Текст книги "Анархия в РФ: Первая полная история русского панка"
Автор книги: Алексей Рыбин
Соавторы: Владимир Тихомиров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Annotation
Антология освещает творческий путь музыкантов, чьими руками в России 1970-2000-х годов появился панк-рок. Из книги читатель узнает о творческом пути групп «АУ», «Гражданская Оборона», «Сектор Газа».
Примечание: Содержит ненормативную лексику.
Часть 1
1
2
3
4
Часть 2
5
6
7
8
Часть 3
9
10
11
Часть 4
12
13
14
15
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
При подготовке данного издания составителями антологии были использованы материалы самиздатовской прессы, книг «Панк-вирус в России» и «Янка», а также материалы, предоставленные А. Бурячко. Текст части 2 основан на серии интервью, взятых И. Стоговым в Петербурге и Новосибирске в ноябре 2006 года.
Использованы фото из личных архивов Ю. Епонешниковой, Ю. Чашкина, А. Волковой, 0. Древаля и В. Рожкова.
Часть 1
СВИН (1977–1986)
1
«Нейтральная полоса»
(Альбом группы «Автоматические Удовлетворители». 1996 год)
Алексей Рыбин (Рыба) – музыкант, основатель группы «Кино»
Я не то заканчивал школу, не то уже учился в институте. Точно не помню. Но рок-н-ролл уже слушал и вовсю собирал диски – виниловые, разумеется, и, разумеется, фирменные.
Достать такие пластинки можно было только на «толчке», который находился возле магазина «Юный техник» на улице Червонного Казачества. Это было единственное место в СССР, где даже в мутные брежневские времена купить можно было реально всё.
Хорошая пластинка в хорошем состоянии стоила в районе пятидесяти рублей. Зарплата инженера составляла сто-сто двадцать. Сегодня о Советском Союзе вспоминают с ностальгией и умилением. Но лично мне никогда не нравилась страна, где на месячную зарплату можно купить себе только два с половиной часа хорошей музыки.
На «толчок» я начал ездить, ещё учась в средней школе. Постепенно именно туда и сместились все мои интересы. Вместо того чтобы думать о будущем и, подражая родителям, строить карьеру, я думал только о том, что скоро суббота… и я снова смогу бродить между продавцами пластинок… пальцами трогать дикие яркие пластиночные обложки…
Платить пятьдесят рублей за пластинку первое время я не мог. Вместе с одноклассниками я начал с «демократов»: польских, югославских, ГДРовских, венгерских и чешских музыкантов. Эти диски стоили рублей по 15–20, и, экономя на всем, чем только могли, мы создавали свои первые коллекции. Но что такое была польская группа «Скальды», если на том же рынке можно было купить «Led Zeppelin» и «The Doors»?
Именно с «толчка» были теперь все мои приятели. Компания получилась пестрая. В основном это были не меломаны, а чистой воды фарцовщики: люди, которые еще в СССР собственными руками построили себе крошечный капитализм. Очень быстро я тоже начал что-то продавать, что-то покупать для перепродажи.
Дисков хотелось иметь как можно больше, а денег вечно не хватало. Помимо пластинок, я торговал джинсами, парфюмом, жевательной резинкой и сигаретами. Сейчас все это выглядит безобидно, но двадцать лет назад за любую подобную операцию можно было схватить реальный тюремный срок. Парни постарше и покруче вовсю торговали аппаратурой: магнитофонами и проигрывателями. Единственное, чего в нашей тусовке никогда не было, так это валюты. За валюту можно было получить не срок, а сразу расстрел. В газетах об этом не писали, но всем было прекрасно известно, что именно за спекуляцию валютой расстреляли директора Елисеевского магазина.
А с Андрюшей Пановым, которого тогда все называли Лэйк, меня познакомил мой одноклассник и партнер по бизнесу Вольдемар.
…
– О! Это такой крутой мажор! – говорил Вольдемар, и джинсы, которые сшил ему знакомый ресторанный певец, развевались на ветру. Вольдемар любил очень широкий клеш. Сантиметров пятьдесят в лодыжке, я так думаю. В Америке в то время штаны такого фасона не производились. Уникальная была вещь, это точно. Как и многое из того, чем мы в то время располагали.
Например, именно наша компания первой в стране овладела технологией переклеивания «яблок» на пластинках. Операция несложная и прибыльная. В общем, конечно, мелкое жульничество, но забавно.
Состав клея и растворителя был изобретен тем же Вольдемаром. Пластинки, предназначенные для жульнической продажи, покупались в государственных магазинах. Стоили они два рубля пятнадцать копеек. А если смыть с них «яблоки» с надписями «Самоцветы» или «Цветы» и наклеить отделенный от оригинала лейбл «Pink Floyd», то продать пластинку-мутант можно было рублей за сорок. Проигрывателей-то на «толчке» все равно не было. Прослушать запись перед покупкой никто не мог. Вот такой бизнес.
Самое трудное заключалось в том, чтобы найти советскую пластинку с таким же количеством треков, как на западном оригинале. Ленинградские меломаны в те годы могли по памяти воспроизвести название всех песен на любом альбоме последних лет двадцати. И если количество дорожек на пластинке не соответствовало, то получить в бубен можно было прямо на месте. Поэтому мы предпочитали не рисковать, а менять «яблоки» на пластинках, где перерывов между песнями не было вообще. Скажем, на альбоме «Wish You Were Неге» – ярлык в этом случае клеился на пластинку с записями речей Брежнева. Она стоила не два пятнадцать, а около рубля, и на Брежневе мы экономили лишний рубль: выдавая его за «Pink Floyd», зарабатывали не тридцать семь целковых, а целых тридцать восемь.
– Это такой мажор! – говорил Вольдемар. – Вообще крутой! Столько дисков дома!.. Коллекция!
Слово «коллекция» означало, что дома у незнакомого мне Лэйка находится пластинок двадцать, а то и больше. Познакомиться с таким человеком было большой честью. Время шло, но Вольдемар даже не собирался знакомить меня с крутым коллекционером. Зато понта ради ежедневно хвастался: мол, был тут у Лэйка. Заскакивал, дескать, по делам… И показывал новые пластинки, которые выменял у таинственного мажора. Пластинки были фантастические.
…
С собой взять меня Вольдемар согласился только через несколько месяцев. Лэйк жил в девятиэтажном доме, выходящем торцом на проспект Космонавтов. Мы поднялись пешком на шестой этаж. Вольдемар позвонил в дверь. Нам открыла бабушка крутого мажора. Она была маленького роста, седенькая и миленькая.
– Вы к Андрюше? Сейчас позову…
Бабушка сделала шаг назад и прикрыла входную дверь. Мы остались на лестнице. Я посмотрел на Вольдемара. Тот пожал плечами: здесь так принято. Внутрь вообще мало кого пускают.
Андрюша Панов, он же Лэйк, вышел через минуту. Он был высоким, длинноволосым, в меру толстым парнем. Пузо придавало Лэйку вид человека спокойного и знающего себе цену. Взгляд его был хитроват и в то же время многозначителен. Лицом он и вправду очень походил на Грэга Лэйка – одного из моих любимых гитаристов, – да и стиль одежды был практически тот же. Узкие джинсы, приталенная джинсовая рубашка.
Джинсы были потертыми фирменными и очень замысловато скроенными. То, что это не самопал, как у Вольдемара, я понял сразу. На джинсы глаз у меня был наметан.
В тот день побывать в квартире Лэйка мне не удалось. Разговор состоялся на лестнице. Речь шла о вещах таинственных, для меня еще малопонятных. Звучали слова «табаш», «насос» и «пайта». Куда больше финансовых планов меня интересовало посмотреть на пластинки, но к коллекции нас так и не допустили. Вольдемар представил меня как «тоже любителя музыки». Андрюша хитро улыбнулся и пожал мне руку. На том и расстались.
Потом, через некоторое время (о, точно! я уже учился в институте! вспомнил наконец), Вольдемар как-то рассказал, что Лэйк – человек очень аккуратный. Обложки пластинок, чтобы не мялись и не пачкались, он обтягивает полиэтиленом. А полиэтилен у него как раз кончился и взять его негде. При советской власти полиэтилен в магазинах не продавался.
Главное, что можно сказать о советских временах, – они были тоскливы. В школе было уныло, в институте мерзко, на работе противно. Если кому-то становилось настолько противно, что он переставал ходить на работу, то его тут же хватали и сажали в тюрьму за тунеядство. Поэтому большинство граждан старались хоть как-то, но работать. А мы не очень старались. В общем-то, почти все, чем мы занимались, считалось криминалом. Ну, не до такой степени, как убийство или грабеж, но все равно, как ни крути, мы вели противозаконный образ жизни.
Той осенью я учился в институте, который назывался втуз – высшее техническое учебное заведение. Правда, мы расшифровывали эту аббревиатуру как «Все Тупые Уже Здесь». Система обучения во втузе была следующей: один семестр просто учишься, а следующий – днем работаешь на заводе, а учишься по вечерней форме. То есть после работы катишь в институт и там сидишь две, а то и три пары. Единственным плюсом было то, что на заводе делать ничего особенного было не нужно – студент, он и на заводе студент. А зарплату, хоть и не слишком большую, но платили. Это было в любом случае лучше, чем стипендия.
Вынести с предприятия можно было все что угодно. Я, например, зашел на склад, кивнул учетчице, которая сидела за разбитым и загаженным столом, отмотал из рулона полиэтилена метров десять и спокойно вернулся в цех. В цеху мой наставник, слесарь со стажем, помог обмотать эти десять метров вокруг туловища, натянул на меня куртку, застегнул и проводил до проходной, которую я миновал без малейших трудностей. Андрей Панов безумно обрадовался стыренному мною полиэтилену. Мы тут же стали друзьями.
Егор Летов – лидер группы «Гражданская Оборона»
Однажды я напился и заночевал у приятеля. А с утра мы проснулись со страшного, разумеется, похмелья и пошли за пивом. Подходим – у ларька очередь. Стоят люди, все молчат, все ждут своего пива.
Мы тоже встали, и тут подлетает какая-то баба. Что называется – синявка. Пальто у нее надето на голое тело, а за руку держит ребенка. Она начинает бегать вдоль очереди и орать:
– Ой-ой-ой! У меня тут очередь прошла! Пустите купить – у меня очередь прошла!
На что какой-то мужик ей ответил:
– У меня вся жизнь здесь прошла. А я все равно стою!
Алексей Рыбин (Рыба) – музыкант, основатель группы «Кино»
Да, забыл предупредить: времена, о которых я говорю, – это времена советской власти. Очень скоро она загнется и все будет по-другому, но тогда всем еще казалось, что Система непобедима, страна находится на пике могущества, и ничто не способно изменить нынешнюю жизнь. Все мы так и умрем, ни разу в жизни не послушав на полную громкость своих «Эмерсона, Лэйка и Палмера».
Советские законы были полным идиотизмом, но еще хуже было то, что стоит НАД законом. Общественное мнение. Правила игры, которым все молча следовали. Впитавшиеся в кровь представления о том, что можно и что нельзя.
О самой советской власти никто из нас не думал. Власть была далеко и нас не касалась. Иногда эту власть показывали по черно-белому советскому телевидению, да только кто из нас тогда смотрел телевизор? Куда омерзительнее далекой власти было то, что ты видел, просто выходя по утрам на улицу. Там бормотали, бессмысленно бродили, стояли, сидели, курили и искоса друг на друга посматривали люди, которые и были советской властью. Сидеть дома нам не давала молодая горячая кровь, а стоило выйти из дому, и ты видел тысячи глаз, изнутри освещенных одним и тем же общественным мнением. На улицах, на работе, в метро, автобусах, кинотеатрах, столовых, у пивных ларьков – там была реальная советская власть. Тупая и бессмысленная. Скрыться от нелепых правил ее игры было невозможно.
Двадцать лет назад моя страна напоминала гигантский театр абсурда. Но что-либо менять никто, похоже, не собирался. Люди просто следовали заранее известным правилам. Вставать ни свет ни заря. Повиснуть на поручнях прыгающего автобуса. Постепенно протискиваться в сердцевину теплой, влажной, источающей запах «после вчерашнего» толпы. Через час оказаться на работе и до тех пор, пока не стемнеет, заниматься заведомо бессмысленным и никому не нужным делом. Ни о чем никогда не думать. Ничего не пытаться поменять.
Мы были молоды, и привычки к бессмысленному труду у нас еще не было. Мы слушали свой рок-н-ролл и плевать на все хотели. У Андрюши есть песня, которая так и называется – «Плевать»:
Тара. Пара-та-та-та тара. Пара-та-та-та-тара.
Пара-та-та-та-ту-ту-ту-па-па-па-па.
Тара. Пара-та-та-та тара. Пара-та-та-та-тара.
Пара-та-та-та-ту-ту-ту-па-па-па-па
Плевать!
Плевать!
Плевать!
Плевать!
Нам повезло. Мы услышали рок-н-ролл немного раньше других и полюбили его больше, чем другие. Отчего это произошло и почему на всех повлияло поразному – я не знаю. Может быть, это какой-то вид патологии, только непонятно, у нас или у всех остальных. Я вот думаю, что у остальных.
Огромное количество наших приятелей, одноклассников, коллег по работе, соседей, просто знакомых – тоже слушали и вроде бы любили эту музыку. И сейчас, кажется, любят. Однако ведь исхитрились стать полноценными членами общества, влиться в трудовые коллективы, накупить себе всякого говна и радоваться жизни.
Говорят, что это тоже интересно – зарабатывать деньги. Типа что-то близкое к спорту. Не знаю. Я как-то зарабатывал – ничего интересного и адреналинового в этом не нашел. Хотя вот, скажем, с Андрюшей я познакомился как раз в тот период когда он зарабатывал очень прилично. В его тогдашней ситуации не заработать было просто невозможно.
…
Если кому-то кажется, что я слишком много внимания уделяю заводам, советской власти и мужикам-работягам, то напрасно. Из этого на самом деле и состояла почти вся наша жизнь, как сейчас для ребят того же возраста она состоит из бутылочного пива, ночных клубов и CD-плееров.
Все было уныло, все было черно-белым и тоскливым. Даже красные транспаранты и флаги не делали улицы ярче. Осенью были желтые листья, а зимой и летом – синие небеса. Но стоит начать вспоминать то время – все кажется черно-белым. Правда, начало девяностых выглядит вообще черным, но об этом в другой раз.
На этом фоне квартира Лэйка выглядела дико и разноцветно. После кражи полиэтилена Андрюша наконец позволил мне пройти внутрь и рассмотреть коллекцию. Из мебели в его комнате стояли только гигантские колонки 35-АС – самые крупные на тот момент акустические системы. Кроме них имелись усилитель «Одиссей» (лучший из советских усилителей) и магнитофон «Маяк» (вещь в те годы дико престижная). А также десятки коробок с магнитофонной лентой и грядка пластинок, стоящая прямо на полу, – от одной стены до другой. Пластинки были все как на подбор западные.
«Chicago», «Blood», «Sweat&Tears», «Kansas», «Bachman-Turner Overdrive», Игги Поп, «Sex Pistols», «Rush», «Genesis», «Cridence Clearwater Revival», «Black Sabbath», Чик Кориа, «Stranglers», Билли Кобэм и еще черт знает что. На первый взгляд – совершенно случайный набор пластинок. Трудно сказать, какую именно музыку любит слушать их хозяин. Хотя на самом деле ответ прост: он любит слушать хорошую музыку. Хорошую и разную. Сейчас такая же картина уже на моих полках. Столько разных дисков – черт ногу сломит, пока определит, что же за стиль я предпочитаю. Панк-рок? Блюз? Психоделию шестидесятых? Современный хард-кор? Арт-рок? Джаз?
В тот момент, когда мы с Андрюшей начали приятельствовать, он работал продавцом в магазине радиоаппаратуры. Оттуда были его колонки, и усилитель, и все остальное.
Это была чудесная эпоха. Для продавцов, конечно. Продавцами числились очень многие наши знакомые. Панкер, который сейчас преуспевающий менеджер и вывел в люди сразу несколько легенд русского рока, начинал тоже за прилавком. Иногда мы приезжали к нему в обеденный перерыв. Пили пиво, слушали музыку и играли в настольный хоккей, который он специально для нас брал в соседнем отделе, где торговали игрушками.
Производство советской аудиотехники в 1970-1980-х переживало небывалый подъем. Благосостояние продавцов радиомагазинов росло невиданными темпами. Один мой знакомый как-то даже забыл зарплату получить.
– Слушай, а ты чего деньги не получаешь? – спросил у него заведующий.
– Какие деньги?
– Ты не наглей! Сходи получи зарплату!
– Неужели за эту прекрасную работу здесь еще и платят зарплату?! – искренне поразился приятель, у которого своя собственная маленькая зарплата происходила раз в десять минут.
Тогда в продаже появились те самые колонки 35-АС, тут же ставшие дефицитом, и первые отечественные кассетные стереомагнитофоны. Качество воспроизведения было по нынешним меркам устрашающим. Зато стереофонические записи теперь можно было делать не на бобину, а на крохотную кассетку. Магнитофоны мели с прилавков со страшной силой. Да и не было их, в общем-то, на прилавках. Все продавалось из-под прилавка, и продавцы с каждой сделки имели свой навар. Особенно приятно было иметь дело с грузинами. Те могли покупать технику сразу грузовиками и никогда не жадничали. Грузины ведь – очень музыкальная нация.
Андрюша тоже неплохо зарабатывал в своем радиомагазине. Общался он, с одной стороны, с откровенными мажорами, расфуфыренными спекулянтами, а с другой – с чудовищно выглядевшими меломанами. Его лучшие друзья – будущие первые панки СССР: Хуа Го-фэн, Шмель, Юфа и Юфинсын. Чуть позже к компании присоединились я, Алкон, Витька Цой, Пиночет и Панкер. Но никаких ссор или споров никогда не было. Андрюша совершенно спокойно уживался со всеми.
Андрей Панов (Свинья) – первый в стране панк
– Твое отношение к анархии?
– Анархия – такое же фуфло, как и любое другое движение, основанное на террористических актах и вообще на насилии. Анархия – это оборотная сторона государства. С одной стороны, любое государство должно быть сильным и там должен быть порядок. А с другой стороны – лично я в рот ебал любое государство.
Хотя, вообще, – это смотря с какой стороны рассматривать… Кроме анархии, государству противопоставить-то и нечего. Потому что, как говорил Ленин, жить в обществе и быть свободным от общества невозможно. А анархия – это жизнь вне общества за счет общества, Чем я, собственно, и занимаюсь.
– Как ты считаешь, что в панк-роке более важно: музыка? текст? энергетика? драйв?
– Я никогда не делал ставку на текст. Кому-то втирать мозги – не солидно. Орать «Мы вместе!» – моральное уродство. Таких исполнителей надо вешать. Чтобы чему-то научиться, люди ходят в школу, чтобы послушать речь президента – включают телевизор. А на концерт люди приходят, чтобы повеселиться. Кто-то дерется, кто-то блюет… И орать: «На танки!», «Вперед!» – полнейший дебилизм. Все русские рок-н-ролльщики непременно хотят кого-нибудь научить или предостеречь. Но я лично считаю, что это дорога в никуда.
– Зачем ты занимаешься музыкой, панк-роком?
– Когда я начинал, то ни на что не рассчитывал: либо посадят, либо одно из двух… Единственная мечта была: чтобы у группы была своя аудитория. Например, где-нибудь в пивнухе. Сейчас группы начинают с мечтами о деньгах, о девочках (или о мальчиках)… А нас просто пёрло.
2
«Рейган – провокатор»
(Альбом группы «Автоматические Удовлетворители». 1987 год)
Андрей Панов (Свинья) – первый в стране панк
У меня был сосед выше этажом. Сейчас уже переехал. С детства в одном доме жили. Однажды он сказал, что у него одноклассник или друг учится в художественном училище имени Серова. И у них группа хорошая, три человека – «Палата № б». Тоже как бы въехали в панк-рок, и все такое… Все очень здорово – типа дурака валяют. Я, говорит, к тебе их приведу.
А я как раз в это время свалил из Театрального института, ни черта не делал. Сидел дома, играл на гитаре, группу подыскивал. Сам до этого полгода как за гитару взялся. Забросил меломанство, купил аппаратуру.
Вернее, все началось с Монозуба, он же Панкер. Позже он стал крутым продюсером, и его все называли Панкер, хотя в наших кругах он всегда был Монозуб[1]. Он мне первым рассказал, что такое советский рок. Позвонил как-то и сказал, что у нас тоже есть подпольный рок: советские группы, которые поют на русском. А с Монозубом я познакомился, когда Юфа[2] привел его устраиваться на работу. Я тогда был работником торговли по радио– и телеаппаратуре, поскольку меломан. Монозуб тоже хотел попасть. Ну, как-то завелось знакомство, и один раз ночью по телефону он говорит, что есть такие группы, хорошие штуки пишут…
– Ты ведь стихи пишешь?
Я тогда писал что-то. Думал, что это стихи.
– А играть умеешь?
– Нет.
– Как же так? Ты учись!
– Думаешь, получится? Они ведь, наверное, все крутые!
– Ерунда! Это очень просто – группу сделать. Соберем ребят и начнем!
Лия Петровна Панова – мама Свина
Мы переехали сюда, на проспект Космонавтов, в 1965 году. В школу Андрей пошел уже здесь. До этого мы жили на улице Рубинштейна. Там была наша с мамой квартира. Жили всей семьей в одной комнате: я, мама и Валерий – мой муж и Андрюшин отец. Потом уже, когда Валерий перешел работать в Кировский театр[3], нам дали эту трехкомнатную квартиру. Андрюше было пять лет.
Это сейчас всего навалом, а тогда мы старались и игрушечку красивую достать, и костюмчик хороший. Все это было каждый раз маленьким праздником. Ему отец столько одежды присылал из-за границы – и джинсы, и все, что было самым модным тогда, в семидесятые. А он все друзьям раздаривал. Одежда его совершенно не интересовала. Он все постоянно раздавал. Придет домой и говорит:
– Мама! У этого мальчика такие рваные ботиночки! Давай отдадим ему наши, ведь у меня есть еще…
Денег он у меня никогда не просил. Даже став взрослым. В детстве он говорил так: «Мама, не могла бы ты купить мне мороженое? У нас есть на это деньги?» И таким он остался до конца. Никогда не говорил: «Купи мне это или то!..» Всегда только: «Как ты считаешь, можно ли?..»
Я хотела отправить Андрея в английскую школу, но маме было тяжело его водить. К старости у нее развился туберкулез в закрытой форме, и она сильно болела. А английская школа находится от нас довольно далеко – там, где учился Юфа…
Андрей пошел в самую обычную школу. Сначала в ту, что через дорогу – в десятилетку. Там он проучился год или два, а потом мы перевели его в 448-ю, которую тогда только что построили. Вот эта школа была неважная. В каком смысле? В том, что дети там были такие… более жлобские, наверное… а он был пухленький, хорошенький такой… приглаженный. И он очень не любил эту школу.
Как раз к этому времени Валерий уехал за границу. Это было, наверное, году в 1973-м. Заявление-то Валерий подал раньше, но его целый год не выпускали. И классная руководительница Андрея поступила очень некрасиво. При всем классе она вызвала его к доске и прямо на уроке начала говорить, что у Андрея отец – предатель. Дико неприятный эпизод.
Я пошла к директору и говорила: «Как же так можно?» А он отвечает: «Я, мол, все понимаю, Лия Петровна. Но не могу же я ее за это уволить. У нас и так учителей нет… Да и муж ваш, если откровенно, не куда-нибудь, а все-таки в Израиль уехал… Сами понимаете…»
Олег Коврига – московский независимый промоутер
Во время записи «Пейте с нами!» оператор как-то попросил Свинью поговорить в микрофон.
– В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора.
«Сейчас поедешь в Израиль», – сказала мне сестра.
Вот через площадь мы идем – и входим наконец
В большой, красивый самолет. Я понял: все, пиздец!
Я очень жалел, что магнитофон не был включен.
Лия Петровна Панова – мама Свина
Андрей после этого старался прогулять школу всеми возможными способами. Он убегал от меня и прятался в подвале. Я его провожу в школу, а он прямо от дверей сбежит и спрячется. Прогуливал. Ему там было очень несладко.
Я уже потом это поняла. Издевались над ним. Если бы он был физически сильным, хотя бы на уровне этих жлобов, он бы, может быть, и смог с ними справиться. Но он не мог. Он ненавидел школу.
Хотя вообще лет до четырнадцати это был золотой ребенок. На него все нарадоваться не могли. Никогда не нахамит, никогда не скажет против. Он ни с кем не вступал в конфликты, со всеми соглашался. Как-то ему делали уколы, еще совсем маленькому. А это ведь, в общем, больно. Он зажмурился, перетерпел, потом открыл глаза и тихо говорит врачу:
– Спасибо.
Потом, когда он вырос, я поняла, что все это было внешнее, а внутри ему очень многое не нравилось. Но он не хотел этого показывать, копил в себе.
В детстве он очень много читал. Очень любил сказки и постоянно просил, чтобы я ему рассказывала. Мы включали музыку, и я начинала рассказывать. Он прибегал ко мне вечером и просил продолжения вчерашнего рассказа. А я просто делала такое ассорти из всех сказок, какие знала. Ну и сама придумывала много чего.
Мне часто приходилось брать его с собой в театр – на работу. Не с кем было оставить дома. Во время спектаклей он сидел за кулисами, и мне казалось, что ему там нравится. А уже потом, в одном из интервью его как-то спросили – мол, ты вырос в театральной семье, какие у тебя впечатления о театре?
– Самые отвратительные! – ответил Андрей. – Без конца замученные голые потные женщины…
Я отвела его в актерский детский сад. Он так плакал, так плакал… но меня все-таки заставили уйти – мол, обойдется, привыкнет. На следующие сутки он начал плакать уже с ночи:
– Мама! Не води меня туда…
Я все равно его отвела. А когда пришла за ним, воспитательница говорит:
– Знаете, наверное, не надо ему ходить в сад… Он не ест и постоянно ждет вас. Первый раз такое вижу.
Это было уже поздней осенью. Воспитательница рассказывала, что, когда все гуляли, он специально сел на скамейку и снял ботиночки. Чтобы простудиться. И простудился-таки.
У меня болела мама, а мне нужно было ходить на работу. И я отправила его летом в лагерь. Там вожатая сказала мне то же самое. Андрей целыми днями ходил вдоль забора и смотрел – не иду ли я за ним? Он не любил ни детские сады, ни лагеря… Но все равно приходилось летом отправлять его. У меня была работа, мама болела…
Он был очень домашним. Из Ялты, из шикарного лагеря Всероссийского театрального общества, он писал мне письма: «Мама, мне очень плохо, забери меня…» Поэтому, наверное, он из дома до конца так и не ушел. Пытался жить у своих женщин, но всегда возвращался.
Внешне он выглядел очень жизнерадостным. Но внутри у него, я знаю, все время была какая-то боль. Ему было необходимо как-то выплеснуть ее, но при этом никого не обидеть.
…
В школе он с трудом доучился до восьмого класса и пошел в техникум медицинского оборудования. Но, когда там сказали, что из всех выпускников в городе остается только десять процентов (а остальных отсылают неведомо куда), я его забрала.
Он перешел просто в медицинский техникум, и, мне кажется, именно там он начал пить. В школе он вообще не пил. Даже вина. А вот когда перешел в этот техникум – смотрю, один раз приходит домой не в себе… второй…
Потом он заболел, много пропустил, и снова я его забрала – уже из второго техникума. Родственники меня уговорили – давай его на завод. Там его, мол, исправят. От чего исправят?.. С этого завода мне его один раз вообще принесли невменяемого. Он работал фрезеровщиком. Это тоже ему явно не подходило.
После завода Андрей устроился на курсы продавцов радиотоваров. Вот тогда и началось его увлечение музыкой. А в детстве он увлекался марками. От ларьков, от магазинных витрин его было не оторвать… Я ему в этом очень потакала, покупала все, что он хотел.
А после курсов радиопродавцов пошло увлечение пластинками. Я помню, как Андрей с компанией ездил на рынок. Все эти диски, плакаты, облавы, погони дружинников… И он стал заниматься гитарой. Играть его учили какие-то взрослые ребята – сейчас я их в нашем районе уже не вижу. Он день и ночь просиживал дома, играл. Ну, тоже хорошо.
А дальше должна быть армия. Я его спросила – ты хочешь в институт? В какой? Он ответил, что пошел бы в театральный.
Он прошел первый тур у Кацмана – в одном потоке с Максимом Леонидовым, который позже собрал группу «Секрет». Все вроде стало складываться. Его вроде бы собирались принять. Но представитель партийной организации спрашивает – а как твое отчество? Валерьевич? А кем тебе приходится Валерий Панов? Андрей говорит – отец. И на следующем туре его зарубили.
Тогда у меня была очень хорошая знакомая – актриса из Пушкинского театра. Я очень переживала, а она мне говорит – не переживай, я тебя сведу с нашим режиссером Игорем Горбачевым. Поговоришь, может, он поможет.
Я пришла к нему с Андреем. На экзамене Андрей читал Франсуа Вийона. Комиссия удивилась – отчего такой мрачный выбор? Но когда Андрей после Вийона спел им «Ой мороз, мороз», они поняли, что с парнем все нормально. Горбачев прослушал и говорит:
– Вы даете мне слово, что он не подаст документы на выезд из СССР?
Я ответила, что это исключено. Он вообще за границу никогда не стремился. И Игорь Горбачев его принял.
Пока он учился, от отца ему шла официальная материальная помощь. Когда приходили сертификаты от отца, я старалась его приодеть. Но носить модную одежду он категорически отказывался:
– Мать, не покупай ты мне этого всего. Не на что больше деньги, что ли, потратить?
Все эти импортные вещи так у нас и висели в шкафу. Что-то я потом продала, что-то Андрюшка раздарил друзьям. Кожаный пиджак у него был, дубленка – во всем этом его никто ни разу не видел. Он любил только джинсы. Больше ничего не носил.
Хотя он был очень, как это теперь называется, стильным человеком. Потом уже, когда пошли концерты, он часами перемерял перед зеркалом свой гардероб. Андрей старался найти общий образ: чтобы каждая вещь соответствовала другой, чтобы в костюме была цельность. И это притом, что в сознательном возрасте он ни разу не надел на себя ни единой новой вещи. Но со своими старыми вещами и поношенными кедами он был очень стилен, очень вдумчиво подходил к своему гардеробу.
Он стал учиться в институте – вместе с Колей Фоменко из того же «Секрета». Уже к зиме они организовали свою группу. Фоменко часто приходил к нам в гости. А потом Андрей мне сказал, что играть все роли подряд он не хочет, а чтобы играть те роли, которые ему по-настоящему близки, – он не настолько талантлив. И бросил институт.
Как я только его не уговаривала!.. Я говорила: «Ну поучись еще! Получишь деньги, купишь себе аппаратуру, все, что хочешь!..» Вот сейчас посмотреть: Фоменко закончил институт и не играет в театре. Леонидов закончил – тоже не играет. А Андрей – ни в какую. Взял и ушел. По слухам, он был первым, кто ушел из Театрального по собственному желанию. Всех прочих отчисляли.
Деньгами его было никогда не соблазнить. Он ушел с первого курса, с первого семестра, прямо перед сессией.
Учиться в Театральном институте, в престижном заведении. Да еще деньги из-за границы за это получать. Любой другой зубами бы вцепился, держался бы до последнего. У Андрея проблем с учебой и не было. Ему и держаться не нужно было – учись на здоровье. Нет. Не стал. Не захотел.
