Текст книги "Приключения Бормалина"

Автор книги: Алексей Зотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Глава 6
Доктор Форелли – подпольный воротила

В другое время я бы не удержался и наверняка описал этот дивный тропический вечер, когда становится уже не знойно, а просто тепло, когда все кругом приобретает ясные очертания, а небо светлеет.

В более подходящее и менее напряженное время я рассказал бы о том, как пахнут тропики августовским вечером, и о тишине – об особенной звучной тишине этих обетованных мест, слегка отягощенной непрерывным шумом океана.

Я говорил бы в другое время весьма живописно и не поскупился бы на эпитеты, метафоры и разные слова восторга, но сейчас мне было не до того. Я пробирался на север, ответственный за судьбу нескольких людей и потому настроенный совсем не лирически. Ответственность и лирика – разного поля ягоды.

Местность была сильно пересеченной. Но кроссы и марафоны, которыми часто баловал нас тренер, не пропали даром: дыхания я не сбивал и даже спотыкался редко, но когда начался сперва пологий, а потом и довольно крутой подъем в гору, стало потяжелей.

На «Динамо» работала секция альпинизма, и очень зря я обходил ее стороной. Соленый пот застил глаза, тельняшка на спине промокла, и пришлось выбросить лом. Я карабкался вверх, уже не думая ни о «Синусе», ни о бандюгаях. Я просто мечтал о зиме: как хорошо, как прохладно зимой и можно есть снег. Но вдруг…

Мне начало что-то мерещиться. Что-то странное, непонятной природы… Голоса?.. Или шепот?.. Похоже, кто-то шептался неподалеку, то повышая, то понижая тон… Их несколько… Они переходили с шепота на шепот, хихикали и… булькали жидкостью.

А это что?.. Неужели и сзади они?!..

Я ринулся вокруг валуна, путая следы, скакнул влево и упал под камень как неживой.

Сначала было тихо, но вот что-то снова замерещилось, какое-то еле слышное скопление звуков, непонятных и оттого жутких. Все это не выразить словами. Я выглянул из укрытия. Тропинки не было видно, только валуны мертво лежали кругом, и среди этого валуньего безмолвия строго вверх рос редкий молодой бамбук. А над островом – небо, глубокое и чистое, с изогнувшейся радугой. Да-да, с большим опозданием, но зависла-таки в небе яркая разноцветная радуга. Такая яркая, какими они бывают только в глубоком детстве.

Звуки тем временем не умолкали, волнуя во мне заядлое любопытство, вечную мою беду. Бесшумными шагами конкистадора, держа наперевес шанцевый инструмент, двинулся я на эти неопознанные звуки, абсолютно не подозревая, как далеко они меня заведут.

* * *

Белый халат бросился мне в глаза первым делом. Ослепительно-белый халат выгодно выделялся на фоне продолговатого темного валуна, тянувшегося справа налево, от бамбука к бамбуку. Отсюда валун напоминал закопченный фюзеляж транспортного самолета, сделавшего вынужденную посадку, только иллюминаторов не хватало. Владелец халата стоял спиной ко мне и делал с валуном что-то специальное, при этом негромко бормоча, а иногда и напевая себе под руку:

– Шепот, нежное дыханье… трели соловья… серебро и колыханье… сонного ручья… скальпель… кетгут и ланцетик… и зажим… зажим… будет… будет… мой учитель… жить и поживать…

С большим облегчением я наконец распознал звуки, тревожившие меня только что. Это же шепот, нежное дыханье, трели соловья да вдобавок колыханье сонного ручья и хриплый голос исполнителя – и все это одновременно, накладываясь друг на друга… Но разве догадаешься об этом среди обыкновенных валунов, где никакого тебе полета воображения?

Когда я подкрался поближе, то увидел пузатый, раскрытый надвое саквояж крокодиловой кожи, где что-то белело и посверкивало, а около сака сиял никелем медицинский таз. И все сразу встало на свои места. Уже не таясь, я двинулся сквозь бамбук, взяв лопату через плечо.

На звук шагов человек в белом обернулся и рукой поправил солнцезащитное пенсне, делавшее его похожим на Лаврентия Берию. Поправив пенсне, он властно предупредил:

– Не приближайся пятнадцать минут! И готовь лопату, она может понадобиться в любой момент.

– Добрый вечер, доктор, – радушно отвечал я, усаживаясь на плоский камень неподалеку. – Что-нибудь действительно серьезное или просто царапина?

– Царапина? Семьдесят семь огнестрельных ран! Утри-ка мне пот со лба! Сможешь? Но не подходи ближе чем на три метра, а то инфекцию занесешь, – бросил он через плечо.

Я скинул тельняшку, намотал ее на лопату и утер ему пот со лба.

– Совсем себя не бережет Самсонайт, рискует направо и налево, – посетовал доктор, работая скальпелем. – То тропическую лихорадку схватит, то контузию, то, понимаешь, сцепится с каким-нибудь подводным монстром вроде белого октапода, то с крейсерами поцапается. А у них же двенадцатидюймовки! Позавчера связался с торпедами, сегодня, как видишь, семьдесят семь… да не семьдесят семь, а все семьдесят восемь!.. Жить-то будет, но придется недельки две полежать, – ворчал доктор, одну за другой извлекая пули, зашивая раны и бинтуя их, а потом делая укол за уколом. Хоть и был он похож на Лаврентия Берию, отвратительного палача и садиста, все же надо было отдать должное его мастерству. Одно только меня беспокоило.

– Шприцы-то одноразовые? – спросил я довольно строго и даже пристукнул лопатой о камень.

– Шприцы? Да будет тебе известно, младенец, что я пользуюсь исключительно одноразовыми шприцами шведского производства. У меня все одноразовое и импортное, к слову говоря: и шприцы, и антибиотики, и противостолбнячная сыворотка, и, естественно, снотворное. Я ему уже вкатил четыре куба сильнейшего стокгольмского снотворного «Карл-сон» и еще столько же вкачу. Глубокий освежающий сон творит чудеса. Будет, будет жить левая рука Самсонайта. А если будет жить она, то и я буду жить тоже, потому что за его здоровье я отвечаю головой. Я ведь его личный врач. А ты, младенец, лопату приготовил?

– Я ли младенец? – услышал он веселое мое возражение. – Я скорее молодой человек. А лопата готова – вот она, штыковая лопата моя!

– И-ро-ни-зи-ру-ешь? – угрожающе приговаривал он, бросая и бросая в тазик пули калибра семь-шестьдесят два. – Еще чуток погоди – и разберемся, кто ты такой и что тут делаешь. А пока я вот чем озабочен. У Самсонайта восемь пар рук. Одна пара главная – вот одна из них. Остальные руки разнорабочие, если так можно выразиться. Пожалуй, можно, потому что чернь – она и есть чернь: в карты играет, ромом балуется, хулиганит… И возникает вопрос: неужели нельзя рисковать этими второстепенными руками?

– Отчего же нельзя? – пожал я плечами. – Но может, у него голова плохо работает после контузии? Кстати, кто он – этот ваш Самсонайт?

После таких моих слов доктор приостановил врачевание и смерил меня с ног до головы прицельным взглядом Лаврентия Берии.

– Не смей в таком тоне говорить о Самсонайте! – серьезно предупредил он. – Он не только мой шеф и учитель, он еще и… Ладно, сейчас закончу и растолкую тебе все другими средствами. Простых человеческих слов и намеков ты не понимаешь. Ты еще катастрофически молод. Готовь лопату!

Я присмирел и стал готовить лопату.

И вот наконец все было закончено. Я определил это по тому, как замер над «фюзеляжем» доктор, как обвисли на минутку-другую его широкие плечи, как расслабил он мышцы бритого затылка. Потом медленно повернулся ко мне.

– Знаю, зачем ты здесь, – негромко, но как-то пророчески прозвучал его голос, – и знаю, как ты здесь очутился. Все знаю!

Я сидел в полной растерянности под пронзительным взглядом этого молодчика и только хлопал глазами. Неужели он действительно все про меня знает?

– Ты журналист! – рявкнул доктор, ткнув в меня пальцем. – Ты репортер, аккредитованный… Может быть, сам все расскажешь, пока не поздно? На кого работаешь? Кому запродал свое перо? Агентство? Телекомпания? Или другая какая компания, шайка-лейка? Ты прыгнул сюда с парашютом, у тебя в тайнике диктофон, кинокамера, явки, адреса, длинная парусная антенна, и прибыл ты сюда за сенсацией про моего любимого сенсэя. Хоть ты и тщательно скрывал это, я тебя мигом раскусил, потому что сам в прошлом журналист… Будешь говорить по-хорошему или нет? Через пару минут сюда прибудет еще одна рука Самсонайта, чтобы эвакуировать раненую и меня. Чуешь, чем это может для тебя обернуться?

– Чую, – пролепетал я.

– Одно только может тебя спасти, – вполголоса обнадежил меня доктор, – одно-единственное…

– Ну? – спросил я, озираясь.

– Дай лопату! Лопату дай! – вдруг взревел он и бросился на меня, держа в одной руке скальпель, а в другой – пузырек йода, намереваясь, по всей видимости, сперва меня хорошенько зарезать, а потом и йодом облить.

Я испугался, машинально поставил блок, и скальпель отлетел в одну сторону, а пузырек – в другую. Темнело. Обезоруженный врач, вернее, теперь уж не врач, а чернобровый детина в халате с засученными по локоть рукавами и темном пенсне, поднялся с земли.

– Доктор Фил Форелли, – оживленно представился он и протянул мне руку. – Что ж, будем знакомы: я Фил Форелли, известный эмигрант и врач общей практики, полиглот, подпольный воротила и соучредитель премии Букера, играю на альт-саксофоне и владею единственной в мире коллекцией надувных дачных домиков. Я автор трилогии «Триста дней и ночей по бездорожью» и друг Роберта Фишера. Мое имя облетело весь мир. А ты кто? Впрочем, вижу, что не младенец, нет. Можешь за себя постоять, и мне с тобой интересно.

– Меня зовут Бормалин, – сказал я и с каким-то тайным восторгом пожал его ладонь, которой, выходит, касался сам Фишер!

Я был слегка ошарашен житейскими регалиями моего нового знакомого, по совести говоря. Ну и денек у меня сегодня! Что ни встреча – то хоть тут же садись и пиши роман.

 
Слышишь чеканный шаг —
Это идут барбудос.
Небо над ними, как огненный стяг,
Слышишь чеканный шаг…
 

Доктор Форелли пел негромко, пританцовывая что-то наподобие сарабанды и немного куражась.

– Дай, пожалуйста, лопату, Бормалин-сан, – по-хорошему, с легким японским акцентом попросил он, и я стремглав выполнил его просьбу. Для такого человека ничего не жалко, особенно если по-хорошему.

А доктор-то, доктор!.. Он скинул халат, вырыл глубокую яму, закопал халат и вернул мне инструмент со словами благодарности.

– У меня и халаты одноразовые, – отряхнув ручищи, похвастался Фил Форелли и вернулся к нашему разговору: – Итак, только одно может тебя спасти, одно-единственное. Это крупная взятка. Дай мне крупную взятку, и я помогу тебе сделать сенсационный репортаж. А если она будет очень крупной, я дам тебе такую диковинную информацию, что и твое имя облетит весь мир на крыльях эфира и прессы. Буду с тобой предельно откровенен: я давно поджидал покупателя информации с тугим кошельком. А ну покажи кошелек! Или он у тебя в тайнике? Пошли заглянем в тайничок. И торопись – время теперь работает против тебя, – деловито предупредил он, достал из кармана кукушку и спросил у нее заискивающе: – Сколько там натикало, Кука?

– Пошел вон, продажная шкура! – грубо ответила она. Доктор покраснел и спрятал кукушку в карман.

– Вот-вот появится рука, – смущенно сказал он и перешел на едва слышный шепот: – Кстати, Фил Форелли – человек без принципов. За большую взятку он может продать все на свете, начиная с государственной тайны и кончая лучшими друзьями и наставниками. Намекаю! – подчеркнул он. – Я пошел бы очень далеко благодаря своим душевным качествам, если б не моя чрезмерная откровенность и алчность. Я очень люблю деньги и этого не скрываю… Что так странно на меня смотришь? Пойдем, покажи тайник, время-то поджимает!.. – И уже в следующую секунду, огорчившись чем-то за моей спиной, он изменился в лице и сокрушенно крякнул: – Эх-ма!.. Опоздали!..

Все-таки это кошмарное зрелище, и человеку с неустойчивой психикой оно явно противопоказано: дюжая загорелая рука, растопырив для торможения пятерню, круто заходит на посадку. Рискованный и дух захватывающий маневр при столь полном отсутствии взлетно-посадочной полосы. И место, где рука берет начало, подразумевается далеко-далеко, за несколько километров отсюда. При достаточно развитом воображении можно попытаться представить и самого владельца ужасной длани, но лучше, конечно, не представлять.

Рука эта видала виды. Была она в больших и маленьких шрамах, ссадинах и занозах, каждая отдельно взятая цыпка – величиной с грецкую скорлупу, налитые кровью вены напоминали трубы парового отопления, а начиная с запястья ее густо покрывали выгоревшие волосы, утеплительно-маскировочный покров.

Она доставила и разложила длинные носилки цвета хаки, куда тут же взялась укладывать раненую, делая это очень бережно и умело.

– Здравствуй, рученька! Наконец-то! – лицемерно закричал Форелли и окончательно пал в моих глазах, несмотря даже на то, что немного погодя вполголоса добавил: – У-у, глаза б на тебя не глядели!

– Я вас не уважаю, доктор, – сухо сказал я ему, повернулся и вразвалочку пошел прятаться в папоротник, всей спиной выражая высшую степень неуважения. Такая вопиющая беспринципность была мне абсолютно не по душе. Как, впрочем, и всякая другая.

– Ах так! – обиделся он. – Тогда пеняй на себя! – И доктор завопил голосом доносчика: – Шпион! Гляди-ка, шпион попался! Ах ты, шпиончик, мост хотел подорвать? Рученька, хватай его скорее! Не место всяким диверсантам на нашем мирном островке!

И рука, покончив с раненой сестрой, храпевшей самым натуральным образом сквозь многочисленные бинты, насторожилась. Невзирая ни на что она вызывала у меня какое-то непонятное уважение.

Она слегка привстала над валунами и папоротниками, сориентировалась и безошибочно пошла на меня поверх валунов, легонько их огибая. Это был великолепный бреющий полет, когда скорость нарастает, а высота уменьшается. Убегать было стыдно, противно, бессмысленно, да и весь я точно оцепенел, завороженный сверх всякой меры диковинной этой картиной. И последнее, что помню, – пятерня, закрывающая и солнце, и радугу, и перспективу…

Глава 7
В небе острова Рикошет

Было много ветра, а в щели сочилось небо и проникал косой солнечный свет.

Я полусидел-полулежал, скорчившись в три погибели, и, когда окончательно пришел в себя, все плыло перед глазами и были заложены уши. Потом они раскупорились.

Первым делом я попробовал выпрямиться, но голова уперлась в низкий потолок, и так сильно кидало из стороны в сторону, что пришлось сесть на корточки, а локтями упереться в стены.

Рядом, сплетя на груди толстые руки и положив под голову саквояж, где все звенело и брякало, храпел доктор. Такой способ передвижения был Филу явно не в новинку и действовал на него исключительно благотворно. Он даже порозовел во сне и вообще выглядел очень мило.

Солнце лучилось сквозь пальцы руки, придавая ситуации полосато-арестантский колорит. Было не очень весело. Было не очень хорошо на душе. Собравшись с силами, я взялся раздвигать и раскачивать пальцы, но в ответ на это они сложились кукишем внутрь, едва нас не раздавив, и вернулись в исходное положение.

Пять следующих минут я боролся с собственными пальцами, складывая их так и эдак, но направить фигу лицом к ладони было слабо. Да, незаурядная рука пленила нас… А не выглянуть ли вон в ту прореху между согнутыми большим и указательным пальцами нашего застенка, который, кстати, перемещался в воздухе неизвестно по каким законам воздухоплавания?

Я разулся, залез на плечи доктора и высунулся наружу. И дух захватило – до того красиво и привольно было кругом!

Далеко внизу ворочался океан, взбивая пену и гоня перед собой на берег ее пышные кружева, торчали из зарослей полированные макушки скал, где уже сгущались сумерки, а еще правее росли папоротники. Ох уж эти мне папоротники, краса и гордость острова Рикошет!

Итак, мы летели вдоль берега почти над полосой прибоя. Под нами раскачивалась вместе с носилками крепко-накрепко убаюканная раненая, и сквозь бинты проступали алые пятна. Приблизительно полтора кабельтова отделяли нас от уровня океана, а если оглядеться во все глаза – небо и небо из конца в конец, и огромное, усеченное горизонтом солнце. Впереди – до сих пор не могу без дрожи вспомнить это – точно смуглый волосатый рельс, уходящий со свистом в пространство, несется сквозь тропосферу рука. О, не хотел бы я снова увидеть это со стороны на сон грядущий!

Но я летел, я летел! И пусть только голова моя была на свободе, а тело в плену, но я летел! И кто ощутил это в свое время, тот поймет меня без всяких лишних слов. И в приступе высокого восторга я завопил:

 
Загу-загу-загулял! Загулял!
Парнишка-парень молодой! Молодой!
 

И вдруг у меня за спиной грянуло на все лады:

 
В красной рубашоночке!
Хорошенький такой!
Эх!
 

От неожиданности я едва не свалился обратно в застенок – благо успел растопырить локти. И голова моя сама собой оглянулась.

Меня догоняли журавли.

Наши, наши журавли, крепко махая крыльями, шли острым клином чуть выше нас и чуть позади. И, вырвавшись вперед и решительно теряя высоту, приближался ко мне вожак. Если бы не его славянская, слегка курносая физиономия, которая по мере приближения все больше расплывалась в улыбке, можно было расценить маневр как выход на исходную позицию для атаки. Весь он был тяжелый, умудренный, очень внушительный, с широкой грудью и морщинистым клювом, а ветка сирени в углу клюва придавала его облику молодцеватость, нетужимость и даже отвагу какую-то. Нет, с такими ребятами не пропадешь!

– Здорово, братан! – пробасил он и перекинул сирень из угла в угол клюва. – Ну и аппарат у тебя! Ни крыла, ни стабилизатора, ни рева турбин, а мчит – будь здоров! Еле догнали, братан, твою леталку. Сам, что ли, делал? – И, не дожидаясь ответа, он стал рассказывать: – У нас тоже недавно один мужик из Вострякова собрал ножной телевизор на одних болтах. Педали крутишь, он и показывает четыре программы в черно-белом. Мужик позвал инженеров. Инженеры приехали, ничего не понимают. Электричество отключили по всему Вострякову, а он жмет на педали и футбол смотрит до половины пятого утра…

От его милого поселкового говорка защемило сердце, и я вспомнил дом. Знаешь, Андрюха Никитин, ты был совершенно прав, когда отказался составить мне компанию. А я был совершенно не прав, затевая сомнительную экспедицию. Правильно, Андрюха, дома гораздо лучше. Нет-нет, только не вспоминать!..

И, скрывая тоску-печаль, я спросил бодро:

– Как там дома?.. Очень рад вас видеть, честно говоря.

Вне всяких сомнений, это был вожак с богатым жизненным опытом.

– М-да, братан, – посочувствовал он, проницательно на меня поглядев и покачав головой, – ты, видно, давненько дома не был. Соскучился небось по дому?

– Еще как! – сказал я.

– А дома хорошо, братан! – подлил он масла в огонь. – Холодно, но все равно хорошо. Мы вот тоже уже заскучали, хоть нас и много разных, хоть и летим всего восьмые сутки. Зубами уже скрипеть начали! – Он поскрипел клювом, и следом весь косяк тоже громко заскрипел. – Как ностальгия прижучит, поскрипишь, и вроде легче становится. А новостей особенных нет. То солнышко, то моросит, то вдруг снежок – климат совсем испортился, поэтому и пришлось раньше времени удочки сматывать. А у тебя на каком бензине?

– Что?

– Леталка твоя на каком бензине работает?

– Шут ее знает, – в сердцах буркнул я. – Она не моя.

После этих слов вожак задумался, потом насторожился и вдруг проникся ко мне каким-то совершенно необъяснимым одобрительным уважением.

– Все понял, – шепнул он и покосился на клин, – все понял, братан, можешь не продолжать. Наконец-то сообразил, садовая моя голова, что держит тебя вдали от родной земли. Понял, что машина служебная. Только сейчас дошло, что мешаем тебе выполнять особое зада… тсс… мешаем тебе делать это дело, скажем так во весь голос! – сказал он во весь голос и заговорщически мне подмигнул. – Все, братан, расстаемся. Сейчас сообразим тебе сюрприз на прощание и свернем в жаркие места, будь они неладны. Юр, запевай отвально-прощальную! – гаркнул он через плечо.

Немного спустя ломкий юношеский дискант начал выводить:

 
Ушло тепло с полей,
И стаю журавлей
Ведет вожак в заморский край зеленый…
 

И, отставая от меня и меняя высоту полета, журавлиный хор грянул от всей души:

 
Летит печально клин,
И весел лишь один,
Один какой-то Журавленок несмышленый…
 

– Удачи тебе, братан! – крикнул вожак и помахал мне крылом. – До встречи там, где созрели вишни, наклонясь до земли. Береги себя!

И снова возник дрожащий голос солиста:

 
Он рвется в облака,
Торопит вожака,
И говорит ему вожак сурово:
 

Вдогонку стремглав мчащейся руке, влекущей нас с доктором неизвестно куда, раздалось нестройное и очень как-то застольно, с небольшими душераздирающими подголосками:

 
«Хоть та земля теплей,
Но родина милей,
Милей, – запомни, журавленок,
Это слово».
 

Насколько хватало глаз, следил я за журавлями и видел, как они забираются все выше и занимают следующий воздушный этаж, подбадривая друг друга, как вожак облетает клин, проверяя, все ли в порядке, и снова занимает свое место. Скоро они круто изменили курс: пошли влево, мористее, и потом мало-помалу растворились в небе. А я вновь хорошенько огляделся от какого-то острого предчувствия. И оказалось, не зря.

Черная хищная рабовладельческая тень скользила по поверхности океана нам наперерез. Лепестки весел мерно распускались, складывались елочкой, гоня галеру вперед, и распускались снова. Тут меня стало сильно клонить влево и пришлось покрепче хвататься за все подряд. Я высунулся по пояс и внимательно осмотрел все окрест, соображая, в чем же дело. Насторожился я совершенно вовремя: такой дикой, такой великолепно дикой картины я сроду не видал.

Рука тоже меняла курс. Туго изгибая самое себя, она теперь была видна во всю безобразную длину и красу – волосатая, одушевленная радуга поперек небосклона. Заканчивалась она явно среди трех скал, торчавших над островом одна другой выше. Было от чего оторопеть.

Я спрыгнул в застенок и стал будить Фила Форелли, а в голове вьюном вертелась мысль, случайно ли Голубая галера очутилась в водах Рикошета. Похоже, за нашей спиной творились зловещие козни!

Форелли проснулся мигом, как и подобает врачу и подпольному воротиле.

– Снотворное осталось, доктор? – внятно спросил я.

– О да! – ответил он и зевнул, озарив застенок сиянием доброго десятка золотых зубов. – Бессонница, Бормалин-сан? Или синяк под глазом не дает покоя?

– Моя лопата – ваша лопата, ваш чемоданчик, – мой чемоданчик, – пробормотал я и не очень вежливо выдернул сак из-под его головы. Доктор огорчился.

– Было так хорошо, а вы лишили меня и сна, и подушки, – вздохнул он. – Снилось присутствие герцога Мокридиса и его очаровательной дочери, а вы бесцеремонно растолкали меня… И что же?

Нельзя было терять ни минуты. Я быстро достал автоклав со шприцами, дюжину ампул «Карлсон», флакон эфира и вату. Зевая и подперев щеку ладонью, доктор равнодушно следил за моими действиями, весь еще во власти своего незаурядного сна.

– Гребу не спеша по Греции, – предался он воспоминаниям из недавнего прошлого. – А навстречу выгребает Георгий Мокридис, без пяти минут миллионер. На корме девушка. Она прекрасна. Она гречанка. Это его единственная дочь и наследница, между прочим… И что же? Горько и горестно мне теперь. Хоть бы кошелек, что ли, показал! Подними же мне настроение своим тугим кошельком!

Продезинфицировав застенок и стараясь пореже дышать, я приступил к уколам, напоминая самому себе заправского эскулапа. Я всаживал иглы поглубже, в обход мозолей и линии жизни, а она привлекательно струилась слева направо и сама просилась под укол. Но нет! Попадать мимо мозолей и линии жизни было совсем непросто, потому что, во-первых, освещение оставляло желать лучшего, во-вторых, появилась довольно чувствительная вибрация и даже болтанка, а в-третьих, ныл под руку Форелли, канючил тугой кошелек.

Через четверть часа все было кончено, и я вернул ему саквояж. Теперь оставалось только ждать. Доктор спрятал сак под голову, перестал ныть и легонько погрозил мне мизинцем левой руки. Если снотворное подействует раньше, чем мы предстанем пред светлые очи Самсонайта, наше с Авантом дело спасено. Если же Самсонайт примет нас, что называется, из рук в руки, тогда…

Нанюхавшись эфира, доктор снова заснул, и немного спустя на его лице появилась блаженная улыбка. Наверно, он снова погрузился в свой замечательный сон. По совести говоря, с закрытыми глазами он был мне симпатичен: сон придавал его физиономии вполне бескорыстное выражение, где и намека не было на его алчную суть.

Я опять осторожно забрался ему на плечи и высунулся по пояс. Вдохнуть, что ли, всей грудью целебного морского воздуха? Или крикнуть во всю силу легких: э-ге-гей, дескать, э-ге-гей!..

Я собрался было сделать и то и другое, но меня подстерегала еще одна неожиданность. Рано или поздно она должна была случиться, однако все равно застала меня врасплох.

Самсонайт был легок на помине. И я очень ясно почувствовал, что события начинают разгоняться не на шутку и даже друг друга теснить.

Да, это был он. Чтобы унять моментальную нервную дрожь, я стал смотреть немного выше его – туда, где…

Колыхались над океаном, над берегом, деревьями и скалами его руки, целое скопище рук. Они клубились и плели омерзительные жесты – это Самсонайт махал вослед Голубой галере, быстро уходившей к востоку. И уже в следующую минуту дало о себе знать снотворное, а я еще в нем сомневался! Оно подействовало даже раньше и круче, нежели я себе представлял.

Сначала я заметил сильное змеение, которое пошло по руке от острова, быстро к нам приближаясь. Восемнадцать ударов сердца – и кулак-застенок так тряхнуло, что я свалился на доктора и мы с ним полетели лихим кубарем.

– СОС! – кричал доктор, взлетая вверх тормашками и прижимая саквояж к груди. – СОС! Это твои происки, младенец? Нет-нет, не место диверсанту на нашем мирном островке!

Я вспылил, с большим трудом вернулся на волю и сказал сверху:

– От диверсанта слышу!

На воле нужно было крепко упереться локтями в согнутые пальцы руки, набраться терпения и следить за развитием событий.

Рука заметно теряла высоту. Ее бросало из стороны в сторону, как бросает куда попало наполняемый быстрой водой шланг, а потом понесло правее, на скалы и кокосовые верхушки Рикошета. И чем ближе становился остров, тем явственней ощущалась скорость, с какой мы мчались.

Это была хорошая скорость.