Текст книги "Ликвидация (СИ)"

Автор книги: Алексей Поярков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

В квартире Марка везде было яркое солнце. Оно лилось сквозь распахнутые настежь окна, лучилось в чисто вымытых стеклах, ласкало лепестки свежих цветов, стоявших в вазах, озаряло застекленные фотографии на стенах. И два счастливых человека, присевшие на подоконник открытого во двор окна, улыбались этому солнцу и этому летнему дню. Галя приникла к груди Марка, нежно обнимая его, тот ласково перебирал пальцами ее волосы.

– Марк?… – не веря своим глазам, с порога хрипло проговорил Гоцман.

Арсенин остановился в дверях за его спиной, широко улыбаясь. Марк неторопливо обернулся. Его выбритая наголо голова была перевязана. А глаза из отстраненных и далеких стали совсем другими – теплыми, прежними. Как в те времена, когда они с Давидом были закадычными дружками, молодыми и беспечными…

– А, Д-дава, – слегка заикаясь, проговорил он своим сильным добрым голосом и, осторожно высвободившись из объятий Гали, пошел, прихрамывая, к другу. – Здравствуй, Д-дава. Я очень соскучился п-по т-тебе…

Мужчины стиснули друг друга в объятиях. Галя вытерла счастливые слезы. Да и у Гоцмана глаза были на мокром месте… Он звучно похлопал Марка по спине.

– Говорит! Говорит, а!… – Радостно улыбаясь, он разглядывал друга, словно видел его впервые. – Нет, Галь, ты глянь, а?! Ведь говорит же, чертяка…

– Говорю, г-говорю, – с неожиданным раздражением кивнул Марк и, отпихнув от себя Гоцмана, начал кружить по комнате. – Г-говорю я! И д-дальше что? Что д-дальше, Д-дава?… Д-да не смотри ты так на меня – н-нормальный я, н-н-нормальный…

– А-а, – чуть успокаиваясь, протянул Гоцман, – так тебя выписали?

– Н-нет, я с-сбежал… Да здоровый я, здоровый!… Н-на мне же все, как на собаке… Т-тем б-более, что операцию д-делал лучший хирург г-госпиталя. А г-где Фима? – неожиданно спросил Марк.

От этого вопроса Гоцман вздрогнул. Отвел глаза, сглотнул.

– Фимы… нет.

– Я знал… – Марк кивнул неожиданно спокойно, да что там – пугающе спокойно. – Я т-так и знал… Убили… П-понимаешь? Я это знал…

Гоцман, ничего не понимая, быстро обменялся взглядом с Галей. У нее на миг затуманилось лицо, она стала прежней – уставшей, ссутулившейся, вечно плачущей…

– Ты… что-то чувствуешь?

– Д-да, -кивнул Марк.

– Что?

– Что д-дальше, Д-дава? Не знаю…

Гоцман криво улыбнулся.

Гоцман и Арсенин вышли из прохладного, пахнущего кошками подъезда дома, где жил Марк, во двор. Хорошо было здесь, в этом маленьком летнем дворе. И даже не верилось в то, что совсем недавно, неделю назад, отсюда они провожали Марка в Москву, на операцию. И лил дождь, и буксовал у подъезда не желающий заводиться грузовик.

– Нашли сообщника Лужова? – неожиданно спросил Арсенин, когда они уже свернули в подворотню и шли к улице.

Давид настороженно покосился на врача:

– С чего ты взял, шо был сообщник?

– Я, конечно, не сыщик, но Конан Дойла в детстве читал, – усмехнулся Арсенин. – Там были подобные сюжеты…

– Это до тебя не касается, – перебил Давид. – Лучше давай за Марка…

Арсенин помолчал немного.

– Ну что тут скажешь?… Прогресс налицо. Заживление феноменальное, лично я никогда такого не видел. Да и вообще, чтобы человек так себя чувствовал в послеоперационный период… – Он пожал плечами, что можно было расценивать и как недоумение, и как восхищение. – То, что он заговаривается, пока нормально. Ему бы сейчас побольше фруктов и овощей… И покоя. Тебе, кстати, тоже не мешало бы… Курагу с изюмом ешь?

– Ем, – неохотно кивнул Гоцман. – Но редко.

– А молоко?

– Ненавижу.

– А надо, – вздохнул Арсенин. – Совсем по-хорошему я должен бы отправить тебя на медкомиссию… И… алкоголя поменьше бы, Давид.

– А шо Марк за Фиму говорит? – перебил Гоцман. – Или это – с бреда?

Арсенин снова помолчал. Они остановились на перекрестке, пропуская тяжелую биндюгу, на которой везли большой буфет без стекол, и снова двинулись.

– Не знаю… Мозг штука тонкая и хитрая. При травмах иногда странные возможности открываются… Например, люди начинают говорить на языках, которых никогда не знали… Хотя что тут странного? Мы используем возможности своего мозга только на двадцать процентов… Плюс интуиция… – Он искоса взглянул на Гоцмана. – Давид, как ты думаешь, отчего мне тревожно?

Гоцман не ответил, продолжал шагать. Только лицо его стало сумрачным и непроницаемым.

– Ладно, – кивнул Арсенин. – Закрыли тему. Молоко пей обязательно. Два стакана в день, понял?… Или отправлю на медкомиссию. Да, еще что хотел… Где ты жить-то будешь?… Квартира пропала…

– Пока в кабинете, – хмуро сказал Давид, – диван вот в ХОЗУ попрошу. А потом… ремонтом займусь. Как полегчает…

– Можешь переселяться ко мне, – предложил Арсенин. – У меня жилплощадь вполне приличная. Далековато, правда, но ничего.

– Не, спасибо, – помотал головой Гоцман. – Стеснять тебя не хочу…

На галерее работал уже знакомый Гоцману бродячий стекольщик, вставляя стекла в комнате тети Песи. Завидев Давида, он вежливо приподнял с головы картуз:

– Я извиняюсь, я вижу, шо вы очень выгодные клиенты… Може, у вас во дворе стекла меняют регулярно?… Так с меня вы будете иметь хорошую, нормальную даже скидку. Только умоляю, никогда не приглашайте Вержболовского, он еще кричит таким козлиным голосом: «Сте-е-е-екла вставля-я-яем!» – и вправду очень противно протянул стекольщик. – Он же вам вставит на живую нитку, а потом подует малейший ветерок, и вы будете иметь стекло, выпавшее прямо на стол в момент обеда… А можно спросить, кто у вас такой буйный, шо стекла бьются прямо каждый день?… Хотя, вы знаете, моя Мариша тоже была в молодости очень темпераментная…

– Дава Маркович, вы зашли посмотреть на свои остатки жизни?! – Из глубин комнаты появилась сама тетя Песя. – Ой-ой, это ж надо быть таким обормотом, шобы запустить внутрь комнаты гранатой! Шо это, игрушка?! Не, я понимаю – запустить гранатой в штаб с фашистами, но зачем же вам в комнату, а?! А вы уже дали телеграмму в Гораевку, шобы они забрали тое, шо осталось от Ромы? А за пожить, так это смело можете у нас. У нас же есть отличная пуховая перина, и вы там займете совсем немного места…

Он и сам не знал, зачем зашел в эту черную, пахнущую дымом и порохом обгоревшую коробку. Хорошо еще, что ордена, фотографии и документы додумался перенести на работу… А вот довоенный костюм, безнадежно испорченный Эммиком накануне вечером, сгорел дотла. Ну что же, наверное, это знак. Предзнаменование перемен, что ли… Может, Марк бы рассказал, в чем тут дело, раз он такой стал чувствительный… Что же такое с Марком?…

Хрустя осколками стекла, он постоял посреди комнаты, сунув руки в карманы. На секунду нашло странное отупение. Нет, нельзя думать обо всем сразу… Где жить, Марк, Нора, Академик, Омельянчук, Чусов, Жуков, сегодняшняя ночная граната, вчерашний разговор на пьяную голову с Виталием… Нужно что-то одно. О нем и думать. А разгребаться будем уже по очереди…

Ага, вспомнил он с усмешкой, молоко. Арсенин говорил за молоко. Значит, Привоз… А тут, в этой закопченной коробке, делать нечего, Разве что вспоминать. А вспоминать – это значит отдавать нынешнее на съедение прошлому. Такую роскошь он себе позволить не может…

Молоко на Привозе, конечно, было. Продававший его с телеги селянин заставил Давида болезненно скривиться, во-первых, напомнив ему Рому, а во-вторых, попытавшись в нагрузку к молоку всучить литр домашнего красного вина. Дежурный на входе в управление, козырнув, весело поинтересовался, не пивом ли разжился товарищ подполковник для своего отдела, на что Давид ответил особенно хмурым взглядом.

Кабинет, на счастье, был пуст. Гоцман открыл балкон, впуская в комнату жаркий, будто из бани, воздух, достал из сейфа стакан, отмыл его от присохших чаинок. Нетвердой рукой налил молока до краев и с отвращением уставился на него. И чего, интересно, полезного?… Одна радость только, что холодное по такой жаре. Эх, лучше бы ему Арсенин пиво прописал… «Пей молочко, сыночек, оно же полезное для здоровья…» – всплыл в памяти голос матери. Зажмурившись, он взял скользкий ледяной стакан и залпом, как водку, проглотил. Содрогнулся от отвращения. Медля, наплюхал из бидончика второй, опять до краев… И с тоской взглянул на вошедшего в комнату Кречетова:

– Молоко любишь?

– Пей, пей, – рассмеялся майор, – доктор прописал, так не увиливай! После лучшего румынского вина – самое полезное дело!

– Ну шо тебе, трудно? – жалобно поинтересовался Давид.

Кречетов, пошарив в карманах, вынул ключи:

– Арсенин прав, выглядишь ты неважно… Вот тебе ключи, иди ко мне, ляг и выспись…

– У меня дел по гланды, – ворчливо отозвался Гоцман.

– А я говорю, выспись, – настойчиво повторил Кречетов. – Считай, это приказ младшего по званию… – В дверях он обернулся и добавил: – А дежурному я скажу. Если что – тебе позвонят. И вообще, перебирался бы ты ко мне, а?… У меня, правда, Тоня с завтрашнего дня будет жить, но комнат же две. А то куда тебе податься-то?… На стульях тут, что ли, ночевать будешь?…

Давид нерешительно взглянул на него:

– Вообще я ремонт там хочу заделать… А шо? Новые обои, стекла, пол настелить… Рухлядь выкинуть…

– Разумно, – одобрил майор. – Но это ж только на словах быстро делается. Так что моя берлога в полном твоем распоряжении…

– А не стесню?

– Я тебя умоляю!… – с одесским выговором протянул Кречетов. – Все, я побежал. Увидимся…

Хлопнула дверь. И тут же распахнулась снова. На пороге стоял майор Довжик, поддерживая под локоть абсолютно пьяного Леху Якименко.

– Та-а-ак… – протянул Гоцман таким голосом, что, будь Леха трезвый, он сразу понял бы, что дело худо. – Пьян?

– Так точно, – со вздохом отозвался Довжик. Минуту Гоцман раздумывал, как поступить. Потом неожиданно взял со стола стакан молока, подошел к Якименко и рукой вздернул вверх его упавшую на грудь голову:

– Пей!…

Глава пятая

Кречетов шел быстрым шагом, почти бежал. На секунду задержался у торговки цветами, раскинувшей свой красочный товар на углу улицы Ленина, выбрал большой букет белых роз, кинул продавщице синюю купюру и, взглянув на часы, уже в самом деле бегом бросился к подъезду оперного театра.

Продавщица закричала что-то вслед, размахивая зажатой в кулаке сдачей. Майор обернулся на бегу, беспечно махнув рукой.

Племянник Штехеля едва успел отскочить в ближайшую подворотню…

– …Ну шо, получшало? – осведомился наконец Гоцман, с ненавистью глядя на сидевшего перед ним понурого Якименко. – Разговаривать-то будем, герой – портки с дырой?… Не слышу!…

Леха с трудом попытался закинуть ногу за ногу и с независимым видом откинуться на спинку стула. После недолгих попыток это ему удалось.

– Нет.

– Ладно, – обреченно вздохнул Давид, махнув рукой. – Сдай оружие и иди.

– Не сдам, – заплетающимся языком выговорил Якименко.

– Я сказал, оружие на стол!!! – заорал Гоцман так, что задребезжали стекла.

Но Леха недаром служил в разведроте. Крика он не боялся, тем более в своем нынешнем состоянии.

– А почему вы со мной так разговариваете, товарищ подполковник? – с трудом процедил он, раскачиваясь на стуле.

– Нет у него оружия, – тихо вставил сидевший в углу Довжик.

– Как это нет? – оторопел Гоцман.

– Нету, – тихо произнес Якименко. – Потерял.

– Где потерял?!

– Не помню…

Леха опустил тяжелую голову на руки, не обращая внимания на ошеломленного начальника.

– Ты шо, больной?! – взвился после паузы Гоцман. – Головой ударился?! Вспоминай!… Где его нашли? – повернулся он к Довжику.

– В парке Шевченко, за туалетом…

Гоцман подскочил к балкону, махнул рукой Ваське Соболю, загоравшему на солнцепеке во дворе:

– Васек, отставить курорт, заводи транспорт! Бикицер!…

Городской парк культуры и отдыха имени Шевченко каждому одесситу был дорог по-своему. Кого-то прежде всего впечатляла выставка трофейной военной техники, открывшаяся вскоре после освобождения Одессы, кто-то вспоминал те славные довоенные времена, когда парк носил имя Косиора и с парашютной вышки прыгали бодрые девушки в белых трусиках. Нашелся бы обязательно и восьмидесятилетний ветеран, помнивший посещение Одессы императором Александром II Освободителем, который, собственно, и заложил этот парк в 1875 году. Памятник самодержцу – массивная лабрадоровая колонна с белым мраморным профилем царя – давным-давно исчез неведомо куда, как кануло в Лету и прежнее название парка – Александровский.

А вот Гоцману парк имени Шевченко помнился октябрьским днем десятилетней давности. Тогда, в тридцать шестом, стоял он в оцеплении возле стадиона, вместе со своими сослуживцами сдерживая напор сорока тысяч болельщиков, съехавшихся со всей Украины посмотреть на игру одесской команды с турками… Комментировал тот матч сам Синявский, радиотрансляция шла на весь СССР и на Турцию. Игры Давид не видел, зато слышал мощный рев, доносившийся со стадиона. И только потом узнал, что турки были наголову разгромлены одесситами…

Да много чего тут было. Возле стадиона летом тридцать седьмого брал Гоцман Сашку Раешника, который убил на глазах у двух случайных свидетельниц первокурсницу Аду Красицкую.

Свидетельницы – семидесятилетние старушки – дали довольно точный словесный портрет преступника, и весь личный состав милиции был поднят на ноги. Через день Давид увидел Раешника – по описанию это был он – в очереди за газировкой. Убийца стоял, подбрасывая на ладони двадцатикопеечную монету, сытый, лоснящийся, наглый, и небрежно посматривал на беспечно болтающих о чем-то девчонок, стоявших в очереди перед ним. На пальце у него блестело золотое колечко, которое Раешник снял с руки убитой студентки.

Раешник зацепил Давида медленным, ленивым взглядом и мгновенно все понял. Но Гоцман не дал ему выхватить из кармана клешей нож, не дал заслониться, словно живым щитом, одной из девчонок, стоявших за газировкой… Испуганный писк девчонок и запомнился. А глаза Раешника, валявшегося на газоне, были бессмысленными, как у снулой рыбы. Золотые часы с гравировкой, которые Гоцман получил за его задержание, исправно отсчитывали время до осени сорок первого, пока не разбило их осколком бомбы с немецкого пикировщика…

Словом, памятных и приятных местечек в парке имени Шевченко было более чем достаточно. Общественный туалет к ним явно не относился, и тем не менее Якименко и Гоцман расположились неподалеку от него, на замызганном яблочными огрызками и шелухой подсолнухов чахлом газончике. Леха лежал, закинув безвольные руки за голову и изредка громко с независимым видом икал. Гоцман нетерпеливо кусал травинку, поглядывая на распахнутую дверь сортира.

Неожиданно оттуда высунулась вихрастая голова Васьки Соболя:

– Вы на каком очке сидели, товарищ капитан?…

– На разных, – безразлично отозвался Якименко. Васька, озадаченно хмыкнув, скрылся снова. Гоцман, еле сдерживаясь, повернулся к Лехе:

– Слушай сюда, Леша… Доктор недавно прописал мне спокойствие для сердца. Надо есть курагу, пить молоко, дышать, ходить и не нервничать. И я таки буду спокоен!… Значит, или ты мне сейчас скажешь, шо случилось, или я немного понервничаю и гепну тебя в морду со всей моей любовью! Можешь свободно выбирать…

Леху словно подбросило на жухлой траве. Он даже икать перестал.

– Гепни, Давид Маркович! Вот это правильно!…

Гоцман придержал его за плечи:

– Леша, ты расскажи толком, шо стряслось? С чего вдруг запил? Не было же никогда… Исчез куда-то…

– Гепни!… – упрямо прорычал Леха, мотая головой. – Сорок восемь ходок за линию фронта! Сорок восемь!… «Знамя», «Звездочка», «Отечественная война»… Да хрен с ними, с орденами! Леха Якименко – предатель!… Это как?!

– Кто так сказал? – удивился Гоцман.

– Так вы же! – затряс головой Якименко. – Допрос устроили: как я стреляю, как я целю!… Какие системы люблю, какие не люблю! И шо с того?

– Так я же всех допрашивал…

– Не по-людски же, Давид Маркович! – не слушая его, хлюпнул носом Леха. – Вы на мене как на вошь… А я в школу младшего комсостава милиции пошел только из-за вас! Шобы с вами рядом быть!…

– Так за шо сейчас?!

Леха поднял на Гоцмана осоловевшие глаза. Слезы висели у него на кончиках усов.

– За шо?!. А ночью?!. Вы даже с дядей Ештой разговаривали… Он – вор, а вы к нему с уважением! А на мене?! А на мене взглянул, как на врага!… С Кречетовым – душевно, а со мной… На фронте последним делились…

– Взглянул – не взглянул, – поморщился Гоцман. – Шо ты как баба?!

Леха схватился за кобуру, попытался ее расстегнуть негнущимися пальцами.

– Шо ты кобур-то мацаешь, – грустно усмехнулся Давид, – там же нет ничего…

Разведчик-Якименко кулаком вытер слезы с лица. Отвернувшись, тихо, но непреклонно, пробурчал:

– Застрелюсь.

– Во, погляди. – Давид сунул ему под нос увесистый кукиш.

Пару минут оба молчали. Наконец Гоцман хлопнул капитана по плечу:

– Ладно. Извини. С допросом я правда намудрил. Но голова же едет, Леша, от того, шо творится… – Он, морщась, втянул носом воздух, вздохнул: – И шо за шмурдяк ты пил? Не мог в бадегу зайти как нормальный человек?…

Якименко только виновато пожал плечами:

– Не помню. Я на Соборку пришел, смотрю – там ребята за футбол говорят… За «Пищевик». Отмечают вчерашнюю победу над Домом офицеров Тбилиси…

– Какой счет? – напрягся Давид.

– Три-два… Макара Гончаренко, говорят, уважаешь?… Я говорю – ребята, я вообще за ДКА болею, но сегодня мне просто очень плохо. А, ну раз плохо, тогда давай за Гончаренко… Ну шо, нормальный ж нападающий, хоть ему уже и тридцать два… Вот до войны, в киевском «Динамо» он был бог… Потом за Махарадзе, он тоже вчера забил. Потом – Витю Близинского уважаешь?… Ну шо, нормальный ж вратарь…

Футбольный монолог Лехи прервал сильно довольный собой Васька Соболь. Пахло от него не дай боже, похуже, чем от Лехи, и Гоцман непроизвольно зажал нос рукой. Зато в здоровой руке Васька держал сразу три пистолета – два ТТ и «вальтер». И был он похож на продавца, вышедшего с товаром на Привоз. Правда, с товара активно капало.

– Ну и какой из них? – весело осведомился Соболь, сгружая добро на траву.

Леха брезгливо приподнял за ствол ТТ:

– Во… Только ж мыть его надо теперь.

– Его не мыть надо, а выкидывать к чертовой матери, – процедил Давид. – Ладно… Васек, за проявленную смекалку, мужество и героизм объявляю тебе благодарность с занесением в личное дело… Капитана Якименко поручаю тебе под твою личную ответственность. В управлении сдашь его Довжику с рук на руки и, когда окончательно придет в себя, пусть напишет объяснительную на имя Омельянчука о причинах утери табельного оружия… Понял?…

– Так точно! – хором ответили Соболь и Якименко.

– Ну вот, – кивнул Давид. – Поехали до Кречетова, я хоть посплю часок…

Оперный театр дружно аплодировал. На сцену, мелко семеня, выплыл администратор Шумяцкий в роскошном бостоновом костюме. Его круглое личико источало благодушие и важность.

– Наш концерт продолжается, – чуть привстав на носки, тонким голосом возвестил он. – И сейчас для вас поет молодая артистка Одесской областной филармонии Антонина Царько! Она исполнит песню, в которой рассказывается про героических итальянских партизан – борцов с фашистами! «Два сольди»!…

Сидевший в ложе бельэтажа Кречетов усмехнулся, подался вперед, облокотясь о бордюр ложи, и поднес к глазам отделанный перламутром маленький бинокль.

Зал зааплодировал снова – Тоня появилась из-за кулис. В цветастом крепдешиновом платье она была чудо как хороша. Вот только лицо Тонечки, обычно румяное, отливало неестественной белизной. Кречетов прищурился в бинокль – нет, определенно бледная!… «Наверное, гримерша перестаралась», – подумал майор, слушая знакомое фортепианное вступление к песне.

Но песня так и не началась. Аккомпаниаторша, доиграв вступление, взглянула на певицу и округлила глаза от ужаса. Лицо Тонечки неожиданно исказила жалобная, детская гримаса. Она пошатнулась, попыталась опереться на рояль, но не удержалась и упала в рост, беспомощно раскинув руки. Зал громко ахнул, аккомпаниаторша вскочила из-за рояля. Отшвырнув бинокль, Кречетов перемахнул через бордюр и бросился к сцене.

Гоцман проснулся от звука хлопнувшей двери. Схватился за гимнастерку, висящую на спинке стула, спросонья сощурился на стенные часы – сколько же времени?… Не то десять, не то одиннадцать вечера.

Кречетов пронес мимо него на руках неестественно бледную, заплаканную Тоню, приговаривая: «Все, все, маленькая, мы уже дома». Уложил ее на кровать, укрыл, бросился на кухню за водой. Суматошно вернулся, расплескивая воду на бегу, заглянул в спальню и отошел на цыпочках. Стакан поставил на сервант. Растерянно сунув руки в карманы, бестолково закружил по комнате, потом сел на подоконник, выбивая пальцами затейливый марш.

– Шо с ней? – встревоженным шепотом спросил Гоцман.

Вместо ответа Кречетов расстроенно-непонимающе отмахнулся. И вдруг вскинулся:

– Слушай, Давид… Ты вообще ел?…

– Нет.

Словно обрадовавшись возможности что-то сделать, Кречетов убежал на кухню и через минуту появился с зеленой банкой американского консервированного сыра и буханкой хлеба. Сгрузил это богатство на стол перед приятелем, растерянно оглянулся – может, что забыл?… Гоцман, поблагодарив, вынул из кармана брюк нож, аккуратно вскрыл банку, подцепил на лезвие кусок сыра, отрезал от буханки ломоть. И, жуя, кивнул на дверь спальни:

– Беременна, шо ли?

– Ну… вроде да… – неуверенно отозвался майор, снова присаживаясь на подоконник. – Сейчас вот ей плохо стало… в театре.

– Так хорошо же.

– Да?… – На лице Кречетова возникла бледная улыбка, он помотал головой. – Ну, да… наверное. Не разобрался еще…

– Виталик… – раздался из соседней комнаты жалобный голос Тонечки.

Кречетов вскочил как подброшенный и метнулся к дверям спальни. Гоцман со вздохом повертел в руках банку сыра, торопливо сунул в рот хлебный ломоть и, подцепив со стула пиджак, тихонько вышел из квартиры.

Нагнувшись, Давид подобрал с пыльной, истрескавшейся от жары земли камушек и, несильно размахнувшись, запустил им в темное окно второго этажа интерната. Через минуту в форточке замаячило заспанное мальчишеское лицо.

– Мишку Карася позови…

– На шо? – сонно пробурчал пацан.

– Твое какое дело?… Скажи, отец ждет.

– А-а, – понимающе промычал пацан и исчез.

Через десять минут отец и сын сидели на лавочке у забора. Мишка был в одних трусах и ежился от ночной свежести.

Гоцман задымил, протянул пачку «Сальве» Мишке:

– Будешь?

– Та не, – с сожалением отвернулся тот от папирос. – Бросаю.

– Шо так?

– С директором забились, шо брошу…

– С чего?

– У тебя, говорит, силы воли нет, – зевая, объяснил Мишка. – А я ему говорю: «Побольше, чем у вас»… Ну и завелись. Забились – кто первый закурит, тот перед строем будет кукарекать.

– Ну и как? – усмехнулся Гоцман.

– Пока держится, – вздохнул Мишка и тут же встрепенулся, даже зевать перестал: – Бать, ты подари ему пачку «Герцеговины», а? Сил же нет!…

– Терпи, – покачал головой Давид. – Нечестно так.

– Ну да… – уныло кивнул Мишка.

– А вообще… правильно, шо бросаешь. Я вот с десяти лет дымлю – и все никак. И начинал тоже с «Сальве», – ухмыльнулся воспоминанию Гоцман, – только они тогда стоили шесть штук – гривенник…

Мишка снова кивнул, на этот раз молча.

– Друзья у тебя тут хоть появились?

– Ага, – зевнул Мишка. – Костька Беляев… Ему двенадцать уже. Бать, а ты чего такой понурый?

– Та вот… соскучился. Хочешь, завтра сходим скупнемся вместе? Или пароходы в порту посмотрим?… А то, может, на трофейную выставку? Там танки немецкие… «пантера», «тигр»…

Мишка искоса взглянул на него:

– Бать… шел бы ты…

– Кудой?– опешил Гоцман.

– К Норе своей.

– Та с чего ты взял? – неуклюже произнес Давид, отводя глаза.

– Та вижу, шо поссорились… Ну хочешь, щас оденусь и вместе сходим?… Бать, не могу тебя видеть, когда ты такой… Она ж нормальная, все понимает… Ты поговори…

Гоцман со злостью растоптал в пыли окурок:

– Ладно… Спать иди… советчик в сердечных вопросах.

Мишка поднялся, с жалостью глядя на окурок. И вдруг вскинул глаза:

– Бать, дай денег, а? Куплю ему «Герцеговину», паразиту…

Гоцман молча порылся в кармане, вынул замусоленную тридцатку:

– Только мороженое!… Договорились? Ну, или газировка…

– Договорились, договорились… – кисло пробурчал Мишка, комкая тридцатку в ладони. – Норе привет передай… Хорошо?

Это был ночной трамвай, самый последний на маршруте, о чем оповещала пассажиров красная лампа, горевшая на «лбу» вагона. Гоцман пробежался взглядом по лицам поздних пассажиров, но ничего подозрительного в них не нашел. Возвращалась с гулянки явно школьная по виду компания – два парня и две девчонки, всем лет по семнадцати, и они вполголоса флиртовали между собой. Ехал, покуривая папиросу «Бокс» и выпуская дым в разбитое окно, старичок, бережно придерживавший корзину с вишнями. У кабины вагоновожатого очень прямо, будто аршин проглотил, сидел на лавке симпатичный светловолосый юноша в недешевом костюме и американских ботинках на толстой подошве. Глаза у юноши показались Гоцману странными: холодные, изучающие и совсем не сонные это были глаза, будто юноша находился в трамвае на работе. Но холодный изучающий взгляд – это еще не повод подозревать человека. И Давид, отвернувшись, тяжело опустился на скользкую деревянную лавку.

Утомленная за день кондукторша спала, мирно похрапывая. Вагоновожатого тоже не было слышно. Казалось, что трамвай сам по себе пристает к пустынным, неосвещенным остановкам, где никто не сходит и никто не садился, и снова набирает ход.

Всем этим людям наверняка есть куда спешить, мутно думал Давид, щурясь из-под полуопущенных век на поздних пассажиров. Всех их ждут любящие люди, родной угол, пусть небогатый, но свой. Так получилось в этой странной жизни, что только мне негде преклонить голову. А может, прав Мишка, и нужно, наплевав на гордость и самолюбие, махнуть к Норе?… Не о том ли твердил ему и Виталий прошлой ночью, в бадеге?… А он как-никак человек опытный в сердечных делах. И счастье свое нашел прочно, судя по всему…

Давид сам не заметил, как задремал. Сон был коротким, но неожиданно освежающим, словно именно этой десятиминутной трамвайной дремы и ждал его организм. Разбудил его пьяный крик, тщетно пытавшийся угнаться за трамваем:

– Сто-о-о-ой…

Давид инстинктивно вскинул голову, разлепил глаза. И тут же обратил внимание на то, что светловолосый юноша в костюме тоже мгновенно напрягся как тетива. За окнами вагона по-прежнему была темень, хоть глаза выколи. Трамвай двигался неровными толчками, словно больной.

– «Канатная», следующая «Куликово поле», конечная, – внятно произнесла во сне кондукторша и снова захрапела.

…Примерно через десять минут дверь открыл заспанный Петюня. Был он, как и в прошлый раз, в тельняшке. Без лишних слов Гоцман сгреб его за полосатую, как у зебры, грудь и вывел на лестничную клетку.

– Нора дома?

– Ага… – Петюня собрался было позвать ее, но Гоцман приложил палец к губам.

– К ней кто-то ходит?

– Вы за шо?… – напряг заспанные мозги Петюня. – А-а… Та не. Одна она. Вчера, правда, утром из нефтелавки с букетом пришла. Во каким, мама дорогая… – Петюня раскинул руки наподобие того, как это делают рыбаки, когда показывают размеры пойманной рыбы, и наставительно воздел указательный палец. – Но – заплаканная.

– А до этого? – с надеждой спросил Гоцман.

– До этого – нет… Та вы ж ей дверь сломали. Может, с того?…

Гоцман усмехнулся:

– Все, психолог, свободен… – Он впихнул Петюню обратно в прихожую, захлопнул дверь. Спустился на несколько ступенек, похлопал по карманам, ища папиросы. И обернулся на звук открываемой двери…

Нора была одета так, словно собиралась в дорогу. Да она и собралась, иначе не держала бы в руке большой фанерный чемодан. «Их же Фима делал, – отстраненно, холодно подумал Давид, глядя с нижней площадки на Нору. – И этот, наверное, тоже его».

– Уезжаете?

– Да… – Ее голос как всегда был похож на шелест опавших листьев.

– А я к вам. Извините, шо ночью…

– Мне уже нужно спешить…

– Сейчас есть какой-то поезд? – удивился Гоцман.

– Ну… – замялась она, опустив глаза.

– Я вас провожу.

– Не надо. Я сама.

Нора с трудом подняла чемодан, стала спускаться. Она попыталась пройти мимо Гоцмана, но он перехватил чемодан за ручку.

– Посидим на дорожку.

Он опустился на чемодан, Нора стояла рядом. Смотрели в разные стороны.

Встревоженно мяукнул кот, шурша железом, и снова стихло.

– Нора:…

– Я не Нора, – тихо ответила она, и Давид ошеломленно взглянул на нее. – Нора – это из Ибсена… А я – Елена… Вдова… Он тоже был следователь. НКВД. Его расстреляли перед войной. А я бежала из Москвы. Купила паспорт… Вот так… – Она со вздохом поднялась с чемодана. – Прощайте… Отдайте чемодан.

Гоцман продолжал сидеть неподвижно.

– Шо вы из меня дешевку делаете?… Думаете, узнаю – и сбегу?… Гоцман – копеечный фраер?…

Он вскочил и зло пнул ногой чемодан. Тот загромыхал вниз по лестнице, шмякнулся на площадку, но не раскрылся – замки выдержали.

– Та езжайте вы куда хотите…

Гоцман сбежал вниз, подхватил было упавший чемодан, но неожиданно опустился на него снова, тяжело, устало свесив голову и руки.

– Я на поезд опоздаю, – долетел до него чуть слышный голос странной женщины, женщины, без которой он уже не представлял свою жизнь.

И тогда Давид поднял голову:

– Давай ты никуда не поедешь.