Текст книги "Ликвидация (СИ)"

Автор книги: Алексей Поярков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)

Гоцман, невнимательно улыбаясь, взглянул мимо Кречетова, на галерею. У двери, держась за косяк, топталась только тетя Песя.

– А где?… – не обращая внимания на изумленного Кречетова, вскинулся Давид. – Женщина тут была…

Тетя Песя махнула рукой в сторону арки.

Голый по пояс, босой Гоцман, бегущий по улице, особенного внимания к себе не привлек. Может, потому, что именно в тот момент, когда Гоцман возник на улице, прохожих там по счастливой случайности не оказалось. А то разговоры об этом случае ходили бы по Одессе до сих пор.

– Нора! – выдохнул Гоцман, догнав одинокую женщину, медленно шедшую по панели. – Шо случилось?

Она обернулась, и Гоцман смущенно загородил правым локтем лицо, а левой рукой – торс.

– Значит, правда?… – Она протянула ладонь к его лицу и сразу отдернула.

– Та вы не смотрите, – окончательно смутился Гоцман. – Я выскочил, думал…

Она отвернулась. Теперь они стояли спиной друг к другу, будто поссорившись, и выглядели со стороны нелепо. Только смотреть было некому.

– На Привозе сказали, что вас забрали эти… с машины «Рыба»…

– Так отпустили же… Вы только за этим?…

– Да. Я испугалась…

Из арки появился Кречетов. И замер, увидев Гоцмана с Норой.

– Ничего, – продолжала Нора. – Я пойду…

– Да… То я к вам после загляну.

– До свидания.

Она протянула ему руку, и Гоцман не глядя, слепо нашарил ее левой рукой, сжал холодные пальцы. Он чувствовал, как она напряжена.

– Так вы волновались? – хрипло спросил Гоцман. Нора вырвала руку из его ладони и быстрым шагом пошла прочь, почти побежала…

Кречетов, со скрытой усмешкой наблюдавший эту сцену, перевел взгляд на запыхавшегося пацана – расклейщика афиш, вынырнувшего из подворотни. Пацан деловито окунул в ведерко кисть, намазал клейстером большую афишу и косо шлепнул ее на ближайшую стену. Отступил на шаг, секунду полюбовался своей работой и тут же сгинул, будто его и не было. «Вот чертенок!» – усмехнулся Кречетов, делая шаг к афише. Отпечатанные на грубой желтой бумаге огромные черные буквы складывались в два слова, сладостных для каждого одессита, – «Леонид Утесов».

Кречетов неторопливо подошел к Гоцману, неподвижно глядящему вслед Норе.

– Видал? Утесов приезжает…

– Д-да-а… – не слыша его, покачал головой Гоцман.

– Одеваться-то будешь? – усмехнулся Кречетов. – Или так поедешь?…

Из арки, пятясь, задним ходом выехал «Виллис».

– Напомни, шоб по пути остановились, я папирос куплю, – хмуро бросил Давид, поворачиваясь.

– Отобрали? – догадался майор. – У меня «Дели» есть… Держи вот.

В распахнутое настежь окно кабинета Омельянчука врывался по-летнему радостный щебет птиц. Звенели трамваи. Гоцман, с залепленным свежим пластырем носом, сидел посреди кабинета на стуле, поглощенный далекими от происходящего мыслями. Омельянчук между тем беспокойно расхаживал по кабинету, потирая ладонями усталое лицо – поспать этой ночью так и не удалось. Говорил он отрывисто, с несвойственными ему паузами и старался при этом не смотреть Гоцману в глаза.

– Приезжает Утесов… Сегодня вечером выступит в опере. Но нам с той радости, Дава, одни убытки. Через час откроются кассы театра. Будет навал… Так что хватай хлопцев и бежи туда. Проследи за беспорядками. Вечером концерт, билет дадим… Вот… А лучше не ходи, – не в лад собственным словам вздохнул он. – Пластинку послушай…

Омельянчук замер посреди кабинета, засунув руки в карманы и хмуро глядя на Гоцмана.

– Ты чего, Андрей Остапыч? – вынырнул тот наконец из своих мыслей.

– А шо? – встрепенулся начальник УГРО.

– Вид у тебя лимонный.

– Так за тебя ж переживал! – вскинулся Омельянчук. – С утра вон Виталий Егорыч с Якименкой мне всю холку за тебя взмылили. Аж до кости! Бежи, говорят, Андрей Остапыч, стучи во все колокола… А я ж шо?… Жуков на заседании как рявкнул на начупра МГБ – освободить немедленно!…

Он засмеялся, но как-то криво, ненатурально. Уголовникам, которые на допросах смеялись таким же фальшивым смехом, Гоцман ни в жизнь не верил. Впрочем, Омельянчук быстро умолк и снова помрачнел.

– А шо еще?

– Ваську твоего Соболя в подсобное хозяйство сплавил, – с виду беззаботно обронил Омельянчук. – На всякий случай. К вечеру будет… Тишака еще не видел?… Ему из центральной картотеки за Радзакиса ответили… Статьи обычные, ничего особливого: вооруженный грабеж, нападения с целью ограбления… Первая ходка в двадцать седьмом году. В сорок третьем выдернут с зоны на фронт, через полгода комиссован по ранению. Тут же сел снова по 152-й, развращение малолетних… Дали пять лет, два с половиной отсидел, вышел по амнистии «семь-восемь». Устроился шоферить в инкассацию. Словом, биография вроде богатая, а уцепиться так и не за что… Э-э… По Филимонову-Живчику тоже пришло. Ну, тут пацан посерьезнее – убийства еще до войны, побеги…

Гоцман продолжал пристально смотреть на шефа. Омельянчук замычал утесовскую песенку, повернулся к своему столу, открыл чернильницу, заглянул в нее, перевернул на перекидном календаре очередной листок, крепко подергал себя за правый ус…

– Да! – внезапно вскинулся он. – Арсенин тебя нашел?

– Зачем?

– Марку сегодня операцию делают.

– Да ты шо? – подался вперед Гоцман. – Когда?!

– Звонили в госпиталь, в Москву! – радостно зачастил Омельянчук. – Аж два раза! Они говорят, к вечеру звоните! Ну, все, иди!… Дуй до театра, там уже кассы открывают!

– Андрей Остапыч, так шо… – произнес Гоцман, поднимаясь, но Омельянчук замахал на него руками, словно выгоняя гусей:

– Иди-иди!… Иди!…

Когда за Гоцманом закрылась дверь, Омельянчук с шумом выдохнул воздух. Набулькал из графина полный стакан теплой воды и залпом проглотил. Расстегнул верхнюю пуговицу синего кителя, сел за стол. И в который раз пожалел, что бросил курить.

На воровской малине, что размещалась в прекрасном одесском переулке, названном именем лучшего, талантливейшего поэта советской эпохи Маяковского, Чекан расчесывал перед зеркалом волосы. По привычке тронул пальцами шрам у виска, одернул гимнастерку и невольно скрипнул зубами от боли в раненой руке. Повернулся к посвистывавшему за спиной Толе Живчику.

– Так что за операция?

– Не знаю, – пожал плечами Живчик. – Сказали, срочно.

– «Срочно»! – проворчал Чекан. – Премся средь бела дня, а у меня даже ксивы нету.

– Штехель обещал – к вечеру будет.

Чекан подошел вплотную к Толе, заглянул в его наглые, блеклые, ничего не выражающие глаза.

– Объясни мне, Толя, как получилось, что два честных вора ходят на коротком поводке у какого-то Академика. А?

– А мне, Чекан, с поводком спокойнее, – отозвался Живчик. – Думать меньше… А вы ж вроде с Академиком кореша были, разве нет?

– Так мы с тобой тоже были…

Не закончив фразу, Чекан рывком извлек из-за пояса «парабеллум», выщелкнул обойму, вставил обратно. Живчик спокойно поднял вверх ладони, показывая, что они пусты.

– Где Ида, Живчик?

– Не знаю, – быстро ответил тот. – Ей-богу.

– Толя!…

– Ну, не знаю.

– А кто знает?

– Штехель. Ты у него спроси.

– Я спрошу, – невнятно пообещал Чекан. – По полной!

Он сунул пистолет за пояс, взял полотенце и быстро, умело прошелся по всем местам в комнате, где могли остаться его отпечатки. Дождавшись, пока он отвернется, Живчик быстро выхватил из кармана свой «вальтер» и спрятал его за спину.

– Волыну засунь обратно, – не оборачиваясь, приказал Чекан.

Живчик спешно спрятал пистолет снова в карман, широко улыбнулся подельнику. Чекан пару секунд тяжело смотрел на него, потом бросил:

– Ладно. Пошли.

Глава четырнадцатая

Что в УГРО что-то затевается, Гоцман понял, как только увидел двух лейтенантов МГБ, тащивших по коридору толстые стопки картонных папок. Следом шел третий – конвоир с расстегнутой кобурой. Давида так удивило это зрелище, что он даже головой покрутил, рукой с зажатыми в ней билетами на концерт по лбу постучал. Может, от побоев Максименко что сдвинулось?… С каких это пор личные дела одесских уголовников так спокойно носят по коридору, да еще стопками, да еще посторонние люди?…

В его кабинете также царил хаос. Все члены опергруппы Гоцмана в разнообразных позах расположились кто где и были заняты крайне интересным делом – распределением серых папок с личными делами по буквам. Руководил работой полуседой майор в очках – начальник картотеки УГРО.

– Строго по буквочкам! – приговаривал он. – Не путаем! Строго по буквочкам…

– А шо это здесь МГБ делает? – осведомился Гоцман с порога.

– То УВКР, Давид Маркович, – уточнил с полу Якименко, – контрразведка округа… А это… – он обвел руками происходящее, – это по приказу Андрея Остапыча нам приволокли почти всю картотеку. Сказали, бикицер, отберите самых кто в авторитете и особо опасных. Забрали их дела и унесли.

– Не понял, – Гоцман обернулся к начальнику картотеки, – а нам шо, уже не надо?

– Сказали, к вечеру вернут, – нервно поправил очки тот. – Не знаю. Мне приказали…

– Интересное кино, – пожевал губами Гоцман. В задумчивости коснулся залепленного пластырем носа. И вспомнил про зажатые в кулаке билеты.

– Леша, – тронул он за плечо Якименко, – сделай по дружбе. Один билетик отнеси вот по этому адресу… – Он подсел к столу и быстро накорябал карандашом на обратной стороне билета адрес. – Зовут Нора. Скажи, буду ждать у театра, но, если шо, пусть внутрь заходит…

– Сделаю, – расплылся в улыбке Якименко и, явно обрадованный возможности не копаться в папках, шагнул к двери. Гоцман удержал его за рукав:

– Леша, а шо Омельянчук такой дерганый?

– Так он же с утра по начальству за вас ходил…

– А кроме того, все нормально?

– Не знаю…

– Черт его… – пробормотал себе под нос Давид. – Шо-то чую, а шо – не пойму… И дела все позабирали… Контрразведка ходит…

– А шо такое? – пожал плечами Якименко.

Но Гоцман быстро помотал головой – тебе эта забота не сдалась. И, хлопнув Леху по плечу, подтолкнул его к двери…

Настенные часы мягко, уверенно отстучали время. Гоцман поднял глаза на циферблат и чуть не схватился за голову – мама дорогая!…

– Леня! Тишак!… Остаешься для присмотра! Остальным – быстро со мной до вокзала!

Оперативники с веселым гулом, толкаясь, покинули душный кабинет. Какое бы ни было дело с Гоцманом – это ж дело, а не то что в пыльных бумажках копаться.

В большую фотолабораторию штаба округа офицеры то и дело вносили пухлые штабеля серых папок. Эксперты молча фотографировали первые страницы каждого дела – клички, приметы, анфас, профиль…

Привокзальная площадь была переполнена встречающими. В глубине толпы глухо бухала медь духового оркестра. И только по восторженным крикам и взглядам толпы можно было приблизительно определить, где именно идет Утесов…

– Дядя Ледя! Дя-я-ядя-я Ле-е-едя-я-я!!! – радостно орал Мишка Карась, изо всей силы работая локтями и ногами.

Уже была видна цель. Смеющийся Утесов как раз принимал букет от очередной городской организации, когда Мишку приподняла на воздух неведомая сила. Что-то похожее с ним уже произошло, когда он попрощался с маршалом Жуковым… Мишка поднял глаза и понял, что прав. И в том, и в этом случае причиной был почтенный Давид Маркович Гоцман. Только с носом у него было что-то не то.

– Давид Маркович! – радостно удивился Мишка, попытавшись для начала высвободиться и быстро сообразив, что это не удастся. – А вот вам здрасте! Шо у вас с носом?…

– Пошли, вечный племянничек! – буркнул Гоцман, выволакивая Карася из толпы.

– Утесова же пропустим, Дава Маркович… – заныл Мишка.

Гоцман молча, умело пробежался по его карманам, поцокал языком. На его ладони лежало несколько разнокалиберных часов – от дорогущих дореволюционных «Братьев Одемар» до новейшей московской «Победы», мечты любого модника. Тяжело вздохнув, Гоцман отвесил пацану подзатыльник.

– Фимы мне не хватало, теперь ты… Поехали, лишенец!…

– На машине поедем, Давид Маркович? – радостно встрепенулся Мишка.

– На машине, на машине… На машине под номером 18, пять копеек станция. А будешь и там к чужим карманам присматриваться – пешком побежишь.

– Да ну, трамвай… – разочарованно протянул Мишка.

– Элиту они воспитывают! – гремел Гоцман через час, расхаживая по кабинету директора дипломатического интерната. – Пацан шлендается незнамо где, а они и в ус не дуют! Кто у вас отвечает за то, как пацан себе живет?! Где порядок, где дисциплина?!!

Директор не перебивал, слушал внимательно. Это только раззадорило Гоцмана.

– Мишка у вас казенит третий день – сам мне сказал, – и шо?! При входе мне дежурный честь отдал, и стоит себе спокойный! Будто Мишка только вышел!…

Директор молча сделал приглашающий жест – садитесь, мол. Несколько сбитый с толку Гоцман присел на стул.

– Мальчик на испытательном сроке, – мягко заговорил директор. – Взят по вашей личной просьбе. Курсанта за побег мы бы отправили в карцер или исключили. Можем и его исключить. Но жалко… Мальчишка способный. В хор записался и поет… Вот… Но влиять на него должны в первую очередь вы… Для него, по-моему, нет большего авторитета…

– Так я… стараюсь… – запнулся Гоцман. – Но… Директор молча смотрел на него.

– Я понял. Извините… – неловко произнес Гоцман, поднимаясь. – Я тут пошумел…

Директор протянул ему единственную руку:

– Всего хорошего.

Мишка в ожидании своей участи скучал в коридоре под большим портретом Молотова, болтая ногами на подоконнике. Гоцман подошел к нему и легонько пихнул в бок.

– Директор говорит, шо ты способный…

– Так это ясно, – презрительно отозвался Карась.

– А ты казенишь… Дураком хочешь быть?

– Ты мне не отец, шоб указывать! – сердито ответил Мишка, отворачиваясь к окну.

Гоцман помолчал немного, потом решительно взял Мишку за руку:

– А ну слезай. Пошли.

…В небольшой комнате, плотно уставленной рассохшимися и покосившимися деревянными шкафами, крепко пахло пылью. За кривым столом крошечный лысый еврей с толстенных очках внимательно вчитывался в только что написанное Гоцманом заявление. Мишка вертелся на стуле, время от времени чихая от настоявшейся в воздухе пыли.

– То есть не опеку, а именно усыновить, я правильно понял?… – Председатель комиссии по усыновлению поднял глаза за стеклами очков на Гоцмана.

– Да.

– Именно.

– Именно.

Задумчиво пошевелив губами, председатель комиссии отложил заявление и уставился в стену, словно проверяя сам себя.

– Жилплощадь у вас имеется…

– Да. Отдельная комната.

– Аж!… Нормальненько. И паек вы получаете?

– Усиленный, – кивнул Гоцман. – Литер Б.

– Нуда, – в свою очередь понимающе кивнул председатель. – А шо с возражающей стороной? Имею в виду жену там, родственников…

– Некому возражать. Никого нет.

– Ну да, вы ж говорили… А у мальчика?

– Шо у мальчика? Жена?…

– Нет, родственники…

– Вам же ж сказали – сирота я, дядя! – Мишка снова чихнул.

Председатель грозно наставил на Карася узловатый указательный палец:

– Вот только повышать тон на меня не надо, молодой человек… На меня уже повышали тон. И плохо кончилось!… – Он неожиданно весело подмигнул и добавил: – Для меня.

– Вы извините, но у меня времени в обрез, – встрял Гоцман, щелкая карманными часами-луковицей. – Шо еще требуется?

– Я понимаю, уголовный розыск… Ну шо ж, если вы уже подумали…

– Я подумал, – быстро сказал Гоцман.

– Хорошо подумали? – недоверчиво блеснул очками председатель.

– Хорошо.

– И вы спешите…

– Очень!

– Угу, – понятливо буркнул председатель. – Тогда… тогда пусть молодой человек подпишет, а завтра мы выдадим вам все бумаги…

Председатель положил перед Мишкой заявление Гоцмана, открыл чернильницу, положил на стол ручку. Карась, насупившись, начал катать ее по столу.

– Ну и что я должен буду делать? – пробубнил он, ни на кого не глядя.

– Ничего, – пожал плечами Гоцман. – Человеком становиться.

– И на хрена мне это?

– Не знаю, – снова пожал плечами Гоцман, глядя в сторону.-Думай…

– О!… – Председатель одобрительно поднял палец, достал из кармана платок и, шумно сморкаясь, побрел куда-то за шкафы.

– А тебе зачем? – после паузы спросил у Гоцмана Мишка.

– У меня семью убили, – тоже не сразу ответил Давид.– Ты пацан вроде хороший…

– Ты что, моим отцом хочешь стать? – тихо спросил Мишка.

– Да…

Теперь они пристально смотрели друг на друга – чумазый вихрастый Карась и угрюмый, устало опустивший руки на колени Гоцман.

– Дуришь, – наконец сдавленно прошептал Мишка.

– Нет. Правда, хочу.

– Та ну…

– Клянусь, – тихо сказал Гоцман.

В следующий миг Мишка бросился ему на шею, стиснул изо всех сил:

– Папка!…

Из-за шкафов показалось лицо председателя. Он попеременно шумно сморкался и утирал бегущие по щекам слезы. Гоцман почувствовал, что у него в глазах тоже жарко щекочет…

– Знаешь, как я тебя буду слушаться?! – жарко пообещал Мишка, хлюпая носом в порыве чувств.

– Знаю… – Гоцман с трудом справился с собой. – Сынок, ты только часы мои верни… А еще раз залезешь в чужой карман, выпорю. Понял, сынок?!

Он ловко залез пальцами в Мишкин карман, извлек оттуда свои часы и водворил их на место. Строго взглянул в Мишкины мигом высохшие глаза.

– Где расписаться? – хором спросили отец и сын, оборачиваясь к председателю.

На галерее в поте лица работала Циля. Если бы она так работала за деньги, она давно уже купила бы себе пол-Одессы и немножечко больше. Но она работала для души. Она боролась за свое женское счастье. Окрестности вздрагивали от ударов огромного молотка, которым Циля загоняла гвозди в доски. Доски крест-накрест закрывали вход в комнату тети Песи…

Саму тетю Песю было слышно довольно плохо. Она металась по комнате и жаловалась людям на жизнь. Эммик сидел у ног Цили на дощатом полу галереи и, обхватив руками голову, глухо стонал: «Мама, мама…» Видимо, ему было жаль мать, но семейное счастье тоже ж не валялось на дороге.

– Шо происходит? – Гоцман кивнул смеющемуся дяде Еште, который в глубине двора наблюдал за происходящим.

– Тетя Песя довела детей до крайности, – пояснил тот. – Так Циля кует счастье собственными руками…

– Шо ты делаешь, Циля?… – Гоцман поднялся на галерею, но Циля глянула на него с такой злобой, что даже Давид понял: мешать молодым ковать свое счастье не нужно, дороже обойдется…

Вогнав в доску последний гвоздь, Циля с грохотом уронила молоток на пол галереи и, полюбовавшись работой, подхватила Эммика под руку. Было слышно, как тетя Песя забилась в истерике, пытаясь освободиться из заключения.

– Циля, ты только его не замучай! – окликнул со двора дядя Ешта. – Оставь чуть-чуть на завтра!

– Дядя Ешта, уйдите, я вас попрошу! – взвился Эммик. Дверь в его комнату захлопнулась.

Оконное стекло в комнате тети Песи со звоном разлетелось на куски. Тетя, насколько можно, показалась в проеме, рискуя порезаться торчащими во все стороны острыми зубьями.

– Шоб ты задохнулась под этим счастьем, биндюжница!… Давид Маркович, ну вы же хоть!… – попыталась она пригласить в соучастники Гоцмана.

– Тетя Песя, та хоть внуками обрадуетесь,– рассмеялся тот, звеня ключами.

Войдя к себе, Гоцман зашарил по ящикам в поисках обувной щетки – после поездки на Фонтаны слой пыли на сапогах был такой, что не дай бог. Рома мирно лежал в углу на своем мешке, словно и не вставал, подымливал самокруткой.

– Как торговля?

– Та-а… – пренебрежительно протянул Рома и вдруг спохватился: – До вас тута женщина заходила.

– Какая?

– Такая… ничего себе. Бумажку вам оставила… – Он торопливо плюнул на самокрутку.

– Где?

Рома, виновато опустив глаза, протянул Гоцману погашенную самокрутку:

– Вот. Я тут скурил ее немножко… Извиняйте. Гоцман, сжав губы, вырвал из его ладони бумажку. Это был билет на концерт Утесова. Под взглядом Гоцмана Рома невольно сжался, подтянув мешок поближе к себе.

– Шо она сказала?! – прорычал Гоцман, хватая парня за ворот. – Вспоминай!

– Та не знаю я, – просипел Рома. – Шо-то казала… Та пошла.

Швырнув обувную щетку на пол, Гоцман загремел вниз по лестнице. Остановившись на полпути, рявкнул:

– Шоб завтра же все продал, понял?! И вали в свою Гораевку…

Дверь открыл чернявый мужичок лет тридцати пяти, в тельняшке и длинных футбольных трусах. Оттолкнув его, Гоцман прошел к комнате Норы, вслушался в тишину за дверью.

– Нора дома?

– Не знаю. Кажется, нет.

Гоцман молча прошел на кухню. Пусто. Сосед зашлепал следом.

– Давид Маркович, вы меня не узнаете? Я же Петюня. Помните? Мы ж с Фимой соседи были до войны. А меня потом призвали, я пулеметчиком был на фронте против финнов… А зараз ездил в Измаил, тама на стройке работал. Строители ж везде нужны. А шо такое у вас с носом?

– Помню, помню…

Он снова подошел к двери Норы, стукнул пару раз кулаком.

– Може, спит? – предположил Петюня. – Хотя вы так стучите, шо уже можно и проснуться…

В ответ Гоцман, сжав губы, саданул ногой по двери и вышиб ее. В комнате было пусто. На тумбочке рядом с постелью несколько книг. Он приподнял верхнюю, уже знакомого Бунина… Толстые, в добротных переплетах томики. Жуковский. Пушкин. Вяземский. Все стихи.

– Где она? – повернулся Гоцман к Петюне.

– Я не знаю, Давид Маркович, – сжался тот. Гоцман устало прислонился к косяку вышибленной двери. Неприятно, сухо трепыхалось в груди. Он набрал воздуху в легкие и выпучил глаза, прижав ладонь к сердцу. В кармане пиджака хрустнула, зашуршала бумага. Под любопытным взглядом Петюни он извлек смятый серый листок. Это было извещение из военкомата. Вот еще не было печали… Давид взглянул на часы – как раз поспеет. Заодно и разберется с военкомом, который не давал Фиме пенсии…

На столе лежала большая довоенная карта Одессы. Поверх нее была разложена схема военных складов, выполненная черной тушью на тонкой бумаге. Чекан и Штехель задумчиво изучали обе схемы, время от времени негромко переговариваясь. Рядом Толя Живчик выбирал ложкой ягоды из банки с вишневым компотом, время от времени капая на пол. Штехель раздраженно, с сопением косился на него.

– Сколько будет человек? – обронил Чекан.

– Десять. – Штехель поднял свинцовые глаза на Живчика. – На пол не капай!

– Десять мало…

Штехель отошел от стола, нашарил в углу тряпку и прошелся ею по компотным каплям.

– «Мало»! – передразнил он Чекана. – Я тоже сказал – мало! А Академик – хватит! Главное – толпу завести…

Чекан в задумчивости заскрипел половицами.

– Нужны как минимум три грузовика. Заметь, не наши, а трофейные или ленд-лизовские, тяжелые… Чтобы ворота вышибить. И оружие.

Живчик снова капнул на пол компотом. Штехель швырнул ему под ноги тряпку:

– Сам три! Шоб чисто было!… Нуты и сказал, Чекан… Где ж я тебе возьму три грузовика?

– Это не мое дело, – покачал тот головой. – Если толпа пешком пойдет, всех по дороге переловят. У склада мы должны оказаться через десять-пятнадцать минут. Раз этим занимается контрразведка, все будет серьезно. И еще… Войти, допустим, мы войдем. А как будем выходить?!

Живчик допил из банки остатки компота, удовлетворенно икнул, облизал ложку и, нагнувшись, вытер руки о половую тряпку. Штехель, глядя на него, даже застонал от ненависти. Сдерживая себя, уставился на карту. Но тут же поднял глаза снова – Живчик, кряхтя, достал с полки над буфетом еще одну банку компота, локтем надавил на крышку…

Мыча что-то нечленораздельное, Штехель вырвал банку у него из рук, подхватил с полу огромный таз, вывалил туда компот. Таз отнес в коридор и с грохотом швырнул на пол:

– Жри!!!

Живчик молча, с тяжелым вздохом отвернулся. Чекан наблюдал за сценой с непроницаемым лицом.

– Сколько у нас еще времени?

– Часика три-четыре, – тяжело дыша, просипел Штехель.

Предъявив дежурному на входе в военкомат повестку, Давид заозирался, ища глазами указанный на бланке кабинет. Нашел. За обитой дерматином дверью со следами сорванной румынской таблички стояла тишина.

– Разрешите?…

Из-за стола поднялся военком, примерно ровесник Гоцмана. В звании подполковника, с массивным симпатичным лицом и живыми карими глазами. Давид пробежался взглядом по орденским планкам на его кителе. Хорошо повоевал военком, от души. Две Красных Звезды, «Отечественная война» обеих степеней, «За оборону Москвы», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией». И два ранения. Что-то не верилось, что такой человек мог отказать Фиме в пенсии… И уж тем более в то, что Фима мог заехать ему по физиономии.

– Подполковник милиции Гоцман… Вот… – Давид протянул извещение. – Вызывали?

– Вызывал… – Офицеры обменялись рукопожатием, и военком повернулся к небольшому сейфу, стоявшему в углу кабинета. – Одну минуточку, Давид Маркович.

Он позвенел ключами, распахнул тяжелую дверцу.

– Хотелось в торжественной обстановке, – виновато произнес подполковник, не оборачиваясь, – да, как на грех, всех подчиненных на Чабанку погнали… Знаете?

Примерно в тридцати километрах от Одессы, в Чабанке, размещался большой военный полигон. С назначением в округ Жукова Чабанку спешно переоборудовали и улучшали, и офицеров всех родов войск гоняли туда на полевую практику табунами. Об этом Гоцману было хорошо известно.

– В общем, придется так, – вздохнул военком, – как говорится, почти в боевой обстановке…

Он извлек из недр сейфа небольшую красную коробочку, одернул китель, выпрямился, строго и торжественно взглянул на Давида.

– Указом Президиума Верховного Совета СССР подполковник милиции Гоцман Давид Маркович за мужество и храбрость, проявленные во время Великой Отечественной войны при защите социалистической Родины, награждается орденом Красного Знамени… Поздравляю вас, товарищ подполковник!

Ничего не понимающий Гоцман растерянно принял из рук военкома коробочку. Раскрыл, достал орден… Он увесисто лежал у него на ладони, тяжелый, серебряный, почти такой же, какой давали в Гражданскую. Только тогда вместо «СССР» на нем было написано «РСФСР».

– Служу Советскому Союзу, – наконец неуверенно, вовсе не по-уставному произнес Давид. – А… за что? И почему вот так… после войны?

Военком засмеялся:

– За что именно – вам лучше знать, Давид Маркович. А что вот так, после войны… не удивляйтесь, сейчас такая неразбериха в наградных отделах творится. Что-то куда-то не дошло, где-то фамилию не так написали – и привет… Но, видите, разобрались же в конце концов! Так что носите на здоровье…

Подполковник говорил еще что-то, но взволнованный Давид не слышал его. Он вспомнил тот ноябрьский день в Киеве, Контрактовую площадь и Гостиный Двор, из окна которого садил и садил безостановочно пулемет. Тут и там на грязном булыжнике темнели бугорки тел убитых солдат. На углу Александровской улицы дымно горела немецкая самоходка «хуммель». И еще дико, страшно кричал на одной ноте раненый старшина Жебуртович – ему пробило пулей височную кость, он ослеп… И огромный город лежал наверху, нависая над Подолом, и к этому городу нужно было пробиться сквозь огонь, и лужи, и грязный снег… А пулемет продолжал гавкать, словно давясь от жадности патронами, и тогда Давид медленно, очень медленно, стараясь не привлечь к себе внимания, пополз по мокрому, уже схваченному первым заморозком камню старинной площади…

А потом долго лежал, тяжело дыша, на этих самых камнях, стараясь думать о том, что его обязательно подберут санитары. Пулемет молчал, и бой шел уже в глубине Подола, смещаясь к Владимирской горке. А он лежал. И было очень холодно. Горячей была только кровь, очень яркая, алая, словно нарисованная талантливым художником-баталистом…

Наверное, его лицо изменилось, потому что подполковник участливо тронул Гоцмана за плечо:

– Все в порядке, Давид Маркович?…

– Шо?… – Давид с трудом пришел в себя. – Та не, я просто… сообразил, за шо его дали. – Он кивнул на орден и вдруг предложил военкому: – Слушай, надо бы обмыть его, шо ли… У тебя есть?

Военком молча прошел к двери, выглянул в коридор, захлопнул дверь и запер изнутри. Потом достал из сейфа початую бутылку водки, банку тушенки и два стакана…

Орден тихо звякнул о стеклянное дно. Подполковники молча чокнулись. Посмотрели друг на друга.

– Дай бог, чтобы не последний…

Обжигающее тепло пошло по горлу. И Гоцман коснулся губами мокрого ордена, скользнувшего к нему по стенке стакана.

Подполковник придвинул к нему тушенку и складной нож:

– Заешь, Давид Маркович… И если не секрет – что ты там… сообразил?

– За Киев, – коротко пояснил Давид, жуя тушенку. – Не приходилось там бывать?

– Нет, – покачал головой военком. – Разве что до войны… У меня другие маршруты были.

– Да я по медалям вижу… Западный и Третий Белорусский?

– Ну да, 290-я стрелковая…

– А где задело-то?

– Первый раз под Белевом, второй – в Литве…

– Ну, будь здоров…

– Поехали…

Выпили еще, зажевали.

– А тебя где зацепило? – спросил военком, показывая на свежие ссадины на лице Давида.

– А-а… Поспорили тут с одним. Все, военком, я твой должник теперь.

– В смысле? – непонимающе взглянул подполковник.

– Ну… поллитра с меня.

– А! – засмеялся военком. – Ну, когда следующий орден на тебя пришлют, придешь уже со своим…

После паузы Гоцман, помявшись, выговорил:

– Слушай… к тебе такой Ефим Аркадьевич Петров, шестого года рождения, за пенсией не приходил?… Участник одесского подполья, инвалид, газами травленный?…

– Петров, Петров… – нахмурился военком. – Да были, конечно, Петровы, но не подпольщики. А что?

– Ты, наверное, недавно назначен?

– Ну да, – вздохнул подполковник, – месяц как из Белорусского округа перевели. А что? – снова повторил он.

– Ничего, – невесело улыбнулся Гоцман. – Значит, Фима дал по роже тому, кто тут перед тобой был…

Грохотала типографская машина. Из ее жарко рокочущих недр одна за другой вылетали еще горячие, пачкающие руки листы с кличками, приметами, фотографиями анфас и профиль…

Парень-ученик подхватил плотную пачку только что отпечатанных оттисков и свалил к ногам хмурого лейтенанта МГБ. Сделал шаг в сторону двери.

– Куда? – окликнул его лейтенант.

– Отлить. Невмоготу уже.

– Павлюк, – негромко произнес лейтенант в пространство. Рядом мгновенно вырос рослый сержант. – Проводи…

– Шоб подержал? – весело поинтересовался ученик.

– Надо – подержит, – холодно сказал лейтенант. – А надо – оторвет. Даю минуту…

Машина грохотала, выбрасывая все новые и новые листы…