Текст книги "Безумные затеи Ферапонта Ивановича"

Автор книги: Алексей Югов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Вот, черт! – пробормотал он, вскакивая и щелкнув пальцами.

– Ведь все, кажется, захватил, а это забыл!..

Он прошелся нервно вдоль купе, постоял, посмотрел в окно на бегущую мимо степь и затем, подойдя к столику, пренебрежительно нацедил из чайника воды и выпил, страшно поморщившись.

В соседнем купе тем временем становилось все веселее и веселее. Кто-то из собеседников или, вернее, из собутыльников начинал уже беспорядочно топтаться, проверяя, должно быть, насколько надежны будут ноги его в танце.

– Эх, вы, ребятишки! – взвизгнул один из приятелей – За гармонью что ли слазать? – Гармонь у меня, братцы, тульская, системы «танго», от лучшего мастера Витчинкина!

– Шпарь! – крикнул матрос.

Гармонист полез на верхнюю полку доставать гармошку. Товарищи помогали ему вскарабкаться.

– Ну, что вам сыграть? – спросил гармонист, надевая ремень и пробуя лады.

– Камаринского!

– Вались ты! – крикнул матрос. – Не хочу я ваши деревенские танцы. Ты матросский танец «матлет» знаешь?

– Знаю.

– Вот и сыграй.

Гармонист заиграл «матлет». Матрос стал танцевать.

В соседнем купе было вовсе не так весело, как здесь. Как только раздались первые звуки гармошки, собака начала тоскливо взвизгивать и перебирать лапами.

Хозяин пробовал се успокаивать:

– Гера, Гера, ух, ты, славная собака! – говорил он, садясь рядом с ней и зажимая ей ладонями уши. Но это помогло ненадолго.

В самом сильном колене «матлета» м-ль Гера вырвала голову из рук хозяина и отчаянно завыла. Глаза ее увлажнились слезами. Взгляд ее, устремленный на хозяина, казалось, говорил: «послушай, не сердись, я знаю, что огорчаю тебя, но не могу сдержать своих нервов, прекрати мое страдание».

И господин ее понял, что выражал взгляд его подруги. Он нервно повернулся на каблуках и вошел в соседнее купе, остановившись в проходе.

Увидев его, гармонист перестал играть, матрос застыл в незаконченном па.

Некоторое время все молчали.

– Милости просим в компанию нашу, – сказал, наконец, гармонист, указывая гостю на лавку.

– Спасибо, – сухо ответил тот, покручивая свой светлый ус. – Вот что, товарищи-граждане, – продолжал он официальным тоном, – я к вам насчет того пришел, чтобы вы прекратили играть.

– Почему?! – воскликнули все в один голос.

Матрос засунул руки в карманы.

– А потому, что не полагается в вагонах железной дороги игра на инструментах, – сказал пассажир в желтом макинтоше.

– А ты что? – Кондуктор? – спросил его матрос, нагнув голову и глядя, как бык.

– Не кондуктор, а перестаньте! – крикнул раздражаясь светлоусый. Полные бритые щеки его побагровели. – Если надо, я и кондуктора позову.

– А что вам, гражданин, моя гармошка повредила? – спокойно и презрительно спросил гармонист.

– А то, что у меня в купе собака, и она не переносит.

– Ха-ха-ха!

– Ха-ха-ха! – загрохотали все трое. Гармонист хохотал сильнее всех, хлопая ладонью по гармошке.

– Слушайте, – сказал он, наконец, совершенно серьезным тоном, когда вдосталь нахохотался, – а кто она у вас будет?

– Как – кто?

– Ну мужчина или дама?

– Сука, – сказал недоумевая гражданин в макинтоше.

Новый взрыв хохота оглушил его.

– Ах, дамочка, значит? – подхватил матрос шутку товарища. – Ну, тогда приглашаю ее в тустеп... Ангаже ву! – крикнул он, изгибаясь перед макинтошем.

Тот отступил.

– Петруша – тустеп! – крикнул гармонисту матрос.

Гармонист заиграл. Собака завыла.

Хозяин ее злобно плюнул и побежал в купе проводников. Через минуту он вернулся с проводником. Долго увещевал проводник расходившихся приятелей. Сначала они не хотели и слушать. Они хохотали, ругались и обзывали проводника «гаврилкой». Наконец, тот пришел в ярость и заявил, что на ближайшей станции он высадит их и передаст в ОРТЧК.

Приятели образумились.

Тяжко вздохнув, гармонист снял с плеча ремень гармошки. Наступила тишина.

– Да-а! – мрачно сказал, наконец, матрос. – Едет какой-нибудь спекулянтишка-живодер, а гаврилки перед ним на коленках ползают.

– Тоже времечко пришло, не хуже старого режиму!

– Ну, добро бы хоть перед ним лебезил, а то и перед сукой-то его: что прикажете, ваше сиятельство, салфет вашей милости!

– А! – сказал третий и безнадежно махнул рукой.

– Эх, закурить что ли с тоски, – сказал позевывая матрос.

Все закурили. Дым тоненькими волоконцами стал распространяться в соседнее купа.

– Перестаньте курить! Здесь вагон для некурящих, – тонким злым голосом закричал хозяин Геры.

– А ну, любопытно взглянуть, какие вы из себя будете, – сказал матрос, входя в соседнее купе. Из-за его спины выглядывали лица приятелей.

– Что же это за безобразие! – возмущенно вскричал гармонист,

– на гармошке нельзя играть, курить нельзя! Опять, поди, для вашей барышни вредно?

– Да, вредно, – серьезно ответил макинтош. – Это портит ей обоняние.

– Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! – расхохотался матрос. – Нет, товарищ, курить-то мы будем, а дама ваша пускай в дамский вагон перейдет.

Хозяин Геры, ни слова не говоря, поднялся и открыл окна с той и другой стороны.

– Товарищ, закройте окно – сквозняк. Простудиться из-за вашей дамы не лестно!

– Бросьте курить, тогда закрою.

– А, так ты вот как?!.. – зарычал матрос и шагнул к окну.

Хозяин Геры загородил окно. Матрос яростно схватил его за шиворот макинтоша и рванул:

– Чего с тобой разговаривать, с гнидой буржуазной!

Макинтош ударился носом о железину верхней полки.

Но в этот же миг м-ль Гера со страшным рычанием бросилась на матроса и впилась в его ляжку. Матрос рванул ногу. В прорванном месте брюк забелело белье, скоро окрасившееся кровью.

Собака урча смотрела ему вслед. Шея ее втянулась, шерсть стояла дыбом. Хозяин ее, прижимая к носу платок, подошел к ней и начал успокаивать.

Но в это время гармонист, вскарабкавшись для безопасности на вторую полку, запустил в собаку снятым с ноги сапогом и вдобавок загавкал еще по-собачьи.

Одним прыжком собака была на полке; и плохо кончилось бы это для гармониста, если бы хозяин собаки не закричал на нее и не вцепился бы ей в шерсть.

Еле-еле она его послушалась. Хозяин увел ее.

– А курить мы все-таки будем, – сказал гармонист, оправившись от испуга.

Они все трое сели возле самого прохода и принялись усиленно курить, пуская дым в соседнее купе.

Светлоусый вынул из кармана газету и закрылся ею.

Скоро поезд остановился. Это была последняя перед Омском станция.

Человек в макинтоше вскочил, надел шапку, взял в левую руку чемоданчик, а в правую цепочку, за которую привязана была собака, и пошел к выходу.

– Вот так, давно бы пора! – сказал ему вдогонку матрос.

Все захохотали.

Однако, веселье это оказалось преждевременным.

Минут через пять в вагон вошел военный в форме сотрудника ОРТЧК. Макинтош с собакой следовал за ним. Военный подошел к приятелям.

– Вам, товарищи, придется забраться в другой вагон, для курящих, – спокойно сказал военный.

Слова его вызвали возмущение.

– Что это еще такое?! Откуда такие порядки?! – закричал матрос. – Спекулянтишка какой-то расселся с сукой своей, так и курить нельзя и на гармошке нельзя. Не нравится ему, так пускай на площадке стоит, а мы не пойдем.

– Ну, ну, поторапливайтесь, товарищи, – сказал военный. – А то поезд тронется скоро, тогда на себя пеняйте, если останетесь на станции.

Матрос негромко выругался и принялся собирать свои вещи. Товарищи тоже.

– Ну, на что это похоже?!.. – возмущался матрос, застрявший с багажом своим в узком проходе. – Небойсь, когда Сашу Керенского за манишку брать стали, так к нам на крейсер «Аврору» прибежали: «Товарищи, звезданите по Зимнему дворцу», а теперь вон что получается!

Его возмущение, вероятно, вышло из всяких границ, если только на омском вокзале ему удалось увидеть, что макинтоша и его собаку дожидался автомобиль.

На заднем сиденьи сидел человек в сером пальто и шляпе – высокий, сутулый, в огромных очках на длинном и остром носу.

Он открыл дверцу автомобиля и, протянув руку человеку в макинтоше, помог ему войти в автомобиль. Однако, видно было, что радостная улыбка, растянувшая его худое лицо, относилась к собаке, а не к владельцу ее.

Он прижался в угол, давая ей место в середине.

М-ль Гера с сознанием собственного достоинства села и, подняв морду, скромно облизнулась.

Шофер дал гудок. Автомобиль тронулся.

3 «Угрозыск, проснись!»

Разгневанный начальник уголовного розыска сидел за своим письменным столом. Высокий человек в больших очках стоял сбоку, держа в руках шляпу.

На столе лежала раскрытая газета.

– Вот полюбуйтесь, товарищ Коршунов, – сказал начальник, отчеркнув синим карандашом какую-то заметку.

Коршунов стал читать.

В заголовке заметки крупным шрифтом стояло: «Угрозыск, проснись!». Дальше шло следующее:

«Мы уже упоминали несколько раз о том, что в нашем городе появилась гнусная и, по-видимому, неуловимая шайка отъявленных хулиганов – насильников над женщинами.

За последнее время, за короткий сравнительно срок, произошло более десяти случаев изнасилований, иногда в самых людных местах города. Преступники до сих пор не выявлены.

Угрозыск, проснись!».

– Ну, что? – спросил начальник, когда Коршунов отложил газету.

– Что ж... ничего... обычная заметка, – невозмутимо сказал Коршунов, снимая очки и вытирая стекла носовым платком. Только зря они напечатали это: все-таки это как бы дискредитирует, а в конце концов не можем же мы опубликовывать секретную работу, которая иногда годами ведется.

– Совершенно верно, – сказал начальник угрозыска. – Об этом у меня еще будет разговор с редактором. Так нельзя. Но, видишь ли, брат, какое дело... Ты, вот сам сейчас признал, что заметка эта вредна для нашей работы, потому что ты хорошо знаешь, что значит в нашем деле авторитет... Так?

– Так, – сказал Коршунов.

– Стало быть, что же теперь приходится делать? – Ясно: поскорее эту заметку обезвредить. А это тогда только получится, когда эта же самая газета напечатает: вот, дескать, вся шайка выловлена.

– Ясно, – подтвердил Коршунов.

Начальник, видимо, был доволен, что Коршунов поддакивает:

– Ну, вот, – улыбнулся он. – Значит, нужно это дело ускорить, чтобы результаты были налицо. А кто у ме^ня сейчас на этом деле? – молодняк! Послать было некого, сам знаешь. Так что выходит, что только тебя на это дело.

Коршунов отшатнулся.

– Меня?! – испуганно спросил он. – Да ты что – шутишь?

– Ничего, брат, не шучу, – печально вздохнув, сказал начальник. – Сам же ты признаешь, а кроме тебя мне не на кого положиться.

– Нет, как хочешь, – не могу! – сказал Коршунов, вставая и взволнованно жестикулируя. – Это хоть кого угодно убьет. Ты подумай: занялся я убийством командира Яхонтова – сам знаешь, какое это дело – ну, и совсем, кажется, на мази было, и вдруг – извольте: нате вам другое дело! Сам же ты тогда бузу поднял: скандал, политическое убийство! – займись, Коршунов!.. Ладно. Занялся. Опять как будто уж все ниточки в руку собрал, и опять срываешь! Третье дело подсовываешь... Нет, это безобразие, так работать нельзя! – закончил он.

– Ты знаешь, – добавил он, видя, что начальник сидит спокойно. – Ведь я специально для этого дела ищейку с проводником выписал. Это чего-нибудь стоило или нет?!..

– Пустяки, – сказал начальник угрозыска, – собака тебе и в этом деле понадобится. А изнасилования надо раскрыть. Брось Яхонтова и политические эти убийства. Да к тому же вряд ли они политические. Ведь вот уже сколько времени прошло, а больше ни одного... Да, должно быть, и там так же думают, – мотнул он головой в сторону окна. – Так что ты уж, Коршунов, с теми делами повремени. Пресса, брат, – ничего не поделаешь!

Коршунов стоял в раздумьи.

– Ну, ладно, – наконец, согласился он мрачно. – Только боюсь, что ты меня на четвертое дело сорвешь. Так, знаешь, не полагается.

– Да я и сам знаю. Да так уж получилось... А насчет четвертого дела не бойся, – улыбаясь, сказал начальник. – Ну, так, значит, берешься? Насчет всего этого ты у Миши спроси – у него это дело.

– Ладно, – сказал Коршунов и пошел к двери.

– Погоди, – окликнул его начальник, – а как у тебя относительно того... с деревянной ногой... по яхонтовскому делу?

– Так что – как? Стоит он себе возле моста, милостыню собирает. Насчет его нечего беспокоиться – с деревяшкой не ускачет! А, кроме того, он у меня в роде как бы под негласным надзором: я каждый день его вижу, как через мост еду.

– Так что, значит, та и за это дело держишься? – засмеялся начальник. – Ну, а как та у тебя?

– И за той присматриваю малость, – сказал Коршунов и тоже рассмеялся.

– Ну, всего хорошего.

– До скорого...

Коршунов вышел. У подъезда его ждал мотоциклет с прицепной кареткой.

Когда мотоцикл проезжал через мост, Коршунов приказал замедлить. Силантий Пшеницин действительно стоял здесь, но не совсем на прежнем месте, а несколько пониже и влево—в сторону Люблинского проспекта. Место было куда хуже прежнего, потому что здесь в деревянную чашечку Силантия перепадало только от тех, кто проходил но боковой улице. Да и самая фигура Силантия не обращала здесь на себя такого внимания, как там – на мосту, где рука его, словно шлагбаум, преграждала путь всем прохожим. Здесь к тому же Силантий большею частью не стоял, а сидел на маленьком ящике из-под гвоздей, потому что стоять было тяжело: не было перил, на которые можно было бы опереться. Кроме того, отступя шаг, за его спиной был обрыв берега и легко было оступиться.

Словом место было во всех отношениях хуже, чем старое.

Когда Силантия выпустили из угрозыска, обязав подпиской о невыезде, ему ничего не оставалось делать, как взять свою деревянную чашечку, которую он было применял уже для хозяйственных надобностей, и отправиться на прежнее место – на мост – просить милостыню.

Так он и сделал. Но каково же было его изумление, а сначала и негодование, когда он увидел, что его место, единственное место на мосту, где можно было стоять, не мозоля особенно глаза, не подвергаясь опасности быть раздавленным и в то же время не пропуская ни одного прохожего, – было занято другим! Но скоро негодование Силантия прошло, потому что соперник его был воистину жалчайшее существо.

Это был нищий, совершенно слепой и не владеющий ногами, хотя обе они были целы. Вследствие этого последнего обстоятельства он посажен был так, чтобы ноги его приходились вдоль намостного тротуара и не мешали бы прохожим. Немного поодаль, где тротуар загибался в боковую улицу, стояла тележка, на которой привозили и увозили калеку.

Силантий подошел к своему сопернику. Слепой сидел на какой-то тряпке, держа в руках деревянную чашечку, и что-то гнусил про себя.

– Здравствуй, слепес! – сказал Силантий, останавливаясь возле него.

– Здравствуй, – ничего не выражающим голосом сказал слепой и не пошевельнулся даже, как будто он разговаривал с кем-то внутри себя.

– Ты давно тут сидишь? – спросил Пшеницин.

– С паски.

– Так... – сказал Силантий и замолчал, не зная, что ему теперь говорить и делать.

– С паски сижу, – повторил слепой, поглаживая чашечку.

– Так, сидишь, значит... – сказал опять Силантий и отшвырнул концом костыля какую-то гальку. – А как тебя звать? – помолчавши немного, спросил он слепого.

– Иван...

– Так... Ну, вот что, Иван, – стряхнув свое раздумье, сказал вдруг Силантий решительным, но немножко со слезой голосом. – Гляжу, братец, я на тебя, да и думаю: я – калека разнесчастный, одной ноги нет, а ты, видно, еще меня несчастнее. Дак бог с тобой, сиди на этом месте!... Мое оно раньше было, дак только теперь сиди уж...

Таким-то вот образом утратил Силантий Пшеницин право на свое место и перешел на новое – несколько левее моста.

Прошло немного времени, и между обоими калеками установились добрососедские отношения.

Вначале Силантий ожидал, что плохо ему будет в смысле подаяний, да так и вышло бы, если бы не одно обстоятельство, которого Силантий совершенно не мог понять. .

Был знойный пыльный день. Силантия разморило от жары. Место, где он сидел, было совершенно открыто – на самом солнцепеке. Редко-редко кто проходил по его стороне. Силантий стал дремать. Сквозь дремоту ему показалось, что хрустнул гравий возле него. Он открыл глаза – никого не было. В чашечке его лежала бумажка в десять тысяч рублей[14]14
  Дензнаками 1921 года.


[Закрыть].

– Что за притча?!.. – пробормотал Силантий.

Он стал оглядываться, но и поодаль никого не было. Силантий был очень взволнован: таких денег он бы и в два месяца не высидел. Досидев до заката из чувства приличия перед постовым милиционером, Силантий, наконец, поднялся, подхватил свой ящик и отправился в Нахаловку, расположенную, как известно, не особенно далеко от моста. Он квартировал там в маленькой «саманной» мазанухе у одной бездетной вдовы.

На другой день повторилось то же самое. И опять не уследил Силантий, кто из прохожих опустил в его чашечку десятитысячную бумажку. Так продолжалось и дальше, и. наконец, Силантий привык к этим щедрым подаяниям и перестал беспокоиться, что, понятно, было вполне естественно, так как в чудесном происшествии этом не было ничего неприятного.

Было еще одно замечательное обстоятельство во всем этом необычайном происшествии, которое показывало в неизвестном благодетеле желание не просто швырнуть подачку, а оказать действительную помощь: Силантий заметил скоро, что неизвестный увеличивал сумму пожертвования но мере того, как дешевели деньги.

За здоровье раба божьего – «имя ему, ты же, господи, веси» – Силантий поставил свечку.

Можно было бы, кажется, Силантию перестать теперь нищенствовать, потому что денег хватило бы у него надолго, но ему как-то и в голову не приходила подобная мысль. Изменилось в его поведении только то, что он не обижался теперь, когда никто ему ничего не давал, и сидел, как благодушный и спокойный созерцатель суеты человеческой. Он засиживался теперь даже дольше обыкновенного. Он и раньше, когда у него были обе ноги, был всегда домоседом, а теперь уж сидячий образ жизни стал для него самым естественным. К тому же махорку он курил теперь самого высшего сорта и посидеть вечерком в самом людном месте, покуривая и созерцая, было очень приятно.

Однажды Силантий засиделся таким образом до темноты. Зажглись уже мостовые фонари. Наконец, он почувствовал, что его прохватывает сыростью, подобравшейся от реки, и поднялся со своего ящика. Ящик свой, по заведенному раз навсегда порядку, Силантий относил слепому, а утром вместе со слепым привозили и ящик.

Теперь между калеками была неразливная дружба.

– Ну, что, Иван, – спросил Силантий, подходя к своему другу, – не приехали еще за тобой?

– Нет еще, – сказал слепой.

– Ну, ладно. Прощай покудова. Вот тебе кресло мое.

Силантий положил возле слепого ящик и заковылял, пересекая мост.

Тут на него чуть не наехали. Силантий не расслышал вовремя, потому что пролетка была на рези новых шинах.

Отпрыгнув, Силантий выронил костыль. Он поднял его и, повернувшись к дороге, собирался выругать кучера, но коляска уже проехала мост. Однако, следом за нею, отстав саженей на двадцать, шла другая, за нею третья, четвертая – все на резиновых шинах. В первых трех пролетках сидело не меньше, как человек по пяти, а в четвертой только один – высокий нахохлившийся человек в больших очках с толстой тростью, на которую он слегка опирался.

– Что за черт, свадьба ли чо ли?!.. – подумал сначала Силантий. – Только не должно быть: все мужской пол... Разве что жених с шаферами?

Но сразу же вслед за этим, увидев в четвертой коляске «жениха», Силантий ссутулился и быстро зашагал прочь.

Оставим теперь Силантия, тем более, что он все равно со своей деревяшкой никуда дальше Нахаловки не уйдет, да к тому же он, ведь, дал подписку о невыезде, – и воспользуемся лучше свободным местом рядом с женихом, чтобы поспеть с ним на свадьбу, которая обещает быть очень пышной, судя по тому, что все «шафера» в военной форме и у каждого на поясе портупеи чернеет тупорылая кобура нагана.

И далеко, должно быть, поджидает невеста поезд своего жениха! А, может быть, в кладбищенской церкви будут венчаться – за городом...

Вот проехали центр, вот зазыбались пролетки по немощеным бесфонарным улицам окраин, вот, наконец, и последние, похожие на хлевы, домишки кончились, а они все едут и едут.

В полуверсте за городом остановились, посоветовались немного и, съехав с дороги, поехали напрямик к черневшей вдали небольшой березовой роще. За рощей начинались уже заброшенные с давних пор кирпичные саран.

Луна никак не могла пробраться совсем сквозь облака и все время была как бы словно салом подернута. Казалось, и не темно, а разглядеть дорогу было невозможно. Того и гляди треснет на какой-нибудь рытвине ось. Все, кроме кучеров, вылезли и пошли пешком.

Доехавши до березовой рощи, остановились. Двое подошли к четвертой коляске и о чем-то тихо стали советоваться с человеком, сидевшим в ней.

Он объяснил им что-то вполголоса, показывая тростью. Они отошли. Он выпрыгнул из коляски и подошел к группе. Скоро весь отряд разбился на три: один из них углубился в рощу, два других стали обходить ее с боков.

Минут через двадцать отряд левого фланга, в котором был человек в больших очках, обогнул рощу. Все остановились прислушиваясь. Из глубины рощи доносилось потрескивание веток. В руке начальника мигнул электрический фонарик. С противоположного конца ответили тем же. Отряды пошли навстречу друг другу. Скоро и третий отряд вышел из рощи, и все соединились. Отсюда, рассыпавшись редкой цепью, пошли по направлению к сараям. Идти было трудно: то и дело попадались глубокие, с крутыми краями ямы, из которых брали когда-то глину на кирпичи. Теперь эти сараи были заброшены. Боковые жерди и солома, их покрывавшая, давно были растасканы, так что остался полусгнивший недоглоданный остов, меж черными ребрами которого виднелось звездное небо. Сараи хороши для изнасилования и убийства. Однако, в виду того, что здесь все было видно насквозь, отряд миновал их.

За сараями опять перестроились в три цепи. Шли не разговаривая. Старались не производить шума. Наганы были в руках. На первый взгляд могло показаться, что отряд охватывает с такими предосторожностями совершенно пустое место. Только на самом краю размытого дождями оврага чернеет над обрывом земляной горб. Трудно было представить, что под этим горбом приютилась хаза, относительно которой в угрозыске были сведения, что здесь в эту ночь соберутся опаснейшие преступники города.

Хаза представляла собой низкую мазануху с плоской земляной крышей, с двумя маленькими окнами. Одну из стен ее заменял, или, по крайней мере, поддерживал берег оврага.

Агенты один за другим осторожно спускались в овраг по узким крутым тропинкам, протоптанным возле самых стен с обеих сторон хазы.

В окнах было темно.

Перед дверью хазы стоял человек в мешковатом нижнем белье. Вот он позевнул, взглянул для чего-то на небо и, передернувшись весь от холода, шагнул к двери. Он взялся уже за скобку, как вдруг двое агентов бросились на него сзади. Он упал вместе с ними.

– Ляга-а-а-вка, ляга-а-а-вка! – изо всей силы закричал он, барахтаясь И хрипя.

Ему заткнули рот, скрутили и оттащили на дно оврага. В хазе послышался шум. Несколько агентов ворвалось в сенцы. В это время изнутри звякнул крючок. Кто-то успел закрыть дверь. Агенты принялись стучаться.

Один из оцеплявших хазу агентов подошел к окну и направил в него свет электрического фонаря. Пучок света быстро обежал стены, потолок, пол, русскую печь, большой стол, на котором среди четвертей и бутылок распластано было чье-то тело, и, наконец, остановился на лежавших вповалку на полу мужчинах и женщинах.

Видно было, что в хазе поднялся переполох. Один за другим вскакивали бандиты. Заспанные лица выражали растерянность и испуг. Кто-то побежал к двери, но ему дали под ножку, и он повалился.

Еще минута, и отчаянная шайка грабителей и мокрушников сдалась бы без всякой попытки к сопротивлению. И все это сделал ударивший из тьмы улицы пучок света! Разве может сопротивляться человек, вырванный из мрака и объятий проститутки и внезапно увидевший вдруг себя во всей своей нечистоте, в грязном неуклюжем белье, ярко освещенным рукою незримого в темноте врага?!.. Героев в нижнем белье не бывает.

Растерянность была полная.

Вдруг одна из женщин вскочила, взвизгнула и, повернувшись к окну спиной, быстро нагнулась, подняла подол рубашки и подставила свой обнаженный круп пучку света.

Фонарик потух.

Это был распространенный среди известного круга жест, выражающий вызов и презрение к врагу.

Эта дикая выходка произвела на оторопевших бандитов действие, подобное тому, которое оказало появление Жанны д'Арк на Карла VII и его войско во время осады Орлеана.

Один из бандитов рванул к себе стол и, опрокинув его, загородил им окно. Окна хазы на минуту осветились изнутри, затем огонь потух, и из хазы стали стрелять. Вслед за этим в сенках послышались удары, ругань, борьба, и агенты, бывшие там, выбежали на улицу. Один из них, зажимая руками живот, пробежал несколько шагов и упал.

Остальные залегли в цепь и открыли частый огонь.

Коршунов отдал распоряжение, не прекращая огня, подползать к противнику, чтобы в подходящий момент атаковать его.

К нему подполз один из агентов:

– Не выйдет, товарищ Коршунов, – сказал он, – они нас всех так могут...

Коршунов помолчал немного и сказал что-то агенту, показывая тростью на крышу.

– Есть, товарищ Коршунов, – сказал агент и пополз на левый фланг.

С левого фланга отделились пять человек и поползли в сторону. Стрельба из хазы прекратилась. Очевидно, там берегли патроны.

Через минуту фигуры агентов обозначились над оврагом на фоне неба. Агенты взошли на крышу и принялись, словно но команде, высоко подпрыгивать, тяжко ударяя в крышу ногами.

Крыша начала глухо трещать. Треск все усиливался.

Вдруг стекло с дребезгом вылетело из рамы. Кто-то крикнул оттуда:

– Что вы, сволочи, задавить нас думаете?!..

– Сдавайтесь! – закричали из цепи.

– Сдаемся! – крикнуло сразу несколько голосов. И вместе с отборными блатными ругательствами из окна полетели один за другим четыре нагана.

– Вот так, давно бы пора! – рассмеялся Коршунов.

Агенты расхохотались. Но хохот быстро умолк, потому что раненый агент застонал. О нем как-то все забыли во время перестрелки.

Начальник подошел к нему, наклонился и, расстегнув на нем шинель, осмотрел рану, освещая ее фонариком. Рана была ножевая – длинная и глубокая, как раз посредине живота. Кишки выпирали из нее.

– Эх, жаль доктора не захватили! – пробормотал Коршунов. – Вот что, ребята, – обратился он к агентам, – двое возьмите-ка его, перетяните ему хоть рубахой что ли, да сейчас его на шинели – до пролетки, а потом живо в больницу. Ну-ка, Михайлов, Кошкин!

Двое подошли к раненому, сделали кое-как перевязку и, положив на шинель, понесли.

– Не выживет, – сказал Коршунов.

– В доску[15]15
  Насмерть.


[Закрыть] – крикнул кто-то из бандитов, когда раненого проносили мимо хазы. – Я ему весь кучик[16]16
  Ножик.


[Закрыть] в брюхо спустил. Эй, вы с..., кого это я помочил?! – крикнул он, нагло посмеиваясь. – Фамилию, имя скажите, чтобы знать, кого поминать!

– Молчи, б..! – ответил кто-то из агентов. – По вам вот поминки надо будет справлять, когда вас завтра за кирпичный завод поведут!

– Врешь! – крикнул бандит. – Без венчанья не поведут[17]17
  Без суда не поведут.


[Закрыть].

– Надейся, как же! – крикнул агент.

– Позагсят – без венчания сойдет! – подхватил другой.

Из хазы посыпалась блатная ругань.

– Ну, жалко, что апельсинчиков[18]18
  Бомбы


[Закрыть] с нами не было, а то бы помочили которых!

– Да и так бы досталось, если бы сунулись. Только что на крышу залезли!..

– А кто это, какая б......стукнула вам[19]19
  Донести


[Закрыть], узнать бы?

– Никто нам не стукал. Мы и без стукачей вашу шпану выловим! – кричали в ответ агенты.

Коршунов, наконец, вмешался и прекратил перебранку.

– Эй, вы! – крикнул он бандитам. – Кто у вас тут бандура[20]20
  Содержательница притона


[Закрыть]?

– А вот чью варзуху видали, та и бандура, – ответил ему хриплый женский голос.

Бандиты захохотали.

– Что, жаба[21]21
  Сыщик


[Закрыть], получил? Вот наша бандура какая! – кричали они.

– Ну, ладно, – сказал спокойно Коршунов. – Выходите по одному.

По обе стороны двери и напротив нее стали агенты с направленными на выходящих бандитов наганами.

Сам Коршунов стоял прямо против выхода и освещал фонариком лицо каждого выходившего. Бандиты жмурились и ругались. Мужчины и женщины выходили один за другим с поднятыми руками.

– Колька Чернота.

– Мишка Лодырь.

– Сашка Курсант.

– Фенька Клюква! – опознавал инспектор угрозыска бандитов.

– Ого, да вся головка тут! – сказал он с явным удовольствием, когда вышел последний, девятый по счету бандит. – Ну, теперь газетам писать будет нечего!..

Всех блатных перевязали и, окружив, стали выводить из оврага...

А на следующее утро разносчики бойко торговали воскресной газетой, крича надорванными голосами:

– Новое изнасилование за городом!..

 4 Воскресная прогулка

Дворники не подметали еще тротуаров и мостовых. На улицах в такую рань нельзя было встретить ни прохожего, ни проезжего. Поэтому вполне естественно, что постовой милиционер, стоявший на углу возле сада, посмотрел с большим удивлением на двух граждан, восседавших в пролетке вместе с собакой.

– Наверное, охотники, – догадался он, наконец, и, конечно, не ошибся, потому что. действительно, это были охотники – Коршунов и Макинтош.

Они разговаривали о собаке,

– Да, она у меня умница, – говорил хозяин Геры. – Я думаю, что другой такой и в Москве не сыщешь, а в Сибири-то уж наверное. Вы и представить не можете, сколько мы с ней поработали! – он потрепал собаку но спине.

– Да, – сказал Коршунов. – А я, вот, не работал с собаками—не приходилось, да и все-таки это требует больших специальных знаний. А я уж и без того, знаете ли, ходячая энциклопедия, – улыбнулся он.

– Да, работа с собакой требует особых знаний и большой опытности, – сказал Макинтош. – Какой же ты, например, агент-проводник, если ты не сам дрессировал собаку, а работаешь с чужой воспитанницей! А есть и такие агенты! – проговорил он с возмущением.

– Вы, я вижу, увлекаетесь своим делом, – улыбнулся Коршунов.

– Слушайте! – вскричал Макинтош и даже подпрыгнул на своем сиденьи, поворачиваясь к собеседнику. – Да если скажут мне теперь: вот тебе сто тысяч золотом, живи себе припеваючи, только брось свою специальность, так я даже ни минуты не подумаю и откажусь, ей– богу, откажусь!..

– Охотно вам верю, – сказал Коршунов.

– Правда? – полувопросительно воскликнул Макинтош, обрадовавшись, что Коршунов не усомнился в искренности его слов. – Да и как же иначе? – ведь вы, я думаю, от своего дела не откажетесь.

– Скорее повешусь, – серьезно сказал Коршунов.

– Вот. Я так и думал, – удовлетворенно продолжал собеседник.

– А меня, знаете ли, некоторые даже за сумасшедшего считают... некоторые знакомые. Впрочем, знакомых-то у меня, собственно, и нет, т. е. в общепринятом смысле: вот, чтобы домами были знакомы – я с женой к кому-нибудь в гости, а они бы ко мне...