Текст книги "Ликвидация (СИ)"

Автор книги: Алексей Поярков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

Он обернулся, ища взглядом в толпе Ваську Соболя. Тот замешкался перед большой, разрубленной на куски камбалой и вежливо общался с ее продавщицей.

– Молодой человек, пострадавший на фронте за наше счастье! Такому герою, как вы, рыбка будет только в пользу…

– Мадам, этот кецык уже имеет запах, – галантно отвечал Васька, тыча ногтем в камбалу.

– То не запах, то аромат. А запах будете иметь вы, когда закончится ваша жизнь, сильно укороченная тем, шо вы не покушали сегодня этой камбалы…

– Васька!… – окликнул водителя Гоцман. – Ша за болтовню. Иди заводи. Я пока выберу венок…

– Не, Давид Маркович, – решительно помотал головой Соболь, нагоняя шефа, – я тоже хочу. Я к Фиме со всей душой… Мы ж через него себе «Адмирала» достали.

– Да? – удивился Гоцман. Странно, он напрочь забыл об этом эпизоде Фиминой биографии.

– Ага, – печально вздохнул Васька. – Его же немцы на углу Перекопской Победы бросили, когда отступали… Так Фима договорился с одним знакомым, шоб у него в курятнике постоял. А потом оформили на наше управление… А так – тю-тю, уплыла бы в обком или еще кудой. И потом – где брать запчасти?… Так он мне посоветовал одного инженер-майора, его часть сейчас в Яссах стоит… Кстати, Давид Маркович, надо бы карбюратор менять, вы б замолвили где словечко…

– Ладно, хватит уже твоих баек, – оборвал Давид ссохшимся от напряжения голосом. Лицо убитого друга снова встало перед ним, и он с трудом сдерживал себя.

Венок купили большой, хороший. Ими торговал остроносенький седой дед в пиджачке, на лацкане которого болтался серебряный Георгиевский крест на замусоленной ленточке.

– Желаете черный креп, Давид Маркович?… То будет на десятку дороже, но покойник обрадуется… И белыми буквами можно написать: «На кого ж ты нас оставил» – и даже еще красивее… До войны можно было написать серебром, но теперь же куда?… Сегодня уже заказывали один венок, так тот был с надписью…

– Не надо, – оборвал его болтовню Гоцман, отсчитывая деньги, и вдруг, сам не зная зачем, спросил: – За что Георгия получил, отец?

– Та то за Фердинандов Нос, – равнодушно отмахнулся старик, сосредоточенно перебирая смятые купюры, – полтора года мы там как проклятые в окопах сидели… 66-й пехотный Бутырский… А шо, може, нельзя носить? – неожиданно спохватился он и даже порозовел от волнения. – Я слыхал, шо вроде как было постановление СНК…

– Та можно, можно, – скупо усмехнулся Гоцман, поднимая венок, – не митусись. И еще цветов нам… побольше… шоб Фиме было приятно.

– Пожалуйте-с, – обрадовавшись, снова засуетился старик.

Они набрали еще цветов, чтобы Фиме было приятно, и, расплатившись, молча поволокли это богатство в машину. Завалили цветами заднее сиденье «Опеля», и еще букет Давид вез в руках. В салоне машины запахло остро, тревожно и влажно. На ухабах розы кололи Гоцману руки, и он невольно отдергивал пальцы. Васька косился на букет, взглядывал в зеркало заднего вида на венок и изредка жалостливо шмыгал носом…

Опергруппа уже ждала его в кабинете. Мешочек с курагой Давид выложил на всеобщее обозрение на своем столе – мол, налетайте. Взял из него горсть и принялся расхаживать по комнате. Арсенин же присоветовал ходить, вот и ходи…

– Ну шо, с кого начнем?… – Гоцман ткнул пальцем в Тишака. – Давай ты, Леня. Шо у тебя по Радзакису?

– По Радзакису сделан запрос у контрразведку, но оттуда пока не ответили, – виновато вздохнул Тишак. – Поднять довоенные архивы НКВД мне пока также не удалось…

– Почему? – перебил Гоцман на ходу.

– По объективной причине, – развел руками Тишак, – они еще не прибыли из эвакуации… В силу чего где именно сидел Радзакис и по каким статьям, сказать не представляется возможным. Следователей, которые вели его дело, не осталось, все поумирали или погибли. Сделали запрос в центральную картотеку ГАУ 4

[Закрыть], но это – неделя, а то и больше… Родных и близких отыскать не удалось. Был, вернее, двоюродный брат, 1926 года рождения, прописанный по Садовой улице, шесть. Призван сразу после освобождения Одессы, в апреле сорок четвертого, и в июне того же года погиб под Витебском. Кое-какие мелкие связи нашли, но пока ничего интересного… Работаем.

– Понятно, – буркнул Гоцман, жуя курагу, и одобрительно кивнул Довжику, выбравшему из мешка несколько штучек: не стесняйся. – Леша, шо у тебя?…

Якименко поднялся с места.

– В городе семнадцать автомастерских, четырнадцать уже проверили. Пока ничего. ЗИСов в последнее время ремонтировалось четыре, но из них одна керосинная цистерна, один – автокран, а два бортовых чистые – с хлебного склада в торговом порту и с Одессы-Товарной. Я съездил проверил – вроде как до сгоревшего им еще очень далеко… Плюс ко всему они не уральские, а еще довоенные, московские. Переданы из армии. В чужие руки не попадали… Еще есть мастерские у армейцев. И оборонный завод. Но если б грузовик был ихний, они бы уже стукнули.

– А если он был с Николаева? – возразил Гоцман. – Или с тех же Сум?

– Маловероятно, – вздохнул с места эксперт Черноуцану. – Двигатель перебирали только что. Еще кольца поршнев не притерлись… И работал он километров пятьдесят-семьдесят, не больше.

– Ясно… Леша, ты обещался пошустрить по «Доджу». – Гоцман снова обернулся к Якименко.

– В городе выявлено двадцать шесть машин. Но из них четырнадцать – закрытые, санитарки, летучки, бортовые или вообще трехосные. Наш же, согласно свидетельским показаниям, был обычным арттягачом «три-четвертых», без лебедки, с тентом… Номер на УО…

– А то ничего, шо в Одессе все номера на УО? – мрачно поинтересовался Давид.

– Он мог быть, между прочим, и с номерами области, и вообще с измаильскими или еще какими, – не расслышал юмора капитан. – Из подходящих под дело двенадцати машин вчера восемь были на выезде, четыре проверили. Все машины чистые. Две из них – нашего производства, ну, то есть с автосборочного, собраны в августе прошлого года… Пока все.

Якименко с выражением выполненного долга на лице запустил руку в мешок с курагой. Черноуцану, как школьник, поднял руку. Гоцман кивнул ему.

– Еще есть одно что… Я сделал анализ масла из грузовика. Не могу сказать наверно, но похоже на масло для корабля. Я могу полагать, что ЗИС ремонтировали не в автомастерской, а на… – Он запнулся, пытаясь вспомнить русское слово.

– Судоверфи? – подсказал Гоцман.

– Точно так, – вздохнул Черноуцану.

– Шикарно мыслишь, Константин Георгиевич, – одобрительно кивнул Гоцман. – Михал Михалыч, имеешь шо сказать?…

Встал майор Довжик.

– Обнаружено восемь более-менее крупных подпольных предприятий по пошиву одежды. Но они, как правило, работают с женскими платьями или с контрабандой. А вот швейный цех Изи Маркуса, по слухам, не брезгует любой работой. У цеха поставлено наблюдение.

– Угу, – кивнул Гоцман. – Надо наведаться.

Он на мгновение остановился напротив открытого балкона, ловя губами слабенький жаркий ветерок, веявший с улицы.

– Ладно, теперь давайте подобьем бабки… В общем, работаем по тем же направлениям. Леша, – обратился он к Якименко, – ты теперь шерсти еще и судоверфи. И вообще все места, где пахнет ремонтом кораблей… Ищем тех уродов, шо подумали – они умнее нас. Вот такая картина маслом.

Он сделал минутную паузу, взглянул на венок, аккуратно прислоненный к стене.

– По прощанию с Фимой, – глухо проговорил он. – Вынос тела в четыре. Быть в обязательном порядке приказать не могу. То дело личной совести каждого… На том все.

Оперативники начали подниматься, задвигали стульями. Против обыкновения, никто не шутил и не смеялся. Расходились по-деловому, сумрачно.

И только сидевший позади всех Арсенин пристально смотрел на Гоцмана, на горькую, болезненную складку в углу его рта.

Гоцман перехватил этот взгляд, невесело усмехнулся, махнул рукой – дескать, где наша не пропадала. И даже приглашающе кивнул на изрядно полегчавший мешочек с курагой: а все-таки вкусное лечение вы мне прописали, доктор…

– Здравствуйте, Давид Маркович! – Гоцман даже вздрогнул от неожиданности. Майор юстиции Кречетов, почтительно козырнув, пошел рядом. – Разрешите присоединиться?… Вы сейчас куда, если не секрет?…

– Обедать, – буркнул Давид, сворачивая в ближайшую подворотню.

– Ну и я с вами, – беспечно кивнул майор. – Если не прогоните, конечно… Тем более что есть кое-какие новости по делу.

– Я в коммерческую, – на всякий случай предупредил Гоцман.

– Надоели казенные харчи? – хохотнул Кречетов. – Понимаю, в нашей столовке тоже иной раз в рот ничего не лезет, хоть и по литеру Б…

Гоцман молча кивнул. Они миновали проходной двор, свернули в еще одну подворотню и остановились у маленькой, ничем не примечательной двери, которая запиралась на амбарный замок. Давид трижды бухнул в дверь кулаком.

– Давид Маркович!… – радостно отозвалась пожилая женщина, отворившая на стук. Из недр дома до офицеров донеслись ароматы чего-то упоительно вкусного. – А я уже думала, шо вы окончательно променяли мое домашнее на свое казенное… И вам доброго дня, товарищ майор. Сразу предупреждаю, цены коммерческие, но зато ж я кормлю вас не так, как кормят эти военные столовки, а от души!…

– Ну, раз от души, то за ценой не постоим, – скосив глаза на Давида, весело ответил Кречетов. – А что у вас сегодня?

– Борщ холодный, макароны по-флотски и компот на третье.

– А я бы, пожалуй, выпил холодного молока, – заявил Кречетов.

Хозяйка радостно закивала:

– Любой каприз за ваши деньги, товарищ майор… Вскоре Гоцман с Кречетовым уже сидели в чисто убранной прохладной комнатке за столом, накрытым белой скатертью. Давид, жуя макароны, изучал взглядом майора. А тот с аппетитом ел, весело поглядывая вокруг. «В конце концов, он ведь не виноват в том, шо сегодня ночью убили Фиму», – подумал Гоцман.

– Ф-фу-х, как на душе полегчало… – удовлетворенно выдохнул майор, отставляя пустую тарелку и беря стакан с заказанным Давидом молоком. Гоцман непроизвольно дернулся, но говорить ничего не стал. – Теперь можно и поговорить… Докладываю. – Тон офицера стал деловым, он понизил голос. – Первое. Решением военного прокурора округа следователь Наимов от дела отстранен, теперь им занимаюсь я. Второе… Мы проверили склад и сумскую часть. В общем, кроме обмундирования оттуда еще уплыли трофейная посуда и целый ящик патефонных иголок. Между делом выяснили, что это – личное имущество командира… Вывез из Германии.

– Патефонные иголки? – задумчиво протянул Гоцман, выуживая из компота вареную грушу. – Дорогая вещь.

– Да. Уплыли и не приплыли. И я подозреваю, что по этому маршруту у нас еще много чего плавает… А у вас что?

– Работаем, – скупо ответил Гоцман. Расплатившись с хозяйкой, они вышли на улицу.

– Здрасте, Дава Маркович! – бодрым хором выкрикнула компания пацанов лет четырнадцати, игравшая на солнцепеке в расшибалочку. Гоцман хмуро кивнул в ответ.

– Давид Маркович, вы какой-то утомленный, – глядя на Гоцмана, сочувственно произнес Кречетов. – Надо бы вам развеяться… Сходить, что ли, в оперу или на концерт… Вы ж одессит. Вы любите оперу?

– А шо, все одесситы любят оперу? – сквозь зубы осведомился Гоцман.

– Ну, мне так казалось, – улыбнулся майор. – Могу взять для вас контрамарку. Хотите?

Гоцман взялся за отполированную сотнями ладоней деревянную ручку входа в УГРО:

– В другой раз… Всего хорошего.

Фима лежал в гробу спокойный, только очень уставший. На его горбоносом лице проступили все морщины, накопившиеся за жизнь, все неудачи и недуги, все обиды и раны, все разочарования. Перед Гоцманом лежал, скрестив на груди руки, безмерно усталый странник, наконец-то нашедший последний приют. Давид наклонился и поцеловал его холодный лоб.

Речей не было. Какие уж там речи?… Только супился, дергая себя за седой ус, полковник Омельянчук, горестно вздыхал капитан Леха Якименко, размазывал кулаком слезы по щекам Васька Соболь. А рядом с ними стояли, почтительно сдернув кепчонки, ученики и наследники былой славы Фимы – молодые одесские щипачи-карманники. И никто никого не трогал. Горе объединило всех. Остро, терпко пахли цветы, которые люди молча клали в изголовье гроба. По черному крепу венка, который щипачи поставили у гроба, вились аккуратно выведенные белым слова: «Спи спокойно, дорогой Фима! Твой бесценный опыт – лучшее подспорье в нашей тяжелой работе! От коллег и друзей».

Земля на кладбище ссохлась от жары. Гоцман первым бросил в могилу пыльную горсть, поклонился другу в последний раз. Отошел, уступая место другим, глядя перед собой сузившимися глазами.

«Я найду его, Фима. Спи спокойно».

Идя по улице Ленина, бывшей Ришельевской, к зданию Одесского театра оперы и балета, майор Кречетов в который раз невольно им залюбовался. Прекрасный театр… Нарядный, напоминающий чудесный торт c кремом, затейливо украшенный кондитером. Сравнение заставило офицера улыбнуться. Он запрокинул голову, разглядывая скульптурную группу, украшавшую фасад, – четыре разъяренные пантеры, запряженные в колесницу, которой правит Мельпомена, покровительница изящных искусств… На фронтоне римские цифры указывали годы постройки здания – 1883-1887. А ниже с типично одесским юмором лаконично упоминался пожар двадцатилетней давности: «Театр горел».

Несмотря на то, что перед входом выстроилось несколько легковых машин трофейного происхождения – пара БМВ, получивших за форму кузова прозвище «лягушка», обшарпанные «Ауди-Фронт», «Ханомаг-Рекорд» и еще маленький «Фиат-Тополино», – фойе оглушило майора тишиной. Казалось, в огромном здании нет ни души. И только из слегка приоткрытой двери администратора приглушенно пело радио, почему-то по-итальянски. «На Рим, что ли, приемник настроили?» – хмыкнул майор, пересекая гулкое фойе. Но по меньшей мере один человек в театре все-таки был. Из туалета раздалось звучное бормотание водопроводного крана, дверь заскрипела, и в фойе степенно, как и полагается мэтру, прошествовал знаменитый оперный певец Николай Петрович Савченко.

Стараясь ступать осторожно, Кречетов подошел к администраторской, постучал в дверь, приоткрыл ее пошире. И тут же убедился, что радио как раз молчало, а вот молодая симпатичная девушка исполняла хорошо поставленным голосом итальянскую песенку про два сольди. Девушка пела, обмахиваясь пышным веером и отплясывая при этом на большом письменном столе, вокруг которого суетились хорошо знакомый Кречетову администратор оперного – полный, суматошный Шумяцкий и еще трое служащих в форменных бордовых пиджаках.

– Антонина Петровна, прекратите, в конце концов, это хулиганство! – верещал Шумяцкий, пытаясь выхватить бумаги из-под каблучков. – Это неприлично, в конце концов! Я вам скажу, у вас задирается юбка!

– Тоня, ты же женщина! – трагически поддакнула пожилая вахтерша.

В ответ артистка Одесской областной филармонии Тоня Царько начала выбивать на столешнице уже совершенно матросскую дробь. Каблуки раздирали бумаги в клочья.

– Вы топчете важные документы! – взвыл администратор, хватаясь за голову. – Мама дорогая!…

Увидев замершего в дверях Кречетова, Шумяцкий обрадованно кинулся к нему:

– Здравствуйте, здравствуйте, дорогой Виталий Егорович! Ну, вы уже видите? Вот такое происходит! Средь бела дня… Антонина Петровна, – злорадно обернулся он к певице, – за вами уже пришли!

Кречетов с улыбкой поклонился Тоне. Она, прервав танец, сделала кокетливый книксен.

– Товарищ Шумяцкий, у вас репетиция?

– Помилуй боже! – воздел руки к потолку администратор. – Я – и репетиция!… Я и головная боль – это таки да, это чистейшая правда…

– А что, собственно, произошло? – поинтересовался майор у Тони.

– Они мне не платят! – заявила певица, воинственно упирая руки в боки.

– Почему? По-моему, прекрасный голос…

– Меня уволили вместе с голосом! – запальчиво продолжала Тоня. – Выкинули из театра!

– Но вы же здесь! – рассмеялся Кречетов.

– И буду здесь!… – воинственно топнула каблучком певица. – Пока он не заплатит!

Воспользовавшись паузой, один из служителей вцепился в подол пышной Тониной юбки и потянул ее вниз. Отбившись от него веером, актриса снова грянула чечетку.

– Антонина Петровна, вы уже издеваетесь не надо мной, а таки над органами правопорядка! – тяжело вздохнул Шумяцкий.

Кречетов подошел к столу, протянул Тоне руку и тут же получил по ней веером.

– Товарищ Шумяцкий сейчас вам заплатит, – произнес майор, глядя на актрису снизу вверх. – Слезайте.

– Пусть сюда несут деньги! – заявила с высоты Тоня.

Кречетов обернулся к Шумяцкому, придав лицу недоуменно-холодное выражение. Он знал, что такой вид начальства оказывает верное воздействие на подчиненных. Подействовало и на этот раз. Хотя Шумяцкий никоим образом не был подотчетен перед военной прокуратурой округа…

Пока сильно уменьшившийся в размерах администратор, горестно сопя себе под нос, гремел ключами сейфа и трагическим шепотом отсчитывал деньги, Кречетов вновь повернулся к Тоне, не спешившей слезать со стола.

– А за что же вас уволили, Антонина Петровна?

– А вот за эту песню!

– Представляете, она ее на концертах поет, – понизив голос, встрял Шумяцкий. По всему было видно, что он страшно не хочет расставаться с потрепанной пачкой червонцев. – Позавчера выезжали на шефский концерт в рыболовецкий совхоз под Ильичевкой – спела!… Просто уму непостижимо…

– А что ж в этом плохого? – удивился Кречетов. – Красивая песня…

– Да вы что?! – возмущенно замахал пачкой денег Шумяцкий. – Это же песня женщины за два, простите, сольди! За два гроша! Буржуазное, с позволения сказать, псевдоискусство…

– Нич-чего подобного, – властно перебил Кречетов. – Это песня… м-м… итальянских партизан. Доблестных борцов с режимом Муссолини. В ней поется… – он повернулся к Тоне и едва заметно подмигнул ей, – в ней поется о девушке-связной. Два сольди – это пароль… Вот, и потом эта девушка героически гибнет в бою под Генуей… Так что вполне себе патриотическая песня. Еще споете нам, Тоня?

– Буду я еще надрываться, – пренебрежительно фыркнула артистка.

Кречетов и Шумяцкий одновременно протянули ей руки, но она ловко спрыгнула на пол без посторонней помощи, небрежно приняла у администратора пачку купюр, не считая, запихнула в сумочку и пошла к двери, независимо стуча каблучками.

– Антонина Петровна, а расписочку? – подал голос Шумяцкий. – Это ж деньги!…

В открытую дверь из коридора влетел веер и шлепнулся у ног администратора. Тот растерянно поднял его.

Кречетов весело рассмеялся. Похоже, что он не зря побывал сегодня в опере. Совсем не зря.

Поднявшись по лестнице, Гоцман долго не решался постучать. Тяжело было заходить сюда, но…

Нора открыла быстро, словно ждала. В ее руке дрожала оплывшая свеча.

– А мне сказали, шо вам дали электричество, – неловко произнес Давид.

Он пошарил по драным обоям, щелкнул выключателем. Ярко вспыхнула стосвечовка под потолком. Гоцман увидел лицо Норы – с тенями под глазами, горестными морщинками в углах рта, опухшее от слез.

– Выключите, пожалуйста… Я отвыкла от яркого света.

Проклиная себя, Гоцман поспешно погасил свет.

– Вы не пришли на похороны, – произнес он, проходя за Норой на кухню. – И на поминках вас не было… Я думал, шо-то случилось.

– Я стояла за оградой, – тихим, ускользающим голосом пояснила женщина. – Не знала, что у Фимы столько друзей.

– Если бы не война, их было бы гораздо больше… Они замолчали. Нора молча набрала воды в чайник, зажгла примус.

– Нора… Я ничего за вас не знаю… Фима не рассказывал…

В глазах Норы промелькнул секундный испуг:

– Лучше вы расскажите о себе… Кем были ваши родители?

Гоцман смущенно усмехнулся, пожал плечами. Присел на чемодан, но тут же испуганно вскочил, нашарил под столом колченогую табуретку и не без опаски перебрался на нее.

– Ничего особенного… Батя в порту бочки катал. Смешно, правда, – еврей-грузчик?… Он сам смеялся с этого. Говорил, шо никакой еврей, кроме него, на такую работу не мог бы поступить… Во-от. Потом, в империалистическую, воевал, закончил школу прапорщиков… Ну а в Гражданскую был в Красной армии, конечно.

Давиду показалось, что лицо Норы дрогнуло. А может быть, в этом было виновато неуверенное, колеблющееся пламя свечи.

– А потом?

– Потом работал в порту… Он до войны умер. И мама тоже… Она его очень любила. Прожила после него недолго совсем.

– Фима говорил, вы раньше были моряком…

– Нам было по семнадцать… Балбесничали… Марк решил взяться за ум. Уехал в Серпухов. Там школа была для летчиков… он еще говорил, шо название красивое – школа воздушной стрельбы и бомбометания… Он потом смешно про отбор рассказывал. Сидит человек у форме. Спрашивает: водку пьешь?… Ну, случается… Но нечасто. А танцуешь?… Бывает. Голова кружится, когда танцуешь? Нет. Значит, годен… Такой отбор.

Нора улыбнулась.

– Ну а я подумал – мне куда? – продолжал Гоцман. – Бомбометать не очень хотелось. В мореходке – форма, кормят. Ну, пошел… А я ж до этого по морю не ходил. Вышли в первый рейс, на практику. Одесса – Новороссийск… Был такой пароход «Ленин», бывший «Симбирск»… двухтрубный… Шторм был – так, не шторм, а слегка покачивало. А я на леере всю дорогу провисел…

– Где провисели? – с испугом спросила Нора.

– Леер – такое ограждение по борту, – объяснил Гоцман. – На нем висят, когда… кричат до волн.

– А-а… морская болезнь?

Оба неожиданно засмеялись. Странно прозвучал смех в квартире, где прописалось горе. Пламя свечи, стоявшей на столе, затрепетало, дернулось. Так же быстро, смутившись своего внезапного веселья, оба умолкли.

– Ну, и началось, – продолжал Гоцман. – Я уж и не кушал, и водку глотал литрами – не помогает… Закончил с отличием. Получил диплом, и меня списали… Вот так. А «Ленин» этот в июле сорок первого на мину напоролся под Севастополем. Ребята говорили – там больше трех тыщ людей потонуло…

– Сколько?… – охнула Нора.

Давид неловко полез в карман пиджака за папиросами и вопросительно взглянул на Нору. Она закивала – курите-курите… Поставила перед гостем блюдечко вместо пепельницы. Гоцман нашарил в кармане свою закрывашку, но вынимать не стал.

– А потом?

– Та шо?… – пожал плечами Гоцман, закуривая. – После мореходки пил несколько лет. Как шальной. Батя меня и бил, и стыдил – не помогало… Мать плакала, просила опомниться… А на меня как нашло и не отпускало… Ну, раз пошел за водкой, уже выпивши. Мне не дали. Я немного понервничал. Завели дело… – Он усмехнулся своим воспоминаниям. – Из магазина отписали: мы претензий не имеем… Марк приехал. Пришел прям на допрос. Он тогда первый орден получил, Красную Звезду. За бомбометание свое… Герой! Сверкает цацкой!… Стал на следователя кричать. Ну, я его и выкинул.

– Как выкинули? – улыбнулась Нора.

– Так. Взял прям за цацку и – до свидания. А шо?… Виноват, так надо отвечать. Следователь мне говорит: любите по справедливости? Да, говорю, люблю. А не хотите к нам стажером? У вас образование. Кадров не хватает. Дело закроем штрафом. Пойдете на курсы рядового и младшего начсостава… – Он ухмыльнулся. – Марк потом год со мной не разговаривал.

– А потом?

Улыбка медленно сползла с лица Гоцмана. Он сильно затянулся папиросой, выдохнул.

– А потом война. Следователя того в июле сорок первого бомбой убило… Марк инвалид… Теперь и Фимы нет… Вот и живи как знаешь… – Он нашарил во внутреннем кармане початую поллитровку, нерешительно взглянул на Нору. – Давайте помянем. Вы ж не были на поминках…

– Давайте…

Нора встала, вынула из стенного шкафчика три граненых стакана, попутно сняв с керосинки закипевший чайник. Давид разлил водку, один из стаканов накрыл ломтиком хлеба.

– Пусть земля тебе будет пухом, Фима, – тихо произнес он, глядя перед собой. – Спи спокойно, дорогой, Одесса-мама тебя не забудет. И мы тоже…

– Да, – эхом откликнулась Нора, поднимая свой стакан.