Текст книги "Буги-вуги"

Автор книги: Алексей Синиярв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

В 1770 году английским парламентом был принят закон, в котором говорилось: «Всякая женщина, какого бы она не была возраста, положения или профессии, девица, замужняя или вдова, которая с помощью косметики, румян, помад и прочего соблазнит к браку мужчину, наказуется, как обманщица, а сам брак считается недействительным, если обманутый муж пожелает».

В том же году сенат во Франкфурте-на-Майне издал указ: «Если кого-либо из мужчин в нашем городе обманом заставят вступить в брак, используя разные подложные средства, как-то: белила, румяна, помаду, духи, вставные зубы, накладные волосы, подушечки вместо грудей и тому подобное, женщина подлежит суду за колдовство и суд может признать брак недействительным».

Во Франции король Людовик пятый издал указ, направленный против «окончательного падения нравов» и «разлагающего влияния моды». Указ гласил, что если побелка женского лица и шеи при помощи белил или расчернения бровей и ресниц при помощи ядовитой черной краски, будут допущены, как противонатуральные приемы воздействия на жениха, то виновная в сем коварстве женщина изъемляется из помолвленного состояния, а если брак уже состоялся, то он неминуемо расторгается с возвращением законной жены в лоно родительское с возмещением потерпевшему супругу всех потерь и расходов.

Крепко стояли на страже бравые мужи в штате Нью-Джерси в Североамериканских объединенных штатах, где был издан такой закон: «Если женщина независимо от возраста и положения, после опубликования настоящего закона, с помощью косметических средств, парика или туфель на высоких каблуках соблазнит мужчину, она подлежит наказанью, как колдунья».

Вот чего можно завещать потомкам – то, чего не имеем сами – верований образованного временем ума, так проявившего себя в этих законодательных постулатах, резко очерченной индивидуальности, мнений, развившихся в течение долгой оживленной и деятельной умственной жизни, плодотворной по своим результатам, и если уж не можем мы этого дать – оставим, по крайней мере, эти несколько идей, которые, будем надеяться, перейдут от одного поколения к другому, будут посему заключать в себе некий традиционный элемент и в силу этого будут обладать несколько большей силой и плодовитостью, чем наши собственные мысли. Таким образом мы окажем важную услугу и нее напрасно проживем на земле. В ожидании этого все же потолкуем. Нам остается еще только Пушкин.

Мы отлично знаем, что такое пушкинская поэзия, мы знаем каким образом она содействовала определению русского характера, но мы, кажется, не знаем что еще уцелело от Пушкина в нашем стремлении очиститься от скверны, еще оскверняющий нас.

Пушкина характеризует тот факт, что о поэзии и литературе с женщинами он никогда не говорил и вообще о женщинах был весьма невысокого мнения. Поэзия была для Пушкина главное в жизни и именно об этом главном он избегал говорить с женщинами. В эстетическую чуткость их он совершенно не верил.

 
Стон лиры верной не коснется
Их легкой ветреной души
Нечисто в них воображенье
Не понимает нас оно,
И признак Бога, вдохновенье
Для них и чуждо, и смешно.
 

Писал он: «Часто удивляли меня дамы, впрочем очень милые, тупостью их понятия и нечистотой их воображения». О том же мы можем прочитать в статье «Отрывки из писем, мысли и замечания» (1827): «Женщины везде те же. Природа, одарив их тонким умом и чувствительностью, самой раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного. Поэзия скользит по слуху их, не достигая души, они бесчувственны к ее гармонии; примечайте, как они поют модные романсы, как искажают стихи, самые естественные, расстраивают меру, уничтожают рифму. Вслушайтесь в их суждения, и вы удивитесь кривизне и даже грубости их понятия».

Никто не будет оспаривать, что гений Пушкина проявился в стихах:

 
Умна восточная система
И прав обычай стариков:
Оне родились для гарема
Иль для неволи теремов.
 

И взгляд поэта на брак, как мы можем заметить, ясен и чист. Так, в письме Вяземскому он писал: «Правда ли, что Баратынский женится? Боюсь за его ум. Законная пизда – род теплой шапки с ушами. Голова вся в нее уходит. Ты, может быть, исключение. Но и тут я уверен, что ты гораздо был бы умнее, если лет еще десять был холостой. Брак холостит душу».

Уместно будет заметить, что всё только что сказанное говорилось и повторялось тысячу раз всеми серьезными умами. Мы могли бы найти немало прозорливых слов на эту тему, но ограничимся одним Мишелем Монтенем, ибо не объять необъятное, как это не раз уже было нами отмечено, да и многое сказано выше. Итак: «Вольные души, вроде моей, ненавидящие всякого рода путы и обязательства, мало пригодны для жизни в браке. Руководствуйся я своей волей, я бы отказался жениться даже на самой Мудрости, если б она меня пожелала».

Что ж, напоследок стоит сказать, что источники мудрости скрыты всё-таки не в книгах и законах, а в глубинах человеческой души. Разум наш не из одного того составлен, что он сам открыл или выдумал, но из всего того, что он знает. В одном из диалогов Платона Сократ заметил, что главное состоит не в том, чтобы поместить нечто в другого человека, а чтобы извлечь уже имеющееся. Извлечь «следы знания, сохраненного душой в ее вечных странствиях». Поройтесь-ка немного в вашей голове и в особенности в вашем сердце, которое так горячо бьется, когда хочет этого – вы найдете там больше предметов, для обсуждения этой проблемы, чем нам может понадобиться на весь остаток наших дней. Но одно: Нужна ли у нас мысль? – Ни на что! – и знаете ли почему?

23

– Слышь, – говорит Минька, тщательно выскребая кончиком столового ножа ноготь на мизинце, – плешивый щеголь наш, враг труда, фотографии затеял печатать. Цветные.

– Чего ж он там наснимал? – спрашиваю я. – Маруську свою в драных колготках?

– Горячо.

– Наш Куша кажется, влюбился?

– Плоско, батенька. Где полет мысли? Фонтан воображения? – лениво вопрошает Минька, занимаясь красотой ногтей. – Неужели кроме марусек юговскую пленку не на что изводить? Николай Васильича не знаешь?

– А хули мне его знать, говна. Мне с ним детей не крестить, с жабой.

– Чего такой бенгальский огонь? – хмыкнул Минька.

– Да говорить даже противно, честно слово. Сунулся было трояк у него перехватить, так этот, жаба хуева, кошелечек драненькой достает, в кошелечке копеечка да рублик вчетверо сложенный. «Вот, Сережа, сам хуй без соли доедаю». Сиротинушка, блядь, дитя подземелья. А в буфете, гляжу, из другого кармана партмонет вынимает, да заказывает что пожирнее. Нет, я без претензий. Но зачем мне спектакли разыгрывать? Скажи: «Не могу. Извини, ну не могу. Башли есть, но сейчас не могу. Самому нужны». Я же пойму. Что я, урод умственно отсталый? Тут и совсем уссывон. Сам посуди: стоит со «стюардессиной», а кто стрельнет «Приму» достает полурассыпанную – дескать эта последняя с фильтром была. И эту «последнюю» он изо дня в день курит. Плюшкин он и есть Плюшкин. Гоголь хуев.

– Ты помнишь «Слейд» у него был? – спросил Минька, увлеченный своим занятием.

– Ага. Уже «был».

Минька в ответ развел руками.

Есть у «Слейдов» хор-рошая пластиночка. Там и «Лук эт лес найт», и «Мама, мы все сошли с ума» [63]63
  Slade – Mama weer all crazee now
  http://www.youtube.com/watch?v=0gPulu85q04
  Slade – Far Far Away
  http://www.youtube.com/watch?v=mUuEqg4H7Zg


[Закрыть], там и то, там и это. Если попытаться умно сказать – квинтэссенция их мужественной музыки. Да и сами слейдовцы понимали что к чему, потому не постеснялись и назвать соответственно. Характер, правда, до конца не выдержали: знак вопроса поставили.

Из заботливых рук была пластинка. Конверт в полиэтиленовую пленку запечатан. Сам диск, как новенький. Не пиленый. Пятак пьяными пальцами не захватан. Такие вещи в Универмаге не продаются, потому и особый статус хранения имеют.

Как она у гобсека нашего объявилась? Наверняка очередной шахер-махер.

– Ну и почем он пластмассу скинул?

– Обменял, – важно сказал Минька, наводя последние штрихи. – Обменял дядя Куша «Слейдов». И на что же ты думаешь?

– А я и думать не хочу.

– Наверно, думаешь, раритетный альбомчик чейнджанул? – Миня полюбовался на свой ноготь, отставив палец. – А «Пентхауз» не хотите ли? О? – вытаращил он глаз. – Там та-а-акие на разворотах. Бритые.

Оно, безусловно, дело хозяйское. В его годы, веселые картинки на ночь полистать, очень даже стимулирует. Но ведь парнишка он не тот, чтоб без умысла. Так запросто – на прихоть? Умысел не тот. Умысел у Куши завсегда был крепкий, крестьянский умысел. В смысле, если хочешь купить козу – приценись к корове, а прежде о видах на урожай побеседуй. Да и урбанизация, однако ж. Пятый год по тяжелому не на огород ходит. Трамвая перестал шугаться. А ведь на коробке «иностранщина» писал, если на пленке пели не по-русски.

Справедливости ради, надо отметить, что «иностранщина» сызмальства его пытливый ум интересовала.

Узнав о зачислении в славные ряды советского студенчества, Куша на радостях обменял у себя в деревне, у пьяницы пропившегося, пластинку (есть, есть пластинки в русских селениях), за бутыль самогона, что мамка из навоза гонит. «Девка какая-то, – рассказывал он Лёлику. – Хорошо поет, но уж больно нудно. Пенка Флойдова. Болгарка, наверное». Заинтересовавшийся «девкой» Лёлик, в одно из возвращений Куши из родных пенат, увидел у себя в руках «Вишь ю ви хиа», заезженную вусмерть тридцатикопеечной железной иглой, исправно служащей проигрывателю радиолы испокон веков. Когда Куша узнал сколько эта «болгарка» могла стоить – с ним чуть плохо не случилось: конверт и тот сестра изрезала, наклеив понравившееся в общую тетрадь девичьего песенника.

Долго у него в головке не укладывалось – как это: пластинка, на которую не хватит и стипендии. Пусть там музыка хорошая, ладно, но какая бы замечательная музыка не была, это ведь не пиджак, не торшер, не ковер на стену. На такие деньги это знаете, это ого-го. Это много чего можно натворить.

Вот, наверно, тогда-то он и смекнул, что музыка – это тоже товар, и такой товар, за который люди большую деньгу платят. Понял он, что в товаре желательно бы разбираться. Но поскольку процесс этот не быстрый и требует умственного напряжения, с самообразованием он не больно и торопился, предоставив дело времени. Сама-то музыка рядом с ним особо не стояла. Кушу больше коллекционирование дензнаков интересовало, и всё, что с этим могло быть связано.

Ну так что ж. Спустились с Минькой этажом ниже – приобщиться.

Заботливый владелец уже запеленал исчадье порока в полиэтиленовую пленку, заварив края утюгом, поэтому бритые предстали пред нами в не первозданном виде.

– Денежки за показ не берешь? – спросил Минька.

– Васильич, хорошая идея! – поддакнул я.

– Идея, может, и хорошая, – согласился Куша, – но и влететь с такой идеей можно хорошо. Это ж распространение, под статью подведут.

– Растет парень, – восхитился Минька. – Скоро Пиздоболкина затмит.

– Ну, – развел руками польщенный Куша. – Где уж нам. Ума палата – ключ потерян. Мы пташки мелкие.

– Курочка по зернышку клюет, – успокоил его Минька.

– Я тебе, Михайло, пивко поставлю. Как дело сделаю, в «Якорек» пойдем, там орешки соленые подают. Ты ж пивко уважаешь?

– Пятизвездочное устроит вполне, – ответил Минька, наклонив журнал к свету, чтоб получше рассмотреть нюансы, скрадываемые полиэтиленом.

А дело вот в чем. Надоумил Кушу заняться этим благодарным делом тот же Минька, рассказав какую колоду карт нам предложили купить на базаре. И знакомого с журналом на Кушу вывел.

Сметливый Купи-Продай порами почувствовал тушеное-копченое, благо с некоторых пор увлекся фотоделом – снимал подружек в неглиже и без оного. Но, будем справедливы, о возвышенном не забывал, в перерывах, между проявлением и закреплением доморощенных ню, переснял репродукции из «Тигра в гитаре» и «Музыки бунта» О.Феофанова и обложки проходящих через наши руки эл пи. Переснял для себя, а там и спрос появился, приторговывал втихаря.

Скользкую дорожку он давно накатал. С тех пор, как умаслил тетеньку из потребкооперации – молодым везде у нас дорога. Тетенька у колхозников из родной кушиной деревни свинину браковала, а у Коленьки – нет. И стал Коленька шатким мостиком в той самой классической формуле «товар-деньги».

Так жил бы себе и жил бы. Кап да кап – накапало еще на пару стипендий – и хорошо. Но будучи азартен, новоиспеченный делец дальше пошел, вширь работать, вглубь копать.

Скатавшись в Краснопрестольск с двумя рюкзаками за колбасой, скупил там полсотни пар подтяжек. Что разнес по комиссионкам, а что реализовал уважающим себя мужикам, наварив по трояку с пары. Без подтяжек какой же уважающий себя мужик ходит? Поверх нарядного свитера – и в театр. Хиппаны, подметающие джинами с вышитыми сердечками местный брод, наутюжили себе широкие, с американскими звездами – ХХ век Фокс, да и только, а для народу: для итэеров и мэнеэсов, студенчества и работного люду очень даже подошли те, что наш прощелыга привез – узенькие, в отечественную косую линейку. Все резинками по богатырской груди щелкают, мы тоже от народа не оторвались – против моды не попрешь..

Но это не дела – делишки. Для дел Коляня хай-фай приобрел. Хороший польский хай-фай с двумя скоростями, реверсом и балансирами. Не оставляла его идея за Пенку Флойдову на других отыграться.

Как-то выморщил он у кого-то демократский диск «Лучшие вещи Сантаны». Буквально за так. Поменял, обменял, скалочку на курочку, курочку на уточку – считай, подарок. Переписал пластинку любителям по троячку. И вскружил ему голову успех. Все куплю, сказало злато.

Ринулся Куша по комкам, по моряцким квартирам. Купил немецкий магнитофон, купил польскую вертушку. Алмазную голову купил, которой сноса нет.

Успех с Сантаной настроил комбинатора на мажорный лад. Ему и сидеть-то не сиделось: бегал по комнате от окна к двери, потирая руки. Кроме удач финансового характера, причин для такого поведения было предостаточно. Тем более, что сформулировалась идея. Определилась стезя. Ум навострился в одну сторону.

Куша решил стать «писателем».

Во-первых, писателем престижно быть. Совсем иной социальный статус. Все интересуются: «Что новенького, Коля? Письнёшь?» Во-вторых, сам в моде и формулируешь моду – порассуждать можешь о течении музыкального процесса на людях, зная, что не отмахнуться, прислушаются – авторитет у «писателя» высок. В-третьих, опять же девочки. Им тоже интересно на орбите такой спутник иметь: величина спутника и ее самоё значение подчеркивает. А уж пересекутся ли орбиты – это вопрос больше технический. Да и самое главное: денежки не пыльные. Берешь пластмассу, переписываешь себе, пластмассу с выгодой сдаешь, а запись тиражируешь желающим. Возмездно. Если дело поставить на поток, быть в струе, иметь первую руку – это достаточно не сложно. Копейку иметь, я имею в виду.

Но.

Одного Куша не учел. Быстрый подъем застил глаза. Сбил наводку на резкость. А не учел он то, что масштабы у нас не столичные. Не такой уж и городишко Мелкосранск, чтоб клиентура постоянная была. Местное форцмо свой контингент всех в лицо, наперечет. И их, естественно: у кого пластмасса, у кого иголки и головки, у кого кассеты загармоничные. Пробел может образоваться если кого-то заметут, но зарастает это место быстрей, чем рана у собаки. В ценах тоже особливо не сыграешь: цена на всё стабильная и прейскурант опять же каждый знает и этот каждый другого каждого наколоть хоть на юксовый да хочет. Всё по учебнику: раздел влияния и интересов. Чужого попытаются на чем-нибудь да опрокинуть. Свой мир. Так же, как и у нас: всех кабацких чуваков знаем, кто где сидит, кто чем дышит. Случается и подмена нужна – мало ли бывает – и к нам приходят. Или ты не можешь, а тут свадьба горит – своим же знакомым и отдашь. Но сейчас не об этом.

Нагрели Кушу на «Оушен фэнтази» [64]64
  Альбом «Бони М».


[Закрыть]. Показали мазурики с нуля, не разрезанный, как говорится, а втюхали с переклеенным пятаком: какие-то кола бельды воют. Минька слушал, аж плакал, по полу катался. Сидит дурак и слушает – помните историю такую, еще с рентгеновскими снимками?

А всё что? Не гонись, поп, за дешевизною. Польстился на дармовщинку – пару чириков вроде уступали ему.

Парню не до смеху. Сдуру в милицию бегал. Сопли там по щекам размазывал. В милиции его напугали, пообещали за спекуляцию пластинками привлечь. Адрес записали.

Гарун бежал быстрее лани. Матка до колен опустилась. Хоть бы подумал, дурила, а его то за шо? Спужалси. Чего чего, а пугать у нас умеют.

Лёля со своей аптекаршей попал прямо-таки в тюрьму, к прокурору. Ездили на Вторчермет, в кабак, на служебном аптекаршинном «Москвиче». Додумались. Обратно с песнями с плясками в двенадцать ночи на красный свет простегали три перекрестка.

Волки драные тут как тут.

Аптекарша триста отдала, чтобы дело замять, и стольник, чтобы Лёлику в институт бумага не пошла. Овёс ноне дорог.

Пока судились-рядились, из автомашины ее мазуты реквизировали. Так не храни их в бардачке! Менты тоже. Подзаборники вшивые. Ну куда он эту губную помаду денет? Любимой подарит? Она ж наполовину измазанная. Хранители устоёв хуевы.

Осталось нам с Минькой в историю попасть. Но пока ничего. Ангел хранит.

Так оно идет себе жизнь и идет. В колею, в колее, с колеей. Одно, правда, событие местного значения: прореха на человечестве тихой сапой в Утюг пристроился! Электриком. Лампочки менять. А помимо не заработанной платы шабашнический договор подписал на изготовление цветомузыки. Панно такое на стенку с бегающими огнями. Материалы от кабака, умелые ручки он сам прикладывать будет.

Теперь электрику не лень дважды в день ждать чертова троллейбуса, иногда по сорок минут, тащиться семь остановок до автостанции и оттуда топать до заветного порога минут пятнадцать, но зато иметь обед, а вечером, естественно, ужин. Будь на то господня воля, он бы и завтракать ездил.

С чего начинается работа? С присутственного места. Потому как с присутственным местом и ты сам на месте.

Разобрал он бардак в чулане, хлам повыкидывал и оборудовал себе уголок султана; оттуда проводку провел на подиум, колоночки для магнитофона повесил. Теперь музыка играет и без наших присутственных дней. В скромные трудовые будни. А вот в получасовых перерывах между нашими выступлениями записи не крутит. Пятеру, заявил Миньке, башляйте за вечер, тоды «ой».

А что?

Всё правильно.

Каждый труд благослови удача.

24

Знаете ли вы, что такое праздник весны и труда на задворках кипучей и могучей?

Эка невидаль, скажет иной мирянин, чай не в проруби плавали, туды его в карусель, что уж что, а это-то – великое ли дело?

Так-то оно так, дружище. Верно. Под одним небом ходим, поэт бы сказал: одной шинелью укрываемся и из одного котелка хлебаем, ведь ей-же-ей, весь жизненный распорядок по ГОСТу, на грудь четвертого слева. Но. Тут «но» есть. Тут надо с понятием. С кочки зрения кулика на мухосранском болоте: ваши девки может посисястее, но наши точно попиздястее. Поскольку, по себе знаю, спорить с куликом себе дороже, посмотрим-ка на всё это трезвым глазом.

Начать надо с того, что само собой разумеется: сыросранское население такие мероприятия на сухую не посещает. Традиции не те. Душа просит. Тесно ей, душе, на сухую. Шершавенько. Скрипит. А поскольку народ у нас всё больше душевный, как оно уже неоднократно подмечено, то всё, что положено вынь да поставь. А уж оно не застоится.

На мокрую же, душа требует простору на все три веселых стороны. Почему, спросите? И на это есть ответ. Кто не знает, что просить на сухую – одно, а требовать на мокрую – уже совершенно иное? И что может быть просторнее русской задушевной песни? А? Да опосля сто семьдесят граммов на брата? М-м? Можно представить, да? А помножить это дело на массовость? На праздничную си-бемоль?

Где же, где вы нонешние Суриковы с Перовыми? Обнажите ваши кисти, ведь вот она, картина! Вот она движется с первомайским приветом на почти трезвых ногах, с транспарантами, флагами, шарами, цветами, детскими пропеллерами-вертушками, глобусами, птичками Пабло Пикассо, мозолистыми руками многостаночника, красной косынкой передовицы, здравницами в честь такого замечательного образа жизни – как оно и положено, а впереди гофмаршал с гармонею иль баяном. И вся, буквально вся колонна орет во всю глухосранскую «имел бы я златые горы» (И ведь действительно: что окромя цепей? остальное имели и имеем. И будем иметь, как хотим, возможно даже, извращенно) или про так как шумел камыш.

Как? Впечатляет? Меня так очень. Вот он – наш ответ бразильским карнавалам.

Прошпект далёкой, пехом шелестеть – мало не покажется, и покуда до трибуны каблуки стопчешь, все застольные вспомнят: и как с горочки спустился, весь в орденах-медалях, и как огни золотые горят на том большаке, на перекрестке, где с любовью надо встретится, и про улицу родную, что хороша и в непогоду, и пошехонского с картинками выпишут.

Затоварились впереди массы, пока уплотнение рассасывается, глядь – колонна в амфитеатр сбилась, баба, что побойчей, каблучком дернет, пушкиным пройдется, да кэ-эк взвизгнет:

 
А мене милай подарил
Четыре мандовошечки
Что ж я буду с ними делать
Оне ж такие крошечки?
 

Товарки в долгу не останутся, на пару, в унисон, мартеновскими глотками дунут:

 
Ой, подруга, так и знай
Тем, кто просит, всем давай
Не фарфоровая чашечка
Не выломится край!
 

Гармонист тоже не кумачовым бантом шит: пальцы пляшут, как черти, ноги отбойным молотком выдрючиваются, тенорок с хрипотцой:

 
Я ходил, ходил за ней
Думал целочка у ей
Оказалось, что у ей
Шире кепочки моей.
 

Тут же вам и похуйсранского с притопом, с прихлопом счешут. «Веселых ребят», что с Леонидом Утесовым, помните? Как там покойника провожали? О, то оно и есть, только почище, потому как от чисто радостного восприятия жизни процесс происходит.

Мужики в костюмах не обмятых, брючины гармошкой, рубахи белые колом, галстук, раз в год надёванный, топорщится – узел с хороший кулак. Бабы – в разнорябь, что попетушистей из сундуков достали, помады ради такого дня не пожалели, волосья начесали – смотришь и сердце радуется.

Одна колонна прошла. Другая. Там «я люблю тебя жизнь» задушевно выведут, тут «арлекино» споют, да еще и содержание в лицах проиллюстрируют – Московский цирк от зависти бы умер.

Уж так, так хорошо – шариковой ручкой не опишешь. Как сказал бы Коля Чих-Пых: это видеть надо.

Чем я и занимаюсь. Ныне на демонстрацию я не ходок – созерцатель. Пятый курс. Не пионер. Статус другой.

Минька на праздненства в родную деревню укатил. Лелик с аптекаршей за фармацевтов транспарант с зеленым змием понес, а я, прикупив белоголовую, в строну ПХХ подался.

Аббревиатура сия не тайна есть. Именуют так молодежное заводское общежитие, что на улице Строителей: Пустосранское МотовилоХранилище. Женский же монастырь, что на проспекте, в простонародье звучит, как ППХ – тут всё ясно и расшифровывать не надо.

Поход мой первомайский, в столь отвлеченную от других повседневных дел епархию, объясняется следующим образом.

Стою как-то на остановочке, нос в воротник прячу – апрель нынче с причудами: метель метет, да такая, что и февраль позавидует. Транспорта, как положено, уже минут двадцать как не видать, ноги окоченели, сам, как найда – настроение, в общем, не праздничное, сами понимаете. Долго ли, коротко ли, автобус, наконец, подходит, паразит. Народ в нем в три яруса, конечно; толпа со стороны остановки ряды сомкнула, как псы-рыцари на Чудском озере, посему я у заднего прохода завис, почти как в загадке: в глазах тоска, в зубах доска, руки не вытащить и дверь на крючке. Сезам, всё-таки, открывается и теплой картошечкой сверху, основательно так, на потенциальных пассажиров блюют. Народ, естественно, распадается на фракции: облеванные отбегают в сторону, не молча, конечно, а выражая непарламентскими выкриками отношение к действительности, не облеванные лезут-таки в общественный транспорт.

Обычная, надо сказать, ситуация, из ряда вон выходящего – ничего. Кроме того, что в числе главных действующих лиц и я, нежданно-негаданно, оказался. Пальтецо-то, извиняюсь, в дерьме.

Везувий, явно призывного возраста, пьян в стельку-сардельку. Так пьян, что эпитета не подберешь. Пьян дальше некуда. Дальше – арктические льды. Поскольку свалился он, в прямом смысле, прямо на меня, мне ж его и на скамейку пришлось отволочь. Что и пили, керосин что ли? такое амбрэ! если казнь выбирать, то уж лучше пусть химическим оружием, ипритом-фосгеном травят нежель таким-то свойски-простецким.

Тут же и собутыльник нарисовался – тоже хороший подарок маме. Пока я его по нехорошему обзывал и рукав в нос тыкал, он молчал, приоткрыв рот. А когда мне понадобилось дух перевести, в паузу вклинился: Сергей, говорит, извини ты этого раздолбая, откуда в нашем возрасте здоровье пить уметь? Надо сказать, постановкой вопроса даже несколько и ошарашил – в здравом смысле отказать здесь тоже никак нельзя.

Откуда ж ты, сучий потрох, меня знаешь, спрашиваю? А оттуда, отвечает, что ваша надькина Женька с нашей валеркиной Тамаркой в одном классе учились. Ах, так? Это не тот ли Валерка, у которого дуги на «Яве» из кроватных перил выгнуты? Не, тот с мельничной горы, а мы заречные, помнишь наш дядя Володя у вас дома на Октябрьскую в сладкий пирог сел?

Так уж случается, если встречаются. Вышли мы все из колхоза. Земляки. И по правому борту не клади, считай, родственники, как оно и положено на селе: три улицы Ивановых, четыре переулка Иванцовых. Куда ни блевани – или брат, или сват. Все свои, деревенские.

А тут как, спрашиваю? А тут у старшего брата окопался, отвечает федорино горе. Брат на почтовом ящике фрезой токарит, а этот финик в ГПТУ штаны протирает, вот-вот чугунный лоб забреют для казенных надобностей. Так что от истины был я недалеко.

Особо в такой обстановке рассусоливать о троюродных дядьях не климатит, да и пальтецо воняет, хоть снегом и оттерли. В общем, зазвал он день пролетарской солидарности справлять. Не придешь, говорит – обидимся. Троюродный – он родного родимей.

Вот оно и иду. Зачем – сам не знаю.

Общага, надо признать, не чета нашей. На крыше два бомбардировщика приземлятся и еще летчики в футбол сыграют. В холлах ТВ, чуть ли не паласы постелены, пинг-понг, бильярд и прочие излишества.

Комната габаритом с хорошую квартиру, мебель полированная, картинки на стенах, половичок – всё как надо – стандартный дизайн. Живут на троих: братовья и снабженец прописан – от него в шкафу кепка да сапоги, сам же неделями живота не кажет.

– Он к бабе переехал. Подженился, – объяснил Степа. – Хороший мужик. Добрый. Тушенкой кормит. А тут в Ухту летал, так такой кусище шоколада приволок! У летчиков отоварился, из НЗ. Ели-ели, я уж и смотреть на этот шоколад не мог.

Со степиным братом, я, как оказалось, учился в одно время, в нашей церковно-приходской. Года на три он меня помладше, тем летом из армии пришел.

– У Кондрата подход к жизни четкий, – смеется Степа. – Каждую пятницу брюки парит, во Дворец. Для тех, кому за тридцать.

– А чего мне в железке делать? – спрашивает Кондрат. – Танцы танцевать? На кой мне хрен ваши танцы. Роки эти, – покрутил он задом. – На Утильку бабы голодные ходят, без виньеток в голове. Я когда приглашаю танцевать, сразу ей говорю: давай мне номерок на пальто и все дела. Если отдает – всё ясно – загоним шведа под полтаву. А меня жихарь наш научил: он в Краснопрестольск как-то поехал и застрял – огрели картежники в поезде, на всю катушку. Обратно ехать не на что, в кармане бир сум-бир манат, поесть и то мон плезир. Вечером болтался у вокзала, видит афиша: вечер в их ДК железнодорожном, для тех кому за много. А чего делать? Пошел. И пустили еще без билета. Так там, как король: их по семеро на одного мужика. Конкурс устроили среди них, каракатиц, уж так там они старались, так чудесили – я уписался на его рассказы, ему в кино сниматься надо, в «Бриллиантовой руке». А которая, значит, в конкурсе побеждает – выбирает пару потанцевать. Вроде как приз. Одна вертелась, говорит, вертелась, плясучая такая, на него поглядывала, но достался он офелии местной: пожиже развести – на троих хватит. Как он сам говорит: сало вареное: тронешь, три дня будет колыхаться. Привела его домой, напоила-накормила, и в койку. По утрянке он ей трезвым голосом: тебе со мной хорошо было? А она: уж, касатик, всё замечательно, будешь проездом, не забывай, заходи, всегда твоя. Он ей твердо – товарищ не понимает, – пустой мешок не стоит, давай-ка семнадцать рублей, мне до дому пятнадцать часиков шелестеть. Откуда, баба отвечает, у меня? Он тогда безответно берет вазу хрустальную – и привет родственникам.

В момент рассказа тот самый объявился, который в автобусе ездить не умеет. Мамонтёнком кличут. Не потому, что упитан выше среднего, напротив – тоща тощей, а потому, что каждому встречному поперечному на полном серьезе рассказывает, как будучи в таежных лесах, был очевидцем лесной трагедии: мамонтенок в болотине тонул, а мамонтиха кругом болота скакала, помочь не могла. Так, мол, и потоп. Божиться, пусть ноги отсохнут, что видел. Слезы на глазах. Лихо рассказывает. Писателем будет.

Но эту бухтину я уже за столом слушал. Степа с Мамонтёнком из деревни только, может быть, мамонта и не привезли. Княжеский стол.

Я кайф выставил. И то обругали: ты студент, три копейки за душой, что как не родной? Кондрат загодя подсуетился, винища целую батарею припас. А кроме того – девка у него на проспекте в кондитерском трудится, – такой торт на столе, что ни по телевизору сказать, ни в романе описать.

Хватанули по соточке.

Припасы хвалю: соления-мочения. Груздочки только хрупают.

А впереди еще целая поэма: холодец, тающий на языке; зажаренные в духовке толстые ломти мяса; разваристая картошка, залитая желтой, от избытка, сметаной; пупырычатые, с прилипшими ниточками укропа, один к одному, с мизинчик, огурчики; масло домашнее душистое; сало с мясными прожилками, приготовленное с ядрёным чесноком и красным перцем; лещ копченый с забытой щепкой-распоркой в брюхе; хрен натертый, острый до слез; ещё шкворчащая яичница из двадцати яиц; хлеб из русской печки, что и на третий день дышит; капуста квашеная с морковкой сладким запахом тоненько ноздрю буровит.

Всё на скатёрке с локомотивом.

После второй Степа стал рассказывать, как из деревни ехали.

Перед праздниками ПАЗик битком, по горлышко, народ веселый, самогонки причастившийся. Едут. На ухабах подпрыгивают, на колдобинах подскакивают. Эх, дороги.

На сиденье сзади – бабка с внучком. Внучку года четыре. Здоровенный лбина, румянец в пол-лица, щеки висят, а во рту пустышка. Рядом билетерша со своей потрепанной сумкой, пассажиров обилетила – поговорить не с кем, – вот и давай пацаненка подъелдыкивать: такой большой, скоро в школу, поди, пойдешь, а до сих пор с соской. И не стыдно тебе?

Тот сидит. Пыхтит. Сосет. Дудки зеленые под носом бегают: туда-сюда. Бабка в окно смотрит. По фигу.