Текст книги "Буги-вуги"

Автор книги: Алексей Синиярв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

– А какая? – глупо спросил я.

– Завозная, – хмыкнул Маныч. – Да, Миша, да – в одном я с тобой согласен – диссонанс у нас мощнейший.

– Артух, между прочим, вся русская классика – сплошной диссонанс. И до упора трагична. И не только в музыке, но и в литературе, и…

– Ага, ты мне еще про литературу расскажи. Бывалыча придет Тургенев, и всё тоже: трагизьм, трагизьм.

– А чего тогда в странах заходящего солнца про загадочную русскую душу рассусоливают? Один сердце выдрал из груди, чтоб…

– Да-да, рашен сам себе страшен, – перебил Маныч. – То, что французы друг друга резали-перерезали, как-то… Никто про французскую душу и не заикается. Нормалёк. А уж про нашу сирую! «Загадочную». Вся и загадка, что из-за рубля прибьют, если на бутылку не хватает. Не нужны мы там никому. Рассусоливать еще. Было бы…

– Чего же тогда у нас, Миня, никто как Джоплин не поёт? – спросил Лёлик.

– Споют еще, погоди. Еще как споют.

– Споют, – протянул Маныч. – Ой, споют. Чего не спеть-то? У нас только запоют, а уж там подхватывают. Слышали: русский народ не есть народ – это человечество. И гении всечеловечны. Слушай больше придурошных училок – они еще и не то наговорят. Детский сад. «О, русский глупый наш народ». Пушкина слова, кстати. Александра Сергеича. Уж кто как не он, да? А кому он окромя нас нужен? За бугром Пушкин – полный никто. Это уж поверьте мне. Да и нам… Ты много Пушкина читал? «Капитанскую дочку» в школе «проходил», да лукоморье-дуб зеленый. Вот и весь поэт до копейки. Настоящий народный поэт – он неизвестен: «Постой паровоз, не стучите колеса, кондуктор, нажми на тормоза». А что до сердца из груди… Видишь ли, дорогой мой, – почесав нос, сказал Маныч, – искусство, даже трагичное, всё равно несет позитивный ответ, хотя бы даже и тем, что оно уже есть. Своим существованием. Хотя бы самой постановкой проблемы. Жизнь всегда есть и будет как взаимодействие «йес» и «ноу», с окончательным «йес». Трагичность трагичностью, само собой, но жизненная позиция русского искусства, если мы о нем говорим – всегда была «да». Жизнеутверждающая позиция, говоря языком искусствоведки, которую никто не ебёт – до чего она, жиздра замороченная, стршным-страшна. Не всегда примиряющая позиция, но позитивная. Вечная тень «нет» подразумевается, но «да» в силах ей не покориться. Диссонанс в консонанс. Чем сильнее Ирод, тем неизбежнее чудо. Вот так вот, – откинулся на спинку стула Маныч. – А ты, Михаил, русопят какой-то…

– Русопуп, – хихикнул Лёлик.

– Мандюки вы, сороконожки. Если я не врубаюсь, то и молчу в тряпочку. А на что понимание имею – то моё!

– Ты-то понял, – сказал Лёлик. – А я вообще не въехал. Этот про попа, тот про Ерёму.

– А потом наоборот, – засмеялся я. – Давайте выпьем, а то еще сейчас миролюбивую политику начнете обсуждать. Чего вы друг на друга накинулись? Сидим, отдыхаем. Живи и жить давай другим.

– Правильно. Грамотно, старик, говоришь, – поддакнул Лёлик.

– Не ехидничай. Язва.

– Давай курнем, что ли?

– Откуда?

– У Артухи всегда есть. Курчавый, колись, давай. Привез наверно из Москау?

– Нет у меня.

– Да ладно. Не зажимай.

– Нету говорю. Было бы – не жалко.

– Анаши бы хорошей достать, – цыкнул Лёлик. – Тогда с любой телкой, лю-б-б-ой! Она царица будет, а ты, как шах! Мустафа раз иссыкульского привез, черного. О-о, кайф. Улётный. Та-а-а-кие таски. Карван-сарай. Тащишься: минута – целый год. Я к себе поднимался на четвертый этаж, так казалось всю жизнь иду. Пришел домой и в коридоре по половику еще топаю автоматом, остановиться не могу.

– Но и депрессняк потом… Блин. Глаза б на себя, любимого, не смотрели.

– А с Додиком раз обдолбались, летали самолетами аэрофлота. Я говорю: ты будешь истребитель «МИГ-25», а я «ТУ-134». Идем по улице, лета-а-а-ем, – мечтательно сказал Лёлик. – Вещь.

– Так придумаешь: «я – птичка», нырк в окошко – и вечная память.

– Не-а. По земле. Земные птички, не ласточки. Или сунешь руку в карман, а он глубокий-глубокий, не то что до земли, а будто колодец. Прикольно, блин. Щепка, как бревно – не переступить. Заносишь ногу, заносишь…

– Десять тысяч микрофонов.

– Чего?

– Моррисон из кайфа только алкоголь признавал. Как нажрется – так ему микрофоны мерещатся. Чем больше вмажет – тем больше микрофонов. Один раз к нему заходят – в уматень. Хана району. Растолкали от греха, а он и говорит: «Десять тысяч микрофонов!»

– Это не «хана району», это уже белочка. И три белых коня, уносят меня…

– А всё-таки Моррисон – чувак.

– Да. «Дверки» – это дело, – согласился Маныч.

– Поставь, если есть.

– Есть-то есть, а ставить не буду.

– Вот говно, а?

– Да, говно. Я – говно.

– Дай шмали, покурим.

– Рож уя тебе, что ли?

– Павлины, говоришь?

– Ну ладно, что вы, как дети! С двух бутылок улетели.

– Два дня не жрамши.

– А забыл третьего дня чай пили?

– Так ведь без сахара.

– Отдыхай! Лупень.

– Я пойду похезаю. Где у тебя дабл?

– В коридоре. Толчок не обсруляй. Потом соседи с калом скушают.

– Э-эх, – вздохнул Лёлик, повертев пустой стакан. – Чай не водка – много не выпьешь.

– Ладно, – раздобрился Маныч. – Хоть вы и гондоны, конечно…

– Штопаные, – радостно подсказал Лёлик.

– Для компрессов берег, – сказал Маныч, достав откуда-то из стены бутылку пшеничной.

– Богдыхан! – резюмировал Минька.

– Поставь музон какой-нибудь, – попросил я. – А то сидим, как монахи.

– Только музыку для толстых, – Маныч помял, потискал брюшко двумя руками. – Тунеядца хоронили, плакали подруги. А два джаза на могиле дули буги-вуги.

– А что, – оглядев стол, изумился Лёлик, – зажевать нет ничего что ли?

– Фейс не треснет? Рукавом занюхаешь. Вилочкой пореже мечи.

– Хоть бы печенюшку какую дал.

– Ищи, что найдешь.

Нашли. Ополовинили.

– Кушать много вредно, – осоловело покрутил глазами Маныч. – Человеку много не надо – перехватил и хорэ. Чтоб кишка не сосала. Ну, иногда, может захочешь селедки с лучком, постным маслом и картошечкой…

– Ой, и не говори.

– И купи. Купи селедочки, поешь, раз организм требует. Значит витамина ему не хватает.

– А лучше мослы погрызть, как пираты.

– Тоже себе не откажи. А то можно, знаешь… Человеку не много надо. Это нам постоянно на головку: кап-кап. Откуда все знают, что мне надо, а? Это надо, то надо. Шнырь сюда, шнырь туда – запыхался. Купили стенку, теперь купим софу, а там, глядишь, накопим и на трехцветный телевизор – мечту идиотов. Счастье привалило. Надо всё это? Ни на хер никому не надо. Жизнь не так проста, как она кажется – она куда как проще. Винца граммулечку, поплясать, песен попеть, поговорить за любовь-ласку с каким гондоном штопаным, пообщаться. Правда, Миша? Вот что надо. А то – дела, заботы, хлопоты. Они сегодня, завтра, и всегда. А жизнь одна. Единственная. И не слишком длинная. И вся, от корки до корки вся! в заботах. Ну ни хуйня? Абсолютнейшая. А надо оно тебе? Спроси-ка себя. Такой ценой. Надо? Я, лично, живу по принципу: не бери тяжелого в руки и дурного в голову, и всем другим советую: живи себе нормальненько, не беспокойся, не спеши, и не работай. Это – самое главное. Лучше плохо отдыхать, чем хорошо работать. Работа – от слова «раб». От работы кони дохнут и трактора-комбайны ломаются, а они-таки железные. – Маныч пощелкал ногтем по крутому боку самовара. – Опять же организм изнашивается. Потаскай-ка бетон – наживешь радикулит. Умственная работа – сплошные нервы. Классики что писали? Работай, работай, работай, ты будешь с уродским горбом, за долгой и честной работой, за долгим и честным трудом. Нет уж. Умней будет просто по улицам ходить, воздухом дышать. А то все спешат, бегут. Куда? Куда бежать-то, ебёна телега? Да ты не беги, не спеши – больше толку будет. И не работай – ты же меньше всем вреда принесешь. От твоей работы один вред. Остановись! Поиграй лучше, инструмент осв ой. Лучше в музыке потрудиться, чем ногами елозить, на диван зарабатывая. Ну, заработал ты этот диван, пожрал, завалился, брюхо рядом упало, в телевизор куриной слепотой пялишься. Тьфу! И все тебя туда-сюда, то сделай, это сделай. Всё кому-то сделай, всё кому-то надо от тебя. А тебе самому что? Скажи: «А ну вас всех в верзуху! Я – есть я, и лучше меня нет никого, и я для себя – самый лучший на свете». Себя любить не будешь – и никто тебя не полюбит. Если себе нравишься – значит кому-то еще понравишься. Вот и сделай что-нибудь для себя – пожрать чего-нибудь вкусненького купи, стопочку дёрни. А! и хорошо! и поебать! Чего ты – хуже других?

– Вот у меня батя, – всунулся Лёлик, – приеду, пойдем с ним в магазин, накупит всякой вкуснятины, такого, знаешь. Я говорю, слышь, пап, дорого. А мы с тобой дешевые что ли, отвечает.

– Во, – прохрипел Маныч, зажевывая. – Есть монета – не жмись. Погуляй, пожри качественно. Не будет денег – а и шопен с ним. Что будет потом – посмотрим. Жизнь-то не кончилась. Она любит тех, кто любит ее. Будешь так жить – ни болезней не будет, ничего. Здоровье ать-два. Выспался, потянулся, в окно поглядел. Зашибись. У меня дома, верь не верь, будильника нет. Выкинул. Надо было пойти. А, – махнул он рукой, – просить, в общем. Тьфу! Противно, гадость. Я, как путный, спонталыку сбился: будильник завел, рубаху нагладил. Утром: трень-брень. Да звонко так. И не умолкает. Ах ты, засранец! раз! в окно. Хер вам!! Бляди ёбаные. И снова спать лег. Во!! Хера! Я себе принадлежу, а не вам. И ложил большой, толстый и красный карандаш на ваши дела! Как небо на мои дела плевало, так я плюю на милости небес!!

– Сильно!

– Не понял.

– Сильно сказано.

– Вознесенский. Знаете ли, судари, – воодушевился Маныч, – что поэт – это Голос Бога? Что жизнь можно понять, когда читаешь Поэта? Только он укладывает ее навзничь, в три строки. Как трехрублевую вокзальную. Вообще, я вам скажу… Жизнь можно понять только через другого человека. Не обязательно, ну да ладно… Через музыканта, поэта, писателя. Через тех, кто её… – Маныч два раза подряд икнул и было призадумался на пару секунд: что это с ним. – Но через Поэта, – он указал пальцем в потолок, – в первую очередь, потому что поэт – не человек. Он больше, чем человек. Он – дух. Он – любовь Бога. Он – символ Начала. Поэт расставляет слова по порядку, находит им место и смысл. В этом и есть его Таинство – найти то самое Слово. Царь перед ним – говно. Кто был первый Поэт? Адам. Всем дал названия: животным, птицам, растениям. Дал имена всему загадочному. И разгадал эти Тайны. Выдумал свой собственный мир. Из гласных, шипящих, звенящих, свистящих, согласных и не согласных. И получилось ведь, нет? Тиг-гг-ррр! Кош-шшш-ка. Птич-ч-ч-ч-ка. Не абы так. С любовью.

– Мур акакая-то, – буркнул Минька под нос.

– С Любовью, – повторил Маныч, – с большой буквы. А Любовь – это Бог. Когда любишь – обожествляешь, будь то дело или человек. Если любовь приходит в сердце, слова рождаются сами. И какие! Ядра – чистый изумруд. Но главное, всё же, не слова, что слова? слов, как грязи. Главное – как они… – Маныч поводил руками. – Главное – поэзия! А что поэзия? поэзия – это сика на нанику. Несопоставимые слова. Оказались они рядышком в одном окопе, – странным образом, можно сказать, не по своей воле, – и тяперича, тыча в бока друг друга, по мордасям хлопая, строят, а куда деваться? вместе и строят новый смысл. Поэт, как пьяный, хватается за всё, что ни поподя, у него ж, охломона, броуновское движение в башке лохматой, а как раз неожиданные сравнения и остаются. – Миньтка хотел было что-то сказать, но Маныч остановил его вальяжным жестом. – Это все равно как толмачить. Другой язык. Ты его знаешь – поймешь. Другой, пятый – тоже, а шестому – мимо. Одиннадцатый не поймет, еще и в морду заедет. Надо ему ваши… матрасы обоссанные… Двацать первый палец. На фиг не надо. Зачем? Хо-хо, стихи!? Муха села на варенье. Что, не прожили б? Великое дело, ханские эмираты! Да кто спорит? Куда как ни верней. А эфир? воздух цветной? этот вот зайчик солнечный на кривой сабле, что сейчас полоснёт тебя нахрен, в пизду?! Пополам, блядь, до самых яиц развалит! Чуйства, едрёна вошь! Снег, без всего этого, не снег, а всего лишь будущая грязная вода. Но ведь, и вообще-то – мистика. Трататуй какой-то. Прочитай-ка толпе стихотворение. А реакция?… Один смеется, другой плачет, а третий – бесится. О! – история. Но если к нашему разговору вернуться, – Маныч показал большим пальцем за спину, – то поэзия неотделима от метрики. Убери ритм – и это будет всё что угодно, но только не поэзия. Рифма – тот же ритм.

– Э, товарищ лектор, неувязочка. Почему же от мантр в транс впадают? Где там рифма? Позвольте-ка вопрос.

– Залупу тебе в нос. Как на лекции: всего-то навсего, определенные словосочетания, повторяемые неоднократно, в определенном размере, создают звуковые колебания определенной частоты, которые, воздействуя на организм, приводят его, опять же, в определенный ритм. Спроси – поэзия? Отчего ж нет. Так же, как и заговоры, что бабки шепчут: стану, благословясь, пойду, перекрестясь, из избы дверями, из двора воротами… К тому же, немаловажный фактор: древний язык! Сохраняющий архаичные вибрации, первичный, авторский ритм. Которого мы уже и услышать не можем. Слово по-настоящему резонирует и совсем по иному воздействует. Рифма и ритм – вот где спасение. Вот где катапульта. Не зря же говорят: слово лечит. Но ведь не всякое!

– Да, если хуями обложить, точно не вылечишь.

– Артуха! Ты всё знаешь. Тебе надо книги писать.

– Нам ли стоять на месте. Надо просто к жизни приглядываться, тогда она тебе сама все тайны раскроет. Мы ж не говорим, а балаболим, и думать не думаем: а почему это слово именно так произносится, а не по-другому? А просто так ничего не бывает. Просто так прыщик на жопу не сядет. Вот, допустим, слово «судьба». Что это? Что такое сугубо и глобально: судьба? В словаре не смотри, там тебе напишут адекватно да конгруэнтно. Зри в корень, как Козьма Прутков сетовал. «Судьба». На первое – суд, на второе – Бог. Суд Божий. Как боженька рассудил – так и жить будешь, заваляшшой ты мой. Так и повздыхаешь-поохаешь. Вот тебе и «суждено», вот тебе и эх! судьбинушка, криво-латано.

– Судьба, это не то, что должно случиться, – вставил Минька. – А совсем наоборот.

– «Свобода», однако ж – С Волей Божьей. С волюшкой. Но божьей. Живи не как хочется, а как Бог велит! – В подтверждение своих слов Маныч решительно хлопнул по столу. – По заповедям. Вот тогда и свобода, а не пей ни хочу. Свобода без доброго сердца, без Бога – страшнейшая штука, васька буслаев. Оттенков здесь ой-ё-ёй сколько. «Обогатиться». Не башли в кубышку заныкивать, а о Боге думу думати, об «не убий, не укради, не обмани». К Нему прислониться, а себя смирить. Только тогда и обогатишься – чище станешь, духовно вырастешь. «Счастье». Сей час. Сию минуточку. Вот здесь, сейчас, счастье, на мгновеньице, пока забылся ты. Или: «искусство». От слова «искус». Откуда вестимо? От змея-искусителя. От Сатаны, – изобразил рога Маныч.

– А ты говорил от Бога.

– От Бога – Поэт. Он представитель Бога на Земле. С Сатаной на жизнь, а не за смерть борется. А Земля отдана дьяволу, в его руках.

– То есть сейчас мы все в аду, а когда якобы умрем – попадем на небо? В так называемый рай?

– Лучше нету того свету, – закатил глаза Лёлик.

– А мне и в аду хорошо, – потянулся Минька.

– В тебе, Миша, дьявол крепко сидит. Так вот, – продолжил Маныч, – Сатана, в вечном противоборстве с Богом, всегда стремится к тому, чтобы что-то сделать лучше, доказать Богу свое превосходство, и его ставкой в этом – кто кого перетянет, – стала любимая игрушка Господа – человек: маленькая копия Творца. Стараются-то бить всегда по больному. Когда же дурак-человек доверия Бога лишился, и всё в одночасье потерял, и был низвергнут – Сатана заскучал: получил он, чего хотел, уж больно просто. А когда что-то дается легко и просто, такая победа как бы и не победа – достигнутое без труда не больно и ценится. Так даже и не интересно. Верно? Но и Богу потеря, радости, сами понимаете, особой не доставила, и метая громы и молнии, а в душе скорбя по непутному человечишке – а любят как раз непутевых да ущербных, опять же, заблудшая овца дороже чем незаблудшиеся – он оставил ему слабенькую надежду все ж таки вернуться в райские кущи: скучно там Богу одному. И эта надежда – не искусство, как кто-то хотел вообразить, а вдохновение. То, что приходит свыше. От Него.

Маныч подлил себе чаю в бокал и бросил туда три куска сахару.

– Кладите, пожалуйста, сахар, – хором произнесли мы с Лёликом, не сговариваясь.

– Спасибо, я уже наклала, – жеманно сказал Минька.

Но Маныча и после ста грамм трудно остановить, а тут-то, приняв худо-бедно грамм триста пятьдесят…

– Так Сатана-то игру принял и стал человека искушать да подзуживать. Во-первых, чтобы опять-таки доказать, что человек, в котором сидит дьявол, а сидит он во всех нас, с помощью его может что-то создать эдакое, не хуже, чем и Вседержитель. Ну, а, во-вторых, по природе своей падшего ангела, чтоб и над человечком посмеяться: ну-ка, ну, попробуй, слабо тебе? Учтите, что человек до грехопадения был почти как Бог. Создан-то по образу и подобию. Тут насмешка прямая. Хотя и вот так, если подумать, ни за что, мог ли Бог поднять до себя? Может эта история с яблочками Им спровоцирована? Вот тебе ключики от всех комнат, но этим ключиком эту дверку не открывай. Любопытство, оно, не порок, но… Если бы не эта поблядушка Ева. Хотя тут парадокс, подождите… Я запутался. Надо выпить. – Маныч поискал глазами бутылку, увидел, что она пуста и продолжил. – Далее. Оставим человечество. Посредством чего человек может получить прощение и вернуться к Богу? Человек – тварь Божия. Теперь проследим закономерность: тварь – творить – творчество – Творец. Ясно? Вот он – путь. К Творцу. Через творчество, через искусство. А раз через искусство, значит через Сатану. Нонсенс-с? Как раз нет. Вот именно преодолением Сатаны и можно прийти к Богу. Сатана, как я уже говорил, условия принял, такая уступка со стороны Бога, оно еще и интересней – вдохновляй! посмотрим! как оно получится. Видите, как завязано? Что, зря говорят: «волшебная сила искусства», «колдовское искусство», «магия искусства»? Волхование, чародейство, колдовство – это же всё арсеналы нечистой силы. Итак. Дьявол, с одной стороны, посредством человека хочет показать, что и он всемогущ, а, с другой, доказывает человеку, что никогда ему былых возможностей не достичь. Что остается человеку при таком шулерском раскладе? Он, натурально, орёт, от силы себя выразить до невозможности это сделать, потому что всё дается непосильным трудом, напряжением силы и воли. Бьется, продирается к Совершенству, то бишь к Богу, под злобное хихиканье бывшего ангела, стремясь искусством, творчеством, хоть в малой толике приблизиться к тому, что, считай, невозможно. Происходит сие неосознанно – никто никогда не сможет ответить: зачем он это делает, для чего тратит силы, здоровье и лучшие годы жизни, выкладывая всего себя. Почему так делает – отчета себе не отдает. Ответа нет. А что же Князь Тьмы? Ставит рогатки, напускает лишения, соблазняет монетой и земными дарами тех, кто не уступает рубищу, суме и тюрьме. Добился ли он чего-нибудь? Весьма. Сплошь и рядом. Бетховен оглох, Бах ослеп, Чайковскому стали призраки являться и перепугали, беднягу, до ужаса, он и музыку сочинять бросил. Шуберт с разбегу прямо в речку Рейн. Тоже музыка небес в головушке житья не давала. Гоголь, тот вообще, голодом себя уморил. Но. Человек, таки, существо упрямое и потому чего-то добивается непосильным трудом, что Сатану проклинает, а больше смотрит на звезды и славит Создателя, потому как в момент достижения Достиженья он сам создатель. Или уподоблен ему. Что же выиграл во всём этом Вельзевул? То, что при любом раскладе он – победитель. Добился человек, создал божественный шедевр – Сатана перед Богом всё приписывает себе: я это! мой человек! в нем сидит дьявол! Не добился – очень хорошо: что и требовалось доказать: хохочет предводитель рогато-копытных и потирает радостно руки. А такова его природа. Но лишь Господь Бог может отделить черное от белого и понять человека, а, значит, поняв, и простить. Я пьяноват, поэтому путано объясняю, но главное, чтобы смысл был ясен.

– Ясен, ясен. Ни хрена ни понять. От Бога, от черта.

– Ладно, – примирительно поднял руки Маныч. – Глухому отпускаю в кредит. Вернемся к нашим баранам. Что есть искусство? Эрзац. Галета. Заменитель былых возможностей, реального могущества, которое могло бы быть, если бы человек не обскандалился. Опять шерше ля фам. И ведь вот штука – женщин в искусстве нет. Ни талантливых художников, ни композиторов. Единственно, может быть, в литературе – в самом примитивном виде искусства. А почему? А потому что все они ведьмы. Из них дьявола не выгнать. Да они и не хотят его лишаться. Черт с ними! Искусство, всё ж я продолжу, – повысил он голос, – это возможность пережить не пережитое, иметь опыт, которого нет, который не случился, или может случиться. Искусство – вторая жизнь, взамен отнятого бессмертия. Конспектируйте, пока я жив! Те, кому дано торговать, воевать, строить – не могут, да и не должны творить. У них своя проза жизни. Им тут больше даётся, на Земле. А те, кто может создавать что-то – они ближе к идеалу, к праотцу. Поэтому-то Отец Всемогущий их видит, примечает и прибирает. Заметьте, в вполне бодром возрасте. Достаточно открыть энциклопедию. Как говорится: ему там тоже хорошие люди нужны, их с ласковой улыбкой встречают, заждались. Опять же, при жизни, жизнь их не больно-то балует – Сатана не дремлет! – зато тамвоздастся сторицей. Но не за так. Бога на кривой козе не объедешь, Он на веру не берёт! Кого любит – того испытывает. Преодолением Сатаны. Распространенная картина: непризнанный гений. Примеров сколько угодно. Сальери император дал медаль, а Моцарту не дал. Мульонпримеров: Ван Гог, Модильяни… Но гений, блин горелый, всегда знает, что он – гений. Как и любой человек нас знает себе цену. И стоит ровно столько, во сколько сам себя оценивает. Цену бриллианта знает только сам ювелир. Сам про себя каждый из нас всё точно знает: чего он стоит, чего он может – что бы ни говорили. Верно, Миша?

– Чего ты всё, Миша да Миша?

– Ты мой оппонент. К тому же в размерах сечёшь. Гений, – продолжал Маныч, – забегает вперед, видит то, что не видят другие, и не может быть понят всеми. Вот почему при жизни эти люди не имеют достойной встречи своим делам. Слишком близки они к Богу и страшно далеки от народа, в общей массе своей похуистичного. Хлеба и зрелищ! Пожрать и хлебало разинуть. Вот и всё, что надо толпе. И именно поэтому, во все времена, успех имеют, к примеру, певцы наиболее элементарного жанра. Правда, не совсем уж потому, что публика – дура, хотя и это, конечно, а потому, что пение неразрывно связано с примитивизмом, господа. Поэт! Не дорожи любовию народной!

– Прямо апассионата.

– Хоть прямо, хоть криво, а не свернешь.

– Пошли, гении, в кабак пора.

– Артух, – сказал я, – тебе надо в попы идти.

– А чего, – поддержал Лёлик. – Хорошее дело дурь-то гнать. Они там винище бочками жрут. Все такие сытые.

– Да, жрать-то их кормят. У меня бабка и того, и того в церкву пойдет, понесет. Батюшке.

– Слушай, Артух, а как же музыкант? Поэт – голос Бога, это я усвоил, а музыкант кто? Тебя не поймешь.

– Балерине Бог поцеловал ноги, певцу – голосовые связки, музыканту пальцы, а поэту сердце, потому что только поэт мог сказать: одной любви музыка уступает, но и любовь – мелодия.

– Тёлка у чувака спрашивает, – обрадованно начал Минька, – «Ты такой умный, всё-всё знаешь, ну расскажи мне, ну почему я такая хорошая, почему такая я красивая?» «Адаму в раю было скучно, – отвечает ей чувак, – вот и попросил он у Бога второго, такого же как он, чтоб было с кем поговорить. Повторяться, понятно дело, Творцу не интересно, потому и слепил из глины женщину. А чтобы вдохнуть в нее жизнь, поцеловал: первый раз в лоб – она стала умной; второй – в очи, она стала всевидящей; третий – в щёчки, стала красавицей; четвертый – в уста, стала красноречивой; пятый – в грудь, она стала кормилицей; шестой – в живот, женщина стала плодоносящей. Вот так вот.» «А потом куда он ее поцеловал?» спрашивает заинтересованно коза. «А потом он спать пошел. У него вообще-то выходной был».