Текст книги "Ликвидация (СИ)"

Автор книги: Алексей Поярков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

– Товарищ маршал, – подал тот дрожащий голос, – я не понимаю, чем вызваны ваши нападки на…

– А кто настрочил в Москву доклад о своем решающем вкладе в борьбу с бандитизмом?! – рявкнул Жуков. – А?! Уже и дырочку небось для ордена прокрутил?!

Кумоватов, приподнявшийся было со стула, кулем осел обратно. Жуков остановился, бережно положил на место указку, извлек из кармана платок и прошелся им по мокрому от пота лбу.

– Все! Учения начались! Противник наступает и топчет нашу землю!… А мы – мы должны всыпать ему перцу под хвост!… Все свободны!

По дороге, ведущей к морю, неторопливо пылил черный обкомовский ЗИС-101. Перегородка, разделяющая водителя и пассажиров, была поднята, но первый секретарь обкома решительным жестом пресек попытку Кумоватова начать разговор в машине:

– Ты что, спешишь куда?… Сейчас выйдем, пойдем погуляем на воздухе…

Кумоватов замолчал и, судорожно сглотнув, облизал пересохшие губы. Недалеко от обрыва водитель остановил лимузин. Кумоватов и Кириченко выбрались наружу, с наслаждением подставив разгоряченные лица свежему ветру, дующему с моря.

– Ну что там у тебя стряслось? – широко улыбаясь и не глядя на Кумоватова, поинтересовался Кириченко. – Совсем тебя Жуков за… мучил, а?

Первый секретарь горкома выдавил такую же беспечную улыбку и тоже уставился в морскую даль, будто любуясь ею.

– Именно по этому вопросу и хотел с вами посоветоваться, Алексей Илларионович…

– Ну, советуйся, – хмыкнул тот.

Они всегда так разговаривали, один на «вы», другой на «ты». Кириченко было всего тридцать восемь лет, но его партийная биография была куда богаче, чем у Кумоватова, а положение – несравненно более крепким: Алексей Илларионович был ставленником Хрущева, первого секретаря ЦК КП(б)У и председателя Совмина УССР. Именно Хрущев вытащил Кириченко в киевский аппарат ЦК в 1938-м…

– Алексей Илларионович,– продолжая улыбаться, будто речь шла о чем-то веселом и приятном, заговорил Кумоватов, – обстановка в городе складывается… невыносимая. Вы же слышали, как он… на военном совете… Обо мне, о всей партии… Без малейшего уважения. С издевкой такой злой… Но это – черт с ним, это не факты, это эмоции…

– А шо, факты имеются? – ухмыльнулся Кириченко.

– Фактов, извиняюсь, как грязи… Вооружил офицеров. В городе творятся просто невероятные вещи… Каждый день хоронят убитых неизвестно кем людей… А потом приезжает военная контрразведка и отпускает задержанных убийц. А что он делает с квартирным вопросом?… – Кумоватов тяжело вздохнул. – Под предлогом того, что негде квартировать офицерам, создал какую-то специальную жилищную комиссию, которая начала выявлять в Одессе излишки жилья… Домохозяев обязуют принимать войска на постой за чисто символическую плату, гораздо ниже рыночной… Люди в панике, горком завален жалобами… Зато армейские его боготворят…

– Не скажи, – помотал головой Кириченко. – Мне доложили, шо недавно кто-то из военной прокуратуры к нему на доклад пришел. И показалось ему, шо прокурор постучал тихо… Так он ему по-пластунски приказал по кабинету ползать. Боевому офицеру, полковнику…

– Во-во, Алексей Илларионович, – горячо поддакнул Кумоватов. – Значит, и тут свои порядки развел… Это ж диктатура просто какая-то, как вы думаете? Прямое попрание советских законов! А сейчас маневры эти дурацкие… Согласитесь, что при генерале Юшкевиче такого не было…

– М-да, – хмыкнул Кириченко. – А я его недавно просил обкому три трофейные машины продать, взамен этого барахла… – Он кивнул на ЗИС. – Отказал. Причем не мотивировал вообще никак… Нет, и все. – Кириченко покосился на собеседника. – Знаешь, как он меня за глаза называет?… Одессит в худшем смысле этого слова.

– Ай-ай-ай, – покачал головой Кумоватов. – Ну, надеюсь, такому положению сохраняться недолго…

Кириченко повернулся к коллеге, внимательно посмотрел на него. Лицо Кумоватова покрылось красными пятнами.

– То есть… я хотел сказать… – сипло проговорил он и запнулся, прочищая горло. – Я надеюсь, что вы разделяете мою позицию… Поэтому и попросил встречи с вами, Алексей Илларионович. Вот. И если вы… будете предпринимать какие-то шаги, то я… и весь горком… Чем скорее, тем лучше, – невнятно закончил он свою мысль.

Вместо ответа Кириченко кивнул и, развернувшись, двинулся по направлению к машине. Взялся за ручку дверцы, распахивая ее.

– М-да, – с неожиданной задумчивостью пробормотал он, глядя на Кумоватова. – Он, понимаешь, приехал и уехал… А нам тут жить.

Глава пятнадцатая

Кречетов стоял перед зеркалом, проверяя, как сидит на нем штатский костюм. Недовольно покосился на наваченные плечи – этот писк моды ему вовсе не нравился, но что поделаешь?… Пробежался глазами по отутюженным стрелкам на брюках, начищенным ботинкам. И тут услышал из соседней комнаты тихий плач. Осторожно ступая, подошел к постели. Тоня, свернувшись на покрывале клубочком, плакала тихо, обиженно. Как ребенок.

– Тонюш, – чуть слышно произнес Кречетов, обнимая ее за плечи. – Что случилось?

Вместо ответа Тоня вскинула на него заплаканные глаза.

– Ты куда?

– По службе, – огорченно пожал плечами Виталий. – Нужно.

Он снова состроил вопросительную физиономию – что стряслось?… Но Тоня спрятала лицо в подушку.

– Тонюш.

– Ерунда, – прошептала она. – Мне почему-то стало страшно…

– Чего ты испугалась? – Он присел на краешек кровати, погладил ее руку.

– Не надо. Щекотно… Не знаю. Просто страшно, и все…

Он нагнулся, положил голову на подушку рядом с Тоней, заглянул ей в глаза. Она, капризно хмурясь, кулачком вытерла слезы.

– Да ерунда, не обращай внимания… Как во сне – страшно, а отчего, не понимаешь… У нас же все хорошо?

– Конечно, – улыбнулся Кречетов.

– Ну вот… А это просто бабские страхи. Да?

Виталий с нежностью смотрел на Тоню. Плюнуть бы сейчас на все, остаться в этой душной комнатке, на этой постели, рядом с ней, заснуть, сжимая ее в объятиях… А потом – увезти. Непонятно куда, непонятно как, но обязательно увезти. И чтобы она родила. А уехать она наверняка согласится. Какие у нее перспективы здесь, в разрушенной Одессе?… Да и двадцать пять лет – не… восемнадцать.

Тоня снова вытерла набежавшие слезы, на этот раз ладонью. И в памяти Кречетова вдруг вспыхнул тот давний, незабытый им летний вечер двадцать пятого года. Девочку звали Людой, она была дочерью эмигранта – собственно, иных русских, не эмигрантов, и не водилось в маленьком чудесном городе под названием Дубровник. Внизу, у моря, раздавался приглушенный расстоянием благовест. По красивой, будто покрытой ярко-синим лаком поверхности моря медленно двигался пароход под итальянским флагом. Подходя к пристани, он важно, протяжно загудел… И тогда Люда точно таким же жестом, как Тоня сейчас, вытерла мокрые глаза тыльной стороной кисти: «Мне так хорошо с тобой, мой родной…» Виталию еще никогда никто не говорил таких слов. И сердце колотилось как ненормальное…

Странно, но он знал о дальнейшей судьбе Люды. Она вышла замуж за торговца автомобилями в тридцатом году, когда Виталий уже был кадетом. И уехала в Канаду. А два года спустя умерла во время родов.

– …Тонюш, мне действительно надо идти.

– Угу, – промычала Тоня, вновь отворачиваясь.

– Скоро мы поедем с тобой в Москву. Скоро все будет очень хорошо… Просто замечательно хорошо.

– Просто ужас как хорошо, – в тон ему продолжила Тоня. – Я стану заслуженной артисткой, а ты – генералом. Или даже маршалом. Все, иди… Я буду спать.

Она сомкнула веки, помахала ладошкой в сторону двери – иди, иди… Кречетов, посидев еще немного, со вздохом поднялся, направился к выходу.

– Виталик, – вдруг окликнула Тоня. Он замер, взявшись рукой за косяк. -Да?

– Ты меня любишь? – глухим от слез голосом спросила Тоня.

Кречетов перевел дыхание:

– Очень…

– У тебя… никого нет?

– Ты с ума сошла? – улыбнулся он.

– Правда? – недоверчиво всхлипнула Тоня.

– Чистейшая.

Тоня снова ткнулась носом в подушку.

– Все, я уже не плачу… Иди.

Хлопнула дверь. Тоня перевернулась на спину и, молча глотая слезы, уставилась в высокий белый потолок.

…Штехель с коптящим бензиновым факелом в руках осторожно двигался по низкому коридору катакомб, время от времени сверяясь с нарисованными на стенах маленькими меловыми стрелочками. Ему не часто приходилось спускаться в этот запутанный подземный город, вернее, целую страну – протяженность одесских катакомб приближается к трем тысячам километров, с ними не сравнятся ни римские, ни парижские. Откуда-то, видимо, из боковых штолен, иногда явственно тянуло морским ветерком, и тогда пламя факела начинало трепетать. Дымный огонь время от времени выхватывал из тьмы надписи на стенах. Под одной из стрелочек, с которой сверился Штехель, было коряво выведено: «Господи, спаси мою душу», под другой – деловитое предостережение дореволюционного горняка, видимо маркшейдера: «Кондицюннаго доломита на второмъ уровне нетъ!»

У одного из поворотов Штехель запнулся, осторожно оглянулся по сторонам. И неуверенно шагнул в огромную каверну, выдолбленную в толще ракушечника. В подземной комнате царила полная тьма, он поднял факел повыше. И тут же вздрогнул – прямо над его головой вспыхнула электрическая лампочка.

– Хорошее место, – раздался за его спиной искаженный подземной акустикой голос Академика, и Штехель снова вздрогнул. – И электричество есть. И путей отхода много… Это Зеркальная Фабрика. Даже название этому залу придумали…

Академик, одетый в штатское, сидел в большой нише, выдолбленной в камне над входом в подземную комнату. Распрямился и легко спрыгнул вниз.

– Вот здесь, на этом самом месте, – напыщенным тоном экскурсовода произнес он, обводя руками пространство, – 21 октября 1942 года московский чекист Абрамов двумя пулями в висок убил одесского чекиста Кузнецова… Потом тот же Абрамов убил сошедшего с ума чекиста Литвинова. Ну а 18 февраля 1943 года, когда сам Абрамов заполнял дневник, его выстрелом в висок убил чекист Глущенко… Весело, правда?… Я свидетель… Эх, кино на этом материале бы снять… Но… ведь никто никогда об этом не узнает. Будут рассказывать сказки об отважных подпольщиках, крошивших румынских оккупантов и стойко державшихся на допросах. А о том, что отважные подпольщики буквально теряли рассудок от голода, холода и темноты, о том, что сами, по собственной инициативе шли на контакт с противником и стреляли друг другу в висок – этого никто никогда не расскажет. Потому что… кому это интересно, правда?… Что в этом поучительного?… Где героизм, спрашивается, и патриотизм советского человека?…

Кречетов зло рассмеялся.

– Они и меня бы убрали… После провалов лета сорок второго одесские подпольщики разоружили всех, кого в начале войны прислали из Москвы. И постепенно убирали, одного за другим… Вражда между москвичами и одесситами была с самого начала, об этом я позаботился. А поводы были пустячные. Взял кусок хлеба не вовремя – расстрел… Потом уже пошли убийства на почве нарушений психики. Тяжело все же здесь безвылазно. Особенно когда наверху румыны и… не знаешь, когда все это кончится…

– Но… не убрали ведь? – рискнул поддержать разговор Штехель.

– Не убрали, – холодно глянув на него, подтвердил Кречетов. – Как-то ночью так захотелось их взорвать к чертовой матери! Еле сдержался… А в результате – нервный срыв. Из чего вывод – не надо себя сдерживать. Старика-психиатра нашли?

Штехель ткнул ненужный факел в стену, гася его.

– Пока нет. Он, скорее всего, уехал из города…

– Когда ничего не можешь сделать, убеди себя, что ничего делать и не надо, – ухмыльнулся Кречетов и прошелся по Зеркальной Фабрике, разминая затекшую спину. – Правда, Штехель?

– Вы, я вижу, в хорошем настроении?…

– В самом поганом, – кивнул Кречетов. – Женщина моя плачет от каких-то предчувствий. Сам бы всплакнул с удовольствием, да не выходит… Ну, какие новости?

Штехель отвел глаза:

– Разведчики уезжают. Около тридцати человек сегодня отбыли во Львов и Симферополь…

– Поездом?

– Так точно.

– Еще что?

– Еще что? – потер лоб Штехель. – Этого, Платова, из Киева… проверили, как вы сказали. Арестовали под видом контрразведки. А он… всех положил.

– Сколько было человек?

– Трое… Людишки серьезные. Всех положил.

– Значит, не очень серьезные, – невнимательно обронил Кречетов, в задумчивости бродя по подземной комнате.

Он остановился в дальнем углу, куда почти не доходил свет лампочки. Штехель невольно съежился, наблюдая за высокой черной тенью, неспешно покачивавшейся на стене.

– Гладко! Слишком гладко! – донесся из угла приглушенный голос Академика. – И Гоцмана взяли, и разведчики уезжают, и Жуков учения объявил…

– Какие учения?

– Войсковые, – коротко пояснил Кречетов. – Весь одесский гарнизон за два дня должен убраться в Молдавию. Думаю, недели на полторы. Плюс гэбэшники из двух областей.

– Может, это шанс? – неуверенно спросил Штехель.

Кречетов вышел из темного угла, сунув руки в карманы.

– Гладко, – снова процедил он, пристально глядя на собеседника. – Гладко все!… Значит, так! – Голос его стал жестким и требовательным. – Нужно отследить погрузку войск. Только не попадитесь на фуфло: уехали, значит, действительно уехали! Сколько человек? Какая техника? На сколько дней взяли провианта? Сколько угля погрузили в тендеры паровозов? Уехал ли сам Жуков?… В общем, по полному кругу, с перепроверкой…

– Ясно.

– Если они действительно уйдут из Одессы… – начал Кречетов, но тут же оборвал себя: – А что этот Платов, из Киева? Пострелял твоих ребят и спокойно гуляет по городу?

– Прамек сказал ему, что это проверка.

– Или он сам догадался… – задумчиво протянул Кречетов. – Проверь его еще раз.

– На чем?

– У Гоцмана сынок приемный есть. Мишка Карась… Только чтобы сам! Без помощников! А Чекан пусть приглядит за ним. Понял?…

Штехель, мрачно нахохлившись, молчал, уставившись в землю.

– Не слышу! – резко окликнул Кречетов.

– Да понял я, понял…

В запущенной части парка на Фонтанах, больше похожей на лес, небольшая компания пацанов занималась интеллектуальным отдыхом, а попросту говоря, швыряла камни с обрыва в только им понятную цель. Время от времени они начинали спорить, видимо, о том, кто дальше или точнее метнул снаряд.

Запыленный черный «Адлер» остановился на заброшенной аллее, в тени каштанов. Платов, вынимая из-за пояса пистолет и засовывая его в карман, обратился к усатому водителю:

– Который?

– Кажется, вон тот… шо слева… Курносый такой.

– Что значит «кажется»? – хмыкнул Платов. Шофер прищурился.

– Точно, он…

Из замаскированного в густых зарослях бурьяна «Доджа» были отлично видны и Мишка, и Платов. Толя Живчик ткнул пальцем в сторону:

– Чекан, гляди…

Тот посмотрел в указанном направлении и спокойно кивнул:

– Не суетись. Пусть работает…

…Платов, насвистывая, неспешным шагом приближался к пацанам, стоявшим на обрыве. На ходу стянул с головы кепку и вяло обмахивался ею. Мишка Карась, обернувшись, внимательно взглянул на него. Платов рассеянно улыбнулся, щурясь от режущего глаза блеска озаренного солнцем моря. Но Мишка продолжал смотреть на него – тревожно и пристально.

А между тем к пацанам с разных сторон уже бежали, задыхаясь, не меньше десятка вооруженных автоматами милиционеров во главе с Якименко. Они бежали молча, почти бесшумно, и Платов не сразу заметил их.

Дальнейшие события в парке разворачивались очень быстро. Платов в два прыжка оказался рядом с Мишкой, вырвал из кармана оружие и мгновенно, вертясь волчком, сделал четыре выстрела, заставив бегущих сбавить темп, а некоторых и залечь. Мишку он умело держал перед собой, закрываясь им, словно живым щитом. Пацан отчаянно бился, стараясь вцепиться в лицо, но у него это почему-то не получалось. Остальные сначала замерли в остолбенении, а потом бросились врассыпную.

Милиционеры открыли огонь. Но стреляли одиночными и скорее для острастки – целиться в Платова, прикрывавшегося Мишкой, никто не решался.

Живчик начал было вылезать из джипа, но Чекан придержал его за рукав:

– Не дергайся. Пусть сам поцапается…

Платов, по-прежнему прижимая к себе на уровне лица бешено брыкающегося Мишку, втиснулся на переднее сиденье «Адлера» и захлопнул дверь. Мотор машины заработал. Леха Якименко поднял пистолет, но тут же опустил – куда стрелять-то, в пацана, что ли?… Скрипнул зубами от досады и вскинул оружие снова. Лобовое стекло автомобиля покрылось сеткой мелких трещин, а усатый шофер с простреленной головой повалился на дверцу, заливая сиденье кровью.

Ругаясь на чем свет стоит, Платов зашвырнул Мишку на заднее сиденье, толчком выпихнул труп водителя из машины и, нырнув под приборную доску, нажал на педаль газа. «Адлер» взревел и, подпрыгивая, промчался мимо милиционеров. Один из них вскинул автомат, но Якименко ударил кулаком по стволу:

– Отставить! По колесам!…

Тяжело дыша, Платов угнездился на водительском сиденье, не обращая внимания на отчаянные попытки Мишки вцепиться ему сзади в горло. Круто заложил руль направо, потом налево, отчего Мишка повалился на сиденье навзничь. Машину занесло на параллельную аллею, подбросило, снова занесло. Несколько автоматных очередей прошло мимо. Пули сбивали ветки и листья, щелкали по валунам. За бешеным завыванием мотора стрельба преследователей почти не была слышна.

– Сволочь! Фашист! – в отчаянии орал Якименко, бессильно посылая пулю за пулей из ТТ вслед скрывшемуся автомобилю. – Сволочь! Сволочь!…

Пистолет обиженно клацнул в его руке и затих. Со всех сторон к капитану бежали обескураженные милиционеры, в их руках дымились автоматы.

– Потери? – хмуро осведомился Леха, выщелкивая из пистолета пустую обойму и стараясь ни на кого не глядеть.

– Потерь нет, товарищ капитан!…

Кречетов, Довжик и Омельянчук молча смотрели на убитого горем Якименко, стоявшего по стойке «смирно» в центре кабинета Гоцмана. На месте Давида восседал полковник Чусов.

– …после чего преступник скрылся в неизвестном направлении, – глядя в пространство, заканчивал доклад Якименко. – Машина «Адлер-Дипломат», черная, номер ЮЮ 05-74, Измаильской области… Машины с такими номерами в области не зарегистрировано. Попыток преследования не предпринималось в силу отсутствия у нас транспорта. Убитый шофер опознан, это Мирча Туркул, 1915 года рождения, до войны был водителем троллейбуса, в армию не призван из-за туберкулеза легких, после оккупации выехал в Румынию, где работал водителем троллейбуса в Констанце, в сентябре сорок четвертого репатриирован…

– Я же приказал… – свистящим шепотом неожиданно перебил Чусов, с ненавистью глядя на Леху. И внезапно сорвался на крик: – Я же приказал следить за пацаном!!! Глаз не спускать!!!

– Мы не спускали, – чуть не плача, отозвался Якименко. – Просто не успели…

– Все же объяснил и предупредил! – продолжал бушевать полковник. – Подельники Гоцмана могут прийти за ним! Они будут подчищать концы…

– Виноват, товарищ полковник, – тихо, но твердо произнес Леха.

– Вы свободны, капитан! – гаркнул Чусов, поднимаясь. – Слухи о ваших высоких боевых качествах сильно преувеличены!

– Шо-о?! – забывшись, вскинулся Якименко.

– Вы свободны!!!

Леха, багровый от обиды, вышел, сильно хлопнув на прощанье дверью.

– Гер-рои-сыщики! – сквозь зубы процедил Чусов. – Неудивительно, что…

Он выбрался из-за стола и зашагал по кабинету. Оме-льянчук тяжело вздохнул, разглядывая свои руки.

– Я не очень понимаю, зачем нужно было убирать Мишку… – проговорил Кречетов.

– Пацан мог что-то видеть, слышать! – раздраженно пояснил Чусов. – Дети часто видят то, что… – Резко оборвав сам себя, начальник контрразведки округа ткнул пальцем в Омельянчука. – Искать пацана! Искать и найти, слышите, товарищ полковник?! Живым… или мертвым!… – Голос Чусова стал издевательским: – И спасибо… за отличную работу!

Дверь грохнула еще раз. Унылую паузу, повисшую после ухода Чусова, наконец сипло нарушил Омельянчук:

– Михал Михалыч, займись розыском Мишки… Якименку только не подключай. Прошерсти все, шо можешь, понял?

Довжик молча кивнул. Омельянчук со вздохом поднялся.

– Андрей Остапыч, – снова подал голос Кречетов, – я так понимаю, что мое прикомандирование к вам можно считать законченным…

– Виталий, не дави мне мозоль!… – махнул рукой Омельянчук. – Ты знаешь, шо это такое – когда лучший сотрудник оказывается гадом, который тут еще с хрен знает каких времен окопался?! Это ж… это ж вся жизнь моя тут, выходит, насмарку прошла!

Кречетов молчал, опустив голову.

– Я ж его вот таким вот сопляком помню!… – продолжал изливать боль Омельянчук. – Когда он еще кандидатом на звание был только!… Все ж на моих глазах было!… И вот… да я ж просто слов никаких не могу подобрать… – Подбородок полковника начал вздрагивать. Он сильно подергал себя за усы, отвернувшись к окну.

Довжик и Кречетов обменялись невеселыми взглядами.

– Ладно… – наконец справился с собой Омельянчук и вновь повернулся к офицерам: – Вы лучше спросите у меня, с какой радости Гоцмана крутит контрразведка, а за его сыном должны следить мы, ОББ?! А?!

– И почему?

– А я знаю?! – раздраженно рявкнул полковник.

Кречетов в задумчивости расхаживал по своему кабинету. Механически подхватил со стола спичечный коробок, подкинул пару раз до самого потолка, ловко поймал… Потом посмотрел на коробок уже осмысленно. Взял из стакана остро заточенный карандаш и вывел на одной стороне коробка «ДА», на другой – «НЕТ». Сильным щелчком снова подбросил коробок до потолка, проследил глазами, как тот шлепнулся о старую лепнину и полетел вниз. Но ловить не стал.

Коробок тихо стукнул о толстое стекло, покрывавшее стол. И встал на ребро.

Кречетов задумчиво усмехнулся.

…На станции Одесса-Товарная стоял под погрузкой военный эшелон. Мощный паровоз ФД, пятясь, двигался к водокачке, в окне виднелось лицо машиниста. Паровоз толкал перед собой зеленый пассажирский вагон, отличавшийся от обыкновенных разве что меньшим числом окон.

Из нескольких «Студебеккеров», стоявших задним бортом вплотную к составу, обливающиеся потом солдаты аккуратно передавали по рукам в вагоны тяжелые опломбированные ящики. За процедурой следил молодой розовощекий лейтенант-артиллерист, очевидно очень гордый доверенной ему почетной миссией.

– Проходи, проходи, папаша, – сурово окликнул он путевого обходчика, вынырнувшего из-под колес товарного вагона. Обходчик был как обходчик – в пропотевшей и запачканной угольной пылью серой гимнастерке с черными погонами-«балалайками» и такой же грязно-серой фуражке с черным околышем, с молотком в руках. – Нечего тут… В другой раз проверишь.

Обходчик, пожав плечами, кинул невнимательный взгляд на стоящие под разгрузкой машины и нырнул под состав.

В большой комнате Тоня собирала на стол. Получилось очень красиво – купленные на Привозе огненно-красные помидоры, казалось, вот-вот прожгут клеенку, а жареная картошка пахла так призывно, что устоять было просто невозможно. В вазочке для конфет лежало несколько «Мишек-сибиряков» в красочных обертках, в трофейной фарфоровой вазе для фруктов – горка ранних бархатистых персиков. На примусе весело дребезжал крышкой закипающий чайник.

Кречетов в задумчивости стоял у окна, глядя на вечернюю неосвещенную улицу. Трофейный приемник «Тефага», стоявший на серванте, негромко пел вибрирующим лемешевским голосом арию Ленского из оперы «Евгений Онегин».

– «Куда… Ку-у-уда… Ку-у-да вы удалились… Весны мое-е-ей… Златы-ы-ы-е дни-и-и-и…» – печально вытягивал невидимый поэт, предчувствуя гибель.

Кречетов невольно шевелил губами, проговаривая текст арии. Когда-то он знал несколько глав «Евгения Онегина» наизусть. А сейчас, наверное, даже письмо Татьяны не вспомнил бы, хотя его в школах учат…

«Паду ли я, стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она…» Эти слова, казалось, были написаны про него. Вот только поддаваться вялой рефлексии, как Ленский накануне дуэли, – это неправильный подход. Как только ты задумался о том, что можешь проиграть, ты уже проиграл. Надо выходить на бой с полной убежденностью в том, что ты победишь. И тогда ты действительно побеждаешь.

– Ты чего? – тронула его за плечо Тоня.

– А?… – Кречетов вынырнул из своих мыслей, вяло улыбнулся. – Думаю – действительно, а куда же они удалились-то?…

Тоня, приподнявшись на носках, чмокнула его в макушку:

– Давай за стол, картошка остынет…

В сумерках к станции Одесса-Товарная на большой скорости подлетели два больших черных автомобиля – «Мерседес-Бенц» и «Бьюик». Адъютант, ловко выпрыгнув с переднего сиденья, распахнул дверцу «Мерседеса», и из глубин машины показался командующий Одесским военным округом в летнем форменном пальто внаброску. Сопровождаемый несколькими генералами Жуков быстрым шагом пересек оцепленную солдатами площадь и через полминуты стоял у зеленого пассажирского вагона, отличавшегося от обычного разве что меньшим количеством окон. Офицер-железнодорожник с тремя звездами на погонах попытался было отдать маршалу рапорт, но тот, не дослушав, пренебрежительно махнул рукой и быстро поднялся в вагон.

Далеко впереди маячила хвостовая платформа уходящего эшелона. На ней покачивался солдат с автоматом. Он охранял что-то угловатое, грозно вытянутое, плотно укрытое от посторонних взглядов брезентом.

Чумазый обходчик, тихо насвистывая, шел через пути, время от времени поглядывая вслед составу. Пересек небольшую площадь перед станцией Одесса-Товарная, обогнув несколько телег-биндюг и тачечников, занявших свои места после снятия оцепления, и вскочил в стоящий на разворотном круге прицепной вагон трамвая № 30.

– Весь маршрут? – сонно осведомилась у него разморенная кондукторша.

– Весь…

– Тридцать копеек.

Порывшись в кармане брюк, обходчик извлек два пятиалтынных, протянул кондукторше. Встал на задней площадке вагона рядом с усатым пожилым рыбаком, бережно придерживавшим бамбуковое удилище, и чуть слышно, словно сам для себя, произнес:

– Шестой эшелон пошел. Жуков тоже. Вагон – бронированный.

Усатый рыбак равнодушно кашлянул в кулак.

Стоя у платяного шкафа в спальне, Тоня затаила дыхание и прислушалась к происходящему в комнате. Звякнула ложечка в стакане, потом еще раз, зашуршала конфетная обертка. Наверное, Виталий допивал чай.

Раскрыв шкаф, Тоня склонилась к висевшему на плечиках кителю, втянула носом воздух. Сняла с узкого серебряного погона, прямо с эмблемы, изображавшей щит Фемиды, тонкий женский волос. Сравнила его цвет со своим и нахмурилась. Вроде совпадает.

Бесшумно закрыв створки, Тоня подошла к висящему на стуле пиджаку, запустила пальцы во внутренний карман. Извлекла маленькую записную книжечку в щегольском золотистом переплете, быстро перелистала. Почти все страницы были заполнены тонким, изящным, сильно наклоненным вправо почерком. Тоня обратила внимание на то, что многие имена были сокращены до одной буквы, а фамилии так и вовсе нигде не попадались.

Раздались шаги Кречетова. Тоня попыталась засунуть книжечку на прежнее место, но запуталась в пиджаке.

– Где это лежало?… – Она взмахнула зажатой в кулаке книжечкой, раздраженно глядя на Виталия.

– В кармане.

– Валяется тут на полу…

Она положила книжечку на сиденье стула, отошла к постели и молча, не раздеваясь, забралась под одеяло. Кречетов удивленно наблюдал за ней.

– Ты чего, Тонюш?

Она засопела, отвернувшись к стене. Кречетов взглянул на часы:

– Тонюш…

– Иди, иди, – глухо сказала Тоня, – ты же собирался.

– Тонь, это ж по службе. – Голос Кречетова звучал мягко.

– Вот и иди!… А мне спать пора!

Она накрылась с головой и махнула рукой – уходи! Кречетов, пожав плечами, засунул записную книжку в карман, надел пиджак и на цыпочках направился к двери.

– Свет выключи, – попросила вслед Тоня.

– Пока. Спокойной ночи, – тихо отозвался Кречетов, гася электричество.

– Спокойной.

Хлопнула дверь. И тотчас же Тоня сбросила одеяло и вскочила с кровати.

Кречетов шел быстро, и Тоня неслышной тенью едва за ним поспевала. Начались плохо мощенные, почти полностью разрушенные боями двухлетней давности окраинные улицы, о которых она имела слабое представление. Похоже, они смещались в сторону Молдаванки, но так ли это было, Тоня не знала. Ей было страшно в пустынной ночной Одессе, но, во-первых, в случае опасности она всегда успела бы заорать, и тогда Виталий бы ее спас, а во-вторых, ей было ужасно любопытно, куда именно направляется Кречетов… Иногда любопытство готово было смениться бешенством, но Тоня уговаривала себя: нужно быть справедливой. Никаких доказательств измены Виталия у нее пока нет. А когда она застукает его в объятиях той распутной твари, что его приворожила, вот тогда и можно будет дать волю эмоциям.

За спиной Тони на пыльную проезжую часть упал свет далеких фар. Она испуганно отпрянула, схоронившись в вовремя подвернувшейся подворотне. И успела заметить, что Виталий точно так же, может, даже проворнее, чем она, бросился прочь с дороги, слившись со стволом покосившегося от времени дерева. Мимо, скорбно завывая усталым мотором, протащилась полуторка, и снова настала тишина. Шаги Кречетова ее не нарушали, Тоня отметила, что идет он совершенно бесшумно.

Возле осевшего двухэтажного дома он неожиданно сбавил шаг, быстро оглянулся и потянул на себя противно заскрипевшую дверь подъезда. Вошел. Тишина стала такой всеобъемлющей, что Тоне хотелось закричать, чтобы ее нарушить.

С трудом справившись с тяжко колотящимся сердцем, она выждала несколько минут и осторожно, сжавшись от пронзительного визга несмазанных дверных петель, вошла в подъезд. Там никого не было. Через пролет виднелась открытая дверь черного хода, выводившего на параллельную улицу.

Спотыкаясь на сбитых ступенях, Тоня пересекла подъезд и приоткрыла дверь. Параллельная улица была совершенно пустынна. Только ободранный дымчатый кот, словно привидение, бесшумно двигался по булыжной мостовой, поводя светящимися недобрыми глазами. На мгновение Тоне даже показалось, что Виталий превратился в этого кота…

Платов в сопровождении Штехеля вошел в небольшую комнату, загроможденную разномастной мебелью. За круглым столом, небрежно сложив руки на груди, сидел Чекан, холодно разглядывая пришельца. Платов ответил ему таким же равнодушным взглядом.

– Вы хотели со мной встретиться, – медленно проговорил Чекан. – Я слушаю.

– Я хотел встретиться с Академиком. – Платов сделал упор на слове «Академик».

– Я – Академик.

Платов поморщился, вздохнул.

– Надоело… Сегодня днем вы сидели в том «Додже», что ехал за нами… Что, Академик лично следит за проведением моей проверки?

– Что вы хотели сказать? – не обращая внимания на сарказм, настойчиво произнес Чекан.

– Вам – ничего, – хмыкнул Платов. – Я буду разговаривать только с Академиком.

Чекан прищурился:

– Может, тебя шлепнуть?

– Попробуйте, – снова хмыкнул Платов.

Чекан со Штехелем озадаченно переглянулись. Дверь в соседнюю комнату открылась, оттуда показался Кречетов в штатском.