Текст книги "Король утопленников. Прозаические тексты Алексея Цветкова, расставленные по размеру"

Автор книги: Алексей Цветков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

– Ну, то есть?

– Ну не стоял у него вовсе, высунул пластмассовый такой имитатор, знаешь, продаются в интимных магазинах.

– Но это все меняет, тогда возвращается возможность живого звука, ничего не записано заранее. Ведь то, чего живым членом не сделаешь, легче слабать на «фэндере» искусственным, я уверен.

Не зная, кто это говорит, и не догадываясь поднять голову, Глеб верил, что слышит голоса обуви, в которой копается. Надев что-то на ноги, он задвигал ими к двери и на лестницу. Если бы Глеб собрал группу для клубных выступлений, она бы называлась «Кайнозой». Зачем сейчас эта мысль? – строго спросил себя Глеб. – Зачем она вообще, я никакой группы не собираюсь собирать и никому не советую. Групп не слишком мало, а слишком много. И слишком много мыслей, которые нужны лишь затем, чтобы срочно понравиться самому себе. Рефлексия возвращается, значит, обезьянья химия выходит. Подъезд превратился в вечер, синий, как драгоценность.

В метро рядом с Глебом сел человек с газетой, крупно сообщавшей про «Спермодождь». Такое бывает, если верить заголовку, один раз в десять тысяч лет – сперма льется на землю и если попадет на кожу, то зачать от нее могут даже мужчины.

Глебу была отвратительна эта выдумка, эта газета, этот тяжелый, мутный дождь и потому он не мог оторваться от газеты попутчика, с чувством растущей тошноты косил вправо глазами, цепляясь за десять раз уже прочитанные крупные буквы.

– Зачем нам этот человек? – спросил один примат у другого, когда дверь за Глебом захлопнулась и стало можно перестать кривляться.

– Он нужен, как испытательная жертва. Как личинка, из которой получится не запланированное никем. Однажды он щелкнет правильно.

– Давайте обсудим дело.

– В прошлый раз мы решили заняться прижиганием технологов, разработать точный сценарий этой терапии и перечислить вероятные проблемы.

– Принципиально ли решено прижигать только технологов, оставив в покое их хозяев?

– Пока что да. С киванием на хозяев нужно однажды покончить. Каждый, кто участвовал в производстве спектакля, отныне платит. Фразы «я просто делал свою работу» или «мне нужно было кормить семью» станут надежными пропусками в человеческий ад.

– Самой важной проблемой мне показалось то, что в случае нашей анонимности прижигание будет присвоено кем угодно.

– Справедливость важнее славы. Да и славы у нас достаточно. Чем меньше ее будет, тем лучше. Ничего пока не готово к тому, чтобы движение «Приматы России» всерьез заявило о себе и было вписано в человеческие бюллетени.

– Лично я не против того, чтобы прижигание было присвоено, ну, например, бородатыми борцами с «греховным эфиром кафиров». Сейчас такое отвлечение внимания от приматов вполне полезно.

– Тем более, что наше досье на каждую мишень будет разослано. Вина каждого технолога будет внятно названа на нескольких языках.

– Итак, перейдем к сценарию. Все ли из здесь присутствующих знают, из чего делается обезьяний порошок, и понимают принцип его действия? Что именно он меняет в человеке? Что именно после прижигания становится невозможным? 9

– Ты хочешь, чтобы я поверил, что они так прямо и пишут про «кафиров»: блокировать, захватывать, взрывать, не жалеть, смерть как избавление? – спрашивал Глеб.

– Я не хочу, – отвечал Шрайбикус, – чтобы мне на голову ночью рухнула крыша, а вчера она упала очень многим. Они жили всего лишь в двух остановках метро от моего дома.

– Я просто говорю, что это срочно обнаруженное письмо бородатых братьев с приговором всем нам не очень похоже на настоящее. Ты же сам столько пишешь, тебе кажется, оно настоящее?

– А дома настоящие взрываются, как ты думаешь? Мне сложно представить себе пиарщика, который сочиняет эту жуть про смысл звезды и полумесяца на пальмовом флаге. Похоже не на предвыборный заказ, а на искренний бред.

– Ну тогда ты больше не пей, – пытается шутить Глеб, придвигая к себе чужую банку с пивом, – а то завтра они пустят вирус, поражающий тех, у кого алкоголь в крови.

– Ну ты-то уже выпил?

– Да, и скажу тебе, от такой дряни, знаешь, сны плохие могут присниться. А можно и вообще не проснуться.

– Есть пишущий сны, – ответно шутит Шрай (он вообще не любит быть серьезным, «это испепеляет»), – пишущий сны нам

и шлет их в голову, как эсэмэски, а то, что ты ешь-пьешь тут ни при чем. Если ты кого-то увидел там, – Шрай стучит себя по бейсболке, – значит, ты уже готов получить такой сон, а не из-за того, что принял какое-то снадобье.

На бейсболке Шрая желтым стильное признание: Idiot.

– За Всевышнего, чтобы он нас помиловал! – поднимает Глеб банку над головой.

– Мы не так много для него делаем, чтоб на него рассчитывать, – отвечает Шрайбикус, – я там ехал сегодня, кстати. Разбирают плиты, людей уже вывезли, конечно. Ты знаешь, какой этот бетон горький? Ломаный и горький, как сухая желчь. Смотришь и чувствуешь желчь на языке.

– Ну и что ты думаешь про письмо?

– Не только люди пишут письма.

– Кто еще?

Шрайбикус вспомнил Сафру.

Дух Сафры писал прямо на теле Жанны. Она жила двумя этажами выше, когда Шрай еще учился в школе, и за несколько советских рублей показывала желающим свое шоу. Нужно написать на бумаге вопрос и сжечь записку, никому не говоря, что в ней. Жанна брала еще теплый пепел и медленно втирала его между локтем и ладонью. Проступали печатные буквы, целые слова, а иногда фразы. Чтобы проверить, в чем фокус, Шрай ходил вместе с Жанной в ванную и следил, как она моет руку. Не царапает ли на коже незаметно, не мажет ли клейким? Ей приходилось мыть по десять, а то и по тридцать раз. Все хотели спросить Сафру. Сафра, считали все, был дух. Жанна не рассказывала, откуда у нее связь с ним. Свое имя дух писал сам всегда в начале беседы. Иногда он отвечал очень точно, но чаще непонятно что. Шрай спросил в записке имя своей будущей жены, но получил кривое слово, которое никто не смог прочитать. В следующий раз он спросил: «2 умножить на 2?» и на розовой стертой коже увидел черную крупную четверку. Жанна и посвященные в ее культ подростки собирались на кухне Шрая, когда не было родителей. Потом она уехала. Ее мама говорила, вышла замуж за пекаря в другой город. Иногда Шрай пишет вопрос, сжигает бумажку и старательно втирает тьму в себя, а потом долго вглядывается. Как она это делала?

Ничего подобного Глебу он не рассказывал никогда. Он и сам считал Сафру воспоминанием, которое имеет меньше прав на реальность, чем сон.

– Кто еще? – повторил Глеб.

– Весь мир – это сообщения, – процитировал Шрай модную чушь.

И они запели вместе с радио известную песню:

И что-то говорит вода в трубе,

Но только не тебе, не нам, не мне!

Но что-то говорит самой себе,

И значит не твоя вода в трубе!

А спев, пожали друг другу руки и дружно сказали «НЕ». Был у них такой маленький обряд.

– Знаешь, каковы мои планы до тридцати трех лет? – поделился Шрай. – Я рассчитываю на литературный успех. Если не выгорит и в тридцать три никакого успеха не почувствую, займусь с головой более ощутимым – политика, аналитика, собственное издательство. К сороковнику станет ясно, насколько это получилось и нравится. Если не очень, уйду в какую-нибудь коммуну-монастырь, вокруг которой пейзаж покрасивее, подальше от города, буду там руками работать и вести бортовой журнал.

– Ты не останешься там, вернешься, это будет просто реабилитационный центр для неудачника, – сказал Глеб.

– Ну тогда сделаюсь культовым бомжом с гаремом из первокурсниц, вчера приехавших в Москву.

Сказав про первокурсниц, Шрай перенесся в институтские дни, когда он ушел из дома и жил в общежитии, незаконно попадая туда через второй этаж. Много занесенного табачным пеплом бетона, сквозняков и мутных стекол, за которыми гудроновые крыши в снегу. На рассвете полагалось вылезать на гудрон и танцевать на краю музыку, игравшую только в твоей голове. Несчастных и счастливых любовей там было много, невсерьез задетых лезвием вен, наигранных обмороков, расстроенных гитар, запаха жареной селедки, которую из года в год бросали на сковородки общей кухни студенты-латиносы, несмертельных венерических болезней и первых компьютерных вирусов, академических отпусков, антидепрессантов, которые сходили за наркотики, потому что про наркотики все больше говорили, читали, писали, чем пробовали. Короче, всего того, что должно быть на полке «студенческая юность» в жизни и голове обывателя с дипломом. Было ли там лучше, чем здесь-сейчас? – спросил себя Шрай и мгновенно ответил – нет, там было столь же отвратительно, как и здесь, такой же играл внутри минорчик, и эта отвратительность по-прежнему заставляла сочинять нечто другое и занимательное.

На сайте бесплатных объявлений Глеб заметил одно только слово: «Жужжу» и длинный телефон. Набрал. – Хотите, чтобы я пожужжал? – спросил бархатный баритон.

– А зачем по-вашему я сюда звоню?

– Предупреждаем, наша услуга платная, если вы согласны, дождитесь сигнала.

– Я звоню из офиса друга, – признался Глеб.

И после смачного щелчка он услышал ровное и задумчивое ЖЖЖЖЖЖЖЖЖ

Как решетка парка, если записывать. Глеб подождал и решил, что все-таки это фонограмма. Невозможно жужжать так долго без вдохов и выдохов. И выключил трубку с чувством, что его одурачили.

Снова рецензия Шрая на выдуманный фильм:

Кто мне подскажет название и режиссера? Сто лет назад смотрел в случайном кинотеатре, зайдя в него просто от опьянения Европой, куда попал впервые. Жена-иностранка взялась переводить на родной язык прозу своего средне известного мужа. Писатель получал премию за премией и контракт за контрактом. Уже даже был выдвинут на Нобеля, когда выяснилось, что жена, чем дальше, тем сильнее все перепридумывает в его рассказах и романах. Вначале она выбрасывала и вставляла от себя только отдельные фразы, потом счет пошел на абзацы, страницы, главы и в последнем переводе, собственно, и заинтересовавшем Нобелевский комитет, от авторской версии сохранился лишь заголовок, названия частей да имена героев с их кое-какими необязательными чертами. Жюри всех полученных премий во избежание конфуза и скандала предлагали отныне считать семейную пару авторской, давать над текстами две фамилии. Но тут возмутился муж-писатель, он никогда бы не согласился на то, что сделала с его прозой «самоуверенная переводчица», и никакими премиями его не купить. Узнав о переменах, случившихся внутри своих книг, то есть прочитав их в обратном переводе, писатель совершает попытку уйти из жизни и надолго попадает в больницу. Слава такой ценой оказалась ему совсем не нужна, а оригинальные версии никто ни награждать, ни читать, ни даже просто переводить не торопится. Оригиналы смотрятся как идиотский вариант подделок. Что за финальные слова он говорит жене по телефону, сбежав из больницы и взяв билет черт знает куда?

Это комедия, если только зал правильно реагировал. Там все построено на экранизации кусков из этих самых мутирующих романов. Герои вдруг выясняют, что у них поменялись адреса, цвет волос, прошлое, манеры, цели и наклонности, и им в каждой новой, все более «переписанной» сцене приходится быстро привыкать к своей измененной личности, внешности, положению. К тому же отдельные неуместные детали мебели или пейзажа остаются от старой версии: стулья-призраки, служанка, восклицающая не на том языке, газета с невозможным заголовком – от них приходится избавляться постепенно. В этом весь хохот. Вуди Аллена и Монти Пайтон не предлагать. Это точно не они, слишком просто, я уже проверял. 10

Никто не считал, сколько впечатлительных москвичей видели падающий потолок дома в своих спящих головах этой ночью.

Алена видела индейцев. Они зовут ее к своему костру. Костер у них говорит, и эти слова сплетаются в песню. Песню о том, что костер нужен, чтобы вырастить из золы особые цветы.

Песню поет в своем сне человек, отославший шарик. Джон просто протянул ему гитару и предложил: «Сыграем?» Музыка изгнала мучителей, и они больше не шевелят колено.

Спящий Глеб вглядывается в старые снимки. Оттуда на него щерятся только мордочки приматов. Они вот что сделали! – уважительно дивится он. – Заменили прежние лица своими на всех моих фото! Это значит, они согласны с предложенной переозвучкой! Поет телефон. Глеб отвечает. «Даже актеры всех фильмов согласились!» – говорит ему в ухо щекотный обезьяний голос.

Спящий Шрайбикус открывает папин словарь и не находит там ни одного знакомого слова. Эта новость очень смешит, и он, хохоча, читает неизвестные слова.

В своем сне политический мальчик идет по условному городу, мрачно обращая в руке ключи от квартиры, как нунчаки. Он знает, что будет, стоит ему повернуть звенящую связку в сотый раз.

Люди вокруг него и по всей улице пропадают, но свет и воздух не могут заполнить их мест. Нужно осторожно пробраться среди темных замерших человекообразных пустот. Он боится заблудиться в толпе этих неузнаваемых статуй, слепленных из ядовитого вакуума. Особенно трудно красться там, где они были группами и образовалась пористая крупная спрутная многоглавая гроздь недвижимой темени.

Спящий Дима Ург видит себя входящим в офис с классическим чемоданом долларов в руках. Щелчок замками и под крышкой открывается бездонная шелковая тьма. Пепел бывших денег.

В чемодане, пока Дима нес, начался и кончился пожар, но об этом не знала ни одна живая душа. Дима развратно погружает туда руки и дебильно улыбается. Еще тепло. Этими руками он сможет сказать за всех, втирая валютный пепел в стены и читая проступившее.

Сны поставляет им Зажмуренный.

Зажмуренный садится за стол. Слева от него стопка белых листов. Один он кладет перед собой. В правую руку берет карандаш, а в левую ластик. Целый час непрерывно пишет правой, а левой тут же стирает. «Исписав» лист, показывает его своей несуществующей аудитории. Его глаза усердно закрыты и поэтому он не знает, есть ли кому показывать, и есть ли показывать что? Ластик реальности послушно убирает каллиграфию сновидений. Зажмуренный – автор всех сообщений. Он решает, чем завтра Глебу заняться.

Пятно 1

Какова вероятность вот чего: Майкл получает «акуловские» тексты и некая сила сквозь них видит главные твои события и мысли, а потом это все вываливает на сайт, бомбящий тебя ссылками?

Ссора. Залп подъездных дверей выбрасывает в ночь заплаканную женщину. Через меньше чем минуту за ней оттуда же появляется встревоженный мужчина. Ее муж.

– Оля? – кричит он нетрезвым, призывающим бабу к порядку, голосом. – Оля! Оль?! – появляются нотки всепрощения. Хотя жену его зовут Лена. Другое имя он кричит, чтобы завтра соседи не знали, кто ночью шумел. Но все равно поймут, голос-то всем в доме знакомый. Лена стоит за сиренью и тихо плачет. Ей обидно, что он, мерзавец, зовет ее чужим именем, как во сне, и противно, одновременно, что соседи завтра станут щуриться, уже впутаны сюда по-любому.

– О-ля! – орет муж до тех пор, пока не замечает ее и тогда подходит, обнимает за плечи, ведет назад, спать. Подчиняясь, Лена думает про горький, если жевать, сиреневый лист. Помнит такой вкус с детства.

Может, так оно и начинает действовать, это пятно, стоит тебе только отозваться на не свое, чужое имя? Кликнуть по нему, увидев, как стрелочка в экранном небе превращается в ладошку с указующим пальчиком, в «манипулу», выражаясь по-древнеримски.

На экране проступают электронные бисеринки цифровой крови, вместе похожие на пустоглазый череп. Он разделен вдоль, и крылья над ним – половины двуручной пилы, глубоко делящей голову еще и поперек. Присланный череп способен повернуться, и ты видишь: разделительные трещины подобны двум скрещенным вагинам, подробным, как в учебнике анатомии. Глаза иногда наезжают друг на друга и становятся звеньями цепи. Это все, что ты усмотрел в муравьином роении присланного незнакомцами пятна. Выполнено красной шевелящейся охрой. Недавно запекшейся кровью? Антикварным почтовым варевом? Кому-нибудь присылали такие, кладбищенские открытки по интернету? Ты тоже получаешь в первый раз. Первая мысль о вирусе, но компьютер спокоен.

Взрыв в магазине готового платья. В известном бутике. Предполагаются те самые террористы, которых, не всех еще, значит, переловили. «Скорее против потенциальных покупателей, нежели против самого бутика. Запугать чтобы наших клиентов», – говорит журналисту менеджер по продажам. В реке плавает тяжело раненный раздетый манекен. Хочется, чтобы ему на голову села птица. Куклу вылавливает полиция с катера. Где одежда, стоившая так захватывающе дорого? Неужто вся сгорела? Куда разлетелось украденное взрывом тряпье? Как сложится судьба модных лоскутов? Тело спасли из вечерней блестящей воды и вот-вот вручат владельцам, нервно курящим на Набережной, внутри натянутых милицией полосок. Кому он нынче нужен, кегля с продавленным лицом и отлетевшими в неизвестность ногами? Влажная голова бликует в милицейском и медицинском всполохах. Пострадавшую куклу передают из катера на берег. Оскорбленный террористами лопнувший торс все равно выбрасывать, но сначала – экспертиза. Витрина, ставшая колючей волной, задела и посекла в полете чью– то собаку. На асфальте кровавые отпечатки скользящих лап. Глядишь на них, и сам собою придумывается мистический триллер. «Никто не предположит, что это след бомбиста, и не пойдет по нему», – шутит журналист, но в эфир такая шутка не пойдет. С моста в сумерках гуляющему не видно взорванной и рассыпанной на метры витрины. Поэтому прохожий думает: в воде учения по спасению тонущих или снимают шоу. «Ни при чем здесь, конечно, политика, – отвечает менеджер журналисту, – мы даже рекламу вам, на телевидение, не успели дать».

Хотя и политика не исключена, скажет телеведущая через час. До недавнего времени на месте бутика находилось посольство страны, которой больше не существует. Ты знаешь это государство и убираешь звук. Немой телевизор позволяет писать и одновременно смотреть новости. Ведущая делает губами, будто ублажая невидимый лингам. К тому же тебе будет так лучше слышно, если что-нибудь взорвется неподалеку. Усталый офицер в высоченных салатовых сапогах поднимает над головой мокрый торс манекена и вытряхивает наружу вместо внутренностей речные струи. Течет через острые ажурные трещины лопнувшего и вдавленного лица. Потом все гаснет и рябит. И пульт не помогает.

Телепульт глядит на тебя так, словно знает наперед все, что тебе предстоит увидеть. Содержит это внутри своих батареек. Почти вечных.

На их башне пожар, докладывает радио. Чтобы не было в голове лишних и вязких мыслей, нет ничего лучше, чем напевать модный хит. Обычно про себя, но дома можно и вслух. Радио – их источник. Только вот как они перестают быть модными? Есть волшебный компонент неприличного счастья, добавляемый поп-магами во всякий танцевальный хит сезона, а позже изымаемый так незаметно, что, услышав хотя бы через год, уже не понимаешь, где умещалось в песне столько радости и куда она выветрилась теперь? Ищи в новом хите! Чтобы не думать об этом, ты напеваешь вместе с радио: «между нами – между нами – между нами...» Иногда, случается, капают второй раз эликсир в забытую песню, и она, побыв ненужной, продается опять. Пора отстучать Майклу: Почему я не купаюсь?

Рука подплыла, стала я раздеваться, а она – смотрит.

– Как же это она смотрит?

– А так. Подплыла на мелководье и уставилась на меня ногтями, то почешет о дно ладошкой, то пальцами постучит по песочку, чего-то ждет.

– И чего же ты?

– Я думаю, надо по-мирному. Говорю ей: откуда ты, кто, чего тебе? А она отвечает.

– Да как же она отвечает?

– Как немые, миленький мой, отвечает, делает пальцами разные сложности, фиги-кукиши кажет, поднимает ил, смывает, как рыба хвостом, и опять за свое, значки показывать.

– Да это и была, верно, рыба?

– Конечно. Не всякая только рыба пополам в локте гнется и не у всякой живые пальцы на голове.

– И о чем же вы с ней беседовали?

– Да откуда ж я знаю? Я уж и так спрошу и эдак, на все отвечает по-немому, знаками. Совестно мне стало так, что мучаю ее вопросами, а сама не знаю языка. Смотрела-смотрела на руку, загоревала и ушла.

– И что же?

– И с тех пор не купаюсь. Я ведь эту руку-то вспомнила. Иногда как ухнешься в воду, студеная, так кто-то и хватает из глубины за разные места. Думаешь: холод, судорога, ну если совсем ясно касается, успокаиваешься – рыба. Нет! Это рука речная, я знаю ее теперь, так что купайтесь сами, мои судари. 2

Как так получилось, что ты шлешь эти тексты через океан? Получаешь за это деньги. Работаешь на далекого Майкла.

Помнишь сырые ветви, шаркающие в белесом небе? Сумерки цвета бритого черепа или роения чего-то мельчайшего и бесчисленного. Поверженная детская уверенность, что после заката твои глаза различают бесшумную суету отдельных молекул. В том ночном июльском каркающем парке было так себя жалко, ж-а-а-а-а-лко и тесно внутри себя, будто ты ручной насос, из которого только что выгнали воздух и набирать новый не спешат, держат рукоятку. Ничья рука нажимает сверху, прижимая душу к земле.

Ты смотрел на деревья. Искал, на какой бы ветке себя повесить. Которая выдержит, не подведет? Все виделись ненадежными или неудобными. Набросить ремень. Висеть здесь, обоссавшись посмертно и вытаращив испорченные глаза, несъедобные ягоды.

Ж-а-а-а-лко.

Догадливый приятель-весельчак, надеясь, видимо, «отшутить» тебя от прикладства рук, советовал так: если вскрываться, то вену надо вдоль, а не поперек, скальпелем. Для этого, чтоб попасть, надо шарик приварить к лезвию и вести. «Хочешь, я тебе сделаю?» Почти два дня перед этим разговором ты прожил пристегнутым в гараже. Произошло это по причинам, которые легко найти в сотнях гадких детективов конца 90-х.

Майкл появился, как ангел в предсказуемом фильме, а точнее позвонил тебе прямо в карман пиджака, уже повешенного на ветку. Изучая неподвижный пиджак, ты воображал себя рядом, такого же неживого, когда в кармане – напротив сердца, если бы ты не снял, – заголосил мобильник. Твое любимое «Только раз» из «Битлз». Ты попытался улыбнуться мелодии, сказал «алло» на весь Битцевский парк и понял, что сейчас разрыдаешься.

По-английски, с другого континента, Майкл извинился за разницу во времени, обрадовался, что не разбудил, дал понять, что он в курсе некоторых твоих проблем, но ему нужны подробности, то есть цифры. «Деньги бодрят!» – добавил он напоследок, уже после «до завтрашнего свидания!», возможно, расслышав несостоявшиеся слезы в твоем голосе, а может, это был девиз их компании и он привык его повторять, прощаясь? Самолет Майкла садился в Москве как раз ко времени столичных бизнес-ланчей. – У моего отца была фирма, небольшая, он сам ее создал, – делился Майкл насчет своего прошлого и знания русского, хватая палочками рыбу, свернутую по-японски, – дела шли к лучшему, в восемнадцать отец взял меня к себе, а в двадцать стал говорить, что мне тут все скоро достанется, позволил брать на себя любые его обязанности. После отпуска он вернулся, я действительно провел кое-какие реформы, впрочем, мы их заранее с отцом обсуждали. Его вдруг все взбесило. Перевел меня из центрального офиса сюда, на периферию, откуда я мог выбраться только уволившись.

– Россия – самое место для твоих экспериментов, – сказал мне папа, – вспоминал Майкл.

К моменту вашей встречи, впрочем, он уже успел вернуться из «места для экспериментов» и руководил здешним офисом из своей родной страны, наведываясь лишь изредка. Зато успел выучить разговорную речь и завести русских знакомых по всему миру. Ты попросил принести тебе вилку. С палочками рыба вывертывалась, получалась как живая. Твоей шутки на эту тему – «они ее так и не сварили» – Майкл не понял и возразил. Вы еще поговорили о родителях. Он рассказал:

– Однажды я спросил его: «Папа, почему ты ничего не коллекционируешь? Например, монеты?» – «Я коллекционирую долларовые купюры любого достоинства, сынок», – ответил отец и достал для наглядности несколько из кармана. «Но ведь они одинаковые, что же в них разного?» – «Номера, – ответил папа, – они никогда не повторяются». Он хорошо запомнил великую депрессию и не доверял банковским счетам, предпочитал нал.

Майкл знал кое-что и о тебе. Он утверждал даже, что вы виделись пару раз в компании ваших общих знакомцев, но ты не мог вспомнить его в ответ. Цитировал твою статью «Лотерейный выигрыш как религиозный феномен». Нет, нет, конечно же, не в том журнале. Где бы он мог его видеть? Упомянутые знакомцы прислали ему электронную версию. Еще он слышал об «Искуплении Преступления». Об этой так и не законченной рукописи опять же рассказали те, кто рекомендовал тебя как «нужного» и «нуждающегося». Раскольников помогает украденными старухиными деньгами бедствующему другу, они находят еще одного компаньона, основывают фирму, разводят завидную благотворительность. Трест «Лизавета» – Родион никому не открыл тайны этого названия – перебирается в Европу или даже в Америку и оттуда кормит голодающих, спонсирует вольнодумные газеты, книги, первые революционные партии. «Все равно все заканчивается бунтом с топорами!» – шумно веселился Майкл, соря рисом изо рта. Ты уже начал забывать этот замысел. Проект «Искупления» был признан «постмодернистским» и «прикольным», заказан, выплачена по контракту вперед треть гонорара. Но издателей смел дефолт 1998 года. Их офис исчез и более не возникал, а редактора подались кто в писатели речей для немых губернаторов, кто в гламурные оракулы скользких журналов.

Майкл купил тебя в спасительное и необременительное рабство, неопределенно отложившее твою смерть. Дал тебе в долг, сколько не дают, а точнее, заплатил твой долг без твоего участия, а еще точнее, перевел твой долг на себя. Ты теперь стал должен эту сумму ему, и он предложил ее отработать.

Вскоре в своем компьютере ты листал отсканированные страницы рукописи, у которой было только название романа не то цикла. «Либертариат». Да и оно со слов Майкла. Нигде не написано. Первое впечатление от присланных страниц: Семен Иванович Акулов – никому не известный авангардист-эмигрант, которого Майкл открыл и мечтал всемирно прославить, – любил, но не умел писать. В смысле самом буквальном. Акуловские строчки заполнены энцефалограммами мозга, сделанными тебе когда-то в душеспасительной клинике, а не словами, связанными из букв. Еще похоже на соединительные неровности, держащие вместе соседние части черепа. Показывал друг в морге. Ты наклонился там над покойницким столом с увеличительным стеклом в руках, чтобы рассмотреть и запомнить, как сделана голова.

Неровный край чужого безумия зазубренно и аккуратно бежал по десяткам листов. Бесполезно и смешно метаться в этом нервном бурьяне. Иногда мерещилась малая вероятность «коровы» или «банта», но это был ничего не стоящий самообман. Ты не смог бы утверждать даже, на каком языке Акулов думал, что пишет.

С тем же успехом Майкл мог сто раз прислать один акуловский лист, но нет, они не повторялись, эти раздавленные черви, порою рассеченные на предположительные порции – слова. Майкл считал такое графическое сердцебиение «русским почерком», а тебя избрал дешифровщиком. Откуда ты взялся в его сознании, не рассылавший никому резюме? Сработали рекомендации сокурсников.

Итак, «работа с чужим текстом» обернулась химерой. Семен Иванович не видел, что писал. Возможно, вообще ничего не видел. И вообще ничего не писал. Просто колесил по бумаге то в экстазе, а то в пустой задумчивости. Вероятно, мы имеем дело с нервным расстройством, и каляканье помогало ему уняться. А может и хуже, с полным шизо, убегающим по бумаге от погони. Желая ответить на шутку шуткой, в первом же обратном письме Майклу ты спросил: не «Каракулов» ли полная фамилия автора? И предположил, что Семен Иванович скорее художник, вроде Поллока. И наобум отстучал первый же абзац, явившийся в голову:

«Он ехал в автобусе в одних шортах. Подкожный взрыв мелких сосудов напоминал замысловатую и поэтому дорогую татуировку на ляжке. У него было лицо, как будто его фамилия Зазаборный. „Я не могу себе представить такого лица, – пожалуется читатель – слишком много свободы“. И не надо представлять.

Все, что можно себе представить, это кино, а не литература, а вы читаете книгу».

Через пару часов Майкл ответил, что вполне удовлетворен началом вашей работы и ждет продолжения. Когда будет нужно, вышлет еще копий, и заодно доволен тем, что ты, полемизируя с самим Акуловым, признаешь его «живописное зрение». Так он понял фразу про Поллока. А шутку про фамилию не уразумел по незнанию тюркского слова «каракули». «Не совсем ясный» почерк оправдал тем, что Акулов натирал в пальцах «графоманскую мозоль» и с трудом мог держать ручку. Много позже, когда работа дошла до половины, Майкл обмолвился: он объявлял тендер, долгое время ты был отнюдь не единственным «дешифровщиком», но вышел в финал и, в конце концов, обошел всех.

Кое-что ты, наверное, смог бы сказать, ну, например, по цвету акуловских чернил. Возможно, он, не отрываясь, марал свои орнаменты и лишь потом, через много дней, возвращался, чтобы уже другой, новой ручкой расставить крючки, точки над и черточки под, раскидать полипы вокруг змеящихся линий, выкорякать неузнаваемые подобия пунктуации, больше напоминающей телевизионную метель отключенного канала. Но копии приходят не цветные и ничего нельзя сказать.

– Никогда, – кричал сегодня, разгуливая по дворам, неизвестный, – никогда не готовы!

И опять, присев (ты отвел штору и смотрел на громкого сквозь стекла):

– Никогда! – сокрушенно умывая лицо пустыми руками. – Никогда не готовы!

В раскрытом, почти тебе не видном окне вчерашней мнимой Оли показалась фигура, вытянулась шея, кивнула голова, и сказал новый голос:

– Пусть жизнь научит!

После чего две руки с дребезгом окно затворили. Непонятно тебе, к кому это «пусть» относилось – к кричавшему на улице или внутрь квартиры. А мог быть и телевизор очень громко. Иногда нажимают на пульте случайно, и вздрагивает весь дом. Еще долго он сидел в твоем дворе на заднице – синие спортивные трусы надеты поверх обыденных брюк – и молча пересыпал песок из кулака в кулак. Батька Невермор – дал ты ему имя.

Пятно вполне могло быть почтовой шуткой такого вот крикуна.

Власть экономит на сумасшедших, отпуская их из специальных домов при первой же возможности. Из-за ее либерализма они столь часто и шатаются по дворам, голосят свое. Чтобы не оказаться одним из них, ежедневно прививай себе безумие в полезных для выживания дозах:

Научись не узнавать себя в зеркале. То есть, глядя туда, видеть перед собой скафандр. Устройство. «Контейнер», как выражаются многие американские сектанты. Таково твое первое упражнение.

Что у тебя было до того, как ты начал «расшифровывать Акулова»? Как и у всех: заебавшая работа и заебавший отдых. Собачьи ночи и собачьи дни. Собачья смерть по собачьей причине ожидала в двух шагах.