мы можем стать свободными.

Я смотрю, как из флакона в трубку попадают последние миллилитры жидкости. Поворачиваю колесико.

Медсестра резким движением вытаскивает из меня иголку.

– Тебе нужно поспать, – говорит она.

– Когда мне снимут повязку? – спрашиваю я. Мне не терпится узнать, как теперь выглядит мое лицо.

– Через пару дней, – отвечает она.

Когда она уходит, закрываю глаза. Но сон не идет.

Передо мной проносятся мгновения.

В голове проигрывают воспоминания. О моей семье, о моем детстве.

О Стасе.

Все воспоминания необыкновенно яркие. Они вспыхивают друг за другом, загораются подобно лампочкам на елочной гирлянде.

Глава 3

Несмотря на крепкую дружбу, в детстве мы часто ненавидели друг друга.

«Хоть бы в пачке Скиттлс ему попалась апельсиновая, самая невкусная, конфетка. И чтобы он не вытащил не одной виноградной», – это считалось самым худшим проклятием, которое мы могли обрушить друг на друга в то время.

А теперь мы желаем друг другу смерти.

Как сильно могут поменяться люди. И их отношение друг к другу.

Мой папа всегда хотел сына. Так я стала думать года в четыре.

Мы были счастливой полноценной семьей. Я, мама, папа. А если прибавить к этому еще и бабушку с дедушкой, то сверхполноценной.

Папу я любила больше всех. Может быть, потому, что он разрешал есть перед сном шоколад. А может быть по совсем другим причинам.

Двухкомнатная квартира в Москве. Четырнадцатый этаж. Здесь мы жили с родителями. А бабушка с дедушкой жили в небольшом подмосковном городке в частном доме в часе езды от нас. Мы приезжали к ним на выходные.

Мама с папой познакомились в институте. В двадцать лет они поженились, и вскоре появилась я.

Родители так и не закончили институт. Мама ушла в декрет, а папа, чтобы прокормить семью, устроился в магазин и стал торговать компьютерами.

Сейчас мамина работа связана с финансами. Кем сейчас работает папа, и как он вообще живет – не знаю. И не хочу знать.

Бабушка печет торты на заказ. У нее дома всегда пахнет ванилью и карамелью. Дедушка работает охранником при коттеджном поселке.

В четыре года мама стала спихивать меня бабушке на лето, а бабушка, в свою очередь, стала выпихивать меня во двор, чтобы я играла с другими детьми.

В первый раз я пошла на детскую площадку возле дома. Вытащила игрушки – машинку, самолетик и гигантского робота-трансформера. Я смотрела на игрушки мальчишек и девчонок и поняла, что все это время у меня были мальчишеские игрушки. Девочки презрительно морщили носики. Они поставили мне условие: они не будут принимать меня в свою команду до тех пор, пока я не вынесу на улицу куклу. А дело в том, что куклы у меня и не было. Мама потом рассказывала, что куклы просто не вызывали у меня никакого интереса. Мне нравилось то, что можно разобрать и что можно заставить двигаться. Но тогда, во время конфликта, я серьезно перепугалась. Я не понимала, почему родители покупали мне игрушки для мальчиков, и додумала сама: родители очень хотели сына, а у них получилась дочка. Эта мысль настолько прочно засела в голову, что еще долгое время я специально не засматривалась в магазине на девчачьи игрушки. Мне не хотелось расстраивать родителей. Я делала все, чтобы быть похожей на мальчишку. И чтобы мама с папой не выкинули меня на помойку за ненадобностью. Я носила мальчишеские комбинезоны, упрашивала маму с бабушкой стричь меня как можно короче, отпихивала прочь кукол и платья.

С девочками подружиться так и не удалось. Зато в дружбе с мальчишками у преуспела.

В то первое долгое лето у бабушки я познакомилась со Стасом – он был одним из мальчишек нашей улицы. Сначала я не выделяла его среди остальных. Позже, через год или два, он стал моим лучшим другом.

Я презирала девчачьи вещи, бежала от них, как от огня, чтобы не расстраивать маму с папой. Но от единственной девчачьей вещи у меня так и не получилось отказаться – любви к сказкам. Сказки прочно засели в голову. В моей голове непрерывно вертелся целый сказочный мир с драконами и принцессами. Именно из-за любви к сказкам я научилась читать очень рано. Мне было стыдно просить папу почитать мне Белоснежку или Спящую Красавицу – а то папа вдруг решит, что им не нужна такая дочка, да и выкинет меня. Поэтому сказки я читала сама. Но мне все равно безумно нравилось, когда папа мне читал. Я с удовольствием слушала его книжки – про домовенка Кузю, дядю Федю, Эмиля из Леннеберги, Винни-пуха. Папа предлагал почитать мне сказки, но я говорила, что мне они неинтересны. Папа читал мне много, я отбирала те книги, которые, по-моему мнению, больше годились для мальчиков.

Когда я была совсем маленькой, у меня был странный режим дня – я любила вставать рано утром, часа в четыре. И мне обязательно нужно было, чтобы рядом кто-то был. Мама отказывалась вставать в такую рань, и приходилось папе. В это время со мной нужно было гулять или играть. И сонный папа добросовестно играл со мной. И гулял. Наверное, мы странно смотрелись на улице – четыре утра, папа ведет дочку за руку. Куда они идут? Зачем? Что за непутевый папаша! У приличных родителей дети спят в такое время!

Мы с папой строили замки из кубиков. И игрались в железную дорогу. И запускали в ванной лодку на радиоуправлении.

На улице он подхватывал меня на руки и подбрасывал высоко в небо. Папа был очень высокий, я закрывала глаза и представляла себя ракетой, которую запускают в космос. А когда открывала глаза, то сердце замирало от страха – настолько я была высоко.

У папы в кабинете был большой глобус. Я обожала этот глобус. Часто вечерами папа усаживал меня к себе на колени, я прижималась к нему, вдыхая запах сигарет и пены после бритья, гладила его гладко выбритые щеки. А он показывал мне на карте разные места, называл разные страны, моря и океаны.

– Покажи мне, что там, под нами, – попросила я папу и посмотрела себе под ноги. Этот вопрос меня всегда интересовал: а что, если земля под нами вдруг разойдется, и мы провалимся под нее? И выйдем на другую сторону земли. Куда мы попадем?

Папа указал на глобус.

– Вот тут мы живем, а тут, – он показал на обратную сторону, – Тихий океан.

– Океан… – восторженно прошептала я, глядя на ярко-синюю область. Значит, если мы провалимся под землю, то попадем в океан. Но я не умела плавать! Как же мне быть?

И в то лето я просила папу научить меня плавать. Я уже умела плавать с надувными нарукавниками – но ведь они не всегда со мной, а земля может разойтись под нами в любую секунду, и что я буду делать в Тихом океане без нарукавников? Я так перепугалась, что еще несколько дней разгуливала по дому в нарукавниках, чем очень веселила родителей. В то лето плавать без поддержки я так и не научилась, хотя папа был хорошим учителем. А я старалась быть хорошей ученицей.

Папа все время засматривался на соседских мальчишек. Он наблюдал за тем, как они играют в футбол, как носятся по улице, колотят друг дружку. Каждый раз, проходя мимо них, он говорил им что-нибудь забавное. Ласково трепал кого-нибудь за щеку, угощал мальчишек яблоками и конфетами.

Во мне кипела ревность. Я просила папу научить меня играть в футбол, но он говорил: «Как-нибудь потом». Но я видела, как блестят его глаза, когда он видит играющих во дворе мальчишек.

Я делала все, чтобы быть похожей на мальчишку. Просила маму покупать мне футболки не с пони и Барби, а с человеком-пауком и машинками. Я тайком залазила к папе в шкаф и надевала его костюмы. Черным фломастером рисовала себе усы. А потом вбегала в гостиную, где сидели родители, и бодро выкрикивала, что я не Тома, а Мистер-Твистер. Родители смеялись до упаду.

Но все это не помогло.

Когда мне было шесть лет, папа бросил нас с мамой. Просто собрал свои вещи и ушел в неизвестном направлении. Я ждала, что он вернется. Много вечеров просидела у окна, вглядываясь в дорогу, вздрагивая каждый раз, когда кто-то проходил мимо. Может быть, это папа?

Папа все-таки появился снова. Спустя месяц или два. Пришел забрать оставшиеся вещи. Он молча сунул мне пачку мармеладок, собрал сумки и ушел. Уже навсегда.

Я ела по одной мармеладке в день. Мне казалось, что пока мармеладки не кончились, папа все еще рядом. Что папа вернется. Что мармеладки – это последняя ниточка, которая связывает меня с ним. Под конец мне пришлось давиться каменными мармеладками. А папа так и не появился.

Я бережно сложила пустую яркую обертку и положила ее под подушку. Мне казалось, что таким образом мне все-таки удается держать кусочек папы при себе.

Я выдумывала разные причины, пыталась поверить в них и как-то оправдать папино поведение. В шесть лет я верила, что мой папа – добрый волшебник, который улетел в Волшебную страну, чтобы избавить ее жителей от гнета злой волшебницы. В десять лет я верила, что мой папа – агент супер-секретной спецслужбы, и ему дали ответственное секретное задание, и от его решения зависит судьба всего мира. В двенадцать, когда я уже более-менее стала разбираться в отношениях между мужчиной и женщиной я, наконец-то поняла, что мой папа – обыкновенный козел. И когда я эта осознала, цветная обертка из-под мармеладок была безжалостно уничтожена.

Моя мама недолго оставалась одна. Вскоре после ухода папы у мамы появился дядя Костя. Дядя Костя – полная противоположность папе. Невысокий и крепкий, с пышными усами и огромным носом-картошкой, он сразу мне понравился. Мы очень подружились. Дядя Костя стал мне другом, но место отца занять у него так и не получилось. Но он и не пытался.

В нашей московской квартире окна моей комнаты выходили во двор-колодец. Мне разрешали играть только во дворе. Бетонная площадка с одиноким баскетбольным кольцом, парковка, пара детских горок да одно-единственное дерево – вот, что составляло мой детский мир.

Все поменялось, когда мама стала отсылать меня к бабушке.

Маленький городок в часе езды на машине – и ты попадаешь будто в другую Вселенную.

Деревянный дом, выкрашенный голубой краской, с белыми резными узорами на окнах. Сад – череда грядок, ржавых баков и садовых инструментов. В центре луковой грядки – красная ветряная вертушка.

Обычно родители привозили меня к бабушке только на лето и на выходные. Но когда мне исполнилось шесть, перед мамой встала серьезная проблема. В какую школу меня отдать? Как вообще забирать меня из нее, если мама сутками пропадает на работе? И она, что лучше бы мне совсем переехать к бабушке и идти в местную школу. Здесь воздух лучше, чище, да и интереснее и безопасней ребенку будет в частном доме на своем огороде.

Я была только рада переехать к бабушке совсем, ведь здесь жил Стас. С сентября по май я мечтала о том, чтобы побыстрей наступило лето! Ведь летом мы со Стасом можем играть целые дни. А теперь я могу быть с ним круглый год!

И вот мама перевезла меня к бабушке со всеми моими вещами. Начиналось последнее предшкольное лето. Я стояла перед бабушкиным домом, смотрела на деревянные стены, выкрашенные яркой голубой краской, и на белые ажурные рамы на окнах. Я думала только о том, как я скажу Стасу потрясающую новость: что я теперь всегда буду жить здесь, и осенью мы вместе пойдем в одну школу и будем сидеть за одной партой. И теперь мы будем всегда-всегда вместе. Мы будем строить глобальные совместные планы на много лет вперед. Как мы вместе будем выбирать школьные рюкзаки, вместе идти в школу, как мы будем проводить каникулы, праздники. Куда поедем. Все это мы будем тщательно продумывать и записывать в специальную тетрадь.

И никто не знал, что наше «вместе» кончится ровно через шесть лет.