Текст книги "Домой не возвращайся!"

Автор книги: Алексей Витаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА 11

Нарастающий топот сотен тысяч копыт заставлял леденеть в жилах кровь тех, кто стоял сейчас в пешем строю. Люди обращались к Богу, прося поддержки, громко молились, плакали, безумно смеялись… Щиты сомкнуть. Держать строй… Слышались команды военачальников… Первая шеренга – на колено. Упереть копья в землю. Вторая шеренга: копья – на плечо… А грохот все нарастал, ширился, готовый вот-вот разорвать перепонки. Уже можно было различить лица атакующих под меховыми шапками… Стоять. Держать строй… Протяжно от стяга на холме взревела труба. И тут же грянул залп из арбалетов по приближающейся коннице. Первую волну срезало, словно косой. Две тысячи железных стрел разом вонзились в цель. На мгновение гром от выпущенного залпа перекрыл грохот кавалерии. От неожиданности колени белого арабского скакуна подломились, и всадник едва не перелетел через голову своего коня. Откуда стреляли? Так далеко не бьют даже монгольские луки. Урагх. Нужно приблизиться на расстояние полета стрелы. Вперед, сыны Великой Степи. Урагх. Второй залп произвел страшные опустошения. Лошади и люди на полном скаку опрокидывались на землю, сминали друг друга, громоздились невообразимыми грудами. Воин на белом коне увидел, как при втором залпе дрогнул ковыль, значит, стреляли с земли, а точнее из вырытых ям. Урагх. Вперед. Наступать. Достать стрелков копьями прямо с седел. Воин рванул из ножен меч. Дорогая дамасская сталь тускло и благородно сверкнула на солнце. Это был сигнал тяжелой кавалерии. Длинные копья накренились и закованная в броню лава, качнувшись, начала разбег. Белый конь нес своего хозяина прямо в сердце битвы, по телам убитых товарищей, перескакивая кучи трупов. Поверх сражения раздались два коротких сигнала трубача – пешая рать моментально перестроилась в «черепаху», прикрывшись щитами с боков и сверху. Но белого было уже не остановить. Дико хрипя, он совершил прыжок в человеческий рост и страшными копытами раздробил щиты над головами пеших, проваливаясь вместе с хозяином в глубину строя. Первого врага воин ударил острием меча в прорезь для глаз. Он не слышал хруста лицевых костей и предсмертного стона поверженного. Боковым зрением увидел занесенный тройной цеп и рубанул туда – кисть вместе с оружием упала на землю, из культи потоком полилась кровь. Защитившись щитом от удара булавой слева, развалил надвое ударом меча с оттягом прямо перед собой зазевавшегося копьеносца. Неожиданно неприятельский строй распался, образуя коридор, по которому несся навстречу воину, одетый в дорогую черную кольчугу, огромный пес. Пасть ощерилась. Лязгнули желтые клыки. И белый арабский скакун с вырванным горлом, обагряя фонтаном крови все вокруг, повалился на бок. Всадник успел выдернуть ногу из стремени и прыгнуть на головы врагов. Урагх. У-ра-ра-г-а-х.

– Что с тобой? – Бальзамов тряс за плечо, стоящего на коленях посреди общественного коридора Джучи, – Джучи, ты где? Отдай мне нож. Здесь нет никакой железной собаки.

Вячеслав схватил за запястье руку с ножом и легонько крутнул.

Внушительное оружие, изготовленное из обломка древнего монгольского меча, с тяжелым стуком упало на пол и отлетело в сторону.

– Собака, она бежит на меня. Она огромна! – дрожащим голосом выкрикивал сын степи. – Убейте ее! Кто-нибудь, убейте ее! Где, где мой меч?

– Сейчас, Джучи, сейчас! Я убью твою собаку! Хотя я очень люблю животных! – Бальзамов пытался придать голосу спокойные интонации. – Гречихин, мать твою, просыпайся! Вечно, когда не надо ты дрыхнешь, как сурок.

– А когда надо, шаркаю по коридорам с отвислой задницей. Что случилось?

– Да, кажется, потомок Чингис-хана белую горячку поймал.

– Что будем делать? – поправляя очки, спросил сонный прозаик.

– Ты какой-нибудь другой вопрос умеешь задавать?

– А зачем другой? В этом вопросе есть все, что нужно для жизни бедного писателя.

– Ладно, демагог, бери этого батыра за ноги, и понесли в комнату.

Они подняли, хоть не длинное, но хорошо упитанное степным пловом тело храброго чингисида и, отнеся в комнату, бросили на железную кровать.

– Сиди с ним, а я позвоню в «скорую» и выйду на улицу встретить. Сам знаешь, сколько они могут плутать вокруг дома, – выпалил Бальзамов.

– А что мне с ним делать?

– Острого ничего не давай – это главное. Сиди, разговаривай, сказки рассказывай.

– А если он меня за собаку примет?

– О, да у тебя новые вопросы появляются. Так держать, Никита. Если все же за собаку примет, беги, как в детстве от бабы Яги не бегал. Понял?

– Да чего уж тут…

Вячеслав, не дожидаясь лифта, понесся вниз по лестнице. Оказавшись на вахте, набрал 03 и, толкнув входную дверь, шагнул в темноту ночи. Сбегая по ступенькам крыльца, споткнулся о спящего бомжа. Металлическая лыжная палка, явно служившая бродяге посохом, с гулким стоном ударилась о бетон.

– Даже ночью никакого спокою нет, – скрипнул бомж и, подобрав палку, перевернулся на другой бок.

«Скорая» подъехала минут через сорок. Бальзамов уже начал изводиться, представляя, как отпрыск ханской крови одолевает Гречихина своими видениями. Наконец, мигалка, стрельнув тошнотно-синими лучами, выхватила из темноты заросли немало удивленных кустов шиповника.

– Сюда! – В нетерпении Вячеслав сам подбежал к машине и открыл дверь.

Врач и медсестра «скорой», едва поспевая за разгоряченным поэтом, спустя минуту, тяжело дыша, вбежали в комнату Джучи.

– Э, да тут все серьезней, чем можно было ожидать, – протянул молодой доктор, – Срочно нужна госпитализация. И, конечно, полная чистка крови под капельницей.

– Доктор, вы не драматизируете? – спросил Бальзамов.

– Нет. Что вы! Этих клиентов я хорошо знаю. Сами не выбираются. К тому же человек восточный. Организм, понимаете ли, не тот.

– Что значит не тот?

– Алкоголь-дегидрогеназа почти отсутствует.

– Ну и зверь, не выговоришь!

– Этот зверь расщепляет спирт на воду и углекислый газ. Так что, тихонько, под белы ручки и в машину, пока успокоился немного.

Неожиданно взгляд Бальзамова упал на стол, где гордым, одиноким памятником всем восточным воинам, почившим по причине отсутствия алкоголь-дегидрогеназы, стояла пустая бутылка из-под водки с головой Бахуса на зеленой этикетке.

– Джучи, послушай, братишка, где ты взял эту бутылку? Ну, приди в себя хоть на одно слово. – Вячеслав тряс за плечи монгола. Тот что-то бессвязно лепетал, глядя по сторонам отсутствующим взглядом. Но Бальзамов наседал, стиснув мертвой хваткой безвольное тело. На какой-то миг показалось, что глаза степного интеллигента приобрели осмысленное выражение:

– Эту бутылку мне собака принесла. Такая большая черная, железная собака. У нее огромные, желтые клыки и низкий утробный рык. Она дико смотрит на тебя сквозь невидимый, прозрачный заслон. То отбежит и бросится на преграду, то, ощерив пасть, сверкает адскими белками глаз. Но ничего тебе сделать не может, и ты ничего не можешь. Вы смотрите друг на друга. А потом в руках оказывается бутылка вот такой водки с головой Бахуса.

– Все, молодые люди. Пора заканчивать. Проводите до машины, – врач решительно прервал диалог.

– Ничего не понимаю. Чушь какая-то, – сказал Гречихин, когда карета «скорой помощи», включив мигалку, рванулась по ночному коридору, увозя Джучи.

– Чего непонятного. Допился до белой горячки, вот и мерещатся черные собаки.

– Что будем делать?

– Тьфу… Спать пойдем. Что еще делать.

Но, попрощавшись с Никитой, Бальзамов пошел будить Белоцерковского.

– Марат Гаврилович, мне кажется, что не просто так достаточно редкая водка оказалось в комнатах Эдика и Джучи.

– Шальные совпадения тоже бывают. Иногда люди, живущие на разных концах света, встречаются в московском метро в одном вагоне.

– И, тем не менее, надо попытаться проверить эту случайность.

– Твой Джучи неадекватен. Он хоть что-нибудь внятное попытался сказать?

– Ничего, кроме того, что какая-то железная собака бьется о невидимую преграду, а водка сама попадает в руки.

– Последние сутки одни сплошные собаки являются героями нашего блокбастера.

– Вы знаете, Марат Гаврилович, не хочу выглядеть в ваших глазах излишне мнительным, но в последнее время я начал чувствовать то, что чувствовал когда-то в Афгане. А именно – липкий, сосущий запах.

Я не могу словами выразить оттенки этого запаха. Это не кровь, не пот, не пропитанная оружием одежда. Это что-то очень явное и в тоже время неуловимо эфемерное. Наш взвод охранял кандагарскую дорогу. Я получил очередной наряд вне очереди и заступил на ночное дежурство. А ребята перепились откуда-то взявшимся спиртом. Уже под утро меня начал морить сон, потому не заметил, как подкрались духи. Удар, по всей видимости, нанесли автоматным прикладом, аккурат, по затылку. Очухиваюсь возле рации, рядом – штык-нож. Так как руки были связаны спереди, то я без особого труда перерезал веревки. Вхожу в палатку и тут же поскальзываюсь в луже крови – ступить некуда. Вначале даже глазам не поверилось, словно в кино, у всего взвода перерезанные горла. Как легли спать рядами, так и остались навеки. Потом узнал, что духи какую-то вену перерезали у спящих. Один чирк, никакого шума, никаких хлопот. Все быстро. На жаре, если еще и пьяный, кровью истекаешь в два счета.

Так вот, тогда я впервые ощутил этот запах, ни с чем не перепутаешь. Словно не ты вдыхаешь, а тебя высасывают. Много было боев после этого случая, но только пару раз я ощущал его, запах этот. Липкий, цепкий, сосущий, отнимающий силы.

На протяжении последних суток он витает в стенах нашей общаги. И, поверьте, мне это не кажется. Стойкий дух, который нельзя скрыть никаким парфюмом. Он здесь.

– Не впадай в эмоции, Вяч. То, что человек-невидимка Омаров играет с тобой, как кошка с мышкой, я тоже заметил. Ведь он давно бы мог прикончить тебя. Что мешает? Ну, допустим, что ты теперь человек публичный. Твоя смерть вызовет газетные публикации, повлечет за собой журналистские расследования. Будь он видным политиком, то я бы охарактеризовал его состояние, как «попробуй, укуси собственное отражение в зеркале». Но мы имеем дело с банальным бандитом, прячущимся под личиной бизнесмена. Что стоит ему убить и вывезти труп куда подальше, наколов героином?

– Приблизительно, как с Эдькой.

– Вот-вот. Подорвав репутацию, твори, что хочешь. Но враг твой хочет тебя унизить, растоптать как личность. Пример с подброшенными наркотиками очень нагляден. Бывший воин-интернационалист топчет зону за участие в наркобизнесе. Что подумает общественность? Мол, старые связи по Афгану. Мальчик попал в оборот. Поговорят и забудут. А заодно и с помощью капитана Садыкова убрать конкурентов по бизнесу или особо зарвавшихся. План прост, банален, но надежен. И тут, его, великого Омарова переигрывают. Это простить невозможно. Хитрый воин не желает стать тупым убийцей. Встреча, личная встреча – вот что ему нужно и, желательно, овоща – с одной стороны и победителя – с другой. Про овощей тебе Садыков уже рассказал, я думаю.

– Даже в красках. Круче не придумаешь. Может мне уехать далеко и надолго?

– Этим ты ему только развяжешь руки. Выследить и кончить тебя не составит труда. Но даже, если удастся надежно спрятаться, ты же не можешь всю жизнь жить в вечном страхе где-нибудь на задворках. Нужно искать нити. Кстати, пока мы говорили, мне пришла в голову мысль: собака за невидимой преградой – уж не наш ли ротвейлер за стеклом джипа.

– Попробовать проникнуть в машину?

– На каком основании? А если там ничего нет? Если водка продается в ближайшем ларьке? Будем выглядеть дураками и дадим шанс для еще одного уголовного дела. Второй раз они из клетки тебя не выпустят.

– Попробовать действовать ва-банк.

– Создав при этом тебе надежное алиби, а заодно и мне.

– Жаль, что Джучи ничего не помнит. Все было бы гораздо проще.

Возвращаясь к себе, Бальзамов в коридоре столкнулся с Вадимом:

– Доброй ночи, товарищ депутат.

– А-а… У вас опять приключения. Как вы живете? Уму непостижимо!

– Не говори. Не понос, так золотуха.

– Мы с Маришкой решили снять ей квартирку. Она жалуется, что ни учебы, ни работы – сплошной дурдом. Да и я тут, как вошь на гребешке. Все меня видят, всё про меня знают. А дома – жена, дети. Не дай Бог, огласка – конец карьере, прощай мечты.

– А ты нашел бы кого другого. Далась тебе Ковыльская.

– Любовь, господин поэт! Вам ли не понять!

– Или гормональный взрыв?

– Шутки шутить изволите. А я вот возьму и женюсь.

– И опять присоединю Польшу к России.

– Ну а чем судьба не шутит. В России появится новая элита, способная на большие дела в политике. Самое главное от старых «фунциклеров» освободиться. Ну, спокойной ночи. Завтра, надеюсь, уже не пересечемся. Утром вещички Маришки в мой мерс и адью.

– Спокойной ночи, господин Красносельцев. – Бальзамов церемонно раскланялся и двинулся дальше.

Но, оказавшись на своем любимом продавленном синем диване, Вячеслав долго не мог заснуть. Опять этот треклятый запах. Такое ощущение, что он стал еще гуще, еще вьедливей. Пришлось встать и открыть окно. На теплотрассе мирно, свернувшись калачиком, спал бомж в обнимку со своим «посохом». Вид спящего старика вселял спокойствие и беззаботность. Бальзамов какое-то время наблюдал за бомжом. Тот переворачивался с боку на бок, прихрапывал так, что слышно было на седьмом этаже, ожесточенно чесался. Картина умиротворенного, бездомного одиночества мало-помалу возвращала груди размеренное дыхание, приводила работу сердца в порядок. И хотя сосущий запах продолжал удерживать бедную душу в своих тисках, голова постепенно яснела. Возникало желание стряхнуть оцепенение и начать действовать. Первый вопрос, который всегда крутился в голове: как найти Омарова? Учинить допрос водителю джипа? Есть риск вспугнуть. Почуяв охотников, идущих по следу, опытный боец предпримет контрмеры.

Попытаться раскрутить на разговор племянника? Не факт, что никакого племянника нет в помине. Может быть, просто очередная утка. Обитатели левого крыла своего хозяина никогда не видели – это уже известно достоверно. Что остается? Выходить на Садыкова. Правильно, Бальзамов. Но что нужно сделать вначале? Молодец, Вячеслав Иванович! Необходимо убедиться, что Эдуард Телятьев, мой друг, был до смерти накачан водкой из черного джипа. Прокололись твои мальчики, Саид Шухратович. Жаль, что наши мальчики этим до конца не воспользовались. Зато подсказка есть.

ГЛАВА 12

Он тонул. Льдина не захотела держать на своей ладони семилетнего «пирата», который прыгнул с берега с целью покататься по черным водам мартовского половодья. Фрегат противника дал неожиданный крен, и лучший друг Джона Сильвера соскользнул в воду. Руки хватались за борт ледяного судна, но оно всякий раз под легким давлением одним краем уходило в воду, вставало на ребро, угрожая опрокинуться и ударить по голове перепуганного до смерти пловца. Холода не чувствовалось, потому что кожа находилась в глубоком обмороке. Но с каждой секундой держаться на воде становилось все труднее – набухшая, отяжелевшая одежда тянула в непроглядную глубь водяного мрака. Когда уже силы были на исходе, а воля к сопротивлению угасла, мощная рука схватила его за шиворот и выдернула из воды. Оказавшись на руках отца, отважный мореплаватель провалился в беспамятство. Пришел в себя уже дома, лежа на русской печи под овечьей шубой. Все тело горело от каких-то согревающих растираний, одетое в черный, шерстяной отцовский свитер, доходивший почти до колен. Луч солнца упирался в правый глаз своей подошвой, от чего веко все время дергалось.

Отец сидел рядом на скрипучем табурете, держа в руках чашку горячего молока с медом:

– Интересно, кем ты хочешь стать?

– Пап, я больше не хочу быть моряком.

– А зря.

– Я хочу как ты – летчиком!

– С какой крыши прикажешь тебя ловить?

– Пап, а ты кем хотел стать в детстве?

– Писателем, а точнее, поэтом.

– Почему поэтом? Это же очень скучно – все время сидеть и что-то записывать!

– Творить поэзию – великое счастье, а самое главное – дар свыше. Его-то у меня и не оказалось. Хотя, кто знает. Сложись все немного по другому и…

– Все равно мне кажется, что это очень скучно: сидеть, напрягать голову, придумывать предложения. Да, ну…

– Но если ты ее однажды услышишь…

– А как услышать и где? Вообще, что это такое?

– Хм… Для меня это звук шерстяных ниток, сплетающихся между собой на спицах твоей матери, когда она вяжет. Любовь – вот, что это такое.

– Пап, мне уже не холодно. Возьми свитер. Ты ведь сам в одной майке.

– Как ты быстро растешь! Все уже понимать начал.

Дея уже целый час, тяжело вздыхая и жалобно поскуливая от голода, сидела в изголовье кровати хозяина. Но тот и не думал просыпаться. Поняв, что мягкими мерами ничего не добьёшься, лохматая дочь общежитского полка ткнулась влажным носом в ухо нерадивого Бальзамова и тихонько тявкнула… Ну что, подскочил, как ужаленный… А мне каково без выгула и завтрака, а?

– Дея, оса тебе в задницу! Что ты вытворяешь!

…Ну, конечно, как ротвейлеров охмурять и бросать в бой ради сердца прекрасной дамы – так Деечка хорошая! А, как утром еды попросишь, так «оса тебе в задницу». Кстати, у меня последний день течки. Не упусти свой шанс, господин поэт…

Заметно потеплело. Небо прекратило сыпать тяжелым, мокрым снегом, который по большей части таял, не долетая до земли и лишь кое-где белел островками заплат поверх умирающей листвы. Деревья напоминали толпу калек и нищих, безнадежно просящих милостыню. Голые, скрюченные руки тянулись к небу, пытаясь ухватить облако за штаны, жалобно скрипели суставами, превозмогая артритные боли, и роняли черные веточки отмороженных пальцев. От потемневшей, лежалой листвы поднималось дыхание распада. На лужах от легкого ветра дрожали складки морщин. От сырых, каменных стен домов веяло средневековым, зловещим духом так, что человек с богатым воображением мог представить себе картину аутодафе, где молитву бичующих себя монахов заглушают душераздирающие крики осужденного. Этот переход от осени к зиме Бальзамов, как правило, старался не замечать, погружая всего себя без остатка в какую-нибудь деятельность, иначе все могло закончиться тяжелейшей хандрой или приступами меланхолии. Шестнадцать лет назад он впервые приехал в столицу на, как тогда говорили «колбасном поезде», чтоб затовариться к ноябрьским праздникам. Сосиски, колбаса, рыба, фломастеры, интересная и редкая литература, в общем всё, чего не достать в провинции, забивалось в огромные сумки, складировалось в камерах хранения и ждало своего часа. Постоянно мерзли ноги, потому что отвратительная, серо-коричневая жижа была везде: на тротуарах, в магазинах, в кафе и даже в мавзолее. Да ещё этот тяжелый, московский ветер, от которого даже северянину приходилось туго. Когда все покупки были сделаны, счастливые гости столицы облегченно переводили дух и шли на Красную площадь засвидетельствовать своё почтение. Чаша сия, конечно же, не могла миновать нашего героя. Без рассказов о Красной площади в родном Урюпинске непременно бы осудили за отсутствие любознательности и внутренней культуры. Всё шло по заранее продуманному графику. Если бы не знакомство, обратившее размеренное, продуманное двумя-тремя поколениями течение жизни вспять. В тот вечер наш герой стоял нахохлившимся воробьем под натиском косого, мокрого снега, силясь придать своему взгляду сосредоточенное восхищение видом невозмутимых кремлевских стен и куполов Василия Блаженного. Девушка подошла сама, держа в побелевших от холода пальцах раскрытый зонт:

– Забыла дома перчатки. А так хочется ещё погулять.

– Так руки замерзли, – продолжил Бальзамов, – что даже крышу над головой еле держу.

– Да, – засмеялась, – а как вас зовут? Меня – Ирина.

– А меня, Филипп Четвертый Канценаленбогович.

– Что, обязательно скрывать имя? Ну, дело ваше, Канценаленбогович. Возьмите у дамы зонтик и позвольте ей находиться по левую руку.

Бальзамов взял зонт и, не без легкого сожаления, отметил, что девушка – явно не предмет его мечты. Курноса, невысока, вдобавок, дурацкая мокрая челка на лбу. Пальтецо на рыбьем меху скрывало заурядную фигуру. И только глаза, большие, с зеленовато-синим озерным отливом, смотрели на мир распахнутым, заресничным царством. Тоненькая ниточка вены на правом подглазье делало лицо хрупко-доверчивым и беззащитным.

– Куда желает прекрасная леди?

– А поехали в Парк культуры.

– Я, наверно, выгляжу очень некультурным.

– Нет, но очень провинциальным. Кстати, надолго ли Филипп Четвертый пожаловал в столицу?

– Сегодня ночью поезд. Не знал как дотерпеть. И тут вы, такой подарок!

– А уж вы– то! Наверняка в Москве впервые?

– У меня что, на лбу написано?

– Хуже. Вы, не будучи заядлым курильщиком, держите сигарету так, словно хотите закрыться пеленой дыма от неизведанного. Затягиваться не умеете.

– Может, тогда научите?

– Терпеть не могу дым. Просто отец смолит, как паровоз. И ещё, одеты не по погоде. Наверняка, во все лучшее.

– Ну, это уже слишком. Пожалуй, мне с вами не по пути.

– Да прекратите дуться. Такой смешной.

– Не вижу ничего смешного. Обидеть провинциального художника всякий может, а вот обогреть, чаем, к примеру, напоить, так…

– Да в чем дело? Едем ко мне. До поезда пересидите.

– Ваш папа, который смолит, как паровоз, – он сделал ударение на втором слоге в слове «папа», – как пить дать, очень нервный.

– Нервный, зато добрый. Ну, так что, едем?

– Уломали. А далеко?

– В Домодедово.

Ночью он сел в поезд и впервые в жизни почувствовал, что не хочет домой. Сначала тонкая, но очень острая игла грусти проснулась где-то глубоко под сердцем. А потом, когда ноябрьская жижа перрона качнулась и поплыла перед глазами, горло захлестнуло такой страшной горечью, что хоть волком завой. Бальзамов едва удержался от того, чтобы не послать все свои сумки с московскими деликатесами к японской фене и не выпрыгнуть на ходу из вагона. Как знать, встретились ли мы бы тогда с нашим героем. Вряд ли, я думаю. Это тяжелейшее заболевание, именуемое любовью, обрушилось на молодого человека всей своей горячей мощью. Он потерял интерес ко всему окружающему, отказывался от еды, страдал бессонницей, а если проваливался в сон, то просыпался непременно на мокрой от слез подушке. И ждал, ждал заветного ответа на свое письмо. Через четыре месяца он получил долгожданный конверт, внутри которого было приглашение на свадьбу.

Конечно, нужно появиться в Москве до… объясниться, не дать, не позволить, украсть. Сколько до свадьбы? Три месяца. Так. Едет прямо сейчас, нет, нужны деньги, последнее – пустяк. Что сказать матери? Скажу, как есть. Господи, как больно! Мать не стала допытываться. С первой получки протянула деньги и попросила об одном – чтобы вернулся. Стояла весна. На деревьях зелеными ростками выстреливали почки, на полях горела прошлогодняя трава, тянуло сладковатой прелью с огородов. Прошедшая зима вспоминалась сквозь густой туман болезненных грез.

Как невыносимо долго тянется порой время. Стоя на перроне в ожидании посадки, он курил одну сигарету за другой, пока не стали леденеть руки и подкатывать тошнота. Возможно, что именно с того дня он стал заядлым курильщиком. А чего стоили длинные остановки! Бальзамов лежал на верхней плацкартной полке, отвернувшись к стене. Прошло двадцать часов с того момента, как его родной город, дымя огромной заводской трубой, растворился вдалеке. Движение, дорога, мерное покачивание вагона, мелькающая земная твердь, проносящиеся леса, плывущие мимо селения, все это, неожиданно для молодого человека, стало вдруг спасительным лекарством. Наступило облегчение… Бедная мама, деньги ей сейчас ой как нужны. А я проматываю. Всё верну, отработаю. Правильно ли я поступил? Может, не надо было? Показалось, померещилось, нет никакой любви. Гормоны сплошные. Блажь избалованного идиота. А-а, о матери вспомнил. С чего это вдруг? Но, если всё по настоящему? Как разобраться? Проверить?

– Стоянка пять минут, – громко объявил надтреснутый голос проводницы в конце вагона, – не выходить.

…Пять, так пять, хоть триста двадцать пять… Бальзамов спрыгнул с полки и, подхватив на плечо спортивную сумку, решительно направился к выходу.

– Молодой человек, поезд ждать не будет. – Женщина в синей форме громогласно высморкалась.

– Передайте ему мои самые наилучшие, так сказать…

– Чаво, рехнулся что ли?

– Навроде того.

– Вот дурак недоразвитый.

– До Москвы-то далеко?

– Да двести пятьдесят. Гвоздь в одном месте никак прорезался?

– Насморком боюсь заразиться.

Проводница прыснула:

– Так я ж тебе ничего такого не предлагаю.

– А я сам от соблазна подале.