Текст книги "Журналисты не отдыхают"

Автор книги: Алексей Щербаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

– Простите, вы господин Михаил Финкельштейн?

– Да, это я.

А ничего парень! Он тут же "обрисовал" меня не хуже чем комитетчик.

– У меня письма от вашего двоюродного брата.

Михаил пробежал глазами открытое письмо, второе сунул в карман пиджака.

– Господин Блэк...

– Можно Сергей Алексеевич Коньков.

Я решил представляться своим собственном именем.

– У вас есть время? Так разрешите, я сейчас допишу и сдам статью про сегодняшнее заседание Временного правительства. А то редактор меня скушает без соли. Это займет не больше пятнадцати минут. А потом мы спокойно поговорим. Вот, если хотите, почитайте наш новый номер.

Я кивнул в знак согласия, а журналист тут же начал строчить на листе химическим карандашом. Писал он очень быстро, почти не задумываясь. Наш человек. На все ушло десять минут. После этого Михаил рванул на выход.

А я с интересом поглядел на газетную технику этого времени. Журналист писал на листах, примерно А4, но разорванных вдоль пополам. Поглядев на других газетных работников, я увидел, что они работают так же. А на фига? Потом я сообразил. Сейчас ведь в ходу высокая печать. То есть, ручной набор литер или линотип*, что, в общем одно и то же. А там текст не подожмешь, как в Пагемакере или Кварке**. Да, точно, в это время объем материала измеряется не в знаках, а в строках. То есть, если напишешь больше, чем лезет в полосу, редактор сократит. А я знаю, как сокращают – всегда выкидывают самое интересное. Так что при умении можно навостриться писать в пятьдесят знаков на строку – как это получается в газетной колонке.

(*Линотип – устройство для высокой печати, позволяющее набирать и отливать целые строки. Вводное устройство напоминает печатную машинку. Так что можно в экстренном случае работать прямо с него. Среди советских журналистов была в ходу фраза: "кто не вводил новости в линотип, тот не журналист".

**Жаргонные названия профессиональных верстальных программ – PageMaker и QuarkPress)

Михаил быстро вернулся.

– Вы завтракали? – Спросил он.

– Не успел.

– Так давайте позавтракаем, а то тут от меня не отстанут.

И в самом деле, уже в коридоре к нему подскочил какой-то мужик.

– Михаил Соломонович...

– Слушайте, я таки имею право покушать?

Мужик отвалил.

– Вот так всегда. Вчера я как гой работал в субботу. А сегодня, как еврей, работаю в воскресенье.

– Журналисты не отдыхают.

– А вы тоже из наших?

– Если вы про евреев, то нет, я русский. Если про журналистов, то да.

– Да какой я еврей. Меня любой раввин проклянет. А вы ведь не политический эмигрант?

– Нет, я Америку попал в детстве, и уже там присоединился к анархистам.

– Так я и понял. А, вот и наше заведение.

Над дверью заведения красовалась надпись "Трактир Семенова".

Слово "трактир" у меня всегда вызывало ассоциации с чем-то разгульным. Так что подсознательно я ожидал увидеть тут пьяных хулиганов и девиц соответствующей профессии. Однако всё было очень чинно – белые скатерти на столах и немногочисленная приличная публика, которая явно не бухала, а культурно кушала. Мы уселись за столик, к нам подскочил халдей в белом фартуке.

– Здравствуйте, Михаил Соломонович, что кушать будете?

– Здравствуй, Андрей. Вот мой друг из Америки приехал, так что сообрази нам закуску и чайку покрепче.

– Понял. Мигом сделаю.

Я не очень понимал, зачем начинать завтрак с чая. Между тем официант ставил на стол ветчину, язык, какое-то заливное и рюмки. Потом он притащил чайник емкостью примерно в поллитра.

Михаил наблюдал за мной, явно прикалываясь. И тут до меня дошло.

– Сухой закон?

– Именно он. Теперь я вижу, вы точно наш, быстро всё поняли. Да только какой он сухой? В Дононе или в "Вилле Родэ"* можно что угодно получить. Да только там такие цены, а я не Ротшильд. Можно самогон или денатурат купить вон там, на углу Кузнечного и Коломенской. Да и по рецепту в аптеке можно спирт купить.

(*Названия дорогих ресторанов.)

– А рецепт можно подделать.

– Можно. Но не обязательно. Ведь доктора тоже люди и тоже хотят кушать. Ну, давайте за знакомство.

Между тем я офигевал. Дело в том, что я конце восьмидесятых год жил год у своей подружки в этом районе, на улице Достоевского. А тогда, если кто помнит, была "горбачевщина" – фактически "сухой закон". И вот как раз на углу Кузнечного и Коломенской был "пьяный угол", где в любое время суток можно было купить спиртное. Интересно жизнь складывается.

Мы приняли по второй.

Скажите, Михаил Соломонович...

– Давайте по имени, как у журналистов принято?

– Давайте, я так тоже в Америке привык.

Мы накатили по третьей.

– Что тут вообще происходит? Конечно, газеты я читал, но вы сами понимаете...

– Что происходит? Бордель, извините за выражение! Правительство ни черта не может, кроме того, как болтать. Все интеллигенты визжат от восторга от наступившей свободы. А народ хочет мира и земли. Причем ни того не другого ему дать не смогут, даже если захотят.

– С миром понятно, за займы надо расплачиваться.

– Дело не только в этом. Понимаете, наши политики – западники до мозга костей. Для них поссориться с Англией и Францией – это крушение всех жизненных представлений.

– А с землей? Неужели в России так сильно влияние латифундистов?

– Помещиков? Да нет. Но львиная доля имений заложена! А кому заложена -банкам. Так что если землю отдать крестьянам – банки вылетят в трубу. А выкупить обязательства помещиков у правительства денег нет. Так что это закончится плохо. В итоге придут к власти кто-нибудь вроде вас, или большевики. Слыхали про таких?

– Это последователи Ленина? Так, насколько я знаю, они не слишком влиятельны.

– Пока. Но я бы на них поставил скорее, чем на вас. У вас с дисциплиной плохо. Но если вы её наладите....

Я внимательно поглядел на собеседника. Неужели тоже попаданец? Насколько я читал, весной семнадцатого все были в восторге от Временного правительства. А большевиков вообще всерьез никто не воспринимал. Хотя... Во все времена были умные люди. В "перестройку" тоже были те, кто понимал, чем всё закончится. Просто от них отмахивались.

Между тем Михаил продолжал.

– А если придете к власти, так не забудете, что вам помогал бедный еврей... Так, Сергей, вы хотите познакомиться с местными анархистами?

– Да, хотел бы.

– Ну, это легко можно сделать. Только вот такой вопрос. Я могу отвести вас на дачу Дурново, где у них что-то вроде клуба. А могу познакомить с одной группой рабочих, тоже с Выборгской стороны.

Блин! А я вот и забыл про дачу Дурново, которую анархисты захватили после Февраля. Но нам туда не надо. Вдруг попадется человек, побывавший в Америке. Да и во всяких клбух всегда любят поговорить об "измах". А если я войду в эту среду через, так сказать, низовую организацию, то никто мне предъяву кинуть не посмеет.

– Ну эти клубы. Видал я салонных революционеров. Лучше уж с рабочими познакомиться.

– Тогда это можно сейчас сделать. У них как раз скоро начинается собрание.

Мы допили и доели – и вышли на Владимирский, где поймали извозчика. Он и повез нас на Выборгскую. Я с интересом глазел вокруг. В общем, Литейный проспект не сильно и отличался от того, что я видел в своем времени. Ну, реклама была иная, а дома те же. Только вот Большого Дома* не было. Вместо него находились какие-то обгорелые останки.

(*В здании на Литейном проспекте, 4 располагается ГУВД, а в свое время – НКВД. Дом построен в 1932 году в конструктивистском стиле и выделяется своей высотой среди окрестных зданий. К тому же, в народе шутили, что из кабинетов этого дома видна Колыма.)

– Окружной суд, – пояснил Михаил – Сожгли во время революции.

– Гы. Умные люди вели народные массы. Там ведь наверняка было множество уголовных дел.

А вот Выборгская сторона выглядела совсем не так, как я привык. Понятно, что не было коробки гостинцы "Санкт-Петербург". Да и крейсер "Аврора" ещё не стоял на знакомом месте. Но главным было другое. Многочисленные заводские трубы чадили черным дымом. Так а что делать – угольком топят.

За мостом местность поменялась. Это явно был другой мир. Тут по улицам двигались мужчины в сапогах, дешевых пиджаках и картузах и женщины в ситцевых платьях и платочках. И чем дальше мы ехали – тем больше в глаза бросалась вопиющая бедность. А ведь большевики и анархисты были в чем-то правы...

Но места всё же были знакомые. Мы свернули на Нобельский переулок и пролетка остановилась у заведения, на котором была надпись "Чайная". Я ухмыльнулся. В СССР в заведениях с таким названием пили совсем не чай. Михаил по-своему понял мою ухмылку – ведь мы тоже недавно вылакали поллитру "чая".

– Это и в самом деле чайная. Тут никогда спиртного не подавали, даже до войны. Её открыл один купец-благотворитель. Думал, что рабочие будут сидеть за самоваром и отрешатся от крамольных мыслей. Вот они и сидят...

Мы прошли через большой зал и свернули куда-то в коридор. Михаил открыл одну дверь и кивнул мне.

Я общался с современными мне анархистами, а также знал историю. Так что не ожидал увидеть пьяную оргию. Но цивильность обстановки поразила даже меня. В большой комнате под керосиновой лампой сидело человек пятнадцать. На столе кипело два самовара, стояли стаканы, лежали баранки. Разве что, было очень накурено. Но в это время ещё не боролись за "здоровый образ жизни". Боролись за иное.

– О! Миша, здорово! А это кто с тобой?

– Разрешите представить, Сергей Алексеевич Коньков, анархист из Америки.

Дальше все пошло легко. Тут собрались, в основном, молодые парни, имелось четверо девушек. Судя по их виду, они были рабочими. Только один парень светился в фуражке и в какой-то униформе. Как я узнал позже – он учился в Лесотехнической академии.

Меня они встретили душевно. Что меня изумило – они не так, чтобы очень расспрашивали про Америку. Нет, я им рассказал, что помнил, об американских анархистах. Они это приняли к сведению. Но явно было видно – ребята полагают, как пел Цой, "дальше действовать будем мы". У них были более важные интересы, чем какая-то там Америка. Вопрос шел об организации агитации на окрестных заводах.

Михаил откланялся и исчез, а я включился в обсуждение насущных анархистских дел.

– Вот ты, американец, во вторник будет митинг на заводе Нобеля. Ты там сможешь выступить?

– Конечно.

– Тогда подходи к проходной к обеду.

Как-то так вышло, что с этого сборища я вышел в компании девушки по имени Светлана. Она сказала, что живет в центре – вот и вызвался её проводить. Мы шли по улице и болтали о всякой всячине, когда из какого-то закоулка вышло трое парней. В том, что это местные гопники, я понял сразу. Выглядели они забавно – на начищенных сапогах у них были резиновые галоши.

– А вот госопдинчик с нашими девками гуляет, – произнес один, в его руке сверкнул нож.

Тут снова заработали реакции моего реципиента. Я так быстро не успел бы выхватить пистолет. Единственное, что сделал я – так направил ствол перед ногами лидера. Мой реципиент явно стрелял сразу на поражение.

Грохнул выстрел.

Гопники поняли, что не с тем связались, но деваться им было некуда. Они бы драпанули – но сами себя загнали в угол.

– Лечь на землю, суки! Ножи кидаем в сторону. Второй выстрел будет в лоб!

Я сам себе удивлялся. Все-таки я был простым парнем, а тут прямо киногерой.

Гопники, увидев, что на них приветливо смотрит произведение мистера Кольта, улеглись, двое выкинули ножи.

И тут Светлана заговорила отборным многоэтажным матом. Скосив глаза, я увидел, что она держит пистолет, вроде браунинг. Закончив высказывать разные светлые мысли о парнях, она перешла к делу.

– Вы, гнойные твари, на анархистов напали? Вы знаете, что теперь с вами будет?

– Извините, ну не опознали... – прохрипел лидер.

– Ещё раз увижу – п...ц вам будет. А сейчас лежите, мрази, пока мы до угла не дойдем.

Мы пошли дальше.

– А что, анархистов на Выборгской стороне так уважают?

– Конечно. Наших кого тронь, все поднимутся. А вот в Америке сразу так стреляют? Я ведь видела, что ты его хотел убить.

– Да, в общем, жизнь там непростая.

– Да... Я про Америку читала. А вот скажи, Джек Лондон наш человек?

– Не совсем, он радикальный социалист, скорее ближе к большевикам. Но, в общем и целом – революционер.

Я ответил и задумался. Что-то здесь не так. Рабочая девушка этого времени, если хорошо в школе училась, могла из американских писателей читать Фенимора Купера или Майн Рида. А если уж очень продвинутая – то Брет Гарта или Марка Твена. Но Джек Лондон в это время в России был совершенно неизвестен. Его раскрутили большевики, потому что этого автора любил Ленин*. Время, когда появился массовый спрос на героизм, пока ещё не настало.

(* Версия спорная, но ГГ знает то, что знает)

Я осторожно заметил:

– А я и не знал, что Джека Лондона переводили русский язык.

– Так я на английском его читала.

Заметив моё изумление, Светлана жизнерадостно засмеялась и схватила меня за руку.

– Ну, вот, я смогла тебя удивить. Я в гимназии училась.

– Это в России так живут рабочие, что их дочери могут читать на иностранном языке художественную литературу? А зачем вам тогда революция?

– Да на самом-то деле я не из рабочих. Я дворянка. Учусь на курсах. Мой отец – тверской помещик, причем, самое смешное, что его поместье даже не заложено. Так что я из семьи самых настоящих эксплуататоров.

– Князь Кропоткин и Михаил Бакунин тоже не из пролетариев. А ведь ты ничем не отличаешься от своих подруг. Они-то рабочие?

– Они-то да. Ткачихи. А я в детстве мечтала стать актрисой. В любительских спектаклях играла. А потом мой отец, он, конечно, реакционер, но умный человек, мне и сказал откровенно. Дескать, если бедные девушки идут в актрисы, это понятно, они хотят пойти в содержанки. А тебе зачем? Я подумала и поняла, что в актрисы идти и в самом деле смысла нет. Но кое-чему научилась.

За разговором мы вышли на трамвайную остановку. Вскоре и трамвай подъехал. Мы погрузились и продолжили беседу.

– А твой отец и в самом деле реакционер?

– Да. Но он, в отличие от других, честный циник. Другие лицемеры. Они всё кричат о благе России, а на самом деле думают только о своих интересах. А отец говорит просто: так уж сложилась судьба, что я дворянин и богатый помещик. Я хочу таковым и оставаться. Он и Столыпина терпеть не мог. Я слышала его разговор с нашим земским врачом, тот либерал. Так отец говорил: Столыпинские реформы породят класс людей, которые меня сожрут. А мне это не надо. А я от всего от этого подалась в анархистки.

– А для чего ты изображаешь рабочую?

– Ты знаешь, если мужчина интеллигент, станет выступать на заводах, рабочие будут его слушать. Вот у нас Николай, студент, так очень успешно выступает. А вот девушка... Рабочие махнут рукой. Дескать, барышня, слушать её смысла нет.

– А ребята-то знают, что ты из дворян?

– Конечно, знают. Что я, своим врать буду? Да и руки у меня... У других девчонок знаешь, какие мозоли? Они ведь на ткацкой фабрике работают.

Дальше мы заговорили о литературе. Светлана интересовалась поэзией. А в эту эпоху поэты популярны, так что "скажи мне, какого поэта ты читаешь – и я скажу, кто ты".

Я спросил:

– А вот я слыхал, что в России есть такая поэтесса Анна Ахматова...

– Буржуазная стерва. Не зря ведь от неё муж, Николай Гумилев, в Африку сбежал.

Как оказалось, литературные пристрастия у Светланы были своеобразные. Она любила Гумилева, но так же ценила футуристов, особенно Маяковского и Василия Каменского. Про второго, я честно говоря, и не слыхал. А вот Светлана к последнему относилась куда с большим восторгом, чем к хорошо известному мне Маяковскому.

– Он ведь не только поэт. Он авиатор! Сейчас-то уже много летчиков, но он был одним из первых.

Тут меня пробило. Ну, захотелось выпендриться перед девушкой. Если уж мне не перепеть Высоцкого, то можно пересказать Роберта Рождественского. Я был воспитан при СССР и советскую поэзию люблю.

Были воздухоплаватели.

Шик и почет.

Как шкатулки из платины -

Наперечет.

Гордецы. Командоры

Застольных шумих.

Суеверны, как вдовы.

Красивы, как миф.

Кавалеры, гусары.

Знатоки мишуры.

Непременно усаты.

Абсолютно храбры.

Кожей курток похрустывая,

Шли навстречу громам.

Словно в ложе прокрустово,

Влезали в "Фарман".

И летали, касатики!

И кричали, паря.

Были выше Искакия.

Были выше царя!

Уговоров не слушались,

И, познав круговерть,

Обрывались и рушились

На Российскую твердь

Уходили до срока

Без чумы, без войны.

Чаще в землю намного,

Чем в большие чины.*

(*Роберт Рождественский. "Первые".)

– Здорово! Типичный футуризм. Это ты написал?

Отступать уже было некуда и я взял авторство на себя.

– Только ты как-то из отдаления смотришь. Будто это не ты видел. Впрочем, ты ведь из Америки.

За таким вот высокдуховным разговором мы сошли с трамвая и оказались на улице, которая в моё время носило имя мятежника Рылеева. Сейчас она называлась Пантелеймоновской.

– А ты где живешь? – Спросила меня Светлана.

– В гостинице, названия не знаю, но она на Загородном проспекте.

– Ты что, купец-миллионщик, чтобы в гостинице жить?

– Так я первый день в Петрограде, куда мне ещё?

– Ладно, тут я могу тебе помочь. У меня одна подруга из курсов с квартиры съехала, хозяйка сейчас её сдает. Посиди вот в трактире, попей чаю, я скоро вернусь. А то моя хозяйка, старая дева, требует, чтобы у меня в гостях не было мужчин.

Я успел выпить чашку чая, когда нарисовалась Светлана. Честно говоря, я её сразу и не узнал. Теперь это была интеллигентная девушка в строгом английском костюме и какой-то навороченной шляпке. Что самое интересное, на ней были очки.

– Ты что плохо видишь?

– Да нет, для создания образа.

– Понятно. В Америке это называется "имидж".

Двинулись на трамвай и в итоге круг моего путешествия по Питеру почти замкнулся. Мы оказались на улице Достоевского. К моему удивлению, она и сейчас носила это название*. Вот тут-то я знал каждый дом.

(*Улица была названа в честь писателя в 1912 году. До этого называлась Ямская)

Встретила нас дама бальзаковского возраста, которая отнеслась ко мне очень доброжелательно. За комнату запросила 17 рублей в месяц "при прислуге". То есть, хозяйская горничная у меня будет убирать и должна была подавать чай. Можно было договориться и об обедах, но я от этого отказался, потому что жизнь мне явно предстояла бурная – и возвращаться на обед у меня времени не было.

Я сперва несколько ошалел от такого сервиса, но потом прикинул. Это в моем времени у каждого имеется газовая или электрическая плита и микроволновка. А вот в этом времени как заварить чаек? Надо, по минимуму, разжечь самовар. Я уж не говорю, если захочется покушать. Тогда вообще печку надо разжигать. А для этого нужно что-то горящее. Типа дров. То есть, об этом должна голова болеть*. Так что я ещё дешево отделался. Самое ценное – в доме имелось электричество. Правда, как оказалось, освещение сводилось к одинокой лампочке ватт в 40, горящей красноватым светом. Но вообще-то во многих домах даже в центре было газовое освещение.

(*Вообще-то среди интеллигенции было принято готовить чай или кофе на спиртовке. Но ГГ об этом не знает).

В общем, с хатой разобрались. Но тут я озадачил свою подругу вопросом – а где можно купить или взять напрокат печатную машинку? Повторять страдания книжных попаданцев, которые мучились от писания пером, я не собирался. Вот почему ни один из них, оказавшийся во времена Сталина, не попросил подогнать ему печатную машинку? Это, конечно, не ноут, но и не перышком карябать.

Как выяснилось, машинки давались напрокат по вполне божеской цене. Я взял "Ремингтон", знакомый мне и по той жизни. Тяжелая, зараза, но ладно.

Простая классовая война

– Вот нам говорят, что нужна война до победного конца. А вот зачем вам война? – Я обратился к одному из рабочих.

– Вот тебе она нужна?

– Да на хрена мне она!

– Вот именно. Вам она не нужна. Она нужна только буржуям, которые на ней наживаются. Так что все поднимаемся против этой власти!

Я выступал на митинге на одном из заводов Выборгской стороны. Если уж вступил в анархисты, то надо это дело отбивать. Благо, я читал про методы Троцкого и Гитлера и говорить на публике умел.

Мы, анархисты, с красными не ссорились. Работяги отнюдь не поддерживали Временное правительство. Собственно, имелись две силы, которые были на Выборгской стороне популярны – анархисты и большевики. Остальные сюда даже не совались. Иногда я с большевиками сталкивался. Мы относились друг к другу как две спортивные команды на соревнованиях. Я это хорошо понимал. В молодости я занимался горными лыжами в спортивном обществе "Спартак". А при Советской власти были спартакиады, в которых участвовали все предприятия, которые числились в этом обществе. И каждому хотелось победить. У тамошних начальников были за это какие-то "пряники". Так что они делали? Нас, серьезных спортсменов, распихивали по командам их предприятий. Нам-то что? Лишний раз прокатиться и выяснить, кто круче. Так вот, с большевиками мы общались точно так же, как я со своими ребятами на этих соревнованиях. Каждому, понятно, хочется победить. Но ребята-то свои...

Вообще-то, когда мы с большевиками сталкивались, было весело. Рабочие явно смотрели на это как на бесплатный цирк. Но тут-то против меня большевики были слабоваты. Я участвовал во множестве дискуссий, как телевизионных, так и реальных. И отлично знал, как тут действовать. Главное – не доказать свою правоту, а обгадить оппонента. Но всё шло, в общем, в рамках мира и дружбы.

А я стал совсем уже не тот. Я отложил в сторону свой костюм и надел джинсы, которые тут воспринимались совершенно спокойно. Ну, штаны из дерюги, обычное дело. Кроме того, я надел свою пролетарскую кепку, а так же купил желтую кожаную куртку, которая тут называлась "шведской". В этом времени из штатских в кожанках ходили представители разных продвинутых технических профессий. Например, машинисты. Это не только и не столько "водители паровоза". На каждом заводе имелась паровая машина, которая приводила в движение станки. Станков, работающих от электромотора, я пока что здесь не видел. Вот машинисты эти паровики и обслуживали. Работа была денежной, так что я в своей кожанке выглядел как квалифицированный представитель рабочего класса.

В среде анархистов я уже получил кликуху "Американец".

Стоит рассказать и о других делах. Когда я припер в свою комнату печатную машинку, то тут же отправился за учебником грамматики. Прочитав его, я долго и грязно ругался матом. А потом проникся сочувствием к большевикам, которые, придя к власти, отменили старую орфографию. Нет ну, это же надо. В моё время особо глупые рекламщики ставили в конце слов дурацкий и совершенно никому ни на фиг ненужный "еръ". Но с этим-то знаком можно разобраться. Вбивай его в конце слов, заканчивающихся на согласную, и все дела. Но я обнаружил пятнадцать правил, которые усложняли правописание по сравнению с тем, которым я знал! А я, между прочим, стопроцентно грамотный. Я не из того быдла, которое не знает разницы между "не" и "ни". И не знает, где их писать вместе, а где раздельно.

Но вот тем не менее. Особая головная боль оказалась с буквой "ять". Она вообще не подчинялась никаким правилам. Где-то её, суку позорную, надо ставить, а где-то нет. Ну, что ж, разобрались и с этим. Питерские журналисты и не с тем разбираются.

Так что я стал писать статейки в "Петербургский листок", что приносило мне некоторый доход. Благо там я тоже проходил как американец, а иностранцев в России отчего-то любят.

Да, Светлана стала моей любовницей. Не сразу, не те времена, но тем не менее.

А ещё я наведался на Комендантский ипподром. Дело-то в чем? Хотелось немного подучиться в таком деле как езда на коне. Я, в общем, умел ездить верхом. Был у меня друг, который держал лошадей. Он зарабатывал тем, что предлагал их гражданам для проката. Но на самом-то деле он был вроде Невзорова, двинутый лошадник. Так что друзей он всегда приглашал покататься. В общем, я в седле более-менее сидеть умею. Но хотелось большего. Ведь по легенде, я из Техаса. То есть, ковбой. На самом-то деле и в этом времени не все техасцы были наездниками. Рабочие-нефтяники, возможно, вообще к лошадям не приближались. Но вот ты объясни это людям, воспитанным на Карле Мае*.

Вот я и собрался на Комендантских ипподром. Тоже было открытие. Я, разумеется, знал о знаменитом аэродроме, но вот об ипподроме не слыхал**.

(*Карл Май – немецкий автор очень популярных в начале ХХ века романов про индейцев. Уже в другое время в ГДР по его романам сняли фильмы – и герой этих произведений, благородный индеец Виннету, стал популярен в СССР. Самое смешное, что Карл Май побывал в США лишь в очень преклонном возрасте, да и то – не бывал дальше Восточного побережья. То есть, он писал о том, о чем понятия не имел. Но народу нравилось.

**Комендантский ипподром был разобран на дрова во время Блокады. Впоследствии не восстанавливался. ГГ об этом не знает.)

А было интересно. Этот самый ипподром находился в районе, в котором я жил в своё время. До него пришлось долго ехать. Для начала – не трамвае за номером 23 до Приморского вокзала. Оказалось, что в эти времена в Сестрорецк ведет абсолютно своя частная линия, вообще не сообщающаяся с главной, которая Питер-Гельсинфорс. А другая ветка этой линии была на Озерки, где имелась и станция главной дороги. Нет, большевики правы! Такой бардак надо прекращать!

Но тем не менее, я поехал на поезде до станции "Скачки". Ипподром находился примерно посредине Коломяжского шоссе и улицы Матроса Железняка моего времени. Вход был там, где находится место последней дуэли Пушкина. Но там пока ещё не стояло памятника. Я-то эти места хорошо помню, мы школе тут бегали на занятиях по физкультуре.

Я обошел огромное задание ипподрома и уперся в конюшню, над которой висел плакат "Прокат лошадей". Возле неё находилось нечто вроде полосы для конкура*. А рядом стоял пожилой седой мужик с явно военной выправкой и усами, лишь чуть поменьше, чем у Буденного.

(*Конкур – вид конного спорта, который заключаются в преодолении разных препятствий)

Я договорился о прокате на два часа – и мужик вывел мне гнедого коня. И тут снова пошла память моего тела. Я проверил подпругу, а потом взлетел в седло и поехал. Мой "реципиент" ездил классно. Кони вообще-то – сильно западлистские ребята. Они всадника пробуют на слабость. Хотят скинуть и так далее. С ними надо побороться. А вот этот подо мной шел ровно. А я разошелся, попробовал разные аллюры, а потом даже рискнул прыгнуть через один из барьеров.

Накатавшись, я сдал коня хозяину. Он спросил:

– Простите, господин, а где вы учились верховой езде? Я вижу, что вы не любитель. Но ваша посадка не похожа ни на кавалерийскую, ни на казацкую, ни на черкесскую. Уж я-то знаю, я вахмистр, я пятнадцать лет служил сверсхсрочником в драгунах.

А вот они, откуда эти усы. Буденный ведь тоже служил на сверхсрочной в драгунском полку. Мода, может, у них была такая?

– Так я в Америке, в Техасе был. Там и научился.

– То-то я вижу что-то знакомое... Буффало Билль. Видал я его в Питере...

–Давайте не будем говорить про эту мразь*.

(*Буффало Билл – авантюрист, охотник, участник геноцида индейцев. Написал про свои "подвиги" несколько книг. Впоследствии создал цирковое театрализованное шоу "Дикий Запад", с которым бывал и в России. Именно об этом и идет речь. У автора, как и у ГГ, этот тип вызывает омерзение.)

– Ну не будем, так не будем. А ты мне, парень, нравишься. Из тебя выйдет хороший кавалерист.

В общем, я получил половинную скидку на использование коня вахмистра Щербины. Его мотивация понятна – когда ездит человек, который умеет нормально держаться в седле – это своего рода реклама.

А, что я ещё натворил? 20 апреля, строго по графику, разразился политический кризис. Кадет Милюков провякал, что Россия собирается продолжать войну. А оно было кому-то надо? Правильно – оно было никому ни на фиг не надо. Так что мы все вышли на улицу. Но у наших ребят, шедших под черным флагом, было моё ноу-хау. Дело в том, что анархисты, с которыми я связался, были, в общем, нормальными ребятами. Они не только говорили о политике. Кроме того, это была просто тусовка. Ребята сошлись вот на этом деле. А заодно они любили и попеть. Это в моё время поют только после очень большой выпивки. А в данное время хоровое пение было нормальным коллективным досугом. Кстати, я столкнулся тут с пластом культуры, о котором ранее совершенно не знал. С рабочими песнями. Почему-то даже при СССР их не исполняли. Возможно, потому что больно уж они были мрачные. Слушая эти песни, я окончательно расстался с иллюзиями про "Россию, которую мы потеряли". В людях накопилась такая ненависть... Я начал понимать, что стране ещё повезло, что победили большевики. Эти вот ребята готовы разнести всё до основанья.

А я тоже подсуетился – исполнил написанный через 10 лет "Гимн рабочего фронта".

И так, как ты рабочий,

Не верь, что поможет другой.

Свободу себе добудем в борьбе

Своею рабочей рукой.

Марш левой, два-три!

Марш левой лва-три!

Встань в ряды, товарищ, к нам.

Ты войдешь в единый рабочий фронт,

Потому что рабочий ты сам.

Песня понравилась. Ещё бы она не понравилась, это одна из лучших в истории левых песен. И вот мы с этой песней вышли. А произведение-то немецкое. А у немцев, все общественно-политические песни маршевые. Ну, вот такая у них народная традиция, любят ребята помаршировать. Даже в моё время – группа "Рамштайн" – это маршевая музыка. Так что мы как-то начали идти в ногу. А потом эту песню подхватили в других колоннах. Мы исполняли её уж я не помню сколько раз. Нашелся и какой-то оркестр, который подключился. Так что громыхающие сапогами демонстранты выглядели серьезно. Я что-то такое читал, что Корнилов во время апрельского кризиса хотел стрелять в колонну рабочих. Но вот в ЭТУ он бы точно не посмел. И не стреляли.

Но ничего особенного не произошло. Прошли себе и прошли. Мало ли я и в своем времени бывал на демонстрациях.

После демонстрации ко мне подбежали какие-то с духовыми музыкальными инструментами.

– А вы не можете отдать нам ноты этой песни?

Нот я не знал. В школе учительница музыки пыталась нас им научить – но без особого успеха. Так что для меня эти значки являлись китайской грамотой.

Но они как-то разобрались без нот – и удались, играя великую песню рабочего движения.

Вообще-то эта жизнь мне очень нравилась. В своё время я ездил автостопом – и проехал весь СССР, от Львова до Владивостока. Так что я вроде как вернулся в свою юность. Ведь в чем главный принцип автостопа? Всегда иди вперед. А там что выйдет, то выйдет. Это и есть свобода. Вот и я снова ощущал себя как на трассе. Кого мне бояться, кого мне жалеть? Отставить разговоры! Вперед и вверх, а там...