Текст книги "Буги-вуги"

Автор книги: Алексей Синиярв

 
Летите, грусти и печали,
К ебене матери в пизду!
Давно, давно мы не ебали
В таком божественном кругу!
 

А вот Вольдемару, например, нашему соседу по коридору, такие доморощенные утехи давно надоели. Вольдемар исключительно с вазелином. У Вольдемара под кроватью баночка – ручонку опустил, на пальчик, и – «с базелинчиком». Римлянин херов. И не отказываются, говорит, от щекотливых ощущений. В среду – с переду, в пятницу – в задницу.

О, народ! О, нравы!

Любят, любят это дело.

Энергии у них много, у лошадей.

Танцевать начнут. Уж как завернется в какую-нибудь шаль, или покрывало возьмет – и так и эдак, и эдак и так.

Лежишь. Смотришь.

Уходят сами, бесстыжие.

4

Эйфория быстро прошла. Быстро к шаровому привыкаешь и начинаешь губой елозить. Да и неважнец, проскакивающий чаще, чем ожидалось, легче на тот же аппарат свалить.

Ладно гитары – лучше не будет, хоть тресни – не откуда. Слава арам, ревер, считай, не последний в городе, пусть и на соплях – сапожник без сапог, – не на продажу ары делали, а по-русски, для себя. Но голоса… Но бас-калека… Бздеж – не бас. Динамик, как фрамуга от воздушных налетов, сикось-накось не раз подлечен. Чуть пережмешь по мощи – тарелки на столах дребезжат, окна поют, словно Валентина Толкунова, весь кабак вибрирует рыбкой басовому стону в унисон.

Голоса… Какие к едреней фене на «Электроне» голоса? Таким «голосом» только «занято» кричать – всё выставлено напрочь и даже не подклеено, можно петь что твоей душеньке угодно, всё равно слов не разберешь.

Аппарат… Ни в деревне бабка, ни в огороде репка. Сиё и аппаратом-то назвать язык не повернется. Если разобраться, играть на этомнельзя. Невозможно. Тем более таким как мы. Если выставить нас за ушко да под прямой взгляд, на самый махонький, чухонско-чухломской счет не потянем. И что хуже всего, мнится, что все это на раз просекают, что ясней ясного смотримся мы бледней бледного. А уж после ар, с их голосами поставленными, с каждой нотой на своём месте… И звучит-то у ар всё по-другому. Так как надо.

Вот он – комплекс.

Не имей «Амати», а умей играти.

Хотя, конечно. Сравнений и быть не может. Арам – арово. Что хорошо для ар, не одну стаю овчарок в дыму кабацком съевших, то полный сталинградский капут для нас пальцем недоделанных. Что дозволительно им, императорам заблеванных подмостков, им, жизнь на это положившим, то за семь верст и всё небом для нас, выскочек. Как ни тужься – не допрыгнуть. И наконец, что простительно тем, у кого за плечами пятнадцать ветеранских лет под селедку и водку; тем, для кого «Урал» и сейчас любой распрекрасной «Музиме» не уступит; тем, кто тебя по-пьяни и плакать заставит и польку-бабочку при всем честном народе сбацать – то не простительно пришедшим на всё готовенькое со взглядом поверх голов.

Новую еду на новом пару и готовить надо. По крайней мере, чтоб хотя бы горячо было, а уж съедобно…

Могли бы мы и с таким дерибасом жить, ары жили – не тужили, не надо прибедняться уж так уж жалистно, не надо ля-ля. Но ведь слышишь сам, хоть своё и не пахнет; видишь, как у других; понимаешь, как должно быть; и чувствуешь, что – можно. Можно. Если долго мучаться. Мучаться вот не хочется. Хочется на шару, на хвоста, на дурнячок пролететь. Мухой на лед.

В общем, разговоры про Сашу на шоссе до хорошего дела не довели. Загорелись в жопе говн а.

После дождичка, в среду, третью пару мы с Миней загнули, сообразили небольшой бал-маскарад шалу-лала-ла по совокупности с трехдневной щетиной: фуфаи, керзачи, рюкзачишко через плечо не горячо, потому взяли горячо для комплекта и по сценарию – по бутыли «Кавказу» на нос кислосранского разливу, да с десяток пирожков с кошатиной, с пыли ржавой, с комбижиру, тут же у платформы на же де и…

В электропоезде хоть шаром пляши. Два пенсионера на три вагона, едут на дачи печь топить от скуки-докуки. Ай да сразу и причастились не ради пьянства окаянного, а абы здоровия для, да за успех стрёмного мероприятия.

Остаграммились, тащимся, в оконце смотрим. Полоски несжатые грустные думы наводят. Два часа тосковать, полста верст до вотчины институтской трястись, до колхоза «Заветы Ильича», до станции Петрушино, где не одну осень на картофельных угодьях, на барщине пластались; где водки столько пито-перепито – чокнуться можно; где только Минько один троих дефлорировал, не считая распечатанного соития; где за сезон столько абитуриенточек в другую категорию вступает, природу женского естества в мужском проникновении ощутив… Особливо, ежели Господь-Бог запором мучался и солнышко климатило к прогулкам по грибки-ягодицы, если сами ножки за кустики вели, если сами ручки фуфаечку на пригорке расстилали для бесед душевных, для признаний страстных. Лобзай меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина. Мозоли водяные от сырости, ногти траурные, бронхит и ломота в кост и, зато танцы-шмансы-обжимансы через день да каждый день, мама в окно не поглядывает после восьми, и папа в угол не поставит: плюс на минус будет плюс – такая арифметика.

Натряслись, накурились до желтизны в глазах, пока доехали. Птица-тройка ты хренова, какой русский тебя полюбит?

В Петрушино, от глухого, собаками зассанного барака станции, три шага до церквухи парализованной, она же клуб, где по выходным свистопляски, она же кино-тиятер по будням, она же актовый зал по краснопрестольным датам.

Под потолком Создатель угадывается на облаках с ангелочками розовопопыми, сквозь побелку на творение рук своих нерукотворных взирающий свысока. Как ни мажут к Первому мая – просвечивает. Да и поди замажь толково на такой верхотуре.

Вместо алтаря шторы стопудовые от пыли сорокалетней да дедушко гипсовый живее всех живых. А за шторами – та сказка, что за присказкой, – колонки «кинаповские», через которые кинщик кино гоняет.

Кинщик в Петрушино – та еще достопримечательность. На вид – самый, что ни на есть Соловей-Разбойник, – встретишь ночью, целый день заикаться будешь. Годы его, когда бес в ребро молотит, не портят, до сих пор с молодухами по пыльным клубным углам зажимается, культуру в массы двигает. Он здесь в свой вотчине, на все руки со скуки: кино – полдела, он же и завклуб, со всеми вытекающими, он же и маляр-плотник, он же вышибала на танцульках. Здесь же в клубе, в каморке для новогодних нарядов, и жбан с сладкой бражкой настаивается для творческого настроения. Но самая его главная страсть для деревенского жителя нетипична.

Когда год назад здесь горбушку за урожай гнули, после возлияний совместных, жрец Евтерпы, Талии и Мельпомены и решил, что настала пора собирать, а не разбрасывать. Студенты – народ просвещенный, кому как не им и оценить?

Резюме: произведение в анналы может и не войдет, но в Канны свозить можно, ухватит призок альтернативный, факт.

История шедевра такова.

Феллиня наш, мудрствуя лукаво, фильмокопии ему любо-дорогие беззастенчиво кромсал, самое, по его режиссерскому видению, сладкое, в свою собственность экспроприировал, а потом, по вдохновению, ессесно, буркалы залив, эзенштейнствовал: где в сласть, где в масть, где задом наперед, где передом назад, а в двадцать пятый кадр что-то мультяшное подклеивал.

Фильма крутилась строго вверх ногами. Для пущего эффекта. Но суть художественного замысла, как, волнуясь, пояснил нам художник, была в том, что «картину» можно смотреть и в «европейском» и «азиатском» варианте. То есть и с ног на голову, и с головы – на ноги. Разницы в столь глобальном подходе мы не заметили, если ее вообще можно было заметить: и в том и в другом случае это был архидичайший сюр. Сальвадор Дали отдыхает со спокойной совестью. Дело его живёт.

Калейдоскоп бегающих по потолку толстожопых рамов и шиамов, размахивающих космами зит и гит, вперемешку с панорамами колхозных нив, мартенов и прокатов из «Новостей дня», Кащеев и гестаповцов, трактористов и танкистов поначалу вызвал дикий смех. Фонограмма, также как и кинолента, шла задом наперед, воляпюк на кюпялов, и вызывала не меньше восторга. Всё это было настолько не так, и такнам с бражульки показалось, что смотрели вперед-назад и снова задом наперед, каждый раз находя новые оттенки, что режиссеру весьма польстило.

Была у нас мысля – за пару пузырей у феди динамики выцыганить. Но опосля кондовость федину во внимание приняли и петрушинский патриотизм, и решили сепаратных переговоров не вести, дабы дело на ростку не загубить – делать, так наверняка.

В деревне к распорядку сызмальства приучены: покушал-поужинал, программу «Время» одним глазом – как там насчет чугунных чушек на душу населения, – да и на боковую. С петухами ж вставать: скотина, она не фрезеровочный станок, в четыре часика будь добр – резиновые сапоги – и на ферму. И уж кем повелось, каким председателем, но начало последнего сеанса в клубе после восемнадцати нуль-нуль – не бывало.

Так и на щите, что у входа обозначено. И картина обещалась с замысловатым названием: «Венерея». Шо це такэ? Афишу два раза прочитали. Не дошло. Может «Гонорея»? Науч-поп про источник заразы? Или культурологическое – Венера какая милосская? Без ста грамм вряд ли разберешься.

До шести за дорогой в посадке пересидели. Оставшийся «Кавказ» приголубили-приговорили выпиваючи, «Венереи» ожидаючи.

Кинщик в Петрушино – он же и художник. Тулуз-Лотрек. Малюет себе афиши, вроде, как в «Двенадцати стульях» Остап Ибрагимыч сеятеля рисовал. Чему удивляться? Давно уж, наверно, свою продукцию гонит. «Петрушинофильм». Сам себе голова. Сам пью, сам гуляю. Сделал – показал. Поимел чувство глубокого самоудовлетворения.

Сыровато в лесочке, шугливо и портвейн не помогает – трясет, как хвост у трясогузки, волнение перед стартом, плюс погодка еще та. Еле дождались.

После журнала, затемно, в церкву зашли. Самое время: после перерывчика глаза еще не привыкли, не видно кто-что, все по кротовьи полуслепые. Просочились удачно. На титры успели: режиссер Владимир Фетин, оператор Евгений Шапиро, в ролях Чурсина, Шалевич, Невинный, Борисов. «ВИРИНЕЯ», едрить твою!!

На гвоздях весь фильм, конечно.

Минут за десять до конца в туалет пробрались, перекурили. Славе те, уборщица аккуратная – толчок, как в гарнизонной комендатуре сияет. Вспомнилось почему то, как нас, карасей, амбал Паша ночью поднимал, «по тревоге». Осколки от бутылок раздаст, спросит радостно: «Что, орёлики, работать будим?» «Бу-у-д-и-и-и-м», – орёлики спросонья лепечут. Белые-белые пороги были в кубрике, в яму стесанные.

Закончилась картина. По хожаным тропам затопали лошади, торкнулись к нам, спустя минуту еще раз кто-то, немного погодя свет погас – рубильник на входе рубанули, пробой накинули, замок лязгнул.

Притаились будто мыш апод веником. Не дышим.

Переждали минут пять. Если что – по сценарию за пьяных бы сканали. Духан от нас хороший, «кавказский». Ну, задремали парни, попадали с лавки, заблудились в темноте.

Но.

Тихо.

Муха не летает.

В залу зашли, окна на ощупь проверили – как там шторы, только после этого фонарик включили. Вор ыё моё! Остальное дело техники – отвертки и пассатижей. Хозяйственный Миня сдуру и «лапшу» попытался со стены оторвать – еле отговорил разбойника. Пока расчухают в чем дело, тоси-боси, – вспоминай, кто в кино ходил.

Главное – без шума, без пыли.

Вот они, динамички. Тяжёленькие. А высокочастотники, трубы иерихонские не выдрать. Их ацетоном надо отмачивать. Долго, нудно и муторно. Ишь, дедушко бровя насупил – разули, мазурики, «Заветы Ильича». Знаем, что архи-архи-прескверно, а куда мы, батенька, денемся? Что там определяет подсознание? Так то. Всё подворотня, её, милой, влияние. Родинки.

С фильтрами возиться не стали – темно, батарейки садятся. Переднюю стеночку на место аккуратненько, заднюю завинтили до упора, со скрипом. Пока кинодеятель додует присутствие динамиков проверить… Сначала усилитель в ремонт свезет, и все ручки-тумблеры закрутит-перекрутит. Тут уж отвертки не жалей, пусть попотеет. Представил я его разбойничью рожу, как охренеет он, до истины добравшись, со смеха еле сил хватило на чердак забраться. Минька шипит, а меня от икоты ноги подкашиваются.

Миня наивно иконки по углам пошарил – только тут тебя и ждали, – пыль да голуби, да куча лозунгов и портретов всех времен и народов. Третьяковка. Храм культуры.

Через чердак на крышу.

С крыши – по пожарной лестнице и перебежками по канавам-ямам. Вот она романтика неба в клеточку.

На электричку дуром из кустов выскочили, юрк в последний вагон, и на лавки завалились – дрыхляем, а бутылку порожнюю пустили рядышком кататься, чтоб не лез никто, да и нет никого, только мертвые с косами стоят.

Мандраж настоящий задним числом пробрал, в зобу дыханье сперло когда подъезжать стали. Из вагона выскочили на другую сторону, на пути, и с вокзала к общаге пробирались по помойкам, перестраховщики. И зашли через блядский ход на цырлах.

Лёлик заждался, испереживался. То-то восторга в глазенках! то-то радости на ребячьих лицах! А разговоров! А воспоминаний! а смеху! Хоровод чунга-чанга вокруг добычи. Ритуальные омовения исстрадавшегося организма нонешним пивком. Наука побеждать!

Дальше – лучше. Лёлик и фильтр спаял, и колонку рассчитал, как наука велит – в этих делах у него голова больше чем у Ленина. ДСП для корпуса тоже не проблема – у сельхозников новый корпус через дорогу строится, полгорода скобянкой-деревянкой кормится. Вырезы для динамиков меленькой стальной сеточкой задрапировали, краской-серебрянкой отпульверизировали – «Динакорд» да и только. Дио [27]27
  Ronnie James Dio. А вы что подумали?


[Закрыть]дивное. Вот он удел желанный. Лёлику праздник: бас поплотнел, помощнел, туману поднапустил. С такой колонкой в ансамбль к Пугачевой возьмут не глядя, на стадионе запросто можно лабать, только мощи подваливай. Дерьматина вот пока нет, но и так стоит, хлебца не просит.

5

Рано-рано два барана постучали в ворота. По кабацкому времени это на зорьке – около девяти. Первую пару мы стабильно спим: недоспал – день пропал, да и ложимся в лучшем случае не раньше часа ночи, а то и вообще… Дело-то молодое.

Баран молотил не то что за двоих – за всю отару. То Минька прискакал на страусиных ногах. Так твою через эдак, а вставать надо – замок, если кто дома, снаружи не откроешь – техника!

– Сдурел что ли, дверь ломаешь? Еще лыбится. Ты у меня поспишь как-нибудь.

Минька дверь – чик! на три оборота. Банку холодного чая в один пристой паленой лошадью – хлоп! Рубаха – до пупа, взгляд дикий, грудь молодецкая ходуном-паровозом, с лица сбледнувши.

– «Динамо» тоже бежит? – спросил я, обратно заваливаясь.

– Все бегут, – получил ответ с мутной улыбочкой.

– А дверь чего закрыл? Сейчас Лёлик должен за мной зайти, – зевнул я. – Уж больно ты встревоженный. Поди сифон на конец подхватил? – с надеждой в голосе спрашиваю.

– Подожди. Посижу спокойненько.

– Ну, сиди, – повернулся я на бочок – хоть минутку прихватить. – Сиди, коль охота.

Задремал, но спросонья слышу – бормочет себе под нос, посуду на столе переставляя:

– Есть Бог на свете. Есть-есть.

– Бога нет, но есть удача, – возразил я в стенку дурацкой фразой из дурацкого фильма.

– Мне сегодня повезло. Ой, повезло, Серый. Так повезло, что я свечку пойду поставлю.

– Ну-ну, расскажи-ка расскажи своё интересное кино, – ответил я, не поворачиваясь.

– Помнишь ту козу замужнюю из «Кулинарии»?

– Ну.

– Так ты выдру помнишь эту?

– Помню, помню. Я тебе уже сказал, что – помню.

– Всю дорогу она меня к себе на хату таскала.

– Ну и что?

– В общагу, говорит, ни за какие пироги – меня, мол, полгорода знает. Ее, то есть. А не меня.

– Ну и что? – незаинтересованно прошептал я, эка удивил – но это было уже во сне, это мне уже снилось, а когда я выпутался из сонной липкой паутины, Минька уже далеко заехал:

– … кончает, как фонтан на ВДНХ, аж по ногам у ней бежит. Но злоебучая, – осудил он. – Такая ненасытная, я те скажу, не отстанет. Кусаться будет, придуряться – любым путем вынудит, а план выполнил – и становится радостно на душе у бойца, – хохочет, стерва довольная. Ты спишь что ли?

– Короче, Скликасофский, – отозвался я вяло.

– И человек хороший, копейка у нее не щербата. Как-то гуляли, давай, говорит, зайдем в Универмаг. Ну, давай, мне что? Хочу, говорит, чтобы ты был красивый, говорит. И костюм мне выбирает. Я отказываться, а она – бери и всё, а то я обижусь.

– Это тот бостоновый костюм? – дошло до меня.

– Да-да.

– Ну, ты даешь!

– Всучила мне, – продолжал Минька, – и говорит: «Пустячок, а приятность себе сделала. Мне нравятся мужики солидные – в костюмах, в галстуке».

– Богатая Мальвина.

– Толковая коза, – мечтательно напел Минька. Он взял чайник и пошел в коридорчик, чтобы набрать воды из крана. – Была, – сказал он оттуда трезвым голосом. – Как-то, значит, в Аквариум зашел, – продолжал он, – взял кружечку, пью себе. Мужик за столик подошел, тоже пиво сосет. Здоровый такой кабанюра, в дверь не пролезет. Руки, что у меня ноги. Попил он пивка и говорит мне: «Это ты, что ли, поганец, с моей бабой трёшься?» Я охуел. Стою, ни жив, ни мертв, в яйцах щекотно. «Смотри, гаденыш, поймаю – из окошка выкину». А ведь там, Серый, девятый этаж, – Минька положил руку на сердце.

– А если он знает, чего тогда кралю свою?.. Взял бы пополам да надвое.

– А она его не боится. Посылает подальше. И всё. Ты же ее видел.

Я пожал плечами. Ну, видел. И что?

– Симпатичная вообще-то мормуленция.

– А он на хлебозаводе работает, урод. Ты бы только поглядел – по нему же видно – темный, как земля. Ему меня всё равно что клопа задавить – душу вынет и рукавичек нашьет. Я тогда решил: надо ку-куруку-ку, умывать ноги. Я нутром почувствовал, – Минька мелко постучал себя в грудь, – убьёт. И не поморщится. А ее, суку, не тронет. Ну я и потихонечку завязал с ней – то, да сё, да некогда – отпизделся. Недели три не встречались. А вчера вечером она в общагу приперлась.

– К нам?

– Ну да. Ты как раз у Лёлика был. А я спать лег. Слышу – стучится кто-то. Стучит и стучит. Ну что ты будешь делать! Вышел прямо в трусах – она стоит. «Что не заходим, кобелино иваныч?» Кирнутая уже, блестит, как Эйфелева башня. Я ей говорю: «Мужик твой убить обещал». Смеется, зараза: «Вот уж не думала, что ты такой трусишка. Пойдем, Мишенька, пойдем, сладкий мой. Он сегодня в ночную, назавтра только объявится». Когда, спрашиваю? Полвосьмого, говорит. Я ей умом, паскуде – давай здесь, у меня. Нет – уперлась и всё. Барана безмозглая. Ну, ладно. Рви малину, руби смородину! Пошли. Раз зовет – шурупит, наверно, своей бестолковкой, чтоб всё нормально было. Все дела, бутылочку расстегнули, тарики-татарики, тыщу за одну ночь. Просыпаюсь. Глядь на будильник – ёёёёёё… Сердце петухом зашлось – без пяти восемь! У меня волосы там и там встали дыбом. Я же его на шесть ставил! Не слышал! – ужаснулся Минька. – Эта дрыхнет, хоть бы что. «Лежи, – говорит спросонья, – мы ему не откроем». Ага, не откроешь такому. Он так не откроет! Вскочил, майку в пакет, трусы в карман, нырь в джины, рубашку накинул, хвост в зубы, пятки за уши, и прямо в носках на последний этаж лётом. По крыше перешелестел, через соседний подъезд спустился, и бегу, бегу, остановиться не могу. Через два квартала гляжу – туфли-то в руках, ибаный в рот. До Герцена добежал, левой пяткой перекрестился от радости. Вот, Серый, история, – скривился Минька. – А ведь выкинул бы, – убежденно сказал он. – Точно выкинул бы. Из окошка! Я! Чув! Ству! Ю!

Н-да, наша доля и опасна и трудна – могут и ноги выдернуть ни за понюх подмышки. А с другой стороны, сам виноват – нехер с замужними, ячейку разрушать.

Институт сегодня загнули. У Мини настроения нет, мне тоже за пять лет упёрлось.

Сходили в блинную. По двойной порции мясных взяли со сметанкой. Оно, конечно, мясные – одно название. Да и какое там мясо? Ухо-горло-нос, жопа, писька и хвост. Мясом пахнет и ладно. А на большее ты не рассчитывай.

По проспекту пошаркались. В «Букинист» зашли – нет ли хорошего чего. Прошлый раз «Иностранной литературы» прикупили аж три журнала шестилетней давности: в одном сценарий фильма где музыка Пинкфлойдовская – «Забрийски Пойнт», в другом Мигель какой-то, но не слабый, вещь называется «Когда хочется плакать, не плачу», и что-то женское – «Немного солнца в холодной воде».

Не то что мы читари какие, эстетствующие. Нет. Так. Иногда. Не газеты же читать.

Вот тут, на днях, Минька в нашем киоске, что на Герцена, сентябрьский номер «Иностранки» прикупил. Взял, говорит, чисто из-за названия: «Регтайм». Начало с продолжением. А вещь вполне. Теперь окончание ловить надо, десятый номер, а то ни вашим, ни нашим.

Кстати, если кто полагает, что регтайм – это от «разорванного времени», как в «Ровеснике» пишут, уверяю, будет категорически не прав. Для салунного разговора куда как лучше подходит приглушенный звук, для достижения которого, фортепьяно накрывали тряпкой. От тряпки – «рег» и пошел регтайм. Против эрудиции не попрёшь.

Вернувшись, чайку заварили грузинского – веников распаренных. Интересно, куда они настоящий чай девают? На базаре вроде бы не продают. Непонятно.

От нечего делать в стишки поиграли. По всем прогнозам, на филологическом языке такие конструкции свои яркие названия имеют, но нам сии обозначения как-то далёко, выс око, око-ёко. Для нас – в стишки. Мой самовар, куда хочу, туда и поставлю.

А суть такова: каждый пишет четыре пары рифм и на отдельных листочках два-три поэта, из классиков, естественно. На заданные рифмы надо написать творение. Которое стихо. Но не просто абы так, а в образе и подобии того, кого из шапки вытащишь.

Когда таким словоблудием на лекциях по научному коммунизму страдаешь, время быстро летит. Так что, опыт есть, как говорит Жванецкий, что у Лёлика на пленке 500-метровой, да еще и на «девятке».

Мои рифмы для Миньки: Христос-водосос, водка-селедка, свекровь-любовь, сестра-бра.

Он для меня: понос-навоз, ложка-вошка, слова-дрова, флик-фляк – краковяк.

Этому оболдую Есенин достался, я Маяковского вытащил.

Ну и…

Минька:

 
Я помню крестьянскую хату
В углу потемневший Христос
Веселого пса и лохматого
По кличке смешной – «Водосос»
 
 
Лучина трещит, спотыкаясь
В углу притаилась свекровь
Картошка, селедка и водка —
Какая тут к черту любовь!
 
 
В душе моей нету покоя
Всю жизнь мне сломала сестра
Спросив, что значит такое,
Странное слово «бра»?
 

А вот что у меня выскреблось:

 
Я
      в топку
               сердца
                        мечу слова
Огню
       есть чему
                    поживиться
Для дела
            такого
                     нужны
                             не дрова
Не то,
        что в лесу
                      родится.
Слова
       сыплют
                 искрами —
                            флик да фляк
Пламя
         в груди
                   томится
Пойду
        по комнате
                      плясать
                               краковяк
А то
     как бы чувств
                       не лишиться.
Обед —
          две морковки.
Итог:
       понос.
Сижу петушком,
                        но
                          не мучаюсь
Ведь я
        языком
                 счищаю
                           навоз
С голодных
              московских
                              улиц.
За рамой
           сутулится
                        потный
                                день,
Буржуй
         в «Окнах РОСТа»
                                как вошка
А я бы
         сейчас
                 оленя
                          съел.
Двое в комнате:
                       я
                         и ложка.
 

Потом придавили до семи, а там и стемнело. Бездарно день прошел. А когда целый день дома, я заметил, постоянно жуёшь. Оно, конечно, и в другое время, насчет пожрать – пожрать нам только покажи. Но если дома, то как у чукчи – осень кусать хоцеца. Подай и всё тут. Вот и метёшь. К вечеру, обычно, ни хлеба, ни маргарина. Ни, тем более, супчика из пакета. Песня вся, песня вся, песня кончилася. А к вечеру самый кризисный момент. Как у щук весной.

Бывало, признаюсь, из топорища спроворим. Арифметика тут такая: идешь по знакомым (сначала) худосранским сиротой: «Мы тут супчик затеяли, спохватились, а лучок кончился, не будет пару штук?» Варианты: хлебец, картошечка, лавровый листок, и те де. И по всем комнатам подряд. Где даже и сальца ухватишь шматок.

Но вечно с протянутой рукой не походишь. На хуй нищих, Бог подаст.

Вот тут-то и спасает студентика «деповка». Благо переулками-закоулками да шустренько, минут десять, а через пути спотыкачем и всего-то ничего.

– Тётенька одна шла вот так же вечерочком, – повествует Минька, – несла машинисту своему узелок на посошок. Ступила на стрелку, а стрелка «щелк», а ножка там и состав катит. Диспетчеру ж не видно, кто на путях шоворкается. Написано же: не ходи! Тетка орать. А куда орать? Ори не ори – ночь! Ногу дёрг-дёрг. Ни хуям-с. А поезд едет, колёсами стучит [28]28
  Shocking Blue – Never Marry A Railroad Man – Не выходите замуж за железнодорожника
  http://www.youtube.com/watch?v=Xwy6uIz-Gtg


[Закрыть]. Помирать тоже не больно-то. Зубками ножку – раз! Только хрупнула. Теперь на костыликах ск очет.

Хи-хи-то, ха-ха, а после таких рассказов под ноги с особой предусмотрительностью поглядываешь.

В деповке – тишина гулкая. Для кого рано, для других поздно. Жрать, грубо говоря, мягко выражаясь, так хочется, что на подносе места нет: яичко, сметанка, сырок, первое-второе, компот-кисель, и еще какая-нибудь рыба-консерва полузасохшая. Глаза завидущие, руки загребущие. Копеек на п етьдесят выходит. А так по-божески потому, что профсоюз железнодорожного транспорта, в ночные смены, работягам доплачивает. В городской столовой такой же обедик на полтора рубля высадит. «Риса еся?» – «Нету». – «То-то зе».

Студентов из деповки поганивают иногда, но редко. Обычно женщины на раздаче сочувствующие – погуще нальют, пожирнее намажут.

Ешьте, говорят, ребята на здоровье. Вон какие худые, одни только глаза остались, насквозь ведь светитесь. Повздыхают еще, как учеба тяжело даётся.

Испокон веку студент в деповку бежит. Особенно по молодости, из-под мамкиного крыла. Потом, глядишь, в складчину электроплитку заведут, кастрюли-сковородки, чайничек-заварничек – и прощай, деповка! Редко уж, иногда, забегут по старой памяти на пустой желудок.

Песню б о тебе сложить, деповка. Живи, не тужи.