Текст книги "15 встреч с генералом КГБ Бельченко"

Автор книги: Алексей Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Часто бывая на заставах, я проводил показательные политзанятия. На них обычно присутствовал помощник по политчасти, а иногда и сам начальник заставы, когда не было помощника. Политзанятия у меня, в общем, проходили неплохо, и вот таким образом я оказался в поле зрения командования округа. Начальники в Термез приезжали чаще, чем в Сарай-Комар, и бывали у меня на занятиях. Им нравилось и как я их веду, и как работаю инструктором, и выполняю остальные дела. Ну и Говоров обо мне хорошо отзывался.

Опыт политработы я имел уже немалый, поэтому меня избрали еще и секретарем партийной организации, которая была единой для всех местных чекистских, пограничных и армейских органов (особистских). В нее входили коммунисты нашей комендатуры, окружного оперативного пункта (чекистский орган) и особого отдела армейского кавалерийского корпуса. Партийная организация была большой – сотни полторы коммунистов.

Начальник оперативного отдела Гильман был уже немолодой, зрелого возраста человек. Он носил ромб, но входил в мою партийную организацию, был у меня на учете. А я бывал в их оперативном отделе на собраниях, и у меня поэтому была прямая связь с Гильманом, а он был старшим оперативным начальником и над комендатурой. Таким образом я оказался вроде бы даже несколько выше его по партийной линии, и двери в кабинеты Гильмана и Диментмана всегда были для меня открыты (во всяком случае, по партийным вопросам). Ко мне как к секретарю партийной организации тоже хорошо относились. Так что загружен я был не только политической, но и партийной работой. Учитывая, что приходилось бывать на заставах, я, по существу, свободного времени вовсе не имел.

В редкие свободные минуты мы охотились, и в основном на фазанов. Фазанья охота на границе тогда велась очень активно. Мы много раз с Январевым, моим другом и помощником по политчасти (это когда я в мангруппе еще был), из Сарай-Комара ездили на охоту на озера, которые там были. Стреляли из охотничьих ружей. Но винтовки брали, как правило, с собой. Потому что был случай, когда нас с Январевым обстреляли в камышах, но промахнулись. Не знаю, то ли бандиты, то ли случайно местные жители-охотники.

Впоследствии времени на охоту стало уже меньше, но и в Термезе иногда доводилось охотиться. Там на Амударье есть небольшой островок, весь заросший камышами. На этом острове, где у нас всегда был пост, напротив одной из наших ближайших от Термеза застав, водилось много дичи. Когда мы бывали на нем, то нередко охотились. Там, в камышах, даже тигры водились (в то время тигры были еще в Средней Азии), и я даже однажды стрелял в тигра, за что меня сильно отругали. Тигр в камышах этих мог меня обойти и напасть, сбить с лошади и растерзать.

Недалеко от этого островка я однажды чуть не погиб – едва не утонул в Амударье.

Дело в том, что за этот остров шла борьба – афганцы считали, что это их остров, а мы считали, что наш, и где-то в верхах там на этот счет шли разговоры, но владели этим островом мы. Он был камнем преткновения – одним из самых конфликтных вопросов, а так все на границе с Афганистаном было спокойно. У нас были тогда хорошие отношения – это особый раздел, я мог бы кое-что рассказать, заслуживающее внимания. Я знал, что из-за острова обстановка не вполне здоровая, что надо с афганцами контактировать, и когда принял дела, старался налаживать эти контакты.

Ну и вот, как-то мы получили оперативные данные, что на этот островок против нашей заставы (расположенной километрах примерно в тридцати от Термеза на правом фланге) собирается сделать налет банда – уничтожить наш пост на острове и потом разгромить саму заставу, что напротив через Амударью (а в этом месте широкая река была).

Вызывает меня Диментман и говорит: «Есть данные, что банда собирается переправиться в одну из ближайших ночей на остров, разгромить наш пост и напасть на заставу». (А басмачи прекрасно знали – как ходить, куда ходить; хотя их и били крепко, они по-прежнему вели активную борьбу с пограничниками.)

Диментман сказал: «Товарищ Бельченко, я вас очень прошу – поезжайте на заставу, поскольку есть такие данные». Я говорю: «А когда ехать?» – «Да езжайте сегодня» (а там впереди что-то около недели было, исходя из этих оперативных данных, так что была возможность и обождать). – «Поезжайте, на острове побывайте, посмотрите, как там служба несется. Я дам задание – мы активизируем нашу агентуру. Но и вы тоже – звоните, докладывайте».

Я сел на лошадь – и на заставу. Приехал на заставу, потом переплыли на остров с начальником заставы (там, как я говорил, был пост – иногда семь, иногда восемь, в общем, до десяти человек). Побеседовали с ними – что у них нового, они завезли нас поближе к афганской границе – вроде тихо, спокойно, ничего нет. В общем, мы рассказали пограничникам о басмачах – они оказались народ опытный и обещали, что, если банда нападет на остров, будут держаться до последнего. И мне начальник заставы предложил поохотиться – а там, на острове, как я уже говорил, масса дичи была. Остров не такой большой, но сплошные высочайшие камыши – если ты на лошади едешь по дозорной тропе, которая там была, то тебя камыши покрывают с лошадью. Мы поохотились, переночевали там и вернулись назад.

Тут получаем дополнительные данные, что через два дня ночью банда собирается переправиться на остров. Я об этом доложил Диментману.

Он говорит: «Тогда вы вот что: возьмите баркас, я пришлю к вам еще несколько пограничников – тем более что тут у нас груз есть – мука и прочее для заставы. А в чем еще нуждаетесь на случай нападения?» – «Да хочу у вас попросить людей дополнительно». – «Людей мы дадим, я посмотрю еще человек десять – что-то обязательно дадим. Загрузим в этот баркас то, что надо, – завтра будет у вас» – по течению он быстро идет.

А на заставе лодка была – обычная, не моторная. Катер стоял в Термезе – точнее, не катер, а глиссер – катер с самолетным двигателем и пропеллером, как у самолета, ездил он очень быстро. Это на случай острой необходимости для командования, когда кого-то надо перебросить быстро. Нам же посылали обычный баркас – точнее, большой местный каюк с гребцами.

Дело было весной 1930 года, в пору горного снеготаяния. В это время река очень быстра и все несет вниз с огромной силой. Так что уже на второй день пришел этот баркас, разгрузили все, и начальник заставы спрашивает: «Так как мы поступим?» Я говорю: «Давайте сегодня вечером переправимся туда».

Погрузились мы в этот баркас. Тут начальник говорит: «У нас там только две лошади – но этого мало, надо взять туда еще пару лошадей. Поскольку мы туда идем, у нас тоже должны быть лошади, чтобы можно было не ходить пешком, а объехать остров».

Погрузили мы на баркас все необходимое (а было это во второй половине дня), сели, и нас понесло. Каюк этот – крупная посудина, на нее бы двигатель поставить, но двигателя не было. Только весла.

Гребцов-»каючников» было много, наверно, больше десятка – местные жители. Плывем мы, а точнее, несет нас. Дарга – командир каюка («дар-га» по-узбекски – начальник этой команды гребцов-каючников) кричит на узбекском языке, чтобы покрепче работали. «Сильней, сильней грести!» – командует. А в это время реки горные полноводные были – страшно полноводные, я даже не видел за предыдущее время, чтобы так прибавилась вода в Амударье.

Мы уже отплыли порядочно. Течение ускорялось, мы примерно на середине реки были, и вдруг наш каюк начало на месте вертеть. Попали мы, видимо, на какую-то глубокую яму. Я в такой ситуации никогда не был, хотя потом уже мне рассказывали, что на Амударье были такие места – водовороты, из которых, если попал в них, выбраться трудно. И нас начало с усиливающейся мощностью вертеть, как во время сильного шторма. Для меня это было совершенно ново.

Начальник заставы с нами не поплыл. Я ему запретил: «Не надо, я сам справлюсь, а если надо, мы сигнал подадим».

И тут я понял, что мы можем погибнуть – баркас наш начал черпать воду. Его крутило и валило на бок то вправо, то влево, воды уже было по колено. Я вытащил маузер и несколько раз выстрелил в воздух, дал «тревогу», мол, мы в опасном положении на воде. Да начальник заставы и сам все видел, у него бинокль был, он все время наблюдал за нашей переправой.

Хотя я и призывал к спокойствию, дарга что-то тоже кричал, все было напрасно. Лодку начало захлестывать водой все сильней. А на мне полное снаряжение – наплечник с ремнями и пояс, шашка, маузер, гранаты. Я расстегнул крючок, чтобы сбросить все это. Пояс расстегнул, крючок снял и уже ожидал, что вот-вот мы полетим в воду. Так и случилось. Баркас наш опрокинулся, и мы все оказались в ледяной воде, люди и лошади. А плавал я неважно.

Меня понесло куда-то вниз, к тому же я в одежде, в сапогах, а сапоги были парусиновые, летние, они промокли и сжали ноги в голенищах. Вынырнув, я попытался сориентироваться. На дно больше не тянуло, поддерживало течение. И вдруг увидел: плывет лошадь.

Неожиданно рядом со мной вынырнул узбек, который на баркасе этом гребцом был, за плечо схватил (а он же в халате) пытаясь на мне закрепиться. Он ухватился за мою портупею и держался очень крепко. Не думая, инстинктивно я левой рукой сбил с плеча ремень, а каючник, державшийся за него, вместе с моим снаряжением пошел на дно. Не знаю, остался он жив или нет.

Мне сразу легче стало. Схватил я проплывающую мимо меня лошадь за хвост. Лошадь в воде издала такой неповторимый своеобразный звук, как бы заревела, глубокий такой голос подала. Я в хвост лошади вцепился и какое-то расстояние проплыл. А вода с гор ледяная, дышать трудно.

И вдруг лошадь остановилась. А Амударья знаменита тем, что в ней все время новые мели образовывались в самых непредсказуемых местах. Вроде не было мели, прошло какое-то время – и появилась. Вот лошадь моя вдруг и остановилась на такой мели.

Я уже бросил лошадиный хвост и увидел – берег не так далеко. Можно бы было попытаться сесть на лошадь и верхом добраться до берега, но я побоялся, что так меня унесет мимо острова, так как лошадь не в состоянии преодолеть такое быстрое, чрезвычайно быстрое течение. Поэтому я не рискнул. Потом, вспоминая все это, я пришел к выводу, что правильно сделал, что лошадью не воспользовался.

Когда я еще плыл с лошадью, мне попался длинный шест. Наверное, с нашей лодки. Случайно совершенно я рукой ухватил его и оказался с ним на мели.

А лошадь постояла, потом пошла, ее подхватило течением и понесло. Она оказалась в конце концов на афганском берегу. Афганцы нам ее не отдали.

И вот я подумал: «У меня шест, а тут отмель, может быть, эта отмель идет к берегу?» Размеры ее, конечно, никому не известны – они все время менялись – то ничего не было, то мель. Я взял этот шест и, нащупывая дно, стал продвигаться к берегу, но становилось все глубже и глубже.

Когда я все-таки оказался на мели, вода была примерно выше колена. Сапоги мои парусиновые сильно мешали, надо было от них освободиться. Но снять их не получалось, они были на шнуровке, ее слишком затянуло от воды. Вспомнил, что у меня в кармане нож, его сумел вытащить, хотя меня все время сбивало течением. Потом шест поставил, оперся на него и подумал: «Разрежу я голенище до конца и сброшу сапоги, они мне мешают, давят, да и лишний груз». Я нащупал шнуровку и начал ее резать. Резал, резал и попал ножом в металлическое колечко от шнурка. В этот момент нож выскользнул из моих рук. Естественно, я его не нашел.

А меня все время сносило. От холода начались судороги. Подумал, что это конец, помощи ждать было неоткуда.

В конце концов я уже так остыл, замерз, что не удержал шест, он выпал из рук и поплыл. Сколько времени это продолжалось, я не засекал, но уже начало темнеть. И никого не было. Унесло всех. Показалось, что жизнь кончается. Вдруг темноту разрезал яркий луч прожектора. Прямо ослепил меня. Это оказался глиссер. Начальник заставы, наблюдавший за нами с берега, услышав мой выстрел из маузера, догадался позвонить коменданту в Термез. Тот отправил на помощь глиссер, и меня нашли.

Втащили меня в глиссер и дали спирту, а я был трезвенником, водку почти не пил, пиво разве. Я сказал: «Ребята, я не пью». А доктор: «Выпейте!» Я два глотка сделал, задохнулся, он мне дал воды, я запил и совсем расползся, силы были на исходе. А потом доктор начал меня растирать спиртом – я здорово переохладился. Потом, укутав меня крепко, быстро доставили на берег.

Хорошо, что жены в тот момент при мне не было. Мой сын, Гелик, заболел – жара же страшная там, самое жаркое место в Средней Азии, исключая, конечно, Каракумы. Поэтому я ее с сыном отправил к родителям, в Днепропетровск. А иначе она бы сильно за меня переживала.

Там, на берегу, я заснул, а утром у меня температура поднялась. Началось воспаление легких, и я целый месяц провалялся в госпитале.

Мне после этой печальной истории дали отпуск. Тогда, кстати, трое пограничников утонули – в том числе старшина заставы, по фамилии, кажется, Старостенко. Утонула и одна лошадь, а другая вот на афганском берегу оказалась. Утонуло также трое или четверо узбеков, они были в халатах, быстро отяжелели и пошли ко дну. А остальные выбрались – вовремя халаты поснимали, когда увидели, как нас крутило-вертело.

Так я поехал в отпуск. А был порядок такой: если едешь через Ташкент в отпуск, зайди, если ты политработник, в политотдел; если ты строевик, доложись по своей команде. Или, если возвращаешься из отпуска, тоже обязательно зайди: с тобой побеседуют, поставят новые задачи, выскажут претензии, возникшие к данному отряду или комендатуре. Дело доходило до того, что сам Бабкевич принимал подчиненного, когда его что-то интересовало.

И потому, когда я ехал в отпуск, тоже заехал в политотдел. И вот начальник политотдела снова завел речь о назначении в Калай-и-Хумб. Я ему сказал:

– Вы же видите, в каком я состоянии, мне надо лечиться.

– Поезжайте, если надо вам путевку – выдадим путевку, – настаивал начальник.

– Путевку мне не надо, я домой еду, там корова есть, я думаю, что я поправлюсь в селе.

– Поправляйтесь, укрепите здоровье, а потом Калай-и-Хумб вас ожидает.

– Неужели на мне свет клином сошелся, больше никого нет? У меня же ребенок, а там очень тяжелый климат.

Был даже такой порядок – служить на Памире только один год. Но начальник напутствовал меня такими словами:

– Вот и товарищ Бабкевич вас знает, и я вас знаю, и вы пересидели уже – вам надо выше подниматься. Вернетесь, зайдете к нам и поедете в Калай-и-Хумб.

Домой приехал совсем изможденным: и так был худым, а тут еще болезнь подкосила. Тогда не было еще линии железной дороги к Соленому (ее потом уже провели), и поезд проходил мимо. Я с дороги послал телеграмму супруге, что приеду примерно таким-то поездом, она потом рассказывала мне, как бежала эти 15 километров, не на чем ей было поехать.

Надежда Павловна меня встретила, и мы пешком пришли домой. Там все безумно рады были: родители, младший брат Петя, сестра Варя – самый верный мой друг и помощник. Она больше всех старалась, чтобы я встал на ноги. И действительно, за месяц я поправился, несколько в весе прибавил, и вскоре мы с женой снова отправились в Среднюю Азию, на место службы.

Возвращаясь в Термез, заехали в Ташкент. Я оставил Надежду Павловну с сыном, а сам зашел к начальнику политотдела. Он сказал: «А мы вас ожидаем. Собирайтесь в Калай-и-Хумб. До сих пор помощника коменданта отдельной Калай-и-Хумбской погранкомендатуры так у нас и нет».

Ну, насели на меня. Я не знаю, может быть, были для этого еще какие-то причины. Я не думаю, что был один в поле зрения у начальства, но прошло значительное время и на это место никого не нашли. А я уже и так подумывал об этом назначении, все-таки это было повышение по службе, а каждый человек должен смотреть вдаль. И вот решил для себя, что поеду, раз уж начальство так хочет.

Начальник политотдела сказал: «Вопрос с ребенком решайте сами, но я бы вам советовал вообще семью не брать. Езжайте один на год, а жена подождет». Надежду Павловну я сразу не расстраивал и только ближе к концу отпуска рассказал о своем новом назначении. Тогда уже все определилось окончательно. Она вздохнула: «А как же с Геликом?» Я сказал: «Так останься дома. Годик я там побуду, приеду в отпуск». Но она настаивала: «Нет, я дома не останусь, я с тобой еду». Я ей не стал возражать, но предупредил, что сын может погибнуть на Памире, он был еще маленьким, а везти его пришлось бы на лошади из Гарма через хребет Петра Великого. Сына оставили у моих родителей.

В Ташкенте мне оформили документы, после чего мы с супругой доехали на поезде до Сталинабада, ныне город Душанбе. Нас там встречали двое пограничников. Оказывается, Бабкевич послал в Калай-и-Хумб телеграмму, чтобы меня встретили. Встречающие были на лошадях. В ту пору до Калай-и-Хумба другим транспортом добраться было невозможно.

Прямо с поезда мы тронулись в путь, который оказался очень опасным, так как басмаческие банды еще действовали. Ехали мы более двух суток. Я проинструктировал жену, как нужно держаться на лошади, так как раньше она никогда верхом не ездила. Пока ехали долиной, все было нормально. Ближайшим населенным пунктом, который нам нужно было проехать, был Обигарм («Горячая Вода»). Там были горячие источники, я искупался в одном из них. На ночевку мы остановились в школе.

На следующий день мы выехали из Обигарма и доехали до Гарма, переночевали и двинулись дальше по перевалу через горный хребет Петра Великого (Камчарак). Это место было очень опасным. Зачастую горная тропа над пропастью сужалась до полуметра. Перевал преодолели без происшествий.

Приехали в населенный пункт Тавиль-Дара, находившийся в глубоком ущелье. Выехав из него, мы снова поднялись вверх в горы, а потом снова начали спускаться в глубокое ущелье, где вдоль него протекала горная река Обихум («Холодная Вода»). В этом ущелье нас застала ночь. Местного населения не было, и мы продолжали свой путь по ущелью. Мы уже лошадьми не управляли. Спереди и сзади ехали двое красноармейцев. Умные лошади великолепно знали эти горные спуски и подъемы. Нам сказали, что надо доверять лошади, не держать за повод, он должен быть свободным. Надо держать рукой только за луку седла. Естественно, мое состояние было в предельном напряжении, я очень беспокоился за Надежду Павловну, которая следовала за моей лошадью. Только горячая взаимная любовь, большая сила воли и мужество помогли ей преодолеть эти чрезвычайные трудности.

Это был единственный путь на Памир до Калай-и-Хумба. Переночевав в местной мечети, мы продолжили свой путь. На рассвете приехали в место назначения.

Калай-и-Хумб являлся районным центром, в переводе с таджикского «Крепость в горшке». Кругом его окружали высокие горы, а внизу ревела река Пяндж. На другой стороне реки территория Афганистана.

Встретил меня комендант отдельной пограничной Калай-и-Хумбской комендатуры Дрыгалов. Сразу оговорюсь, что через год он уехал в Душанбе и не вернулся. И мне пришлось значительное время исполнять его обязанности. Он же возглавлял и районное ОГПУ. Мне была предоставлена кибитка в так называемом военном городке, который был окружен высоким каменным дувалом (забором). Обстановка в кибитке была очень скудная – солдатская кровать, стол, пара табуреток.

Поначалу связь с Центром была через радиостанцию. Лишь к концу моей службы протянули телефонную линию.

Я познакомился с людьми, с которыми мне пришлось нести службу. Некоторые из них были женатые, и Надежда Павловна быстро подружилась с их женами и пользовалась у них авторитетом.

Запомнилась жена одного из моих заместителей. Фамилию по понятным причинам не называю. Она раньше была девицей легкого поведения, проще говоря, зарабатывала на жизнь проституцией. Борьба в СССР с проституцией в годы НЭПа заключалась в том, что проституток отлавливали, ставили на учет и выселяли, отправляя их в специальные трудовые лагеря. Один из таких лагерей находился недалеко от города Шуроабад в одном из местных совхозов. Там, видимо, мой заместитель и нашел ее.

Хочется сказать о заботах моей жены на границе. Она занималась педагогической деятельностью. Учила грамоте рядовых бойцов и местных ребятишек. В Калай-и-Хумбе она стала председателем женского коллектива.

Калай-и-Хумбской комендатуре подчинялось шесть застав. До каждой из них добраться было очень сложно. Препятствовали река Пяндж и высокие горы. Зачастую на высоте не видно было реки, а слышен был только ее рев.

Хочется рассказать и о так называемых оврынгах. Оврынги – это искусственные, качающиеся тропы. Причем было их немало. Местные жители мастерски умели их делать. Природная тропа часто обрывалась пропастью, порой до 30–40 метров в длину. За миллионы лет природные явления образовали в скалах множество щелей. Местные жители забивали в эти щели колья из крепкого дерева длиной до метра. Потом застилали их хворостом и щебнем. Пеший человек мог довольно спокойно пройти по этой висячей тропе, а вот лошади подвергались большой опасности.

Особенно запомнился оврынг у кишлака Хост. Вертикальная скала спускалась в Пяндж, и было непонятно, как местные кусто (мастера) смогли сделать эту тропу. Там я потерял своего коня, который сорвался и упал в пропасть. По этим тропам лошадей вели на поводу.

Хочется сказать о деятельности Советской власти в тех районах в области медицины. У селений Ванч и Язгулем жили прокаженные. Приехала бригада врачей во главе с профессором медицины для того, чтобы собрать прокаженных и забрать их в лепрозорий, который находился в районе Душанбе. Нам принесли телеграмму с указанием оказывать врачам содействие. Удивление вызывало то, что забота властей коснулась этих несчастных даже на таком дальнем рубеже нашей Родины. На лошадях всех прокаженных отправили на лечение.

Сопровождающий бригаду врачей профессор рассказал мне об обычаях местных жителей в отношении к прокаженным. Так, если заболевал пожилой человек, почему-то речь шла о мужчинах, то его родственники в горах далеко от селений строили ему небольшую кибитку, где он жил отшельником. Еду ему приносили родственники.

Несомненно, надо сказать и о боевой деятельности пограничников на Калай-и-Хумбском пограничном участке.

В 1929 году из Афганистана в районе Калай-и-Хумба и примыкающих к нему населенных пунктов вторгся на нашу территорию курбаши Фузаил Максум, бывший ханский правитель Дарваза, и объявил священную войну против Советской власти, против неверных.

Местные баи (богачи) и духовенство оказывали ему всевозможную помощь. Тех, кто не желал примыкать к мятежу, расстреливали. Это бандитское движение обрело массовый характер. Тысячи людей были подняты на борьбу с Советами.

Для разгрома фузаиловской авантюры были приняты все меры. В этой борьбе с бандитами участвовали пограничники, милиция, местный актив из числа бедняков, середняков, молодежь, возглавляемая комсомолом, и местами армейские подразделения. В результате основные силы Фузаила Максума были разгромлены. Однако значительная часть в труднодоступных местах укрылась и продолжала действовать с территории Афганистана.

Следует отметить, что по договоренности с правительством Афганистана, которому надоели бандформирования, имевшие свои базы на территории этой страны, а также по собственной инициативе начальников застав мы били басмачей на сопредельной территории.

В частности, по просьбе короля Афганистана Аманнулы-хана советские пограничники, переодетые в одежду афганских племен, участвовали в ликвидации вооруженных формирований восставшего против короля мятежника Баче Сакао. Я лично не участвовал в этой операции, так как заболел туберкулезом. Внезапность появления с тыла неведомой силы развеяла, а частично уничтожила банды мятежников.

Я лично ходил на территорию Афганистана для ликвидации одной из басмаческих банд. Кстати, о таких вылазках на чужую территорию в печати вы ничего не найдете.

Памятна одна боевая операция. Главарь басмачей Глом-Хасан-хан часто приходил из Афганистана и грабил местные кишлаки. Это была очень жестокая банда, которая помимо грабежей не гнушалась и убийствами активистов Советской власти.

Мы решили провести оперативную комбинацию, в ходе которой банда должна была попасть в нашу засаду. Через агентуру мы дезинформировали басмачей, сообщив, что в магазин кишлака Хост завезли много товара, особенно ситца (по-таджикски «чит»), однако продать еще не успели. Продавец магазина был нашим агентом, поэтому не составляло труда через него донести эту дезинформацию до местных жителей, многие из которых имели родственников в банде басмачей. Напомню, что шел 1930 год.

Нами была создана боевая группа в количестве 25 человек, на вооружении которой было два станковых пулемета «Максим», три ручных пулемета, много гранат. Руководил операцией я лично.

Ночью на бурдюках около 30 бандитов переправились на наш берег. Подождав, когда басмачи зайдут в магазин, мы окружили это место. Жажда наживы была так велика, что они даже никого не оставили в боевом охранении.

За все надо платить, из этой банды уцелело не более 10 человек. Остальные были уничтожены. Погиб и главарь басмачей Глом-Хасан-хан. В порыве азарта было выпущено несколько выстрелов в убегавших бандитов в сторону афганской территории.

Мы проинформировали свое руководство о проведении успешной операции. Однако было не все так хорошо, как нам казалось. Вскоре я получил телеграмму о том, что правительство Афганистана предъявило ноту протеста Советскому Союзу в связи с обстрелом афганского населенного пункта и гибелью и ранением мирных жителей. Мне пришлось дать полное объяснение по свершившемуся факту. Думаю, на основе моего отчета советским правительством был подготовлен и представлен правительству Афганистана ответ на ноту протеста.

Следует отметить, что оперативная комбинация по разработке и уничтожению банды Глом-Хасан-хана была принята на вооружение другими пограничными отрядами и получила широкое распространение на границах Средней Азии.

Раньше служба на моей должности продолжалась один год, мне же пришлось служить на Памире два года по не зависящим от меня обстоятельствам. Занимавшие эту должность после меня уже служили также по два года. Вообще, для европейца климат Памира неподходящий. Коварные восточные болезни поджидают его на каждом шагу. Это коснулось и моей семьи. Надежда Павловна заболела персидским тифом и очень тяжело переносила болезнь. Эта болезнь появляется от укуса клеща и от человека к человеку не передается. Я хоть и не болел местными экзотическими болезнями, зато свалился от туберкулеза.

По окончании службы на Памире мы в сопровождении пограничников, совершенно больные, были отправлены в Душанбе. Надежда Павловна была до того слаба, что ее приходилось привязывать к седлу, чтобы она не упала. Ехал с нами и наш сын Гелик. (Спустя год с начала моей службы на Памире я ездил к своим родителям и забрал у них сына с собой, так как моя жена очень сильно страдала без него.) Мы благополучно преодолели горные перевалы и к вечеру были уже в Гарме. Здесь у жены случился приступ, поднялась температура до 40 градусов, началось сильное сердцебиение. Хорошо, что в Гарме была больница, где она пролежала двое суток, пока не прошел приступ. Я видел, что моя жена очень ослабла и на лошади ей до Душанбе не добраться. И тут мне сообщили новость, что в этот день впервые из Душанбе должен был прилететь самолет.

Я представился летчику и попросил взять меня с семьей в Душанбе. На самолете мы благополучно добрались до места назначения.

Из Душанбе мы поездом доехали до Ташкента. Там Надежда Павловна опять попала в больницу из-за приступа. Из больницы она вышла еще более изможденная. У нас на руках были путевки в санаторий в Крым. Отпуск у меня был два месяца, из Крыма мы поехали на родину в Соленое, где прожили около недели, после чего оказались в Москве. У меня была мечта поступить в Высшую пограничную школу. Я неоднократно в Средней Азии писал рапорты, но меня не отпускали.

Высшая пограничная школа размещалась в Безбожном переулке в Москве. Меня принял начальник школы М. И. Лацис. После рассказа о своей службе я попросил зачислить меня в Высшую пограничную школу. Лацис направил меня на прохождение медицинской комиссии и сказал: «Пройдете, а там посмотрим». Я понял, что его насторожила моя худоба после перенесенного туберкулеза.

Комиссия меня забраковала, объяснив свое решение тем, что я не выдержу нагрузок в школе. Мои попытки объяснить врачам, что нагрузки на границе во много раз больше, ни к чему не привели.

Желание учиться было велико, и я решился обратиться с этой просьбой к начальнику Главного управления пограничных войск СССР товарищ Быстрых. Он принял меня и, выслушав мою просьбу, обещал оказать содействие. По его указанию я был принят в Высшую пограничную школу.

В школе было два курса: командно-политический и строевой. Я учился на командно-политическом. Проучившись незначительное время, я был назначен преподавателем в этой же школе, не будучи освобожденным от учебы. Преподавал я историю Гражданской войны и курс партийно-политической работы. В конце учебы меня назначили начальником клуба Высшей пограничной школы. У меня было два зама – Хазанов и Рогозин. Начальником школы был Барановский, а начальником политотдела – Наумов.

Начальником командно-политического курса был Телегин. В выпускной аттестации он записал, что я подготовлен на должность заместителя командира полка по политчасти. Моя должность начальника клуба соответствовала должности, обозначенной в аттестации. Хотя я с неохотой пошел работать начальником клуба и высказал это командованию, но они настояли на моей новой должности. Оглядываясь в прошлое, я пришел к твердому убеждению, что должность начальника клуба значительно повысила мой культурно-образовательный уровень. По должностному положению я был связан с деятелями культуры и науки. Я приглашал на концерты выдающихся артистов И. С. Козловского, В. В. Барсову, М. Д. Михайлова и других. По-моему приглашению выступали в клубе И. Д. Папанин, Э. Т. Кренкель и другие. И со всеми я общался.

Я проработал начальником клуба и преподавал в школе с 1933 по 1937 год. Потом меня вызвали к начальнику политотдела Главного управления погранвойск и предложили должность инспектора политотдела Главного управления пограничных войск НКВД СССР. Это была высокая должность, и я с радостью принял это предложение. Я был одним из работников, которому поручалось проверять политическую деятельность пограничных войск военных округов. Прослужил я в этой должности до сентября 1939 года.