Текст книги "Безумные затеи Ферапонта Ивановича"

Автор книги: Алексей Югов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

По всем данным выходило, что приятнее всего повеситься: судя по всем случаям, когда самоубийцу находили повесившимся, например, на спинке кровати и сидящим на полу, можно было заключить, что потеря сознания при таком способе выхода в тираж происходит столь быстро, что самоубийца, имевший, казалось .бы, полную возможность встать с пола и снять с себя петлю, не мог, однако, этого сделать. Теория, объясняющая быструю потерю сознания и быструю смерть при повешении гем, что зубовидный отросток второго шейного позвонка вдавливается в мозг на месте перехода спинного в продолговатый, тоже как будто подтверждает такой выбор. Наконец, Ферапонт Иванович по некоторым предсмертным явлениям, бывающим при повешении, имел основание предполагать, что при этом способе самоубийства человек испытывает даже некоторое сладострастное ощущение.

Словом, выбор был сделан: веревка.

И Ферапонт Иванович решил, что нет никаких оснований откладывать дела в долгий ящик.

Когда он пришел домой, было около десяти часов ночи. Ксаверия Карловна, видимо, спала, по крайней мере, глаза ее были закрыты. Однако, по неестественно плотно сжатым тонким губам своей супруги Ферапонт Иванович определил, что ему не приходится ждать ничего хорошего. Он устал страшно. А это ожидание неминуемой сцены с супругой приводило его в состояние, когда хочется зарыться куда-нибудь, чтобы никто не трогал. Он не находил в себе сил выдержать неизбежное столкновение.

Все было к одному.

Он знал, что веревка лежит под кроватью, но теперь не могло быть и речи о том, чтобы достать ее, так как на кровати лежала Ксаверия Карловна. Он вспомнил, что на нем были подтяжки.

На столе стоял стакан молока, приготовленный для него Ксаве-рией Карловной, и на тарелке два ломтика хлеба.

«Если я пойду сейчас в чулан, она подумает, что я пошел за хлебом», – решил Ферапонт Иванович и, нарочно взяв тарелку, и косясь ни неподвижно лежавшую Ксаверию Карловну, вышел в сени. Он знал хорошо, что где стоит в чулане, потому что со времени, когда он остался без службы, Ксаверия Карловна заставляла его помогать по хозяйству.

В темноте он нащупал вбитый в стену большой гвоздь и, сняв висевший на нем окорок, принялся привязывать к гвоздю подтяжки. Потом он сделал петлю и, ступив одной ногой на крышку какой-то кадушки, а другой на нижнюю полку, он взял обеими руками петлю, чтобы всунуть в нее голову, и вдруг с грохотом и треском повалился... Он почувствовал, что левая нога его погрузилась в мокрое и холодное.

– В капусту!.. В кадку с кислой капустой!.. – быстро осознал он, и его бросило в холодный пот.

Секунду, не вытаскивая ноги из кадочки, он прислушивался. – «Да, идет!» – на кухне слышался шум.

Он вытащил ногу и убедился вдруг с ужасом, что ботинок его остался в кадушке... «Пропал!» – подумал он, и сердце его отчаянно заколотилось.

Ксаверия Карловна, с лампой в левой руке, входила в чулан...

Первое, что ей бросилось в глаза, это подтяжки с завязанной на конце петлей, которые держал бледный Ферапонт Иванович.

Резким движением, сразу поняв все, она выхватила подтяжки у него из рук, сопровождая движение свое вопрошающе-гневным взглядом.

И вдруг в это самое время взгляд ее упал на левую ногу Ферапонта Ивановича.

Вся левая штанина его вымокла и плотно облегла его худую ляжку. Мокрые волокна капусты облепляли тут и там брюки.

Открытая кадушка, крышка, валявшаяся на иолу и левая нога Ферапонта Ивановича в одном мокром носке не оставляли сомнения в происшедшем.

Ксаверия Карловна взвизгнула и чуть не выронила лампы. Она бросила подтяжки, поставила лампу на полку и кинулась к кадушке.

– Господи?! Что это, что это?!.. Да безобразник, безобразник ты! – кричала она в неистовстве, потрясая за шнурок вытащенным из капусты штиблетом, с которого лился рассол. Да знаешь ли ты, что теперь ты мне целую кадушку испортил, а?!

Ксаверия Карловна с омерзением бросила мокрый ботинок в угол.

– Ты сам сумасшедший! Какой ты психиатр, когда ты сам сумасшедший!.. Ты знаешь, что капусты этой нам бы на год хватило?!. А стоит сколько?!. Ты за последние полгода хоть копейку принес в дом? Ты, ведь, не думал!.. Психиатрия у тебя в голове, а что толку-то?!.. Психиатрия! Подумаешь, ведь он – психиатр! – говорила она язвительно. – А кому ты нужен, когда теперь все поголовно сумасшедшие?!.

Ферапонт Иванович молчал. Он с удивлением думал, что Ксаверия Карловна точь-в-точь повторяет слова князя Куракина, когда он, Ферапонт Иванович, пришел просить, чтобы князь устроил его где-нибудь в Красном Кресте:

– Да, ведь, вот, доктор, все несчастье-то в том, что вы – психиатр. Нам, ведь, теперь либо совсем психиатры не нужны, либо их целый корпус нужен, – сказал Куракин, показывая в окно кабинета, откуда видна была улица, запруженная обозами отступающих войск...

– Психиатр! – не унималась Ксаверия Карловна. – Знаю, почему ты психиатрию избрал: чтобы перед бабами интересничать! Как же, – они это любят: «ах, знаете ли, он – психиатр!» – передразнила она кого-то, закатывая глаза. – Был бы гинеколог или хирург, так не приглашали бы на спиритические сеансы объяснять «с научной точки зрения»! Знаю я эти сеансы: сидите там в темноте, бог его знает что...

Ферапонт Иванович молчал: в этих словах ревнивой женщины было много правды. За последнее время все те, кому не удалось попасть в теплушки, предались неистовому спиритизму. Общение с умершими приняло какой-то повальный характер. Развелось бесчисленное количество бесчисленных кружков, начиная от мелких и несерьезных, где дело не шло дальше вращения блюдечка, и кончая высшими и замкнутыми кружками, которые имели своих постоянных медиумов.

Особенно выделялся кружок Нелли Быховской, недавно овдовевшей беженки из Самары. В этом кружке существовало какое-то прямо-таки болезненное стремление к тому, чтобы все, что происходило на этих сеансах – все феномены «анимические» и «спиритические» были санкционированы наукой, объяснены в свете новейших данных физики и психологии.

В этот кружок особенно часто приглашали Ферапонта Ивановича, и он шел туда очень охотно, считая, что объективный исследователь не должен проявлять консерватизма, и не боясь, что эти участия в сеансах могут бросить тень на его ученую репутацию после того, как область таинственных явлений человеческой психики сделали предметом своего изучения такие ученые, как Крукс, Лодж, Скиапарелли, Фламмарион, Менделеев, Бутлеров, Шарль, Рише, Джемс, Бехтерев и другие.

Правда, Ксаверия Карловна находила другие причины посещения Ферапонтом Ивановичем кружка Нелли Быховской, насчет чего и намекала сейчас своему супругу.

Она, кажется, еще собиралась продолжать свои излияния по поводу испорченной капусты и спиритических сеансов, но в это время Ферапонт Иванович не вытерпел:

– Ксавочка, я, ведь, простужусь! – сказал он, показывая глазами на свою необутую и мокрую ногу, от которой шел пар.

– Простудишься!.. Этого еще не хватало! – сказала Ксаверия г Карловна, но уж значительно мягче. – Ладно, иди уж, иди, —добавила она совсем мягко, выпроваживая мужа из чулана и принимаясь наводить порядок, нарушенный неудачной попыткой к самоубийству.

Через полчаса злополучные брюки, носок и ботинок Ферапонта Ивановича сохли у плиты, а сам он лежал, укрытый двумя одеялами и пил горячий малиновый отвар.

Ночь прошла хорошо.

Наутро, часов в семь, Ксаверия Карловна растолкала мужа:

– Ферри, вставай, нужно в молочную сбегать.

Ферапонт Иванович, жмурясь и потягиваясь до хруста в суставах, начал вставать.

– Выпей – там стакан молока стоит под крышкой, – сонным голосом сказала Ксаверия Карловна, поворачиваясь лицом к стене.

Ферапонт Иванович наскоро поел и побежал за молоком. Попутно он решил купить газету. «В последний раз», – решил он при этом.

На улице было пусто. Это объяснялось вовсе не тем, что было слишком рано (было уж около 8 часов), а тем, что служилый народ уже дня два, как отсиживался дома и не выходил в учреждения.

Вот что писал по этому поводу «Сибирский казак»:

«...Нашим корреспондентам за последнее время не удалось получить нигде ни одной заметки.

Все бездействует. Все опустили руки.

Управляющий областью должен сам писать бумажку: служащие не изволили явиться на службу.

Служащие совета министров облеклись на случай эвакуации в теплые пимы и бродят по своим апартаментам, как обитатели страны теней.

И так везде.

Опомнитесь, господа!

Да, опасность, которая нависла над Омском с запада, серьезна, но, в десять раз серьезнее для всего дела возрождения России та опасность, которую вы носите в себе. И имя этой опасности – безволие и апатия, словом, психология лягушки, добровольно прыгающей в пасть неподвижно лежащего ужа».

Никто, буквально никто не предвидел, что удав, которого они для поднятия духа называли ужом, уже охватил город...

Ферапонт Иванович в молочной пробежал газету, засунул ее в карман и, погруженный в безотрадные думы о полном развале армии, медленно пошел домой по Атамановской улице, слегка покачивая кринку с молоком, подвязанную веревочкой.

Когда он переходил улицу, его чуть не затоптали.

– Эй-эй! – услышал он дикий окрик над собой, и тут же горячее дыхание и храп коня обдали его, а он инстинктивно отпрыгнул.

Дивный вороной жеребец, с высоко задранной головой, нагло и развязно выбрасывая передние копыта и время от времени ударяя в передок задними, весь в облаке снежной пыли, промчал мимо него легкие высокие санки.

В них сидел высокий, старый военный, в папахе и в прекрасной шинели голубоватого, «офицерского» сукна.

Капустин посмотрел ему вслед.

Вдруг санки круто остановились. Капустин увидел, как военный начальническим мановением пальца подзывал кого-то с тротуара.

Группа солдат не по форме пестро одетых, с небрежно закинутыми за плечи винтовками, в недоумении или смущении переглядывалась между собой.

Наконец, один из них что-то сказал своим товарищам, и все стали переходить улицу.

Когда они были совсем близко, военный поправил кожаную перчатку на правой руке и сделал движение, как бы желая вылезть из санок.

Кучер быстро отстегнул полость.

Военный спустил левую ногу на снег и ждал.

Ферапонт Иванович, подойдя поближе, разглядел, что это был генерал.

Солдаты подошли близко и остановились переглядываясь.

– Вы что ж это, братцы, – вкрадчиво и протяжно начал генерал прищурившись, – праздник, видно, решили устроить, без погончиков решили прогуляться или, может, погоны на заплатки пошли, а?!..

Генерал откинул полость и еще раз натянув потуже перчатку, стал было вылезать, но вдруг отшатнулся.

Передний из солдат вплотную надвинулся на него и, нагло улыбаясь, спросил:

– Да ты, земляк, из какой губернии, а?.. А ну, ребята, видали вы его такого чудака? – обратился он к остальным, подмигивая, и вдруг рванул генерала за воротник так, что отлетели верхние пуговицы, и вытащил его из саней.

Генерал понял. Он молча стоял перед солдатами.

– Гляди-ка, ребята, да он изнутри-то совсем наш! – сказал все тот же солдат, распахивая на нем шинель и указывая на красную подкладку. Потом он быстро нагнулся и отхватил огромный кусок генеральской подкладки.

Ферапонт Иванович выронил кринку с молоком.

Все тот же солдат нацепил кусок красной подкладки на штык и подтолкнул генерала:

– Пойдемте, ваше превосходительство!

И со смехом и шутками они повели генерала.

Однако, скоро удовольствие их было испорчено: какой-то военный – «красный командир, должно быть», – подумал Капустин, – встретил их на перекрестке, что-то сказал, и они быстро, сняв тряпку, повели свою добычу попросту.

Когда Ферапонт Иванович явился домой, Ксаверию Карловну удивило отсутствие кринки с молоком и растерянный, прямо-таки ошалелый вид его.

– Что с тобой? Молоко где? – спросила она.

– Разбил... – больше прочла по движению губ его, чем услышала Ксаверия Карловна^-, и ей сразу сделалось ясно, отчего у него такой вид.

И тогда началось. И было во много-много раз хуже, чем в чулане.

Она припомнила ему все: и капусту, и все разбитые им когда-либо стаканы, и стоптанные безвременно сапоги, и спиритические сеансы. Итог получился потрясающий: им грозило полное разорение, благодаря поведению Ферапонта Ивановича.

Кончилось все это истерикой, и Ферапонту Ивановичу пришлось довольно долго отваживаться.

Очнувшись, Ксаверия Карловна заявила ему, что не может лицезреть его, а потому уйдет к соседям и пробудет там долго. Однако, вернулась она перед вечером и в таком потрясенном виде, что Ферапонт Иванович испугался, так как такое случалось очень редко.

– Ферри! Они пришли!.. – крикнула она еще с порога.

– А я их еще утром видел, – спокойно сказал Ферапонт Иванович.

– Как?!.. Почему же ты не сказал?!.. – вскричала Ксаверия Карловна, готовая снова разгневаться.

Ферапонт Иванович молча развел руками и печально улыбнулся, и улыбка эта ясно говорила: чего, мол, ты спрашиваешь, если сама знаешь, почему!..

И, действительно, Ксаверия Карловна поняла, потому что вдруг сильно покраснела и замолчала.

Эта ночь, а также и много последующих дней и ночей протекли так тихо и хорошо, что могли создать иллюзию медового месяца Капустиных.

Однако, тучи сгущались. Мрачное предсказание Ксаверии Карловны оправдалось вполне: все было прожито, и им угрожала нищета.

Преодолев свое отвращение и ненависть к большевикам, Ферапонт Иванович, побуждаемый к тому супругою, отважился, наконец, зарегистрироваться на бирже труда.

Зарегистрировавшись, он почти ежедневно ходил справляться, нет ли требований.

– Профессия? – коротко спрашивал его корявый человек за перегородкой, берясь за какие-то бумаги, и сразу же, как только Капустин говорил – «психиатр», – он решительно откладывал бумаги и говорил «нет» с таким выражением, словно он хотел сказать: «и каких, каких только дармоедов не бывает на свете!».

Наконец, фигура Ферапонта Ивановича примелькалась ему; ему, видно, сделалось жалко его, и однажды, когда Капустин подошел к решетке и сказал свою профессию, парень сдвинул кожаный картуз на затылок, поцарапал карандашом голову и сказал с сочувствием, которое умерялось, однако, официальным тоном:

– В театральную секцию сходите, товарищ!

После этого совета Ферапонт Иванович перестал предлагать свой труд.

Так прошло около двух недель, и вдруг одна из знакомых посоветовала через Ксаверию Карловну, чтобы Ферапонт Иванович сходил в губнаробраз насчет места учителя. Ксаверия Карловна наутро погнала мужа в губнаробраз, и все удивительно просто устроилось.

Когда в губнаробразе узнали, что Ферапонт Иванович психиатр, а согласен на какое угодно место, то удивились и обрадовались.

Ферапонту Ивановичу предложили место заведывающего колонией умственно-отсталых детей, причем было предложено выехать немедленно и выданы были подъемные.

Решено было выехать через три дня, и Ксаверия Карловна приступила к ликвидации того, что не предполагала взять с собой.

Наступил вечер накануне отъезда.

Капустины сидели в кухне за чаем. Все было уже увязано, упаковано, стены оголились.

Пили чай молча.

Вдруг Ксаверия Карловна, доливавшая чайник, закрыла кран и, выпрямившись, прислушалась: возле окон кухни, выходивших на двор, послышались странные звуки, – как будто кто-то редко ступал и в то же время ввинчивал в снег палку или каблук.

Те же звуки послышались близко и, наконец, прекратились на крыльце.

В дверь постучали.

Ксаверия Карловна встала и, подойдя к порогу и распахнув дверь, чтобы светлее было в сенках, спросила, придерживаясь за крючок:

– Кто там?

– К Ферапонту Ивановичу, – послышался глухой хриплый голос.

Ксаверия Карловна сняла крючок.

Постукивая деревяшкой и костылями, не останавливаясь в сенях, приняв, должно быть, Ксаверию Карловну за прислугу, в кухню вошел человек в рваной шинели.

– Силантий?!.. – вскричал Ферапонт Иванович, выглянув из-за самовара. Он вскричал это радостно, но тут же замолчал, не зная, как встречать, как разговаривать дальше с Силантием, потому что неизвестно было, как отнесется Ксаверия Карловна к приходу такого гостя.

Силантий снял шапку, поздоровался и остановился у порога.

Ферапонт Иванович вылез из-за стола и, поздоровавшись с Силантием, стал объяснять Ксаверии Карловне, кто это такой.

Вопреки его ожиданиям, она отнеслась к гостю очень хорошо, поздоровалась за руку и пригласила за стол.

Силантий, смущаясь и отказываясь, стал раздеваться. Он помялся еще немного, не зная, куда деть свои костыли, затем, когда Ксаверия Карловна подала ему стул, сел и прислонил их к лавке.

Хозяйка налила чай.

Силантий смотрел на стакан, ожидая, пока он остынет, и молчал.

– Силантий, как же вы это – того?.. – начал неловко Ферапонт Иванович, кивнув головой на костыли, и не докончил.

Силантий, отпивший в это время глоток чаю, поперхнулся, закашлялся, собираясь ответить, и вдруг махнул грязной загрубевшей рукой, и слезы покатились у него по липу.

Ферапонт Иванович нисколько не удивился этому, потому что, когда здоровался с ним, то почувствовал запах винного перегара.

Зато Ксаверия Карловна глядела на гостя с видимым состраданием, и слезы готовы были выступить на ее глазах.

– Эх, Ферапонт Иванович! – сказал, покачав головой, Силантий. —Да разве мне-то трудно, что я ноги лишился!.. Сколь из нас и жись свою отдали!.. Нет, а то мне горько, что все – за его собственные вещи, а он, пакостник, мерзавес он оказался! – сквозь слезы закричал он, ожесточаясь и стуча кулаком по столу.

– Кто? – спросил, бледнея, Ферапонт Иванович, зная, кого назовет Силантий.

– А кто для меня дороже отса-матери был?!.. На кого я богу молился?!.. Кто, Ферапонт Иванович, что не капитан Яхонтов?!..

– А где он? – тихо спросил Ферапонт Иванович.

– Где?!.. – презрительно засмеялся Силантий. – А где ему быть?!.. Это наш брат, скотинка, калечится да пропадает, а до него и теперь не скоро достанешь! Красный командир, язви его!.. Xристо-продавес! У!..

Он еще, видимо, хотел прибавить что-нибудь потяжеловеснее, но присутствие Ксаверии Карловны удержало его.

Мало-помалу Ферапонт Иванович выспросил у него все и узнал, что Силантий отступал с батальоном – где пешком, где на подводах, в надежде, что встретит где-нибудь за Омском своего капитана и доставит ему вещи в целости и сохранности. Так добрался он до Калачинска с имуществом капитана, а там отморозил ногу, и его, когда он попал в плен, отправили в Омск в госпиталь и отрезали ногу.

С гневом и болью рассказал Ферапонту Ивановичу Силантий, как встретил он Яхонтова на мосту и, как Яхонтов толкнул его в грудь, когда он бросился с костылем на Аннету.

Капустин долго молчал, когда Силантий кончил рассказывать. Душа его содрогалась от мерзости и подлости человека, которого он считал кровно благородным и мужественным. Теперь для Ферапонта Ивановича ясно было, что Яхонтов перешел на сторону красных и отдал им тетрадь о ночных дивизиях.

Силантий засобирался.

– Благодарю за угошшение, – сказал он, опрокидывая чашку на блюдечко и кладя на донышко огрызок сахара.

Он потянулся за костылями.

– Погодите минуточку! – вдруг остановила его Ксаверия Карловна и, выйдя из-за стола, позвала мужа в комнату.

Они совещались там долго.

Наконец, из комнаты вышел Ферапонт Иванович и, не имея сил скрыть свою радость и гордость жениной добротой, объявил Силантию улыбаясь:

– Знаешь, жена хочет, чтобы ты с нами поехал, а пока оставайся ночевать.

– Дак как же?!. Что это будет... куды вы меня денете? – растерянно, не веря своим ушам, забормотал Силантий.

– Ну, это ерунда!.. Устроимся... Ну, там помогать, что будешь... потом, может быть, сторожем или что... – сказал Капустин.

– Господи! да ведь как же это?!. Да ведь кто я теперь?!.. Куды я гожусь?!.. Шелуха жизни! – сказал Силантий, махнув рукой, и заплакал.

– Да брось, Силантий, что там говорить! – сказал Ферапонт Иванович, похлопав его по плечу. – Все мы, брат, теперь – шелуха жизни! Теперь вот такие, как твой капитан, те далеко пойдут! – сказал Ферапонт Иванович, представляя с горечью всю силу и энергию, и ум человека, погубившего его планы. – Да... он и у них далеко пойдет!..

– Ну, это ведь кто его знат! – сказал Силантий, подымая голову, и в голосе его Капустину почудилась угроза...

3 Идиоты, имбецильчики, дебилики

За городом мороз был особенно силен. Казалось, что полозья раздирают снег, и временами трудно становилось переносить этот звук. Ехали все время шагом. На первых «салагах», где сидел ямщик, сложено было все имущество Капустиных, уцелевшее от мены и продажи: здесь, в объятиях бархатного развалистого кресла стыдливо лежало стиральное корыто, показывая всем свою грязную спину; пимы – совершенные инвалиды по внешности – прятались от ветра в квашне, укрытые сверху полосатой периной, на которой привольно раскинулась широкобедрая гитара в соседстве ночною горшка, в ручку которого продернута была веревка, опутывавшая весь воз вдоль и поперек.

– Я прямо от стыда сгораю! – шипела Ксаверия Карловна на ухо своему супругу, когда они проезжали городом, и даже слезла со вторых розвальней и пошла по тротуару, чтобы показать, что она не имеет никакого отношения к этим вещам.

Укладывал и увязывал все сам Ферапонт Иванович.

На вторых розвальнях ехали они трое. Одеты были все плохо и сильно мерзли. Ферапонт Иванович то и дело соскакивал и принимался бежать, догоняя сани. Он несколько раз пробовал уговорить супругу, чтобы она проделала то же, но напрасно: она сидела, скорчившись, подобрав под себя ноги, и старалась укрыться вся огромной коричневой шалью.

Силантий сидел рядом, в шинели, без рукавиц, курил цыгарку и пошучивал:

– Вот, Ксаверия Карловна, у вас, поди, ножки зябнут, хоть вы и в пимиках, а моей вот ноге гак ничего, – сказал он, похлопывая ладонью свою деревяшку, – ведь, голенькая, бог с ей, бороздит себе снежок и хоть бы что! Эх, другую бы мне такую!..

– Что, вы, Силантий, что вы! – укоризненно сказала Ксаверия Карловна, – в добрый час будь сказано!

– Ничего! Доедем скоро, – сказал Силантий. – Пятнадцать верст – невелика фажность!.. А ну, Ферапонт Иванович, подгони лошаденку-то, – крикнул он Капустину, который, стараясь согреться, шел сбоку саней.

– Ну, ну! – закричал Ферапонт Иванович, подбегая к передней лошади и хлопая рукавами своей длинной шубы.

Лошади побежали быстрее.

Приехали они во втором часу; воспитанники только что отобедали и бегали по двору. Как только въехали в огромный запущенный двор, обнесенный со всех сторон навесом, целая орава ребятишек бросилась к возам. Они принялись трогать и даже вытаскивать плохо привязанные вещи, а двое из них вскарабкались по веревкам на самый воз и теперь, страшно крича, плясали там и дразнили тех, кто был внизу. Но этим понравилось совсем другое: они все обступили Силантия и, раскрыв рты и распустив сопли, смотрели на костыли и в особенности на деревяшку.

На Ферапонта Ивановича и его жену не обращали никакою внимания.

Зато Ферапонт Иванович внимательно приглядывался к своим будущим воспитанникам и пациентам, стараясь по выражению лица и по поведению определить, кто из них – дебилик, кто – имбецилик, кто – идиот.

В это время некоторые из ребят дошли уж до тою, что сели на землю и, обхватив деревянную, отполированную жизнью, блестящую на солнце ногу Силантия, стали лизать ее, а потом и грызть.

– Да это чо же тако?!.. – испуганно говорил он, стараясь оторвать их, – это чисто, макаки, а не хто более! Дьявола каки-то!.. Ферапонт Иваныч, куды это мы с вами заехали?!..

– Они – слабоумные, Силантий, – ответил, улыбаясь, Ферапонт Иванович.

– Ага!.. Вон што, – облегченно сказал Силантий. – Это, значит, в роде как сумашедши, што ли? – спросил он.

– Да нет, видишь ли... Это... – и Ферапонт Иванович принялся было популяризировать понятие олигофрении, но в это время совсем замерзшая Ксаверия Карловна дернула его за рукав.

– Будет уж тебе! После лекцию прочитаешь, а теперь – погляди-ка: они скоро ведь все у нас растащат. Да и надо же куда-нибудь устроиться-то! О чем это ты думаешь?! – возмущенно проговорила она.

В это время из детского дома вышли: воспитательница —белокурая девушка в шубе, но без платка, и кухарка и принялись загонять ребятишек.

Ферапонт Иванович подошел к воспитательнице и представился. Она, видимо, искренне и очень обрадовавшись, поздоровалась и подошла с ним к возам. Ферапонт Иванович познакомил ее с Ксаверией Карловной и представил Силантия.

– А скажите, пожалуйста, – спросил он потом ее, – где нам будет квартира?

– А!.. Пожалуйста, пожалуйста, я вас проведу, – сказала она и повела Капустиных к маленькому деревянному флигелю, опалубленному и выкрашенному в зеленую краску.

Силантий остался развязывать вещи. Кухарка загнала в дом ребятишек, вышла и стала ему помогать...

– Здесь сейчас наш фельдшер живет, – говорила воспитательница, вводя их в маленькие сенцы, – но он так живет: чтобы не выхолаживать здание, а у него комната в большом здании, так что он сейчас же может перебраться... А раньше в этом флигелечке пыхтинский приказчик жил: это раньше ведь купца Пыхтина заимка была, – пояснила она, открывая дверь в кухню.

Все вошли.

В приоткрытую дверь комнаты видно было, как сидевший у стола человек торопливо застегивал ворот рубашки и подпоясывался.

Воспитательница познакомила и с фельдшером. Это был тихий, пахнущий йодоформом, молодой человек.

– А я вот на зайцев собирался, – говорил он в смущении, указывая на рассыпанные по столу пыжи и патроны, – от скуки вот охотником сделался.

– А здесь, должно быть, очень скучно? – спросила Ксаверия Карловна.

– Да, знаете ли... Нас ведь здесь трое всего, персонала-то... Вот теперь веселее будет с вами... Ну, побегу: гам ведь, наверное, помочь понадобится с вещами, а потом самоварчик организуем. – Фельдшер вышел.

Ферапонт Иванович пошел с ним.

Быстро перетаскивали вещи, кое-что – комод, шкаф, стулья – втащили сразу в комнату, остальное оставили в кухне.

Фельдшер побежал ставить самовар.

За чаем как-то быстро почувствовали себя хорошо знакомыми друг с другом, и начались простые разговоры.

– Много у вас здесь воспитанников? – спросил Ферапонт Иванович.

– Да человек пятьдесят, – ответил фельдшер. – Ох, знаете ли, – добавил он улыбаясь, – и чудаки же между ним есть которые!.. Немыслимо себе представить!.. Иной, знаете, такое коленце выкинет, что глядишь на него, до надсады нахохочешься!.. Ей-богу!

– Извиняюсь!.. – Робко вступил в разговор, внимательно слушавший, Силантий. – Это для чего же их держат, скажите на милось?! Ведь, по-моему, обложить бы их просто-напросто соломой да и спалить! На кой их шут кормить-то?!. – Спали-и-ть!..

– Да ведь они же больные, – сказал Ферапонт Иванович.

Ксаверия Карловна и даже фельдшер поддержали, однако, Силантия.

– Ну, сжечь – не сжечь – это жестоко слишком, но отравить их как-нибудь безболезненно следовало бы, – сказала Ксаверия Карловна.

– Конечно, – сказал фельдшер, – тем более, что раз они идиоты, их все равно не вылечишь.

– Совершенно верно, – тихо сказал Капустин, который всегда смущался, если приходилось не соглашаться с собеседником, – но это только в отношении идиотов, а дебилики и даже некоторые имбецилы...

– Как? – переспросил фельдшер.

– Я говорю, что в отношении дебиликов, а также некоторых случаев имбецильности прогноз может быть очень благоприятный, конечно, при соответствующем лечении и педагогическом воздействии.

– Вот как? – не то удивляясь, не то не доверяя, сказал фельдшер – А позвольте узнать, – осторожно спросил он, – профессия ваша какая?

– Да я как раз психиатр... с педологией немного знаком, – ответил Ферапонт Иванович,

– А!.. – сказал фельдшер и почти весь вечер после этого молчал.

Однако, на следующий день, когда Ферапонт Иванович отправился знакомиться с детдомом, и во время всей дальнейшей работы Капустин мог убедиться, что приобрел в липе фельдшера ревностного ученика и исполнительного помощника.

Детский дом предстал перед Ферапонтом Ивановичем в том именно состоянии, в каком Капустин и ожидал увидеть его, т. е. в том, в каком находилось в то время большинство детских домов – в состоянии нищеты и запущенности.

И все-таки в грязном и холодном помещении, где жили оборванные и полуголодные дети, стояло неизбежное пианино.

Это возмутило даже Силантия.

Ему Ферапонт Иванович на свою ответственность поручил заведывание всей хозяйственной жизнью детского дома, и Силантий, до глубины души потрясенный тем, что он уж как будто не совсем-то «шелуха жизни», не знал ни минуты покоя, и его деревяшка то постукивала тут и там по детдому, то поскрипывала по утоптанному и укатанному двору.

Оказалось, что он великолепно бегал без своих костылей.

Ребята относились к нему, как к существу особенному, и Ферапонт Иванович заметил, как первое время многие из них старались подражать его походке и стуку деревяшки.

Даже семилетний идиот, с огромной головой на тонкой шее, почти ни на что не реагировавший, начинал сильнее мотать головой, пускать слюну и издавать воркующие звуки, когда входил Силантий.

Скоро работа Силаития чувствительно изменила к лучшему хозяйственное положение детдома. Ферапонт Иванович, уже давно подумывал о том, как бы устроить его здесь на постоянную службу и, наконец, решил переговорить с фельдшером.

– Папа пустяков! – сказал фельдшер, – у нас штатная должность есть сторожа. Ведь как же, знаете: две коровы, лошадь, хозяйство, а место глухое, от села две версты, так что нам без сторожа никак невозможно.

В тот же день написали бумажку и решили послать Силантия в город, гем более, что у Ферапонта Ивановича была в том неотложная нужда по целому ряду других дел.

Ферапонт Иванович на первых порах с большой охотой отдался исследованию психического мира своих воспитанников и пациентов. Окончив тщательный телесный осмотр, с обращением особенного внимания на рефлексы, он принялся за разбивку их на группы по степени олигофрении. Он долго работал с тестами Бине-Берта, исследовал по Россолимо и, наконец, пришел к самым благоприятным выводам: большинство из них было дебиликами или стояли где-то на переходной грани между дебильностью и имбецильностью. Затем шли имбецилы, а идиотов было всего лишь несколько человек.

Стоило поработать, и работа обещала результаты.

Назначив тем, кому нужно было, противосифилитическое лечение, которым занялся фельдшер, он все свое внимание и время уделял группе дебиликов, сделавшись их педагогом и нянькой.

Ферапонт Иванович возлагал большие надежды на так называемую сенсорную («чувственную») культуру. Он стремился развить у слабоумных тонкое различение слуховых, зрительных и тактильных впечатлений и выработать у них быстрые и целесообразные реакции на всевозможные раздражители.

Он делал световые штандарты, вывешивал их на виду и заставлял своих слабоумных наносить на бумагу в точности те же краски. Огромное место отведено было музыке и ритмическим движениям. За всем этим Ферапонт Иванович, подобно многим другим, признавал огромное суггестивное и организующее значение. Но больше всего Ферапонт Иванович обращал внимание на культуру тактильного чувства.