Текст книги "Ликвидация (СИ)"

Автор книги: Алексей Поярков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 35 страниц)

Глава третья

Недалеко было море. Об этом говорили басовитые гудки буксиров-трудяг, встревоженные взвои тральщиков, ползающих по прибрежным водам в поисках случайных мин прошлой войны, да крепкий, насыщенный йодом ветер, трепавший волосы Гоцмана. Нигде в мире не было такого сладкого морского ветра, как в Одессе.

Оставив в покое гоцмановскую шевелюру, ветер начал причесывать травку, пробивавшуюся сквозь жесткую, жженую корку земли. Она была начинена железом так основательно, что трава здесь росла еле-еле. Пожалуй, это был единственный признак жизни посреди молчаливых, жутких развалин на северной окраине города.

Сенька Шалый, щурясь на солнышко и изредка морщась от боли в раненой ноге, крутил на припеке самокрутку. Рядом в напряженных позах сидели двое милиционеров в гимнастерках защитного цвета, оба держали в руках фуражки с синим околышем и то и дело отирали бегущий по лицам пот. Несколько человек выносили из того, что когда-то, видимо, было полноценным подвалом, свертки и тюки и складывали их у ног скучающих понятых.

– Ото уже бумажкой разжился, – проворчал Гоцман, проходя мимо Сеньки. – Жизнь, погляжу, налаживается…

– Мне бы огоньку, Давид Маркович, – нагло осклабился щербатым ртом Шалый.

– И два ковша борщу, – в тон ему ответил Гоцман и кивнул старшему милиционеру: мол, дай ему спичку…

Из двери подвала появился запыленный и потный, но довольный Леха Якименко.

– Почти все цело! – весело крикнул он Гоцману. – Убивать та грабить научились, а сбыт наладить – мозга не хватило.

– Ладно вам – мозга! – обиженно встрял Сенька Шалый, с наслаждением выпуская клуб дыма. – Просто мы светиться не хотели, время выжидали…

– А ты сиди, босота! – оскалился Якименко. – Точи руки под кайло! Твой номер 59 дробь 4 – от десятки до высшей меры справедливости…

– Умри, нечестный мусор! – взвизгнул Сенька, поперхнувшись дымом. – Ты ж обещал до вышака не доводить! Мамой клялся при свидетеле…

– Я, Сеня, сирота, – печально сообщил Леха, вытирая о штаны пыльные руки. – И мама моя встретит тебя там… – поднял он глаза в небо, – хорошим дрыном. Не говоря за тех, кого ты грохнул! Так что мечтай за двадцать пять, как та ворона за голландский сыр…

– Ну, спи тогда спокойно, мусор, – процедил Сенька, не сводя с капитана ненавидящих глаз. – И жди, когда к тебе вернется Сеня Шалый…

Гоцман, не обращая внимания на эту театральную перепалку, оглядывался по сторонам. Интересно, где носит Фиму?… Хотел подумать, а оказалось – произнес вслух.

– Та вон, – отозвался Якименко, тыча пальцем вбок. И верно, там, по развалинам, осторожно пробирались Фима и пацан-малолеток. – Малый здесь живет. Фима ему пачку махорки погрозил… Так он тут же вспомнил за военный грузовик. Говорил, ночью приехал та амбалы при погонах что-то там сгрузили – я не знаю. Пошли смотреть…

Подоспел запыхавшийся Фима. На его узком небритом лице струйки пота прочертили несколько извилистых дорожек. Тюбетейку он комкал в руках.

– Додя, там таки есть на шо взглянуть… Пацан бесцеремонно дернул его за рукав:

– Дядька, обещал пачку махорки? Так гони… Фима безропотно достал из кармана пачку, протянул пацану. Но тот не успел завладеть гонораром – Гоцман, мрачно глядя на Фиму, перехватил пачку на полпути.

– Э! – заныл пацан. – Уговор!…

– Додя, я так и так не курю, а мальцу обещал, – мило улыбнулся Фима.

Гоцман ядовито ухмыльнулся. Обливавшиеся потом милиционеры как раз выносили из Сенькиного схрона початый ящик махорки.

– Давай, давай, – поощрил он Фиму. Пожав плечами, тот извлек из карманов еще три пачки, которые Гоцман аккуратно уложил обратно в ящик. Под ироническим взглядом Якименко Фима обиженно фыркнул, пожал плечами и закатил глаза к небу.

– Будешь? – Гоцман вынул из нагрудного кармана пачку папирос.

Глаза пацана загорелись. Еще бы, «Сальве» вместо махры!… Он аккуратно подцепил грязными ногтями две папиросины, одну тут же сунул за ухо, а вторую предложил Гоцману:

– Держи. Я угощаю.

– Себе оставь, – обронил Гоцман. – Ну, показывай, куда идти…

Богатое оказалось место, куда их привел девятилетний шкет, ох и богатое. Под потолком млела в жестяном наморднике тусклая лампочка, в кулаке у Гоцмана – карманный фонарь. А на полках аккуратными рядами лежали комплекты военного обмундирования. Гимнастерки, брюки, шинели, кители… Остро, терпко пахло кирпичной пылью и чуть глуше – тканью, успевшей полежать в душном помещении.

– Я уже подсчитал… – Голос Фимы глухо бился в потолок и углы подвала. – Уже подсчитал. Около тысячи комплектов. Почти дивизия.

– Полк, – сухо уточнил Гоцман.

Фима пожал плечами, мол, не возражаю. Стоя у полок, Гоцман быстро перебирал одежду. Новенькая. Недавно пошитая.

– Шо за военные? – обернувшись, спросил он у маячившего рядом пацана.

– А я знаю? – солидно ответил тот. – Приехали, сгрузили, замок навесили…

– Давид, тут еще одна заморочка, – окликнул от двери Фима.

Подойдя ближе, Гоцман молча осветил фонариком притороченную к косяку связку мощных противотанковых гранат. С одной чеки свисал тонкий шнур…

– Я шнурок-то порезал, – пояснил Фима. – Но кто-то ж его поставил. Это не блатные. Почерк не их.

– Да я уж схавал, – сумрачно отозвался Гоцман.

Свет улицы показался ослепительным. Якименко нетерпеливо кинулся навстречу:

– Ну шо там?

– Обмундирование со склада, – зло сплюнул Гоцман. – Много… Понятым – ни гугу. Ты тоже рот на замок, – добавил он, обернувшись к пацану, и продолжал, обращаясь к Якименко: – Поставь в охранение двух бойцов. Никого не подпускать. Поясни: приезжали военные – чтобы знали. На грузовике… Приедут с военной прокуратуры – проверить документы и взять расписку, что все им сдали.

– Так и до когда им здесь скучать? – озадаченно почесал в затылке капитан. – У меня людей – грудь четвертого не видно…

– Я с ходу до армейских прокуроров, скажу, шоб в три ноги бежали… А ты тоже не тяни, дел – за гланды…

Гоцман торопливо зашагал к стоявшему поодаль «Опелю». За ним вприпрыжку кинулся пацан с папиросой за ухом.

– Дядька, а ты у них самый главный?

– Навроде.

– И Гоцмана знаешь?

– Я и есть Гоцман.

– Тю… – изумленно-радостно пропел пацан, не ожидавший такого оборота событий.

Он забежал чуть вперед и важно протянул Гоцману ладошку:

– Мишка Карась.

Давид, усмехнувшись, пожал ему руку. Курносое чумазое лицо пацана расплылось от счастья.

– А тебя правда пуля не берет?…

– Так я быстро бегаю, – объяснил Гоцман на ходу, – не успевает.

Дремавший в кабине на солнцепеке Васька Соболь всполошенно схватился за руль. Мотор заурчал, «Опель», тяжело переваливаясь, поплыл по развалинам, словно катер по бурному морю.

– Под ноги смотри, а то споткнешься! – в полном восторге заорал вслед Мишка Карась и от избытка чувств засвистел в два пальца.

Майор юстиции Виталий Кречетов поднялся из-за стола. Внимательные серые глаза военного следователя недоверчиво пробежались по лицу Гоцмана.

– Около тысячи комплектов, говорите? – повторил он, подходя к висевшей на стене карте Одесской области. – Покажите, где нашли.

Гоцман бережно уткнул корявый палец в изгиб береговой линии. Перевел взгляд на Кречетова.

Майор с бесстрастным лицом вернулся к столу, снял трубку одного из телефонов, ударил по рычагу.

– Оч-чень интересно, – произнес он, зажав трубку между ухом и плечом, и тут же добавил в трубку: – Кречетов. Наимова ко мне.

Задумчиво опустил трубку на рычаг, выслушал ее меланхолический звяк. Посмотрел на карту, потом на замершего посреди кабинета Гоцмана.

– Оч-чень интересно. Но… – Кречетов вздохнул, – очень не вовремя.

Через десять минут высокий, полноватый для своих лет следователь военной прокуратуры капитан юстиции Наимов бодро вышагивал по коридору, слушая идущего рядом Гоцмана.

– …это дело военной прокуратуры, – продолжал Гоцман. – Я, конечно, выставил охрану. Но у меня не хватает людей. Так что принимайте дело…

– Я понял, понял, – перебил следователь. – Охрану выставили? Ну и молодцы! До завтра пусть постоят, а завтра съездим вместе, поглядим…

– Что значит «завтра»? – негромко осведомился Гоцман. – Ваше дело, вы и охраняйте!

Наимов покровительственно улыбнулся, сдержал свой деловитый шаг.

– Да что вы кипятитесь, дорогой мой человек? Вы ж тоже на службе, все понимаете. Вы, извините, кто по званию?

– С утра был подполковник.

Круглое добродушное лицо Наимова мгновенно закаменело. Судорожно сглотнув, он недоверчиво окинул взглядом простенький черный пиджачок Гоцмана без малейших признаков погон, пропотевшую, донельзя поношенную гимнастерку и потертые галифе. Так после войны ходило полстраны.

– Понимаю вас, товарищ подполковник, – уважительно произнес он наконец. – Но тут Жуков приехал, и сейчас, я вам как офицер офицеру скажу, такое в округе происходит – мама дорогая…

Они остановились перед дверью следовательского кабинета. Наимов зазвенел ключами.

– Завтра бегом побегу, – добавил он, не оборачиваясь от замка, – а сегодня – извините, товарищ подполковник. Никак…

Он уже собирался войти в кабинет, когда Гоцман одним пальцем зацепил его за новенький серебристый погон и развернул лицом к себе.

– Я сниму охрану, – спокойно произнес он, внимательно глядя на капитана.

– Имеете полное право, товарищ подполковник, – бодро отозвался Наимов, безмятежно глядя поверх плеча Гоцмана.

Рядом с офицерами бесшумно, словно привидение, возник лейтенант с повязкой дежурного на рукаве. Гоцман неспешно убрал руку с погона.

– Свободен.

Наимов с издевательской четкостью выполнил поворот кругом и строевым шагом вошел в свой кабинет…

Жарко было в казенной обители подполковника Гоцмана, жарко и душно. Ни открытая настежь балконная дверь не спасала, ни теплая вода из графина. И кто же это придумал такое – летом работать?… Эх, кабы все преступления совершались исключительно в холодные времена… А летом купались бы люди, пили пиво, ходили в кино, на лодках катались. Но нет, и в разгар купального сезона тянет их, паразитов, на всяческие злодейские махинации…

С трудом отогнав не относящиеся к делу мысли, Леха Якименко вернулся к лежащему перед ним протоколу допроса. Для пущей солидности он надел белый летний китель с серебряными капитанскими погонами, зная, как сильно он впечатляет людей, редко сталкивавшихся с блюстителями закона. А в том, что инкассатор Михальнюк с такими, как Якименко, сталкивался редко, Леха был убежден. Хотя, по правде говоря, с превеликим удовольствием содрал бы он с себя сейчас этот китель да махнул бы на пляж Аркадии…

– Ну почему вы мне не верите? – тянул Михальнюк. Его жалобный голос, казалось, мог растопить сердце самого черствого, самого придирчивого следователя.

Сидевший в другом углу кабинета Тишак раздраженно дернул головой. Он записывал показания директора артели, и инкассатор своим нытьем отвлекал его. Рядом, изредка вставляя замечания по делу, но больше мешая, сидел Фима Полужид.

Хлопнула дверь, вошел запыленный хмурый Гоцман. Якименко привстал, но Гоцман махнул ему рукой – продолжай. Боком присел на край стола, рядом с Михальнюком.

– Я же сам чуть не погиб, а вы мне не верите…

– Верю, – с ходу включился в процесс Гоцман. – Давай все сначала…

– Картина маслом выглядит такая, – начал Якименко, – с утра… – Но тут же обиженно замолк, увидев, что шеф машет на него рукой.

– Ну вот, – с усталой монотонностью заговорил Михальнюк, – с утра Эва Радзакис сказал, что машина гавкнулась…

– Эва? – поднял брови Гоцман. – Шо за фрукт?

– Эва Радзакис, тридцать пять лет, – хмуро вставил Якименко, – дембель по ранению, приезжий…

– Водитель наш, Эва Радзакис, сказал, что тормоза полетели, – продолжил Михальнюк. – Уехал. А мы пешком пошли.

– Тишак, морда Эвы есть? – окликнул оперативника Гоцман.

Тишак, вздрогнув от неожиданности, несколько секунд перебирал на столе фотографии, наконец нашел что искал. Стал было подниматься, чтобы передать ее начальству, но Гоцман легко спрыгнул со стола, принял ее в ладонь. Прищурился:

– Крра-асавец… Ну, шо ж ты замолк?

– Идти было недалеко, – вновь завел волынку Михальнюк. – Ну, идем… Я сзади. Слышу шум тормозов. Останавливается «Додж»…

– Какой? – коротко бросил Гоцман.

– Шо – какой? – судорожно сглотнул инкассатор.

– Ну, какой «Додж»? – терпеливо переспросил Давид. – Летучка, фургон, с тентом, без тента, с лебедкой, без лебедки…

Михальнюк на мгновение задумался, потом неуверенно выдавил из себя:

– С тентом – это точно. И без лебедки, кажись… На арттягач похожий.

– Так…

Говоря, Михальнюк ерзал на стуле – поворачиваясь к Гоцману, который неспешно кружил по комнате. Вернул фотографию водителя Тишаку. Звякнув графином, налил в стакан воды. Со вкусом отхлебнул, снова усевшись на стол… Якименко непроизвольно сглотнул, хотя знал, что вода в графине теплая и противная.

– …вижу, сапоги выпрыгивают на асфальт. Начинаю подымать глаза… а тут ствол пистолета и выстрел! Я побежал…

– Да что ты мне тут горбатого лепишь?! – не выдержал Якименко, хлопнув ладонью по столу. – Я…

Продолжать он не стал, потому что Гоцман аккуратно и, главное, совершенно случайно опрокинул на него недопитый стакан. И еще «звиняйте» сказал. Это было так неожиданно, что Якименко только рот раскрыл. И подумал, что вода в графине действительно теплая и противная…

– Ну-ну, – поощрил умолкшего было инкассатора Гоцман и, досадливо крякнув – эх, угораздило же воду разлить!– потянулся к графину за очередной порцией.

– Слышу второй выстрел! – облизнув пересохшие губы, продолжил Михальнюк. – А потом – бац! – по плечу ожгло… Я в подворотню…

– Пить будешь? – негромко спросил Гоцман, оборачиваясь к нему со стаканом.

– А?… Нет… То есть да, спасибо.

Протягивая Михальнюку воду, Гоцман наклонился к нему и так же негромко, доверительно произнес:

– То есть он тебя обманул…

– Кто? – Михальнюк отхлебнул из стакана, сморщился.

– Эва. – Гоцман понизил голос до шепота. – Он же сказал, что стрелять не будут?

– Да… – Голос Михальнюка почему-то тоже сорвался на шепот. Стало слышно, как зубы стучат о край стакана.

– А сам выстрелил, – укоризненно покачал головой Гоцман. – И кто он после этого?

– Да нет… Он за рулем сидел…

– А кто стрелял?

– Капитан какой-то…

– Какой?

Только тут до Михальнюка дошло, что он проговорился. Лицо его посерело, он отшатнулся от Гоцмана с такой силой, что еще немного – и грохнулся бы со стула. Стакан брякнулся об пол, но не разбился. По доскам зазмеилась длинная лужа. Казалось, от жары она испаряется прямо на глазах.

– Кто еще был? – жестко спросил Гоцман, принимаясь мерять шагами комнату.

Инкассатор бухнулся на колени и пополз к нему, захлебываясь в слезах.

– Не знал я! Не знал, что будут убивать!… Эва сказал, только сумку отнимут, и все…

Гоцман, не останавливаясь, одной рукой поднял с пола рыдающего Михальнюка, швырнул его обратно на стул и резко повернулся к оцепеневшему директору артели:

– А ты куда смотрел?!

– На время, – потерянно пролепетал директор. – Если я не сдам гроши до девять ровно, то имею счастье с фининспектором и прочим геморроем…

– Таки теперь ты это счастье будешь хлебать ситечком, – безжалостно подытожил Гоцман.

Директор горестно всплеснул руками. Гоцман, потеряв к нему интерес, снова обернулся к инкассатору:

– Кто еще был в «Додже»?

– Я ничего не помню… – Михальнюк всхлипнул, размазывая слезы по щекам. – Они стреляли… Я бежал…

– Шо за Радзакиса? – бросил Гоцман Якименко.

На протяжении всей сцены Леха пребывал в неменьшем ступоре, чем остальные. Хотя, как и Тишак, был прекрасно осведомлен о том, что Гоцман – оперативник от Бога. И номера способен откалывать – смотри и аплодируй…

– Э-э… – справился с собой Якименко. – Довжик работает. Пока – голяк.

– Картина маслом! – мрачно буркнул Гоцман. Секунду постоял посреди кабинета, раздумывая, потом коротко кивнул Якименко в сторону открытого балкона.

– Был у военных прокуроров, – негромко произнес он, сплевывая во дворик, где Васька Соболь драил ветошью запыленный ГАЗ-67. – Сегодня они не приедут. Твоих не сменят.

– Вот, здрасте вам через окно, – растерялся Якименко. – А мне шо делать?!

– Не расчесывать мне нервы…

Между тем в кабинете, который покинули офицеры, отнюдь не стояла мирная тишина. Находившиеся в ней граждане имели собственное мнение и право его высказать.

– Я извиняюсь очень сильно, но где таких, как ты, родют? – горько произнес директор артели, вытаскивая из кармана пиджака несвежий носовой платок и с фырканьем вытирая потные щеки. – Нехайгора тебя привел! Твой крестный! Поручился человек за тебе! А ты его…

– Вот только вас не надо! – оскалился в ответ инкассатор. За несколько минут он успел прийти в себя и даже стакан с пола поднял. – Кто будет мою мамку содержать? Вы?! Платите копейки, а сами тыщи загребаете!

– От здрасте! – искренне возмутился директор. – Тыщи!…

– А что, не так?!

– Я вкалываю не разгибаясь! – взвизгнул директор, взмахнув зажатым в кулаке платком. – Я тридцать инвалидов… кусок хлеба им даю, детям их, семьям! А ты этот кусок украл, фашист!

– Я сам чуть не погиб, – снова всхлипнул Михальнюк. – Я такая ж жертва…

– Ты не жертва, ты паскудник, – негромко заметил, поднимаясь со своей табуретки, Фима. – Ты не лопатник у фраера сработал, ты друзей под пулю подвел…

– А ты сиди, не гавкай! – враз вскинулся инкассатор. – Я тебя помню! На Екатерининской работал, сам в чужой карман залазил о-го-го! А теперь тута пригрелся?…

– Ах ты фраер гнутый… – с нежной улыбкой пропел Фима.

Дальнейшее потребовало вмешательства властей в лице сначала Тишака, а потом и прибежавших с балкона Якименко с Гоцманом. Михальнюк, завывая, ощупывал свежий фонарь под глазом, Фима тяжело дышал, а директор артели глазел на него с крайним удивлением, граничившим с испугом.

– Я думал, он у вас тут под арестом, – наконец протянул он, обращаясь к Гоцману. – А он тут главный за закон?…

– Я кровью искупил, – снова закипая праведным гневом, процедил Фима. – А ты румынам сбруи шил!…

– Из самой гнилой кожи! – парировал директор. – И еще трех евреев у себя в погребе скрывал!

– Они тебе и шили, кровосос! За то вся Одесса знает…

Фима и директор уже тянулись друг к другу, явно не в порыве любви и дружбы, но готовое было начаться побоище решительным образом пресек Гоцман. Он попросту сгреб Фиму за шиворот и вывел из кабинета.

– Дава, шо за манеры?

Фима попытался вырваться из крепкой руки Гоцмана. Тот, резко остановившись, развернул его лицом к себе.

– Ты что – краев уже не видишь? Ты здесь кто?!

– Я твой друг, – быстро сказал Фима.

Секунду Гоцман молчал, потом, тяжело дыша, выпустил ворот Фимы из кулака и подтолкнул его к выходу.

– Иди. Мне Омельянчук кажное утро холку мылит… Почему здесь Фима? Отчего он всюду лезет?… Ладно, иди-молчи…

В дежурке, в окружении телефонов, считал мух рыжий веснушчатый парень с погонами младшего лейтенанта. Он благодушно кивнул на пропуск, которым небрежно помахал у него перед лицом Фима, но тут же изумленно раскрыл рот – Гоцман стремительным движением выхватил бумажку из рук Фимы и поднес ее к глазам.

– Эт-то что? – прошипел он через секунду, тыча пропуск в нос дежурному.

– Чи… число подчищено, товарищ подполковник, – еле выговорил тот, вмиг залившись краской.

– А почему пропускаешь? – цедил Гоцман.

– Так он же ж… он… Виноват, Давид Маркович. Сильные крупные пальцы Гоцмана вмиг превратили пропуск в горку серой рваной бумаги. Горку эту Гоцман вложил в горсть дежурному.

– Еще раз пропустишь его – съешь.

– За вас, Давид Маркович, хоть Уголовный кодекс вместе с толкованиями, – покраснел еще больше парень. – Только за шо вы так?!

Гоцман собирался высказать этому растяпе все, что он думает о нем, о несении постовой службы и бдительности, раскрыл было рот… и закрыл, глядя на крупные слезы, набухшие в уголках глаз юного офицера.

– Ладно, Саня, – смущенно проговорил он. – Извини. А этого, – он кивнул на потерянного Фиму, – не пускать…

– Есть! – с готовностью козырнул рыжий Саня.

Гоцман, не оглядываясь на Фиму, стремительно шагал по улице. То и дело ему кланялись и говорили что-то приветливое, но он, против обыкновения, не замечал.

– Шо ты кипятишься как агицин паровоз!… – Фима, ускорив шаг, забежал чуть вперед и искательно заглянул в насупленное лицо друга. – Доктор, умная душа, тебя просил не волноваться и ходить. А ты шо?

– А я хожу вот! – рявкнул Гоцман, не останавливаясь. – И еще, Фима! Еще раз замечу, что ты тыришь реквизируемый вещь – посажу! И не делай мне невинность на лице!… Да, да, за ту самую махорку!

Фима неопределенным жестом воздел руки, что можно было понять и как «будьте покойны, гражданин начальник», и как «ну вот, опять завели шарманку». Впрочем, лицо Гоцмана от этого не помягчело, и Фима почел за благо перевести стрелки:

– Так ты доехал до военных прокуроров? И шо они?

Но сбить Гоцмана с темы было не так-то легко. Особенно когда на него накатывало. А сейчас, похоже, накатило.

– Мне дико интересно, с чего ты живешь? Нигде не работаешь, цельные дни болтаешься за нами…

– Я болтаюсь? – сплюнул Фима. – А кто Сеньку Шалого расколол? Кто схрон с военными шмотками нарыл?!

– Хочешь помочь нам – шагай в постовые, – пожал плечами Гоцман. – Годик отстоишь, потом поговорим за перевод в УГРО…

– Шо? Я?! – взвился от негодования Фима. – В уличные попки?!

– А шо? – снова пожал плечами Гоцман. – Я год был на подхвате поначалу…

Но теперь понесло уже Фиму. Он замер посреди тротуара, уперев руки в боки, так что прохожим приходилось обтекать его, как реке – утес.

– Нет, мне это нравится! Я стою в кокарде у всей Одессы на глазах? И это униженье предлагает мне мой лучший друг! Мой бывший лучший друг!…

Отбив на месте замысловатую чечетку от переполнявших его плохих чувств, Фима с независимым видом двинулся дальше. Гоцман осторожно взял его за рукав:

– Ну что ты сразу дергаться начал? Я говорю: как вариант…

– Давид Гоцман, кидайтесь головой в навоз! – отбрил Фима, сбрасывая руку. – Я вас не знаю. Мне неинтересно ходить с вами по одной Одессе.

– Фима, ты говоришь обидно, – покачал головой Гоцман.

Через полминуты Фима, вздохнув, умерил шаг. Они снова шли рядом, не глядя друг на друга.

– Я к Марку, – наконец обронил Гоцман. – Вместе?

– Не, – после паузы мотнул головой Фима налево, в подворотню. – Я тудой.

– Так ближе, – махнул рукой вдоль улицы Гоцман. В ответ Фима молча свернул в подворотню и, не оборачиваясь, вскинул на прощанье руку:

– Иди как хочешь…

И еще на одни руки смотрел Давид. Не было в них ни красоты рук судмедэксперта Арсенина, ни суетливой нервозности рук Омельянчука. Больные то были руки, сильные и привычные к бою, но давно больные. Трясущиеся пальцы Марка осторожно вынимали по одному из картонных уголков альбома пожелтевшие фотоснимки, ласково ощупывали каждый и передавали Гоцману.

– Я его с утра умыла, – всплыл откуда-то голос Гали, молодой, но уже наплакавшейся в этой веселой жизни хохлушки. – Зробила кашку с чечевицы – не ист. Яичко отварила – ни в какую… Шо ж такое? Горячо? Мотае головой. Чаю? Ни…

Давид внимательно разглядывал старые снимки. Вот Марк в длинных черных купальных трусах – улыбается во весь рот. Еще бы, такие барышни рядом. И подпись:

«Ялта, Рабочий Уголок. Привет из Крыма! 1928 год»… Вот Марк в новеньком френче и бриджах, на голове пилотка, в петлицах три «кубаря» – старший лейтенант. За его спиной ребрастый металлический бок ТБ-3… А вот он в летном комбинезоне, в обнимку с двумя смуглыми горбоносыми парнями. Все трое смеются. Испания, 1937-й.

– Кто?… – Согнутый палец Марка постучал по очередному снимку.

– Это ты, Марк, – тихо ответил Гоцман. – Вернулся из Германии…

Сгорбленный, в ветхом кресле, бритый наголо Марк мучительно пытался что-то вспомнить, глядя на собственное изображение. В распахнутое окно первого этажа доносился визг девчонок, игравших во дворе в салки. На низком подоконнике боком сидел Фима, делая вид, будто ему все равно, хотя ему было не все равно.

– Потом смотрю – пийшов, пийшов… – продолжила Галя, глядя куда-то на стену. – Шо-то шукае. Пусть себе. Хожу ж за ним. Знайшов зубную щетку!… Я порошок достала. Пийшов, почистив зубы…

– Сам?! – удивился и обрадовался Гоцман.

– Сам, – счастливо всхлипнула Галя. – Погуляли с ним по парку… Побачив птичку, та й засмеявся!…

Марк вдруг задергался в кресле, резко встал, опираясь на подлокотники. Альбом соскользнул вниз, кипа фотографий разъехалась по полу. Гоцман и Галя начали подбирать их. А Марк тихим, неверным шагом приблизился к стене, шевеля губами, уставился на снимки, забранные в рамки и украшавшие собой старые обои.

Разные то были снимки. На одном молодые Марк, Фима и Давид. На других – рядом с Давидом красивая молодая женщина. На маленькой карточке – Давид держит на руках девочку…

– А со Слободки шо, не приходили? – Гоцман, кряхтя, разогнулся, спрятал в альбом подобранные с полу фотографии.

– Приходили, – вздохнула Галя, сидя на корточках. – Посмотрели. Казали, забрать можем, но лечить не будем. У них тама переполнение… А врачей нема, лекарств нема. То, кажуть, тут хоть я хожу, а там же ж никого нема. Одни скаженные. Так дома, кажуть, лучше.

– Ты слышал, шо Галя сказала за Слободку? – обернулся Гоцман к Фиме.

– Можно поехать, начистить морды этим коновалам, – пожал тот плечами, по-прежнему глядя во двор. – Но толку так и не будет. У них же всех профессоров пересажали… Надо до Арсенина пойти. Он же ж военврач, за контузии в курсе.

– У мене е брошка мамина, – встрепенулась Галя, поднимаясь с пола со стопкой снимков в руке. – Я б товарищу военврачу и заплатила б…

Гоцман засмеялся:

– Ты, Галя, брошку до свадьбы береги. Марка вылечим, сыграем свадьбу…

Продолжать он не стал, потому что обернулся на крик Фимы. А тот, разом перемахнув через подоконник, птицей кинулся к Марку, который спокойно сидел у стола и деловито резал ножницами продуктовые карточки.

Гоцман осторожно разжал его ладонь, отобрал ножницы. Марк сперва не давался, но потом утихомирился и начал тонко, обиженно всхлипывать.

– Ой, Марк, шо ж ты зробил?! – рыдала Галя. – Тут же на мисяц! Мы ж теперь без хлеба…

– Галя, Галочка, – приобнял ее за плечи Фима, – та не делай ты горе с пустяка… Склею я вам эти карточки! Будут как новые, и даже лучше…

Гоцман, осторожно утиравший платком слезы Марку, сунул руку в карман, выгреб оттуда все, что было – несколько смятых, замусоленных красных червонцев, вложил в трясущуюся Галину ладонь и мягко пресек попытку вернуть деньги.

– Завтра-послезавтра получу паек и принесу, – пробурчал он. – Ша! Сопли прекратили.

Фима аккуратно запихивал в карман пиджака обрезки карточек. Под угрюмым взглядом Гоцмана он всплеснул руками и убедительно произнес:

– Склеить – это ж пара пустяков!

– Склеишь и мне покажешь…

– Дава! – с упреком вздохнул Фима. – И шо ты всю дорогу себе думаешь?! Я уже не помню, как шуршит чужой карман…

По ночному пустырю с одной, да и то затененной, фарой осторожно пробиралась крытая брезентом трехтонка. Ее то и дело качало на ухабах. Мотор завывал, одолевая трудную дорогу. Да и не было тут по большому счету никакой дороги…

– Похоже, сюда, – прошептал один из постовых, длинный чернявый парень с двумя лычками на синих погонах. – Давай гаси костер… Быстро!

Недовольно зашипев, скромный костерок у схрона растаял дымом в летнем небе. Оба милиционера, подхватив оружие, взбежали по склону чуть повыше и скрылись за камнями.

Грузовик между тем буксовал недалеко от схрона – заднее колесо угодило в присыпанную битым кирпичом и щебнем воронку. Наконец двигатель взревел на пределе сил, и машина вырвалась из ловушки.

Вой мотора разбудил спавшего в развалинах Мишку Карася. Прищурив припухшие со сна глаза, пацан с любопытством глазел на автомобиль, неизвестно для чего заехавший сюда в такое время.

ЗИС между тем описал неспешный круг у входа в схрон и остановился так, что свет одинокой фары упал на дверь. Мотор смолк, смачно хлопнула дверца кабины. Оттуда появился стройный, подтянутый офицер с кобурой на поясе. Вглядевшись, Мишка различил на погонах четыре звездочки.

Офицер между тем неторопливо подошел к дымящим остаткам костерка, поворошил носком сапога тлеющие угли. Крикнул негромко:

– Есть кто-нибудь?

Не услышав ответа, он пожал плечами, направился ко входу в схрон. И замер, остановленный хлестким окриком из-за камней:

– Стоять! Ходу нет!

– Кто здесь?

– Уголовный розыск! – хрипло ответил чернявый младший сержант, подтягивая автомат поближе. – Предъявите документы!

– Да мы с дороги сбились, – спокойно пояснил капитан и начал подниматься вверх.

– Стоять! – заорал старший по посту. – Стреляю! Документы!

Во тьме раздался четкий щелчок. Затаивший дыхание Мишка Карась, с которого давным-давно слетел сон, отлично знал этот звук: так ППШ переключают с режима одиночного огня на автоматический.

– Ты оттуда смотреть будешь? – В голосе капитана слышалась издевка. – Или подойдешь?…

Милиционеры переглянулись, не зная, что делать. Наконец младший сержант скомандовал:

– Оружие на землю! Приготовить документы!

– Ага! Щас! – засмеялся капитан. – Ты свои покажи…

От волнения и интереса Мишке страшно хотелось курить, тем более что подаренная Гоцманом папироса до сих пор ждала своего часа. Но он боялся пошевелиться, чтобы не привлечь внимания странных ночных гостей, да и мусоров тоже.

– Я капитан Советской армии. – Голос неожиданного гостя налился металлом. – Если есть вопросы – подойдите!

Из-за камней вырвались два неуверенных луча карманных фонариков, скрестились на капитанских погонах, пробежались по фуражке и кобуре, ненадолго задержались на лице.

– Руки поднимите, – раздался голос младшего сержанта, уже не такой уверенный, как вначале.

– Щ-щас! – повторил капитан с прежней издевательской интонацией. – Приказываю подойти!

Судорожно сглотнув, Мишка Карась увидел, как офицер складывает за спиной кисти рук и делает пальцами быстрый непонятный знак. В ту же минуту через задний борт грузовика, даже не зашуршав брезентом, ловко перевалился человек, сжимавший в руках вещь, тоже отлично знакомую Мишке, – немецкий «шмайссер».

Между тем младший сержант, стуча сапогами по развалинам и отчетливо белея в ночи летней гимнастеркой, приблизился к офицеру. В одной руке он держал раскрытое удостоверение, в другой – фонарик, направив его луч на фотокарточку и печать.

– Вот наши документы…

В ответ капитан молниеносно вырвал из кобуры «парабеллум», на взбросе руки ладонью передернул затвор, и выстрел в упор отшвырнул младшего сержанта на несколько метров…

Человек со «шмайссером», прячась за крылом грузовика, полоснул по второму постовому короткой очередью. Тот, стремительно нырнув за камень, ответил беспорядочной пальбой. К бою присоединился и водитель грузовика – выскочив из кабины, он послал в сторону милиционера несколько пуль из нагана.

Мишка, разинув рот и напрочь обо всем забыв, смотрел на вспышки выстрелов, рвущие ночь в клочья. Красиво это было и громко – эхо, живущее в руинах, усиливало грохот, – похоже на летнюю грозу, только уж очень непонятно. Не доводилось Мишке раньше видеть, чтобы армейские офицеры среди ночи палили в ментов…