Текст книги "Домой не возвращайся!"

Автор книги: Алексей Витаков

– А вы не боитесь возвращаться? Все-таки пленили их человека.

– Нет, не боюсь. Во-первых, вряд ли этот ковбой в скором времени домой вернется. Во-вторых, когда вернется, вряд ли кто-нибудь его захочет слушать. Не думаю, что сей джигит въедет в родные места на белом коне.

– Ах ты, сука мэнтовская, – Мустафа рванулся.

– Отдыхайте, молодой человек, отдыхайте. И помните, что если будете плохо отдыхать, поедете в багажнике.

Мустафа снова откинулся спиной на перегородку и безвольно уронил голову на грудь.

– Пожалуй, мне пора на свою родную третью полочку. – Кондакову хотелось скорее остаться одному: нужно было справиться с возбуждением от полученной информации и о многом, очень о многом поразмыслить. – Что-что, а поспать я люблю. Порой даже шибко люблю. Старик мой тоже любил. «Сон, – говорил он, – силушку-то бережет, жизнь продлевает, здоровьице латает». Так что я наверх.

– Сколько же вам лет, можно полюбопытствовать?

– Да отчего ж нельзя. Восемьдесят без малого. – И Филипп Васильевич удивительно легко, по-кошачьи преодолел расстояние до своего места.

До самой Москвы Кондаков тихо лежал на третьей полке, спускаясь лишь по нужде и смочить горло холодной водой из-под крана. Он, действительно, отсыпался после полученного от налетчиков стресса. За долгие годы скитаний он научился восстанавливать нервную систему сном. Для этого ему не требовалась кровать, крыша над головой или тишина. Засыпал Кондаков в любом месте, при любой погоде, невзирая на шум. Нужно было только отхлебнуть из фляжки отвара, мысленно закрыться от мира, построить незримую крепость и тогда: здравствуй, сон богатырский.

Кондаков прибыл в Москву второго ноября, ровно за десять дней до того, как общежитие по улице Яблочкова содрогнулось от нелепой смерти журналиста Эдуарда Телятьева. Столица встретила промозглой осенней погодой. Бывший разведчик раньше всех вышел на перрон и, жадно вдыхая долгожданный русский воздух, ждал своих попутчиков, чтобы попрощаться. Как все-таки быстро пролетела дорога. Да что дорога, жизнь уже почти пролетела. Ехали-то несколько суток, а поговорили только раз да и то лихой случай помог. Мустафа всю дорогу был тише воды, ниже травы, боясь лишний раз пошевелиться. То ли удар палкой подействовал, спустя какое-то время, то ли рассказ Гусейна Садыкова поубавил оптимизма. Двое в длинных серых пальто подошли к вагону и помогли выйти Зульфие и Садыкову. Мустафу же стиснули под локти и, подталкивая, повели к автостоянке. Гусейн Садыков кивнул Кондакову в знак прощания и взял под руку девушку. Филипп Васильевич посмотрел им вслед и направился к огромному мусорному баку, который дымился метрах в двухстах в стороне от вокзала, по другую сторону забора. Несколько бомжей, явно почуяв родственную душу, скучковавшись смотрели на приближающегося бродягу. Филипп Васильевич, подойдя к баку, по-хозяйски запустил руку в мусор, и несколько минут сосредоточенно шарил. Не найдя искомого, бросил взгляд в сторону и увидел металлическую лыжную палку… Добрая палка. Хорошим посохом послужит… Опять склонился над баком и уже посохом стал разгребать мусорные пласты.

ГЛАВА 24

– Э, да ты че в натуре, нюх на нарах потерял? – услышал Кондаков сзади сиплый голос.

– Да не. Мне бы из одежды чего найти. Все-таки с юга, как-никак.

– А ты шнифты-то по сторонам вывихни: все-таки у всего хозяин свой имеется.

– Шнифты это глаза, что ли?

– Они самые. Так, ненароком и без них остаться недолго.

– Там, где я сидел, глаза по-другому назывались. Зенками. Во как!

– Отсталая феня. Так давно уже не говорят.

– А как говорят?

– Да я тоже не силен. Срок-то еще по малолетке мотал. А ты, видно, старикан-то нормальный. Давно приехал? Да вижу, что недавно. У меня – Шныря погоняло. А у тебя?

– А меня, просто, дед Филя.

– Слушай, дед Филя, тут кроме сечки ни хрена нету. Ну, то есть жратвы. Если хочешь прибарахлиться, пойдем – отведу. Недалеко здесь. Можешь на моей территории зависнуть. Проценты беру небольшие: по-божески, как говорится. Другие бугры зверствуют. А у меня нормально. Никто не жалуется. Контингент все время обновляется. Даже бойцы свои есть. Вокзал все-таки, сам понимаешь, дело прибыльное. Возраста-то мы с тобой примерно одинакового. Надеюсь скентуемся.

– А тебе сколько?

– Мне-то? Да, сорок восьмой покатил! А тебе?

– Нет, не одинакового. Ты мне, Шныря, во внуки годишься. Мне-то восемьдесят. Что, не веришь?

– Да ты просто гонщик, Филимон! Не люблю гонщиков. Не терплю, когда гонят. Ну, да ладно. Для вступления в общину полагается пять бутылок белой. Соглашайся, пока зову, Филимон-долгожитель.

– Шныря, я ведь не шучу. Я тебе в дедушки гожусь. Так, что кличь дедом Филей. А про Филимона забудь. Не люблю, понимаешь, фамильярности. И еще: не до общины мне пока. Дела у меня в Москве очень важные. Лучше помоги прибарахлиться да подскажи, как на Яблочкова попасть.

– Яблочкова, говоришь. А хрен ли ты там забыл? Голодный район. Там в буграх Фикса значится.

– Почему значится?

– Да, какой из него бугор. Так, одно название. Правда, надо сказать, там жрать нечего. Люди от него бегут на более теплые места. А там одни, вроде тебя, долгожители. Только ты-то, вона, какой крепкий. А там доходяги одни, те, кого жизнь на обочину выбросила, ну, то есть совсем на обочину. У нас-то, сам понимаешь, не самый последний уровень. Каждый день сыты, в тепле, при лекарстве опять же, – Шныря щелкнул по горлу указательным пальцем.

– Нет, пойду пока к Фиксе, а там – поглядим. Я вот спросить хочу, Шныря.

– Ну, давай, валяй.

– Ты вроде мужик-то нормальный, молодой еще. Чего тебя в бомжи-то занесло?

– А тебя чего? Вот и меня так же. Сошел однажды с поезда, а в карманах ни денег, ни документов. Все, как есть, обчистили. Это, конечно, сам понимаешь, не оправдание. То была последняя капля, переполнившая граненый стакан моих несчастий.

– Да ты, прямо поэт, Шныря.

– Так я им и был. Поэтом Шныриным. Неудачником по жизни. Судимым в шестнадцать лет: клеймо на всю жизнь, сам понимаешь.

– Понимаю, как не понять.

– Неужели никогда не слышал про такого поэта Вениамина Шнырина. Мои стихи по рукам ходили. Ими зачитывались. Вот, например:

 
Глянь на Волгу: кораблик несется.
Так отважно несется в грозу.
Капитан с его носа смеется,
На своем – утирая слезу.
 

– Хорошие стихи, Вениамин э…

– Вениамин Витальевич Шнырин. Такому поэту, как я, с ярко выраженным трагическим свойством, всегда нелегко. Жена со мной недолго мучилась. Бросила, менты ее задери. А хочешь, еще почитаю:

 
Глянь на космос: там тоже несется
Хоть космический, все же фрегат
Капитан там, в скафандре смеется.
Сын земли всей, а может и брат.
А заглянешь в подземные недра,
То увидишь: стоит с молотком,
Весь обласканный угольным ветром
Капитан, и сверкает белком.
Глаз белком тьме сверкает навстречу.
Черт и дьявол ему нипочем.
Не гляди, что он с виду доверчив.
В битве может быть страшен плечом.
 

– Люблю я брать темы, в которых звучит нерв отчаянного такого, такого, сам понимаешь, настоящего сопротивления духовному и моральному одичанию. Хочешь, я еще почитаю?

– Очень хочу, Вениамин Витальевич, но в другой раз. Голова пока занята проблемами насущными. Мне бы приодеться чуток.

– Так мы уже пришли почти. Вон за тем углом свалочка небольшая: выбирай, чего душа пожелает. Слушай, дед Филя, а тебе, правда, стихи понравились?

– Конечно, правда. Только ведь я человек таежный да пустынный: в поэзии мало смыслю.

– А, тут и смыслить не надо. Чувствуешь, что по сердцу словно стиральной доской шваркнуло, значит, стихи услышал. А нет, значит пустота одна зашифрованная. У меня вот мысль на ходу возникла, оцени. Не пойти ли тебе ко мне менеджером, а? Деньги и слава обеспечены. Талант, сам понимаешь, нешуточный зарыт. Его только откопать надо, и дело пойдет.

– Да, какой из меня менеджер! Я даже толком не знаю, что это и за зверь-то такой.

– Да все очень просто, как божий день. Поначалу наскребем денег на афиши. Самое главное, чтоб меня вспомнили мои старые почитатели. Поднимемся. Вернемся в люди, а?

– Надо подумать, Вениамин Витальевич. Сейчас-то все равно недосуг. Вот дела свои сделаю, и займемся.

– Если помощь какая понадобится, мы тут. Обращайся. Впрочем, я тебя сам скоро навещу. Мне с Фиксой повидаться надо, так что жди в гости. Готовься в любой момент поляну накрыть. Слушай, а палка лыжная, что, типа посох? Она же внутри полая. Давай-ка мы туда арматуринку зашпиндюрим. Все ж потяжелей будет, поувесистей. Эй, братва, ну-ка носом по сторонам поводите: нет ли чего подходящего для моего будущего менеджера.

Группа бомжей мгновенно рассыпалась и начала крючковатыми палками теребить тело свалки. Скоро раздался победный крик одутловатой, отекшей полустарухи-полуподростка:

– Нашла, Шныря. Я нашла. Нести, показывать?

– Да, нет: зажми между ног и летай, как Маргарита.

– Чего ругаешься-то! Слово уж сказать нельзя.

– Неси, конечно. А вы все деду Филе одежонку подберите. С юга все-таки человек приехал, как-никак.

Бомжи согнулись и сосредоточенно заработали своим инструментом. Через полчаса Филипп Васильевич был одет не просто добротно, но и еще и модно: длинное кожаное пальто, светло-синие джинсы, широкополая шляпа, остроносые ботинки из натуральной черной кожи. Шныря с довольным видом оглядел новоиспеченного собрата, поцокал языком, пощупал швы на одежде и, наконец, довольно крякнул:

– Готов. Как огурчик. Теперь можешь хоть куда.

Кондаков сам не ожидал такого результата:

– Ну, мне пора. Надеюсь, свидимся.

– Давай, разведка, мы с тобой, – пожал руку Шныря. Бомжи обступили своего бугра и стали наперебой просить почитать стихи.

– Ну, как им откажешь! – благодушно сетовал бугор Кондакову: – Не могут они без моего искусства. От хорошего трудно отвыкнуть. Верно я говорю? На попсу киркоровскую уже не клюнут: понюхали настоящего, большого творчества.

Поэт Вениамин Шнырин поднялся на мусорный бак и медленно, нараспев начал читать текст. Руки его были не только скрещены на груди, но еще ладонями обхватывали плечи:

 
Я гляжу на огни небоскребов.
Мысли пулей свистят у висков:
Я уйду без венка и без гроба,
Без прически уйду и носков.
 

Воздух свалки грохнул аплодисментами: бомжи не щадили натруженных, опухших от водянки ладоней. Крики «браво», «бис» неслись в задернутое тучами небо, словно желая обратить на себя внимание Всевышнего. А Филипп Васильевич удалялся прочь быстрым, размашистым шагом, опираясь на свой новенький посох. На входе в метро два ражих милиционера настороженно окинули с ног до головы ладно одетого старика и не осмелились проверить документы. Мог, конечно, смутить запах. Но обоняние стражей порядка, по всей видимости, было изрядно подорвано ситуациями на службе. Посему дед Филя, ничтоже сумняшеся, пробил подаренный Шнырей билет и впервые в жизни оказался на ступенях эскалатора.

ГЛАВА 25

…а Мустафа убежал. Убежал в тот момент, когда один из охранников вышел из машины, чтобы проводить Зульфию и Садыкова-старшего в общежитие. Второй, развалясь в кресле, явно демонстрировал свое неуважение к пленнику. И Мустафа ударил. Ударил, как учили: ногтем большого пальца в глаз. Не зря отращивал. Бычара от резкой, а самое главное, нежданной боли глухо вскрикнул, дернувшись, ударился височной частью о дверь. Воспользовавшись этим мгновением, бывший налетчик рванул ручку и выкатился на чуть заснеженный асфальт. Ноги необычайно легко понесли гибкое, молодое тело сначала вдоль здания, затем налево: во дворы. Такого попробуй догнать. У кого-то от впрыснутого адреналина мышцы немеют, а у этого все наоборот, даже легкие увеличились в объеме. Мустафа бежал, петляя между деревьев и гаражей, ныряя через кусты, делая неожиданные повороты. Главное, не оглядываться. Не останавливаться до тех пор, пока не почувствуешь, что силы на исходе. Преследователь может быть очень хитрым. Сколько раз он попадался на том, что оглянувшись и не обнаружив хвоста погони, сбавлял скорость. Вот тут-то и накрывали цепкие руки врага, который, преследуя, умело хоронился за домами или деревьями. Мустафа хорошо выучил эти уроки. Поэтому сейчас бежал, не жалея колотящегося в груди сердца. Когда пульсирующие удары подкатились к горлу, он вскарабкался на крышу гаража и распластался, готовый слиться с ребристой поверхностью. Минуты через три он опасливо приподнял голову и огляделся: во дворе на лавках сидели старики, негромко обсуждая новости, прогуливалась дама, попыхивая папироской, выгуливал лохматого четвероногого друга молодой человек. Двое быков в дорогих серых костюмах мелькнули в арке, вертя по сторонам круглыми головами. Мустафа бросил голову на скрещенные руки и замер. Позиция была выбрана достаточно хорошо: при нападении – сверху легче отбиваться, а если надо бежать, то, перепрыгивая с крыши на крышу, можно привлечь внимание жителей двора, что не очень на руку преследователям.

– А ну, срыгнул отсюда! – голос прогудел совсем рядом. Мустафа сразу даже не понял, откуда. – Плохо слышишь, жертва пьяного аборта? Я тебе говорю. Але, на крыше! – В проеме между гаражей, задрав голову, стоял бородатый человек. Бывший налетчик невольно передернул плечами. И было от чего. Дубленый тулуп на человеке топорщился разноцветными клоками, лицо почти до самых глаз покрыто колтунами грязной растительности, ушанка на голове – с одним ухом, ощеренный рот сверкал единственным верхним зубом, точнее желтой коронкой. Но самое неприятное – это вонь, исходившая от него за несколько метров.

Мустафа двумя пальцами передавил ноздри:

– Сэйчас слэзаю уже, только нэ ори, пажалуйста!

– А я и не ору. Если заору: поздно метаться будет. Чего тебя туда закинуло? Спать не даешь честным гражданам.

– Гдэ спать нэ даиешь? На улица что ли? – Мустафа, свесив половину тела, спрыгнул. Под ногами оказался картон из-под магазинных коробок. В изголовье импровизированного ложа – пакет, набитый разными помоечными ценностями.

– Где ты тут улицу видишь, аначибел нерусский? – и добавил, проведя глазами по линии взгляда Мустафы: – На чужое добро не засматривайся. Если жрать хочешь, так и скажи: жрать хочу. Я для себя пакет собирал. Для себя одного. Могу поделиться, конечно. Потом отработаешь. Даже скажу, где.

– Спасыба, отэц, канэчна, но твой еда нэ по мнэ нэмного. А жрать хочется.

– Если ты цивильный, иди в магазин, затоваривайся, или в ресторацию. А мне не мешай.

– Я цывылный, но денег нэт. В поездэ другой такой, как ты, русскиий старык все забрал и отдал бэдным. А мэня ни с чем э оставил, понимаешь, да. Куда мнэ идты – нычего нэ знаю в этом Москва. Найду: зарэжу. Клянусь аллахом, зарэжу до смэрти прямо.

– Ладно, давай знакомиться. Я – Фикса.

– А мой имя – Мустафа. Я с юга прыэхал. Даже нэ сам прыэхал: прывезлы. Если бы нэ прывэзли, никогда бы в этот поганый Масква нэ прыэхал. Заломаль рука и прывэзлы.

– На судьбу не ропщи, товарищ Мустафа. – Фикса неожиданно сменил лексику и заговорил вполне нормальной человеческой речью: – Здесь все не от хорошей жизни маются. В бомжи, парень, просто так редко попадают. Я вот, например, доктор, врач-психиатр. Белая кость медицины, а вон где оказался. Впрочем, со своими бывшими пациентами и оказался: их – из больниц по домам – содержать, видите ли, сложно, и таких, как я – тоже, зачем нужны врачи, когда больных нет. Психи родственникам, понятное дело, не очень-то нужны – вот и пополнили ряды бездомных мы с ними. Это мой район, я здесь хозяин, отец, товарищ и врач.

– Но вэдь я же нэ псих. Значит, за своего нэ прызнает мэня твой братва.

– Признает. Они ведь как дети – своих и чужих не существует, тем более по национальному признаку. Так что не волнуйся. Самое главное, не предавай. Они, конечно, по большей части отходчивые и быстро все забывают, но поверь мне, камнем голову проломить все же иногда могут.

– Я тэбя понял. Ты вначалэ, мнэ казалось, вонял сыльно, а тэпэрь уже не очень сыльно. Даже нэмного на сердце хорошо от такой вони.

– Ничего, скоро, очень скоро привыкнешь. И едой со свалки брезговать не будешь и носить чьи-то вещи, хоть даже нательные, сможешь.

– Да, я уже прывыкать почти начал. Дай мнэ нэмного хлэба, Фикса-джан.

– Держи. А это кто еще? – Фикса показал пальцем в сторону приближающегося старика в широкополой шляпе: – Ишь как топает! Прямо как у себя дома.

– Так это он, – кусок плесневелого хлеба застрял в глотке у Мустафы, – тот старык, каторый отнял мой честный зарплата.

– Вот и режь его. Ты же хотел поквитаться.

– Хотэл, канэчна, но он сильный, как шайтан. Я имэл ввиду нэ рэзать, а стрэлять, канэчна. Эх, жаль, вай-вай, нэт пыстолэт. Ты его сюда нэ зови. Не дай Бог, придет, ничего харошего не увыдишь, Фикса-джан. Пусть идет сэбэ мимо. Скажи, хлеба лишнэго нэт и нэ будэт. А то все сьест в одно горло. Я выдэл как он ест: нэ ест, а жрет за семерых. Все в округа сьест и тэбэ нэчего ест будэт. Гони его, гони, Фикса-джан.

– Да что-то не похож он на Гаргантюа. Ты часом не гонишь, а, Мустафа? По прикиду вижу, что наш человек, вот только откуда и кто таков?

– Да, нэ гоню я, Фикса-джан, правда гаварю.

– А чего я первому встречному верить должен! Вижу тебя впервые, а ты уже в секретари лезешь. Эй, на ходулях, – крикнул он Кондакову, – ты без спроса мой воздух портишь. Хоть подойди – скажи, кто таков, откуда.

Филипп Васильевич подошел, звякая об асфальт посохом. Сдвинул двумя пальцами шляпу на затылок, представился:

– Дед Филя. Для интеллигентных – Филипп Васильевич.

– Здесь интеллигентов нету, только бывшие, – говоря это, Фикса не видел, как Мустафа ветром шарахнулся за угол гаража. – По каким делам в наши края? Прибарахлился на вокзале?

– Ищу улицу Яблочкова, если быть точнее, – студенческое общежитие.

– Ну, тогда ты уже пришел. Как жить-бывать смыслишь? Сам по себе или в общине? Если сам по себе, то на нашу сечку не рассчитывай, на наши огороды не заглядывайся. Если с нами, то вступительный взнос – три белой и поляна жратвы на одиннадцать персон.

– Я, конечно, поделюсь всем, что имею, но жить буду один: дело у меня сугубо личное. Постараюсь вообще не долго ваше небо коптить.

– Это очень хорошо, что добрым людям помочь готов и на место бугра не метишь. Что от нас требуется? – Фикса посмотрел за плечо Кондакову и рыжие, опаленные свалками, брови полезли вверх. Филипп Васильевич поймал этот взгляд и наотмашь рубанул по воздуху посохом назад, не поворачивая головы. Удар пришелся чуть ниже плеча. Мустафа взвизгнул и сморщился от боли: правая рука повисла плетью. Развернувшись, бывший разведчик вытянул своим оружием нападавшего по ляжке. Мустафа еще раз взвизгнул, присел и упал на четвереньки, спиной к старику. Тот взял палку в обе руки по краям и, заведя за подбородок налетчику, несильно надавил, одновременно стискивая коленями ребра.

– Все, сдаюсь, нэ убиваль, пажалуйста. Служить буду, земля жрать буду, клянусь семьей, всэм клянусь, только нэ убивай, кто мой сэмья кормить тагда начнет.

– Ладно, в последний раз тебе жизнь дарю, но учти: еще раз и…

– Тагда можешь мой печень вырвать и жрать мэня заставлять мой пэчень. Как собак служить начну, только нэ убивай! – хрипел Мустафа пережатым горлом.

– Отпусти его, Филипп Васильевич. Парню явно несладко приходится. Я час назад видел, как он от двух бычар улепетывал. Находчивый, конечно, и ловкий, как белка. Одного не рассчитал: Фикса – не бык. У них на Востоке стариков уважать учить-то учат, но опасаться старческой силы они не умеют. Так что отпусти ты его. Пусть лучше нам обед приготовит.

В ответ на это предложение рука Кондакова щукой нырнула за пазуху и извлекла небольшой мешочек. Подарок таежного старца Филипп Васильевич хранил бережно, попусту не расходовал: так только старики умеют. Хранил долгие годы в лачуге под камнем. Брал золотой песок экономной щепотью только в случае крайней нужды.

– Есть тут у меня кое-что, – сказал Кондаков очень просто, без чувства собственной значимости: – Песочку старец в тайге отсыпал.

Фикса подскочил, как ужаленный:

– Да иди ты. Что, правда, золотой что ли?

– Он самый. Но зариться никому не советую. Сейчас вот к метро схожу – там я видел золото деляги принимают – поменяю немного на деньги, а остальное спрячу. При себе носить не буду, чтобы в грех, значит, вас не вводить. Соблазн, ведь дело такое, сильный и то не всегда устоять сможет.

– Дэд Фыля-джан, вазмы мэня в слугу, вэрным псом стэрэчь буду, любому глотка порву на клочья. Мнэ бы домой вэрнуться. Отработаю, шакалом буду. Вазмы, дэд Фыля, очень тэбя прошу.

– Сам управлюсь. Столько лет без сторожей обходился и сейчас обойдусь.

С этими словами Филипп Васильевич ослабил тиски коленей на ребрах Мустафы и зашагал, гремя посохом, к метро. Фикса смотрел, раскрыв рот, поблескивая коронкой вслед уходящему старику: такое на своей бомжатской практике он видел впервые. Чтоб вот так запросто с мешочком золотого песка расхаживать, кантоваться с отбросами, не снимать дорогих гостиниц – такого в понимании нормального человека не могло быть. А Фикса считал себя более чем нормальным. С расхожим представлением, что душевнобольной и врач недалеко друг от друга ушли, он был не согласен, кроме того, считал это опасной и глупой шуткой. В голове у бомжатского бугра мелькнула мысль: старик явно конспирируется. Где легче всего спрятаться? Ну конечно, среди бродяг. Ловок и хитер, ай, молодца! Фикса с трудом сомкнул челюсти, гулко сглотнув.

Примерно часа через полтора вернулся Кондаков, неся два огромных пакета с едой и выпивкой для общины:

– Гулять так гулять. Проставляюсь за себя и за того парня, – он кивнул на Мустафу, который сверлил пакеты голодными глазами.

– Пойду позову своих. Вы только с ними, прошу, поаккуратнее, пожалуйста. Люди очень впечатлительные, легкоранимые.

– Как бы оны нас нэ параныл: псыхи савсэм, дажэ балница нэ дэржит такых свырэпых. Скажи им Фикса-джан, чтобы оружие нэ брали хотя бы.

– Ну, за вас бояться нечего. Вы можете и без общины вполне прожить, а они не могут. Еще раз прошу, не обидьте ненароком, следите за каждым словом и даже за каждым жестом.

– Харащо, харащо, зови свой абщина, но чтобы губу нэ очэнь раскатывалы на еду, пусть свой побольша нэсут.

– Ты чего растренькался, суслик пустынный? – вскинулся Кондаков.

– Так, я твой замэстытэль, в натура, ылы нэ твой? Ты с хозяцством адын нэ управился. Савсэм нэ управился, – Мустафа кивнул на выпуклость под плащом, где покоился заветный мешочек.

– Тебя бить, что ли, чтоб ты понимал, что тебе говорят? Сказано – обойдусь. А сейчас помолчи, дай с мыслями собраться.

Минул еще час с небольшим. На округу начинали ложиться чернильно-лиловые сумерки, обволакивая очертания зданий, скрадывая абрисы деревьев. Фонари во дворе брызнули белым, режущим глаз светом. Между гаражей стало темно, как в мышиной норе. Первым пришел Фикса, за ним, один за другим, стали вырисовываться силуэты членов общины. Запалили костерок. Фикса поставил в проем со стороны двора фанеру, чтобы из окон не были видны пляшущие языки пламени. К Филиппу Васильевичу подсела женщина неопределенного возраста и представилась Лилией Ивановной, библиотекарем:

– Вон того, в белом шарфике, зовут Максимом. Он служил в разведке у самого президента. Хотите, он вам расскажет?

– Может, пусть поест сначала.

– Ничего, ему не мешает. Максим расскажи нам про то, как шпионшу вычислил и привел к Владимиру Владимировичу.

– Да чего, собственно, рассказывать. Вы все знаете.

– Нет, Макс, давай про шпионшу, – выкрикнул кто-то из темноты.

– Давай, Макс, а потом мы по очереди расскажем, – поддержали, загудели наперебой члены общины.

– Ну, работал я тогда шефом тайной разведки при президенте. Вызывает меня как-то раз патрон, а именно Владимир Владимирович, и говорит: «Что-то информация, дорогой Максим Леонидович, утекать на глазах стала: только я очередную речь заготовлю, напишу в своем кабинете на бумаге, а ее через час уже по радио „Голос Америки“ крутят, при этом искажая мысли мои в свою пользу. Разберитесь, пожалуйста». Заданьице очень непростое, сами понимаете, но выполнять нужно – долг превыше всего. Несколько суток не спал я и не ел: все вычислял, через кого же утечка происходит. Всех сотрудников аппарата лично проверил, некоторых даже на полиграфе допросил: не могу найти концы и все тут. Спас, как всегда случай: сидим мы раз вечером с женой президента, Людмилой, пьем чай в его кабинете – он в тот момент куда-то по делам отошел – говорим о том, о сем, о дочках, о погоде – о чем еще с приятной женщиной говорить можно. Вдруг вижу: в окне блеснуло что-то. Поначалу подумал, что прицел оптический, потому сгреб Людмилу на пол и прикрыл всем своим телом. Стрельбы не последовало. Я тут же отдаю приказ, чтобы элитный спецназ готовился к захвату верхнего этажа ГУМА.

– Точно. ГУМ же напротив, – сипанул кто-то из темноты. – Ты, Макс, голова. Моментально догадался.

– Я вам что, байки чесать буду. Я опытный контрразведчик – это моя работа, без всякого, заметьте, пафоса.

– Давайте дальше, Максим Леонидович, – дрожащим от волнения голосом выдохнула Лилия Ивановна. – Сколько раз слушаю, столько дух захватывает – вот она правда жизни. Никаких сериалов не надо. Народ наш выдумками пичкают, а реалии жизни стороной проходят.

Кондаков изо всех сил старался держаться, прижимая подбородок к груди и уперев взгляд в землю. Мустафа крутил головой, поблескивая в темноте сливовыми глазищами, не зная смеяться или делать умный вид. Подумав, решил остановиться на последнем.

– При полной боевой выкладке рванулись мы к зданию, – продолжал Максим Леонидович, – оцепили. Снайперов я лично по позициям расставил, а сам с пистолетом рванулся прямо в логово врага, готовый в любой момент по рации вызвать огонь всего стрелкового оружия. Добежал до нужной двери, а там два быка-охранника. Одного я быстро ударом внешней стороны стопы в горло отправил отдохнуть. Со вторым пришлось повозиться, бился он отчаянно, техника рукопашной доведена до высшей ступени профессионализма. Я ему – «двойку», а он меня – «волчком» – на спину. Хорошо, все-таки, Макарыч меня натаскивал, тренер мой бывший, вот была школа, так школа, не то, что сейчас. Взял я, лежа на спине, шею врага ногами в ножницы, и даванул с поворотом корпуса. Хрустнули кости под литым затылком у соперника моего, и осел он тут же, уронив нижнюю челюсть, отмаялся, одним словом. А я – дальше. Дверь ногой вышиб и в кабинет влетел. И что вижу: стоит возле окна женщина фигуры необычайной, в бордовом костюмчике, икры литые, словом – ангел. И смотрит этот ангел в мощный бинокль, направляя свой взгляд аккурат на кабинет президента. «Руки вверх!» – говорю я ей так спокойно: – «Извольте под арест». А она как обожжет меня своими зелеными глазами. Вылитая Клеопатра, царица египетская. У меня даже ком в горле камнем заходил: любовь с первого взгляда. Женщина моей мечты. Вот ведь, судьба-злодейка поместила нас по разные стороны баррикады. В какой-то момент я даже пулю себе в висок послать захотел, но долг есть долг. Да она и сама ко мне явно неравнодушной оказалась. Глаза завлажнели, рот чуть приоткрылся, явно для поцелуя двух сердец, изношенных на службе плаща и кинжала. «Ведите, – говорит, – ваша взяла. Вы настоящий и мужественный. Повезло тому, кому вы служите. Сдаюсь более сильному!» И замолчала, склонив голову. Мне в тот момент провалиться захотелось. Собрался я, крепя сердце, и отбросил с души накатившую волну лирики. Взял под арест ее и повел в спецмашину. Как только кавалькада отчалила в сторону Лубянки, я прямиком в Кремль. В дверях бросил Людмиле, мол, Людочка, приготовь-ка нам чаю, разговор у нас с твоим мужем серьезный будет. Она меня уважала очень: кинулась выполнять. А я тем временем говорю Владимиру Владимировичу – он, как раз только что вернулся – Володя, мол, надо отпускать шпионшу. Я тебе верой и правдой служил, пойди и ты мне навстречу. А он, как зашумит, как засверкает глазами, дескать, с ума сошел, государственного преступника – да на волю. И слышать не хочу. Тогда я кулаком по столу грох – увольняй, подаю в отставку. А он мне: – Что значит в отставку? А я: – То и значит. Судьбу свою встретил… Понял он, что уперся его ветеран контрразведки, и говорит: – Выпустить я ее не выпущу, зато тебя в шею. Президента на бабу променял, подлец! Но просто так ты не исчезнешь: слишком много информации в твоей голове. Ее для начала удалить надо в спецлаборатории, а уж потом катись на все четыре стороны… Вот таким образом я и оказался на улице, но ни о чем не жалею, так как встретил очень хороших людей.

Все одиннадцать членов общины одновременно шумно выдохнули.

– Макс, а ты фотокарточку-то деда покажи новеньким: пусть дух у них захватит.

Максим Леонидович благоговейно запустил руку за отворот телогрейки и выудил фото. Кондаков взглянул и чуть было не поперхнулся от такого поворота: на карточке в немецкой форме штандартенфюрера был известный актер Вячеслав Тихонов.

– Во видали: дед-то у него сам Штирлиц, – бухнул низкий мужской голос из темноты.

– Давайте – за деда. – Максим Леонидович плеснул по пластиковым стаканам водки: – Было мне у кого учиться. Под счастливой звездой родился я все же, грех на судьбу-то роптать.

– Ой-ой, мне капельку совсем, – зажурчала слюнявым ртом Лилия Ивановна, поправляя копну спутанных седых волос и уже обращаясь к соседу: – Вот ведь как в жизни бывает, Филипп Васильевич, встретишь свою любовь, а она трагической окажется. Вы истинный герой, Максим Леонидович, мы все восхищаемся вами. Во имя самого святого вы оказались на кресте, на задворках жизни. Каким бы ни был Иисус из Назарета, вы ни в чем не уступаете, а, может, и превосходите его. За вас, наша звезда! Горите, как можно дольше во мраке потребительской и эгоистичной жизни, даря надежду на спасение тем, кто еще имеет в затаенных уголках души божественный свет и огонь. Я пью до дна!

Община разом опрокинула стаканы, словно махнув лоскутами белого флага, и выдохнула аппетитно и смачно. Захрустели маринованные огурчики, замелькали кружочки колбасы в отсветах костра. Грязные руки мужчин и женщин сновали над разложенной едой, иногда отпихивая друг друга, иногда царапаясь. Минут десять ели сосредоточенно и молча. В темноте раздавалось только чавканье и приступы икоты. Первым заговорил бугор Фикса:

– Предлагаю поставить на голосование: быть или не быть в нашей общине деду Филиппу и Мустафе Узбекскому.

– Быть! – разом вздрогнула община.

– Живите! – по-хозяйски повел ладонью Фикса.

– Ну, мы тогда пойдем устраиваться, – сказал, вставая, Филипп Васильевич.

– А еще рассказы послушать? – донеслось из ночного мрака.

– Не сегодня. Люди с дороги, а вы – рассказы послушать, – заступился Фикса, и налил себе еще полстакана.