Текст книги "Король утопленников. Прозаические тексты Алексея Цветкова, расставленные по размеру"

Автор книги: Алексей Цветков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Вдруг ты не получатель, но только почтальон? И, может быть, в железнодорожном сне тебе просто хотел посылающий дать на чай? Размешивая его в стакане, ты представил себя тем услужливо пламенеющим кусочком сахара, сквозь который в воду попадает абсент, мутнеет, и все равно несладко пить.

Перед сном сосед по купе рассказывал про Чухляндию, а именно, звал туда на заработки. Делается гостевая виза. Автобус идет из Питера. Кредитку пустую показываешь на границе таможеннику, деньги, мол, там. И ты чуть не повелся. Мог еще дальше скрыться. Но решил, что такое успеется всегда, и можно для начала ограничиться трехдневным Питером.

О жизни попутчик ответил уклончиво: «Довольно-таки доволен». Потом ты слушал его о бабах. Запомнились «глисты во влагалище, они же влагалищные глисты» и «гелиевые губы, грудь, это вредно. Оно мигрирует». Спрашивал, чем ты занимаешься по жизни.

Ты сочинил ему вот что: подделываешь шедевры абстрактной живописи. Этим достойным бизнесом и объяснил попутчику свой отказ срываться в Чухляндию. Вас таких, находящих для иностранцев «старинные» картины, целая бригада. В дневной легальной жизни вы эксперты, дающие заключение: подлинник или нет, но на этом серьезно не заработаешь, так что приходится крутиться. Число новообретенных Малевичей, Фальков и Лентуловых в частных коллекциях иностранных собирателей потихонечку растет вашими стараниями.

– А если там проверят, у них, еще раз? – предостерег попутчик.

Ты пояснил: все чисто. В производстве шедевров прошлого используются только материалы, краски, лаки, смолы из этого самого прошлого. С другой стороны, осеняло тебя по ходу поезда, возможен и обратный бизнес. Попутчик все сильнее удивлялся. Ты снова пустился в разъяснения: допустим, что кому-то нужно вывезти настоящий шедевр, и он приносит его вам, экспертам. И тогда вы путем незаметного напыления добавляете на холст филоцианиды, которые появились только в конце двадцатого. И даете экспертизу, которую подтвердят где угодно: никак не раньше такого-то года, то есть подозреваемый мастер здесь ни при чем.

– Так ведь они у вас часто берут фальшак как подлинник, – смекал попутчик, – значит, думают, что это реальный Малевич-шмалевич, а им нужна справка, что это как раз фальшак, новодел, чтобы на границе вышел цимес и никто комар носа.

– Так точно, – радовался ты тому, что слушатель подхватил игру, – мы даем им справки на новодел о том, что это фальшивые картины, то есть ничего формально не нарушаем, а они платят адские бабки, и думают, что обманули весь свет. Даже если кто-то где-то когда-то и раскопает всю нашу химию, владелец будет до конца уверен, что это всплыло наше «специальное подновление», а на самом деле у него подлинник.

– И еще он будет уверен, потому что столько бабла выложил, чтобы жаба не душила, – добавил попутчик. Слова твои настолько его взбудоражили, что он засобирался в вагон-ресторан. Ты отказался. Он вернулся где-то в районе Твери, когда ты уже засыпал.

Громко сорил мелочью, приговаривая «все, что сыплется, не деньги», потом не выдержал и тиснул тебя за плечо:

– Так ведь экспертиза твоя по-любому фуфло, хоть честная, хоть не честная, – извергал он обдуманное в ресторане, – вы ведь не можете установить, чья картина, кто автор, а только время можете. Вот ты рассказывал, определили недавно реального Лентулова и напылили его своими цианидами, как будто он вот сейчас написан, а это ведь все равно неизвестно, может, это не Лентулов постарался, а сосед Лентулова по коммуналке в том же самом году.

– Ну, – возразил ты, сонно отворачиваясь, – там похоже очень, в его стиле, косые такие груша, самовар фиолетовый, у нас ведь не только химическая оценка, но и художественная.

– Похоже! – не унимался переполненный иронией и винными парами попутчик. – Сосед Лентулова шпионил за Лентуловым в замочную скважину из коридора, сек, как он рисует, отсюда, из-за скважины и неудобства осмотра, вся косота груш с самоварами, лентуловский талант ни при чем, а подлинник утрачен.

Так что вы сами себя, ребята, а не только покупателя, наебали.

Не бывает никакой экспертизы!

Он понял это и громко смеялся. Ты демонстративно похрапывал, досадуя о том, что в любом праздном вранье оказывается слишком много скрываемой правды.

Пишешь Майклу, названия еще нет, может быть: Заяц

В квартире на столе гипнотически уродливая диковинка. Из нефрита либо из мутного стекла. Поджавший ноги человек в смиренной позе. Из-за обритой головы его выглядывает вторая такая же голова. Я подошел. Оказался резиновый заяц. Оранжевый. Ушастый.

– Мой сын, – пояснила Лена – глядя вместе со мной на игрушку, – в детском саду сегодня до пяти.

Я поставил ушастого на место. Вернулся в кресло. Двуглавый монах спокойно и взыскательно выглядывал сам из-за себя, слушая наш разговор. Я полистал комикс. Отдельные страницы склеены детскими соплями. Почему обязательно детскими? Банальное допущение. Слишком много таких допущений в голове. Они делают мысли быстрыми и стандартными. Как у всех. Почему обязательно у всех? Совсем не у всех. Еще одно банальное допущение. Не могу представить себе места и обстоятельств, в которых я не делал бы таких допущений.

Выслать это, про зайца, Майклу? Или не надо? – задавался ты, спускаясь от Лены в лифте. В «Либертариат» вроде только выдуманное подходит. Хотя в последнее время просачивается из памяти все больше. И кажется, что не туда отсюда, из жизни, просачивается, а наоборот, из ненаписанного, но где-то уже имеющего место текста капает сюда, к тебе. Или это и есть проклятие? Ты вышел из ее подъезда. Заклейменный.

У Акулова правдоподобия ради должна быть другая память.

Без вот этого вот советского метро. Но Майкл не возражает. 11

Вот тебе четвертое упражнение: смоги, закрыв глаза перед сном, вообразить себя со стороны. Как ты расположен в комнате, что вокруг за предметы? Если это получается, представь себя, смирно лежащего, внутри квартиры. Кто и как живет в других комнатах? Потом внутри дома: кто в других квартирах? Внутри улицы, района, города, страны, материка. На всей поверхности третьей от солнца планеты. На обочине галактики. Все время увеличивай масштаб взгляда, обязательно продолжая видеть себя. Успех не в реализме, а в яркости и деталях этого внутреннего мультфильма.

Ранняя Пасха в Крылатском. Снег на северной стороне холмов со сглаженными вершинами. Бирюзовая вверху и цементная снизу церковь с колокольней. Три двухсотлетних тополя. Очередь к плащанице – у всех на лицах есть подвижническое. Откуда? Это потому, что стоять в очереди, не зная точно, зачем и куда, и не интересоваться, это и есть подвижничество, самодостаточный, непрактичный жест. Бледнокаменные лица, веснушки, серые пустые глаза нуждающихся в чуде. Наманикюренная щепоть летает ото лба к груди. Рядом крестится ребенок изумрудно-зелеными пальцами. Вчера красил яйца вечными порошками. Все наклоняются, а он встает на цыпочки, целовать золотую книгу. Тяжелые жуки и пер-вые шмели в воздухе, как замедленные пули, носятся к сладкой медовой вербе и обратно. Милиция остервенело крутит железку, засунутую в морду своей советской машины. Не заводится. Один из милиционеров махнул безнадежно и пошел наперерез велосипедисту. На велосипедах здесь, оказывается, нельзя.

Ветер быстро листает на лотке «Святое Евангелие», «Молитвослов», «Жизнь во Христе», «Чудесные истории из жизни святых», «Великий мученик». Некоторые на старославянском, с черным и красным шрифтом. Жадно перелистывает, будто ищет нужное, а его там и нет, или промахивается всегда. Так ты ищешь лекарства от проклятия, обшаривая праздник глазами, надеясь, что само как-нибудь избавление на себя укажет. Лампадное масло в пластиковых бутылках. Гжелевые яйца, глиняные светочи, восковые свечки, из одной мальчик пытается изобразить сигару. Синяя колокольня – бутылка для святой воды. Представляешь в ней рыбку. Задаешься, кому сгодился бы непрозрачный аквариум. Только тому, кто берет его для себя, а не для других, собирается в нем обитать.

По обе стороны от церкви столы, накрытые шуршащей на ветру клеенкой. У столов толпятся дети, девушки, мамаши и бабушки, выставив перед собой куличи и выложив разноцветные яйца. Ветер пробует катать их и ловят, каждая – свое. Взрослых мужчин поменьше. Только интеллигенты с седыми вихрами, но очень рыхлого, скорее бабского вида. Кидают мелочь и кладут яйца к обходящему всех с корзиной блондинистому служке в серебристом облачении. Выходит поп с кучерявой, черной, веселой бородой, машет метелкой на улыбчивых и жмурящихся женщин. Капли нимбом взлетают над ним, и кажется на миг, что ветер принес дождь.

Некоторые пробуют зажигалками затеплить свечечки, поставленные в куличах – никак, дует уж очень. Птицы волнуются и кричат, кружа над двухсотлетними тополями. Парень, спешившись с велосипеда, с каждым порывом оглядывается на ноги стоящей у кулича девки. Ее длинная юбка разлетается всякий раз гораздо выше колен, открывая черные «чешуйчатые» колготки. Русалка, – приписываешь ты велосипедисту свои мысли, – раз в год на Пасху подводный царь дает ноги, а уж юбка какая нашлась. Лунная капля на пальце в серебряной оправе видна тебе вместо ее лица. Утопленница.

– Я не знаю, идти ли к причастию, там кагор, а я ведь закодированный от алкоголя, – советуется с незнакомой, но участливой прихожанкой сорока– примерно -летний в тренировочном костюме. Ты услышал его, потому что не знаешь тоже: идти или не идти. Может ли кагор воздействовать на черную электронную почту? Сотрет ли он пятно, как стирает ладонь испарину со стекла? Блаженная мимо очереди пробирается в церковь с кошкой на руках. У кошки скрыты уши, морда замотана носовым платком. По этой перевязанной голове всем видно: кошка, а не кот. Сама блаженная тоже в платке. Знает, как надо.

«И этот сладковатый запах / И этот золотистый мрак / У алтаря на задних лапах / Стоишь и смотришь, как дурак / И ничего не понимаешь / В старославянском торжестве / Как будто с кем-то ты играешь / Как будто с кем-то ты в родстве / И населенный тесно, дружно / Многоэтажный дом икон / И ты не знаешь, что же нужно/ Чтоб здешний разгадать закон? / Скопировать повадки / Остаться на постой / Влюбиться в голос сладкий / И в воздух золотой» – сочинял и не записал ты давным-давно, когда для всех вдруг стал важен «Серебряный век».

Молящийся вне храма – вот один из переводов твоей фамилии. По дороге назад, изучая во рту слюну и думая, какого она стала бы вкуса, если б выстоял очередь, увидел Шуру. В церкви он расслышал: «Слава суициду и святому духу!» У него был с собой, и он показал свой недавний рентгеновский портрет – явственная трещина в черепе и православный крест на шее сияли в загадочной тьме. Отказался в лучевом кабинете снимать распятие, имитируя фанатизм, усугубленный как раз этой трещиной. Ты вспомнил один из первых таких снимков: невесомый прозрачный череп фрау Рентген в жемчужном ожерелье, похожем на второй позвоночник.

– Почему так? – риторически спросил Шура. – Читаешь– читаешь нечто смешное, Аверченко там, Довлатова, и ни разу не улыбнешься, а зачешется вдруг бровь или глаз ни с того ни с сего, и хохочешь, как мудак?

«Археолог» – назвал он попрошайку, вынимавшего монеточку из жидкой земли. Обочина нищих, уже успевших загореть. Один сидит спиной к идущим с куличами. Нищий, который ничего не просит.

Рисуемые по-прежнему прячутся от себя. Прячут друг друга, пока ты шуршишь настольной мышью, в глянцевые карманы ртов. Черные овалы голов хочется нарисовать так, чтобы их нельзя было точно сосчитать. Выдувают друг друга из ничегожности. Стеклодувы.

Приказываешь себе срочно покончить с личными и слишком оттого узнаваемыми впечатлениями в прозе Акулова. После букв М, рдеющих у метро зимними вечерами, и революционных статуй, исчезнувших из своих ниш, Майкл перестанет тебе верить, а точнее, делать вид перестанет, что верит тебе, акуловскому сочинителю. Ему нужны «сны Евича». Он интересуется, обрывается или нет эта линия в акуловских рукописях? Ты от него зависишь. И пишешь от имени Акулова вот что: Комета

– Комета изменила воду, – сказал мне человек в ночном поезде.

– Комета?

– Ну, метеорит, – не стал настаивать попутчик, – точнее, ме-те– о-ри-ты, множественные останки. Была такая же ночь, как сейчас. И вдруг похоже на брызги, на огненные ошметки, на кого-то, кто сначала летел к нам один, а потом вдруг разбился о невидимый свод, прозрачный, твердый, и превратился в армию. Во все стороны полетел.

– И что?

– Источники отравлены. Теперь съедутся все, как вы, на курорт пить воду, но вода-то ныне иная. С кометой смешанная.

Шизик – прожужжало у меня в голове.

– Не то что-то будет. Так что вы не пейте. Уезжайте в другое место. И никому особенно не говорите. И себя сбережете, и не запишут вас в сумасшедшие.

Ему было выходить. Состав нехотя замедлялся. Кроме нас в вагоне все спали. Заранее, чтоб не прыгать на ходу, он поднялся и пошел в тамбур. Не обернувшись, не взглянув на меня, без «до свиданья!» Оставив блестеть на столе овальные сливы, купленные час назад на такой же платформе. Я надеялся видеть странного попутчика в окно, но там прошел только парень с фонарем в руке, да звал кого-то через усилители женский вокзальный голос.

Я даже уже не помню – да и знал ли? – как называлась та станция, где впервые услышал о ядовитой комете и новой воде.

С неимоверными подробностями все это вскоре стало излюбленной притчей в несерьезных газетках. На воды ехали любопытные, искали и находили осколки метеоритов, изменивших состав и действие воды. Возможно, впрочем, что эти легковерные энтузиасты выдумка тех же изданий, «поддерживающих тему». Меня волновало другое: тот в поезде, сошедший ночью, был автором всей этой истории или одной из ее первых жертв? Тогда ведь никакие газеты об этом не писали еще и никакие эксперты не анализировали снимки «салюта» на предмет их подлинности, а грунт на предмет опасных неземных неожиданностей. Он сам– то в это верил? Или сам сочинил? Или послушно был чьим-то передатчиком, проверял на мне способность морочить голову?

Что он-то там делал, на курорте? Зачем приехал? Ведь по акценту судя, не из местных. А по виду – не из больных. 12

Банально многими ощущалось, что мир проклят, но гораздо меньше людей додумывались до того, что проклятие предшествует миру. Сначала было произнесено проклятие, и потом, как его первое проявление, возникла сама действительность. Потому всякое отдельное проклятие, любая порча – это только неполное напоминание о том, лежащем за пределами мира, изначальном проклятии, которое и привело к возникновению всего.

Ты решил, что оно, пятно, – карта. Но карта чего? Вспоминаешь впервые за много лет рассказ «Золотой жук». Открыв утром дверь, обнаружить за ней карту мира и более ничего. Побояться наступать.

Ну не карта, так негатив. Микрофотография. Конкурс в ныне закрытом детском журнале: радикально увеличенный снимок обычного хлеба. Предлагалось угадать, что это. Больше всего похоже на Луну: кратеры-короны. Ты мечтал правильно угадать. Слал в редакцию письма. Выиграть фотоаппарат. Отгадал неправильно. Правильно отгадали другие. Решив не завидовать, на фотоаппарат накопил, толкая в классе мутные фото групп «Кисс» и «Слэйд».

И купив, тут же использовал «Смену-8М» для этого подпольного бизнеса.

Вынул часы из кармана (не любишь носить на себе) и увидел их как-то отдельно от остального, словно они висят перед тобой в пустом аквариуме. Остальное тоже появилось, не замедлило, но только на циферблате, а точнее на стекле часов, показавшем гордые верхушки сосен, белый ветер облаков, и солнце сквозь хвою. Ты заставил солнечное пятно пройти слепящим сгустком по циферблату привычный маршрут стрелок, воспламеняя подряд все зеркальные цифры. В центре круга ручного времени написано нерусское слово, очень подходящее этой игре. Но ты об этом не думал, избегаешь многозначительности, и просто водил лучом по цифрам, получая физическое, детское, птичье удовольствие. Пока ты делал так, сами собой из памяти высовывались сходные лесные случаи.

Мальчишеский мотоцикл. Занесенный прошлолетней бурой хвоей асфальт, ведущий в незнакомый лес. Нельзя опаздывать. Какой-то зверек, не больше белки или ласки, прыгнул со ствола на дорогу. Ты вывернул руль и увидел большую, ростом с тебя на мотоцикле, мусорную кучу, летящую навстречу, готовую поглотить. Руль ты вывернул не из какой-то там любви к неопознанной животине, а от внезапного перед ней страха. Фрейдист объяснил бы это бессознательным желанием опоздать туда, куда опоздать ты так боялся. Сначала к тебе кинулось розовое пластмассовое незнамо что, бог знает сколько пролежавшее на этой поляне, похожее более всего на увеличенное человечье ухо. Потом колеса страстно взрыли мусор, и тебя объяла зима. Окатил снег. Месяц, как сошел. Колючий, в лицо. Прятался под мусором. И тот снег был так же удивителен, как эта игра с часами.

Еще раньше другая, подростковая игра в царя горы. Став царем и защищая недолгую власть, ты отправил ногой с этой самой горы бревно навстречу наступающим. Оно неожиданно легко покатилось, грохоча, как магазинная тележка, полная бутылок и банок.

И из него, по дороге, пока другие претенденты на престол визжа отпрыгивали, из полого крутящегося тела вылетали пивные бутылки, мятые банки, детские игрушки, какие-то обертки сросшиеся.

Никто не знал, а бревно давно выгнило и отдыхавшие на нем местные совали внутрь все ненужное, чтоб «не заси– рать» этот, выигранный тобой, холм.

И это было так же удивительно, как спрятанный снег и солнечная игра с часами, висящими в ничем не ограниченной пустоте и отражавшими исчезнувший пейзаж.

Из таких вот непонятых впечатлений, предполагаешь, и бралась всегда религия. Там ее эмоциональное топливо.

Как складывались отношения Акулова с религией?

В Стамбуле он приобрел пластмассовую бутылочку с подземной водой из источника, над которым висит остекленная истлевшая икона, многозначительная труха, писанная евангелистом Лукой. Десять лет Семен Иванович не открывал воду, но часто смотрел сквозь пластик на дневной оконный или вечерний электрический свет. Зачем? На этот вопрос Акулов не отвечал. Иногда он ставил стамбульскую воду в морозилку и, опять же, вглядывался сквозь святой лед то в лампочку, то в окно. Однажды, в день какого-то неизвестного другим праздника, отвернул крышку и залпом выпил все. Его немедленно вырвало. При этом присутствовало несколько свидетелей, опрошенных Майклом. С тех пор Акулов опасливо морщился, если при нем упоминали о религии. Он именно тогда и заболел, доказывала жена, считавшая, что с непомерного глотка началась его финишная прямая длиною в пять лет. Врачи разубеждали: ни одна психическая болезнь не передается по воздуху или воде. Нельзя проглотить чужое безумие и заразиться.

На письмо православного батюшки, стандартное, рассылаемое общиной Серафима Роуза всем американцам со славянскими фамилиями, Семен Иванович ответил шутливой биографией той ослицы, что ввезла спасителя на спине в Иерусалим.

Расставшись с Иисусом, ослица вела ту же жизнь, что и прежде, – возила корзины с оливами, виноградом, вино и воду в кожаных мешках, выжимала масло, вращая жернов, таскала стенные камни и носила на себе многих, совершенно неизвестных нам сегодня пассажиров. Для нее с распятием и вознесением ничего не изменилось. Умерла, как и другие, незнамо когда и где, и ослиные кости стали дымом костра, обжитый мухами череп беззвучно скалился в канаве, а шкура долго еще лежала у порога простейшей хижины села Эн-Карем, пастухи вытирали о нее свои ступни, уставшие ступать.

На это батюшка не ответил и более Акулову не писал.

Уже будучи необратимо больным, он узнал от знакомого бизнесмена-каббалиста, что библейским древом познания был гранат (в яблоке Акулов всегда сомневался) и потому в нем шестьсот тринадцать драгоценных кровавых зерен – число каббалистических «мессиджей». Купил в тот же день гранат в супермаркете и весь вечер его потрошил. Пересчитывал зерна, выкладывая на скатерти квадраты и шеренги алых капель. Сколько их оказалось, никто не проверял, но, наверное, не шестьсот тринадцать, ибо с предпринимателем-каббалистом Семен Иванович общаться перестал и одним из последних его желаний, доверенных психоаналитику, был запрет приглашать сего «обманщика» на похороны. Психоаналитика Акулов упрямо именовал «аналопсихологом». Из-за этого обидного титула доктор брал за свои услуги дороже среднего. Иералты

Я приехал сюда узнать больше об исчезновении господина. Его жена, спустившаяся с ним в подземную мечеть Иералты, видела, как он зашел за колонну, и не видела, чтобы он где-либо появился. Обращения в полицию и проверка мечети ни к чему не привели. Жена господина все время говорила о своем ребенке, оставшемся неизвестно зачем без отца, и подозревала во всем имама. Имам вообще делал вид, что не понимает наших вопросов, и навязчиво предлагал мне купить фото изразцового интерьера, михраба и священных гробов Иералты, раз уж мне так нужны «подробности». На пушистом ковре криминалисты не обнаружили никаких следов. Имам заверил, что пылесосит лично каждый день. Я хотел знать точное, официальное число колонн в мечети, не стало ли их, с исчезновением господина, одной больше или одной меньше?

Но колонны оказались нигде не учтены.

Я шел, размышляя, не пора ли поискать господина в одном из разукрашенных гробов-реликвий, когда увидел огонь и людей с флагами. Это был пожар. Горели три деревянных дома на загнутой вверх улице, но люди торопились сюда не с ведрами, а с флагами, и дружно шумели теперь, размахивая своими лоскутами на фоне пламени. Делали ветер.

Телевизор в отеле принимал канал неизвестной мне страны. Там начиналось похожее на Олимпиаду, с восторженным закадровым голосом. Шеренга высоченных парней в спортивных трусах и майках передавали друг другу с рук на руки голого карлика с факелом в руках. Я не стал ждать, чем кончится, и переключился скорее, узнав огонь в руках карлика – тот же, что грел меня только что на загнутой улице. 13

Твое пятое упражнение: вспомни свои предыдущие жизни. Нужно увидеть, где, когда и с кем ты жил, с чего это началось и чем кончилось. Надеемся, тебе понятно, что верить в реинкарнацию для этого совершенно не обязательно и даже мешает.

Объятый зеленым огнем майского леса, ты на дорожке с детской коляской. И вдруг затрещала и стала рушиться сосна. Повалилась с деревянным громом, разломилась на дрова крона, давшись оземь, и запахло на весь лес смолой.

Никакого ветра не было. И стояла она не хуже других местных сосен. Так вот однажды пятно сработает. Без предупреждения обрушишься на грунт, сломавшись у корня. От грохота младенец проснулся и зевал у себя в пеленках, пока гигант падал. Протискивая коляску меж кустов, ты подошел вплотную к упавшей. Осмотрел ствол. Внутренность темная, коричневая, а поверхность светлая, мягкая, как плоть. Чешуйчатая кора хрустит под ладонью. Там было беличье дупло, очень высоко, никак не достать снизу. Теперь ты мог сунуть руку. Кланялся, собирая вокруг рухнувшей землянику, а ребенок, выглядывая из коляски, двузубо улыбался, думая, что ты играешь с ним в прятки.

– Она размокла, дожди, – толковал тебе этот случай знающий плотник, – разбухла от дождей, потом сразу солнце припекло, ее закрутило, сосна – дерево мягкое, зубами отрывать можно, закрутило, повело и обвалило вниз.

Скорее всего, первое воспоминание в похожем лесу: ты собираешься поселиться внутрь спелого одуванчика. Среди тонко натянутых струн, за пушистой стеной. Пока некто не дунет. И, не зная, как поселиться, дуешь сам.

Жесткие – натянутая хладная пластмасса – коляски твоего детства времен «холодной войны». Чтобы ребенок как можно раньше собрался, встал в строй. Они были гулкие, не такие, из них хотелось поскорее выбраться и осознанно готовиться к вечно почти уже начатой атомной войне. Советские коляски напоминали гробы и потому призывали подниматься и решаться. Нынешние подражают утробе, призывают не торопиться, отдохнуть, все более или менее решено теми, кто тебя возит.

Пятно может оказаться напоминанием: атомная (слова «ядерная» ты не признавал, ассоциировал с артиллерийским прошлым) война уже случилась, все в спасительном шоке и потому не замечают. Смотрят на сгоревшие стволы и упрямо видят прошлую листву. И вот, блот– вторжение реальности, первая проталина, растопившая иллюзию адским теплом, моментальное фото взрыва, распустившегося нестерпимой для глаз короной в небесах.

Там паслись облака, складывались-раскладывались из них моментальные альянсы, недолговечные тела. Контур казался тебе все более и более знакомым, как будто облаками правил твой страх и скоро вот уже, сколько ни приказывай себе, не видно разницы между ними и хранимой у тебя дома в электронной почте печатью. Не хватает только надписи в небе. И чтобы ее не увидеть, остается опустить голову. Допустим, он, Акулов оттуда тебя проклял, недоволен подлогом, шлет приветы с того света. Пятно – его законная месть за присвоение чужого, не существующего, правда, литературного имущества, за наглое и ложное истолкование его чистой страсти, бегущей по бумаге, судорожной линии, огненно скачущей по страницам ничего не означающего и никому не адресованного «письма». Но проклятие обречет тело, контейнер, психофизическую машину и тем самым выпустит, спасет, отправит по назначению подлинное твое, неизвестное тебе имя. Потому радость вместе со страхом. На это ты уповаешь, раз уж пятно посещает тебя.

Тебе снова кажется, ты узнал его. Всегда, когда присылают, ты вроде бы узнаешь, не думая, но уже через секунду сомневаешься, а через минуту совсем не уверен, не ложным ли, только что сфабрикованным воспоминанием все объяснилось. Сегодня, глядя в почту, ты видишь шарльер, горящий над волнами, пожар воздушного судна, отраженный Ла-Маншем. Цветной рисунок в квартире, где ты бывал ребенком. Шар был портретом с пылающей щекой. Интересно и надо бы узнать: чьи лики рисовали на первых водородно легких телах, носивших людей по воздуху? В той квартире ты представлял, сжимая пластиковую саблю в темноте чужого коридора, людей, давящихся дымом над водами. Сгорающий портрет, волшебно оживляемый пламенем. Бесстрастный лик, съедаемый огнем, становится мятежным. Исчезающие глаза Императора? Короля?

Или его наследника? Святого покровителя? Мецената? Античного духа стихии или героя? Самого изобретателя? Его ребенка? Кухня

Лунно загнутый арабский нож. Она в торжественном белье подходит, садится, дает ногу. Он ножом, начиная с большого пальца ноги, пускается чистить ее, как картошку или как апельсин, и она, как картошка, под гнутым лезвием превращается в ломкую ленту – ворох млечной плоти. Никакой красной грязи в ней нет. Внутри она такая же, как и снаружи, белая, матовая – цвет своей кожи. У нее нет кожи. Она одинакова насквозь. Лезвие едет, «разматывая» ее, все ближе к довольному лицу, и вот под нож попадают губы, ноздри, глаза, брови, лоб. Разрезав ее улыбку и взгляд, он близок к завершению этой части ритуала. На кровати лабиринт, которым она стала, красивая кожура с так и не найденным содержимым. Он доволен работой, берет ее и, взвесив на руках, как елочную гирлянду, несет на кухню. Там он положит это в кастрюлю. Не умещается. Много нужно мять. И будет варить. Чтобы плоть по-настоящему онемела. 14

Почему прерывается на полуфразе, спрашивает Майкл, правильно ли он понял, что так и задумано, то есть так и в акуловской рукописи, «онемела» и все, или что-нибудь не так с вашей почтой?

Старичок на остановке у военкомата двум полузнакомым или вовсе незнакомым бабулям, жалующимся на несправедливую жизнь:

– А вы ей в подарок банку с огурцами, а внутрь, к крышке, на веревочке гранату. Она крышку откроет, веревочка дернется, ее и разнесет.

Бабули испуганно вглядываются в старичка: щупленький, седенький, с палочкой, он необычайно добр и лукав лицом, как будто в детской сказке играет. Продолжают свой обиженный шепот и скорбные вздохи. Через минуту дед опять:

– А вы ей картошечки пожарьте и туда поганку бледную, не-до-ка-зу-е-мо! – смеется он, играя морщинами и постукивая палочкой в асфальт, будто ему там вот-вот откроют.

Бабки глядят на советователя растерянно. Возвращаются к разговору.

– А вы у себя в канализации пробку пенопластовую поставьте, – не унимается дед, – и вся канализация к ней попрет, а как разбираться придут, вытаскивайте.

Бабки что-то наставительно говорят ему, кажется, советуют чаще молиться. Старик беззвучно смеется, дергая головой. Сейчас он – гордый хищник в мире обреченных овец. По всему видно, мухи в жизни не обидел и живет безвредной мечтой о жестоком наказании всех неправых, о справедливом насилии.

Как на тебя действует пятно? Как недоказуемая поганка бледная в картошке, то есть незримо пропитывая привычный пейзаж потребляемой жизни. Как граната в огурцах, разорвет там, где никто никогда ничего, всегда открывали-ели. Как пенопласт в канализации, то есть утопит тебя в твоем же дерьме, назад все отвергнутое вернет. Запустит спящий в каждом механизм самоуничтожения, последовательность действий, отстегивающую тебя от необходимости жить. Пятно. От кого, интересно тебе, больше зависит его влияние, от получателя или от посылателя? Или от почтальона, который, направляя, и придает смысл сообщениям? Выключив компьютер, ты встанешь и услышишь из другой комнаты: «Возьми чудо с собой!» Там жена смотрит. Реклама – это когда хлеб становится в том числе и зрелищем, как тот твой хлеб из детского журнала в загадке-фотоувеличении.

Никто не запретит тебе оставить компьютер включенным или закупорить себе уши. Обещанная реклама за стеной все равно прозвучит, и ты все равно почувствуешь страх. Даже если ты перерубишь телекабель под плинтусом, она все равно прозвучит, только за следующей стеной, в соседней квартире, и ты почувствуешь страх от этого банальнейшего знания.

Страх от того, что мы можем предсказать все, а ты – ничего. Страх от того, что покрывало на диване, пока ты отвлекаешься, читаешь, смотришь на экран, спишь, схватит тебя, завяжется в мешок, а то и удушит. А почему нет? Гадать потом будут, как это случилось? Само или убийство? Но тебе-то уже будет все равно. Перехлестнет сикось-накось, затянется на глотке, спутает руки, стреножит. Обыкновенное диванное покрывало, купленное из-за оригинальной, белой с синими языками, расцветки. Говоря «оригинальная», приходится мысленно указывать год и место, когда и где это сочли бы оригинальным, правда? Обернись и сравни, оно так похоже в этой смятости на ядовитую медузу из японского мультика. Не хочешь, не оборачивайся, оно все равно похоже.