Текст книги "Буги-вуги"

Автор книги: Алексей Синиярв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Та не отстает: ай-яй-яй, ну только погляди какой, а? вот же девочка едет, такая мал ая, не тебе, облому, чета, а, вить без соски. Один ты такой, пуп сопляносый, соску сосешь.

Пацаненок, не торопясь, добро своё изо рта вынимает и спокойно так тёте говорит: «Пофла ты на фуй», и пустышку невозмутимо снова в рот.

Весь автобус так и упал. Водитель аж с перепугу затормозил, ничего не понял. Билетерша покраснела, как рачиха, сидит колуном, язык отнялся.

Полдороги помирали.

Кондрат, в свою очередь, троллейбусную историю вспомнил:

– Сидит пара с ребенком, а ребенок у бабы на коленях. Вот вертится, вот вертится – весь извертелся, навертыш. Мать ему говорит: «Сколько раз тебе можно говорить – не вертись!» А он ей отвечает, да звонко так: «А ты сколько раз папе говорила, чтобы он в раковину не писал, а он все равно писает!» Е-е, что в троллейбусе было… С одной теткой даже чуть плохо не стало… Натурально Райкин. Бедный папа на первой же остановке пулей вылетел.

– Только покойники не писают в рукомойники, – откомментировал я. – Смотрю, скатерка какая у вас выдающаяся.

– Кондрат у нас, после армии, проводником работал, – ответил Степа. – У нас белье свое, мы общагское не берем.

– А где, Кондрат?

– У нас здесь. В депо. Комнату обещали и зажали, собаки дикие. Я начальника послал – и на завод. Сейчас в цехе тридцать второй на очереди, а однокомнатную мало кто берет, так что через пару годиков, факт, получу. А если женюсь и двухкомнатную отхвачу, как нехер делать. Паша Дерунов приказ подписал: станочников обеспечивать жильем в первую очередь. Что? зря что ли эмульсионку глотаем?

– Ну и как там в поездах? – спросил я, запивая «Пшеничную» клюквенным морсом.

– Как. Пиздят всё подряд.

– Но, – с недоверием отнесся я. – Так уж и всё.

– Отвернись – и последнюю кочергу унесут. Как в ресторанах тарелки да графины тащат?

– Сувенир.

– Та же история. Приятно же – расстелешь, а там клеймо чугунное: «Вагонное депо». Ляжешь – совсем другой эффект. Ну и инстинкт сказывается: а, пригодится. И тебя самого, когда сдаешь, обсчитают: «У вас двух простыней не хватает». Усё – платить надо. Сам считал – всё хватало, тютелька в тютельку, а теперь видишь что. Куда делось, спрашивается? Так стоишь-стоишь, они у тебя простыню зажухали, а ты уже пару наволочек замантулил. Фифти-фифти, как в Америке говорят.

– А заработки?

– С заработками порядок. Народ в обиду не даст. С зайцем, при хорошем раскладе, сотни три с лишком набегает. А зайца только свистни – купи у нас билеты в кассе. Без блата не суйся, сам знаешь. Она не продаст – ей плевать, зарплату не снизят. А у меня тариф: час – рупь. Он себе сидит тихонечко в коридорчике и сидит. Я обычно еще на вокзале компанию примечу веселую, стакашек им, то, сё, смехуёчки – отношения выстраиваю. По-людски всё. А ревизор, ворог, идёт обычно ночью. Если купе полное – не открывают. Постучу: «Можно я к вам человечка минут на пятнадцать?» «Какой разговор. Пожалуйста». Вот так-то. А уж если днем – держи ухо востро. – Кондрат взял щепотку квашеной капусты, отправил в рот и, закрыв глаза, прожевал. – Не кисловата, нет?

– В самый раз. Не переживай. Так что там днем?

– У меня один мужчина интеллигентного вида, в Краснодаре, чуть не на коленях стоял – возьми и возьми, на работу опаздываю. Начальник комбикормового завода, между прочим. Документы показывает. Я-то знаю, что ревизия будет, говорю ему, уж на меня не пеняй если что. Он кляться-божиться, всё сделаю, только б ехать. А сам, видать, из отпуска: костюм такой белоснежный с отливом, полный парад, хоть прямиком в ЗАГС. Через два перегона, после разъездика, сердце-вещун, смотрю как Толя Розенфельд из служебного флажок держит – всё, пиздец – ревизоры сели. Ё-моё. Ну куда? Я его, элементарно, в печку. Ехать хочешь? Вперед! Проверили уже, всё, пошли было, а одна манда, ее все проводники ненавидят, сволочугу, один раз даже в мешке из-под белья на какой-то полустанок дикий вынесли и оставили завязанную – она прямиком к печке, как чует, курва. Поглядела, шнырь-шнырь носярой. Ничего. Ушли. Куда ж он там делся? самому интересно. Открываю – под самым потолком, голова в жопе, в три погибели, как и умудрился. Вылезает. Счастливый, что пронесло. Но уж костюмчику – бандерраросса. Давай вторую, – скомандовал Кондрат, отправляя порожнюю бутылку под стол. – Не выношу, когда рюмки пустые. Конечно, если с зайцем попадешься, – продолжил он, – премии ебанут рублей п етьдесят. Но на длинноухих, да особенно летом, в сезон, своё вернешь. Чай, однако ж, – постучал вилкой Кондрат по стакану. – К нам со Степой тетка приезжала с Тюмени. Я говорю, теть Маш, сколько за чай платила? Шесть копе-ек, – передразнил Кондрат, – таким тоном, мол меня не обманешь! А сахара сколько? Два куска-а, говорит. Вот так мышей ловят. Чай-то четыре копейки.

– Так я тоже всю дорогу шесть плачу.

– Вот-вот. Привыкли люди и не знают, что их стригут. Пассажир, по правилам, даже постель сам стелить не должен. И сдавать не обязан. Оставил и всё. За тридцать минут до прибытия. Не его забота. Тоже приучили потихоньку. Да и в самом деле, убрать трудно что ли? я не понимаю. Элементарная вежливость. Проводнику надо вагон убрать, белье, посуду помыть, а ведь домой тоже приехал, торопится.

– Нехуй торопиться, – борзо сказал Степа. – Работать надо. Привыкли, тоже мне. Тунеядцы.

– У, щегол, – шутливо замахнулся Кондрат. – Это дед у нас в деревне вечно ворчит. Все у него тунеядцы и бездельники. А я даже с интуристом ездил. Недолго, правда. Скажу, как на духу – всех лучше немцы западногерманские. Вежливые. Чистюли такие аккуратные. Сувениры тащат. Задарили всякими штучками-дрючками. Вот тебе ручка – дарит; я отмахиваюсь, у меня есть своя – показываю. Нет, возьми: сувенир.

– Подожди-ка. Не понял. За границу что ли? Когда ты всё успел?

– Кто меня в загранку пустит с наглосранской рожей? Там, кроме блата и взятки хорошей, надо ж и языки, и женатым быть, партейным коммунистом. А я чего? валенок деревенский, в языках ни бе, ни ме, ни кукареку. Туристический вагон, – пояснил Кондрат. – Туры по России, по Золотому кольцу. И то на подменку, отпуска-декреты. Всё то же самое, только вагончики гедээровские, новые, бельишко им путёвое, с покрывалами. Мыльце, шмыльце. Все дела. У меня тогда напарница была, молодая девчонка, пигалица совсем, из немцев казахстанских. Они имя у нее спросили, – а они знакомятся сразу! даже как-то приятно себя чувствуешь, человека в тебе видят, а не подай-принеси. А имя-то у нее немецкое. Как узнали, что немка, тут дружба, фройншафт, всё! Этот идет – я познакомлюсь, другой – я тоже хочу, и вот весь вагон туда-сюда: знакомиться. Закормили ее шоколадом. И веселые какие-то, поют. До сих пор вспоминаю.

– Кончай, заебал своим поездом, – остановил брата Степа. – Тут брательник в гости пришел и не поговорить по-путнему. Бубнит и бубнит.

– Щас в угол поставлю, – пригрозил Кондрат. – Сидишь и сиди, не вякай, мелочь пузатая. Еще водку жрет! А ну дай сюда! – Кондрат схватил со стола бутылку.

– Тиха! – вмешался я. – Мужик он взрослый. Голова на плечах. Всё хоккей, – сказал я Степе. – Мне, честное слово, интересно. Давай послушаем малехо.

– Да гундит и гундит, – отвернулся Степа.

Налили мировую. Ополовинили третью. Кондрат подобрел.

– А болгары, ну те скупердяи. Накупят у нас электрических приборов: всяких кофемолок да примусов, а обратно – без денюжек. Кофе будем, спрашиваю? Нам бы чаю, – вытянул губы трубочкой Кондрат. – Чаю, так чаю. Так и то норовят копеечку недодать. Ну поедем еще вместе, думаю, попадетесь вы мне, я вам устрою красивую жизнь, братье-славяне.

– А как устроишь? – спросил Мамонтенок.

– Как устраивают. Ты не знаешь как что ли? Встану на принцип и всё. Будут ходить по уставу. Да сотни способов. Возьму и обую по полной программе. Я знаешь сколько на одном чае делал? Да чай – где там чай, там чаем и не пахло, водичку содой да солью подкрашивал. Темный и ладно. А чем пахнет? спрашивают подозрительным голосом. А вода какая? отвечаю. Ты хоть раз в поезде нормальный чай пил? А чего спрашиваешь?

– Действительно, помои.

– Ну вот, так, обычно, едешь, у тебя стопочка с мелочью. Серебро там, меди немного на самый низ насыпано. Стопочка не высокая, не низкая, но забираться в нее неудобно, пальцы особо не пролазят. Я прихожу, стопочку ставлю, предлагаю за чаек рассчитаться, стаканы забираю, а сам не смотрю, стаканы понес. Хочешь – положи меньше, я на доверии работаю, копеечное дело, да? я вообще не смотрю. А обычно ведь едут люди, дорога – она, ясно, уже расход. Копейка туда – копейка сюда. Есть и саввы такие – перед другими, ему что пятак, что гривенник. Так и наваривается. А как еще? На зарплату?

– Да, – вздохнул я, – на зарплату шелков надолго хватит.

– Давай-ка, – поднял рюмку Кондрат. – Эй, молодежь, опять блевать будем, – погрозил он пальцем.

– Сам-то, – уничижительно сказал Степа.

– А народу какого только не повидал. Уж такие чудики едут, так куролесят, это не расскажешь. – Кондрат поклевал вилкой в торте. – Слушай-ка, а чего это мы? Давай споем, – предложил он, – и сам же начал, отложив вилку: – Молодость моя-я, Белоруссия…

– Всё, всё, – забеспокоился Степа, – больше ему не наливайте. Всё-всё-всё. Он уже готовый.

– Песни партизан, алая заря, – подхватил Мамонтёнок, рявкнув гармонью.

– Молодость моя, Белоруссия, – с азартом включился Степа, махнув рукой.

– Эх, душевная песня [65]65
  Песняры – «Белоруссия»
  http://www.youtube.com/watch?v=0rHjakawG8M&feature=related


[Закрыть], – прослезился Кондрат, когда единственно известный всем припев был спет по четвертому разу. – Ну-ка, за это дело, – приподнял он пустую стопку, протягивая брату.

– Тебе не нальем! – выпалил ему Степа в лицо.

– Не нальешь? – спокойно спросил Кондрат. – Ну и не надо.

– Вот и молодец, – похвалил Степа и степенно размахнул нам по сто грамм.

Кондрат неторопливо взял его стопку, бережно поднёс и выпил медленными глоточками.

– Завтра не говори мне ничего, – со слезой в голосе сказал Степа.

Кондрат посидел немного в строгой задумчивости, поджав губы и изредка поглядывая на нас исподлобья. Потом запрокинул голову назад и отвалился на спинку стула, открыв рот.

– Давайте-ка… – начал было Степа, но тут Кондрат с размаху рухнул лицом в тарелку.

Недоеденный торт брызнул по сторонам, заляпав обои, скатерть и Степину рубашку.

– Я же предупреждал, – запричитал Степа. – Я же говорил: запел «Белоруссию» – уже всё! готовый! Я же говорил – не надо!! Куда пьет? Куда еще?

Выволокли Кондрата из-за стола, забросили на койку. Белорусский синдром.

– Лицом вниз – если блевать будет, так чтоб не задохнулся. Ой, Кондрат, ну, Кондрат, – переживал Степа. – А на танцы собрался, зачем так вино жрать?

– Закусывать надо, – авторитетно сказал Мамонтёнок. – В кино и то говорят: закусывайте.

В дверь постучали. Заглянул неопределенного возраста мужик с глазами бешеного таракана на изжеванном лице.

– Подифера, – неприветливо сказал Мамонтёнок, – чё тебе?

– Дай опахнуться, – просипел мужик.

– Он по-пьяни с седьмого этажа ебанулся, – сказал мне Степа. – И хоть бы полстолька, дураку. Встал и пошел. Пришел домой, лег на кроватушку, но уж и не поднялся. Ногу, оказалось, сломал, мудошвили. А через недельку с Юрой-Ампару на пару накеросинились и костыли где-то посеял. На, – протянул он иссохшему Подифере стакан, – и вал и!

Мужик выпил, икнул, водка отравой пошла обратно, он зажал рот, не выпуская рвотину, и проглотил всё, скривившись. Молча вышел.

– Одеколоны, лосьоны для бритья, стеклоочистители, «Бориса Федоровича» [66]66
  Клей БФ


[Закрыть]– любой керосин жрут, что горит. Пили чего-то, политуру что ли или морилку – посинели все. Синие ходили, как Фантомасы. О, гаврики. И наш Кондрат, – Степа погрозил спящему брату кулачком, – в их компанию метит.

Пили.

Пели.

Потом снова пели и снова пили, но то ли от сытной закуски, то ли от чего другого, но водка меня не брала. А вот друзей-приятелей…

После очередной рюмки Степа с Мамонтенком отношения стали выяснять. Степа нож столовый схватил, Мамонтенок вилку. Пришлось вмешаться:

– Нельзя! Христос воскресе!

– Он у меня воскресе, – погрозил Степа. – У них в деревне все такие, кошкодавы. Кошку не купили, а на базаре задавили.

– Чё? Чё? Ты знаешь, чё я тебе за это сделаю, Степа?

– Хватит, хватит, – успокаивал я, – завтра будете пазгаться. Давайте лучше Кондрату яйца к Пасхе покрасим.

– А чем? – оживился Степа.

– Да вон красной пастой.

Сказано-сделано. Одно яйцо красной, другое – синей. Сначала выдули из стержней на бумажку, затем Степа, хихикая, намазал.

– А на письке напиши: «Христос воскрес».

Степа рад стараться. Всем сразу стало весело, хорошо. Кадры на пару про Вологду-гду-гду запели. Здорово у них получается. Тут и Лелик за мной зашел, как договаривались – всё равно по дороге. Кондратовы яйца показали.

– Смешно, – похвалил Лёлик, и мы пошли в кабак, на работу.

Настроение какое-то в праздник: и всё хорошо вроде бы и что-то не так. Вот и погодка нынче расщедрилась, ни облачка на небе. Радоваться бы, а жарко. И так плохо, и эдак не хорошо. Пыль. Грязь. Проспект в бумажках от мороженого, в сморщенных трупиках воздушных шаров, в окурках, смятых бумажных стаканчиках. Из окон музон орущий: колонки выставили и – кто кого перещеголяет.

Н-да. Кто-то отдыхает, или сладенько спит, а кому на работку. Так лень, что ноги не идут.

– Смешно будет, если Маныч не придет.

– Включим им магнитофон, упырям, да домой. Переставят уж, я думаю, девки пленку. И Собакевич этот чертов, картошку сажает. Как там аптекари поживают, расскажи лучше.

– Женюсь я, наверно, на ней, – сказал Лёлик, зевнув.

– А чего? Правильно, – поддержал я равнодушно. – Сколько можно болтаться. Деваха при деньгах, в жизни устроена.

– Трусы, носки мне стирает. Хоб хэ.

– Вот видишь.

– С другой стороны, не больно-то и хочется.

– С другой стороны – привилегия Востока.

Троллейбусы проходили, не останавливаясь, переполненные, кишащие народом. Подошел было еще один, но не доезжая остановки, соскочила, упруго запрыгав троллея. Потный водитель, вздохнув, вылез из кабины, отвязал веревку, и, открыв рот, пристроил рог на провод. Пока он вразвалочку усаживался на месте, Лёлик чёртиком подскочил к троллейбусу с другой стороны, мигом отвязал веревку, снова опустил троллею и серьезным голосом окликнул проходившего мимо ветерана:

– Отец! Подержи, будь ласка, я сейчас кусачки в кабине возьму.

Пенсионер сошел с тротуара и кивнув Лёлику, как бы понимая ответственность поручения, принял от него натянутую веревку.

Лелик шмыгнул за троллейбус, сбоку заглянув на недоуменное лицо водителя, тщетно выжимающего педали, после чего мы быстренько перешли на другую сторону улицы.

Дверкой водила хлопнул довольно агрессивно, и Лёлику этого уже хватило, чтобы присесть от хохота. Физиономии троллейбусника мы не видели, поскольку находился он к нам спиной, но матюги, которые он выкрикивал, слышны были замечательно, в отличии от оправданий ветерана.

Утерев веселые слезы, постановили добираться своим ходом, чем давиться в потном муравейнике.

И пешочком. И с разговором. И пошли.

По любимой улице Гоголя, мимо сада, мимо сквера, через речку Чернушку, и в горочку, с которой всё, как на ладони: и собор, и пароходство, и пожарная каланча, увековеченная во всеми любимом веселом фильме.

25

Маныч, как ни странно, пришел трезвый. Но хмурый. Скорее, наверно, хмурый, потому что трезвый.

– Что не весел? Единорог не приснился ли?

– А, отъебитесь, – послал он нас. Даже выпить отказался. Мрачнее тучи. Ослик был сегодня зол. Только спросил неприязненно: – А эта где, сексуальная незаурядность?

Объяснили что почём. Распутали шнуры, поцокали в микрофон. А тут и Ритка подошла, довела идеологическую установку, что спустили инстанции перед праздненствами: никаких позорящих песен. Никаких кичманов, уркаганов и мореманов. То, что записано в рапортичке и бэсэдер. Полшага вправо, шаг влево – волчьий билет. ЦУ твердокаменное, алмаз не распилит. Последствия – вплоть до непредсказуемых.

Так значит так тому и быть.

Народищу напёрло, как семечек на базаре, друг у друга на головах сидят – праздник. В магазинах водовку попридержали, чтоб поменьше безобразий, а в кабаке – хоть залейся. Спрос рождает предложение.

А нам осталось наступить на горло собственной песне и бренчать себе ленивенько, вразвалочку инструменталки – всё, что в голову придет: «Песенку велосипедистов», попурри из детских и киношных мелодий, вещицу «Шедоус», что из веселого фильма «Начало» [67]67
  The Shadows – Man of Mystery
  http://www.youtube.com/watch?v=aHjoi_0YhGA&feature=related


[Закрыть], «Подмосковные вечера» вспомнились, «Путники в ночи» [68]68
  Frank Sinatra – Strangers In The Night
  http://www.youtube.com/watch?v=hlSbSKNk9f0


[Закрыть]. Короче, спи моя радость, усни.

Само собой, заглянувшие сегодня в наш рай для нищих и шутов, это дело так не оставили, на самотёк не пустили. Подвалила целая делегация акробатов: тюха-матюха и колупай с братом – косые, вихлеватые. Кинули синенькую на сольник.

– «Одессу», командир.

Уже рукава засучивают, штанины закатывают, чтоб не отходя врезать вприсядку. Под рубашкой тельняшка трещит, на руке – якорек. А мы друзья со флота, с большого парохода.

Извинились мы культурненько. Нет такой песни у нас в репертуаре. «Стою на полустаночке» можем. Из уважения к их нелегкому труду попытаемся даже «Путь к причалу» [69]69
  Песня о друге
  http://www.youtube.com/watch?v=Dndz7eAnt6A


[Закрыть]. А вот про город-маму затруднительно. Слышали такую песню, но слов не знаем.

И ведь сторговались. За квартал! Обговорив исполнение на зарубежном языке. Правда, за те же деньги уговорились и «Дядю Ваню». Тоже на швейцарском.

По рукам. То бишь, им по карману.

– Наш ансамбль поздравляет с международным праздником трудящихся, присутствующих в зале специалистов тралового флота, – сказал Маныч в микрофон. – Для отважных моряков звучит старинная народная песня угнетенного негритянского племени хумбу-юмбу, страдающего от засилья буржуазных колонизаторов!

И с ля-минор!

Самое удивительное, что никто не удивился. У нас трудно чем-то удивить.

Что ж, вот тебе, бабушка, и праздничный стол. Вот она и разгонная.

А тут опять за подол дергают:

– Господа музыканты! Сыграйте арию из оперы «Хмырь повесился или драка в кочегарке».

Маэстро. Плантовские волосищи до плеч. Борода. С налету и не узнаешь. С ним девица в очках. Джон Леннон и Йоко Оно.

– В гостях были с женушкой, – объяснил Маэстро. – Предки у нас тут, на Подлиповке. Давай, говорю, зайдем, ребят проведаем.

– Идите пока в банкетный, посидите чуток. Сейчас отделение отыграем, потрындим.

– Тогда для моей дамы – «Мой лимон, маркиз». – Пьяненький уже Маэстро, веселый. – Дак не слаб о?

– А то!

Объявляю в микрофон:

– Для нашего дорогого гостя, народного сказителя и популярного исполнителя Агдама буль-буль оглы (Маэстро нас как заслуженный коллектив тамбуристов из Биробиджанской автономной республики у себя в Чикаго представляет) и его очаровательной половины, исполняется песня его большого друга Павлуши Макарова, что из города Лондона!

Уван, ту, фри, фо! Оунли вон мо кисс…. [70]70
  Paul McCartney – One More Kiss – LP Red Rose Speedway
  http://www.youtube.com/watch?v=BI7ZUSot4h0


[Закрыть]

– Молодцы, – похвалил Маэстро после номера. – Слова, конечно, не те, но узнать можно. На троллейбус честно заработали.

– Возьми гитарку, – предложил я. – Брякнем что-нибудь.

– Да нет. – Маэстро, пододвинув стул к пианино, откинул крышку. – Я на роялях попробую. Давненько не брал я в руки шашек.

Он пробежал пальцами по клавиатуре, выдав что-то вычурное из классики.

– Ишь ты, – уважительно сказал Маныч. – Играла жопа на рояле, а пизде стало смешно: что за ебаная в сраку так играет хорошо?

– «Гуд найт» из тухмановской пластиночки помните? – спросил Маэстро.

– Ты давай, давай. Ты главное не тушуйся, композитор.

– Тональность какая, фраерок?

Кто не слышал, как Мехрдад Бади поет «Гуд найт», бегите скорее к соседу и умоляйте завести эту замечательную пластинку [71]71
  Мехрдад Бади – Good Night
  Пластинка «По волне моей памяти». Композитор Д.Тухманов
  http://www.youtube.com/watch?v=bbfQkMEsosE


[Закрыть]. Я до сих пор удивляюсь: как такая пластинка могла появиться? Ведь это же образчик тлетворного влияния, пропаганда чуждого им образа мыслей, гнилой романтизм и упадничество, вместо созидательного труда на чье-то благо.

Больше чем уверен – и через адцать лет эту музыку будут слушать. И никакая мельница, ни на какой плантации, не сотрет ни одной ноты в порошок.

Надо ли сказать как мы сыграли? В кабаке редко аплодируют. Тем более в нашем: воспитание, сами понимаете. Но если аплодируют – то за дело. Так что перерыв мы законно заслужили.

– Он сейчас в «Арсенале», – сказал Маныч.

– Кто?

– Марк. «Чикаго», «Кровь, Пот и Слезы» на концертах делают, из «Суперстара» [72]72
  Chicago. Вlood, Sweat and Tears. Рок-опера JESUS CHRIST SUPERSTAR


[Закрыть]дела. Самый такой ядреный джаз-рок. После варшавского фестиваля им зеленый свет дали. Новую программу клепают. Козлов, говорят, свою «Желтую субмарину» на приличную тачку поменял.

– Откуда ты всё знаешь?

– У меня приятель там на тромбоне играет, – не стал делать тайны Маныч. – Козёл сейчас гитариста взял из оркестра Силантьева: молодюсенький парнишка, Синчук ли, Зинчук ли, по-моему, фамилия. Прокофьева играет – боже ж ты мой! Ну-у, – потер он руки, поглядывая на злодейку из буфета, – чем нас сегодня обрадуют?

Сегодня у нас антрекоты с гарниром. Со сложным гарниром. И даже заливное. Так что гурманам есть где разгуляться.

Пока мы с Лёликом ходили за бирлом, Маныч уже запустил козла в огород, взявши Маэстро за локоть.

– Где паузы?! Где паузы, я вас спрашиваю? Сплошной дефицит воздуха! – горячился Артуха. – Чтоб дыхание было свободным, надо иногда и дух переводить, верно? Но, братец мой, с умом. С головой, дорогуша моя. Выждать, как гестапо-Мюллер, затаиться паучиной, чтоб потом ахнуть в лоб! В нужном месте. Дайте вы, наконец, слово молчанию. Дайте же. Молчание-золото не для того, чтобы его разменяли на медяки. Молчание – вызов. Молчание – кон фуоко. Молчание – несогласие, в конце-то концов. Пауза, милочка моя, это не тишина, как эти сынки думают, а нагнетание, – втолковывал Маныч. – Страшно и медленно пошли янычары. Еще ничего не случилось, а буря мглою небо кроет. Снял седьмую печать – и тишина… Тишина, как взрыв! Как чудо! Тишина для того чтобы слушать, что оттуда, из тайников. Пауза – штука недооцененная. Забывают про нее. Спешат, торопятся. А ведь, считай, самый мощный звук. Твердое дно под ногами. Она и нужна-то, в первую очередь, тому, кто слушает: ахтунг! в воздухе Покрышкин! Тогда он и работать будет на тебя, – Маныч ткнул Маэстро кулаком в грудь, – а не на себя, грешного. Он, дурилка, даже и не осознает как ты его со-участником сделаешь. Не молчанием, а умолчанием. Да что я тебя иезуитствую… Ты сам: «съешь меня». Вот скажи. Почему любое искусство стремится быть похожим на музыку? – Маэстро с серьезным видом слушал, кивая головой в знак согласия. – Архитектура, – продолжал Маныч, – «застывшая музыка», так? живопись: «какофония красок», «мелодия цвета», «музыка великих плотен», «его палитра отличается особой звучностью» – перечислял Маныч, загибая пальцы. – Кто там еще? «Ритм строки», «гармония стиха». Чуешь, куда ветер? Критерий, скажем научно, не литература, не па-де-де пур ле пти, не стат уи в лучах заката. Э? Почему? – повторил Маныч. – Товарищи ученые, доценты с кандидатами на стрёме, у них всё по циферкам: основной объем информации идет через зрение, а не через слух. По идее должно быть наоборот: кино, вино и домино. А тут важнейшее из искусств, извините, в жопе. Вот он, парадокс. Тридцать два на двадцать три. Влияние на слух, извне, помощнее. Ушки на макушке лучше варят, чем гляделки лузгают. Отчего? Тайна. Тайна есть, – заговорщически понизил голос Маныч. – РВС [73]73
  Это книжку папа Тимура написал, дедушка Егора. В любой библиотеке есть.


[Закрыть]. Три буквицы, а сила мощи непонятной, приводит в движенье полк и. Вот и воображение включилось. Вот и фантазии пошли, догадки: как да что. Вот оно. То. И спрашивать не надо почему звук сильнее зрительного ряда, где всё уже за тебя придумано – нате, ешьте, – швырнул Артуха горсть медяков на паперть. – Одно только: в кино – косяком, а в филармонию…

– Напрягаться не хотят.

– Не хотят, приёмыши, – подтвердил Маныч. – То что ленивы мы, господа нехорошие, это ладно. Это как наша водочка – в крови. А вот то, что ленью своей кондовой напрочь заросли… А у лени шедевров нет. К чему цивилизация и идет. Чем комфортнее – тем ленивее. Посмотришь, что будет лет через двадцать, скажем, если доживем. Музычка с максимумом комфорта. То бишь лени. Зачем музыканту мозги напрягать, мучаться, ногами сучить, если за тебя всё ЭВМ сделает? А она тебе паузу не оставит. Не-а. Не надейся. Пожалуйста – нынешнее диско. По… – Маныч оглянулся на жену Маэстро, скучавшую за столом, и стукнул себя ладонью в лоб, – мешалкой. Вот оно: начало конца. Свет, дым. Цирк шапито. Всё что хочешь, только не то, ради чего на концерты стоит ходить. Согласись?

– Соглашусь.

– А в джазе такой мутаты никогда не будет. Не нужна! Кто на приличной подаче воспитан, тому мозги шариком с блестками не запудришь. Синтезаторы он слушать не будет. Повернется – и спокойной ночи, малыши. Ты чувство подай, чувак. Чувство. Покажи, не сходя с места. Импровиз дай. Ответь за базар. Понты здесь не пройдут. Вот так-то. А ты говоришь – купаться.

– Остынет всё, – позвала к столу Маэстрова жена.

Нас долго уговаривать не надо – вот они мы, только вилки культурненько шторами протереть.

– Скверной дорогой идете, товарищи, – пощелкал по рюмке Маэстро.

– И пить помереть, и не пить – помереть, так лучше пить помереть, – серьезно сказал Маныч, поднимая свою рюмку до уровня глаз.

– Расширим сосуды и сдвинем их разом!

– Как? – спросил я Маэстро, занятого антрекотом.

– Праздник чрева, – ответил он с набитым ртом, – и куда, спрашивается, лезет? как будто и не от тещиных блинов.

– А в тюрьме на завтрак макароны, – сказал Лёлик с восточным акцентом.

– Да, у нас не забалуешь, – ухмыльнулся Маэстро. – В Чикаго если гуляш, значит комиссию ждут, а так всё котлеты да биточки.

– Не осуждай, – сказал Маныч. – Всем жить надо.

– Первая кол ом, вторая сокол ом.

– Не спеши, по половинке.

– Ох, черт, у поварих же такие огурчики! ВДНХ! Сейчас сбегаю, – сорвался с места Лёлик.

– У вас тут неплохо, – огляделся Маэстро. – Палаты белокаменные.

– Не жалуемся.

– Далёко, конечно.

– Не всем и в центрах сидеть.

– Где Лёлик-то? Вино стынет.

– А вы знаете, как мы с ним познакомились? – усмехнулся Маэстро. – Хоть кино снимай. Иду я по Герцена, на почту. Навстречу мне чувак кочегарит. Слышу: кто-то колонку на окно выставил и все ручки вправо. Остановился. Этот подходит. Тоже притормозил. Говорит: «Ария Магдалины» [74]74
  I Don't Know How To Love Him
  http://www.youtube.com/watch?v=WYYgpZiStdc&feature=related
  http://www.youtube.com/watch?v=amUITMwGY58&feature=related


[Закрыть]. Я как отзыв на пароль: «Иисус Христос Суперстар». Это уже всё! люди одной крови!

Подошедший к середине рассказа, Лелик улыбнулся и приподнял рюмку:

– Будем.

– За то, что мы есть.

– Каждый человек – особь, – прожевав сказал Маныч. После второй, это уже как закон Ома, у него включалось недержание речи. – Каждый необходим и никто этого каждого не заменит. Как и в Произведении Искусства – ин-ди-ви-ду-аль-ность. Только Дали мог так. Только Платонов мог, как Платонов. Другой сделает. Не скажу, что нет. А по другому. А не так.

– Не смешно сказать, но идеи носятся в воздухе, – возразил Маэстро.

– Банально, – перебил его Минька.

– Носятся, как грипп, – настоял на своем Маэстро.

– Банально, как грипп, – не отступал Минька.

– Как бацилла, – встрял Лелик.

– Да вся жизнь – банальность! Тоже мне, – вмешался Маныч.

– Вдыхая воздух, мы приобщаемся ко всем, – продолжил Маэстро. – Главное – настроится. Настроится и держать тоненько. Ты не настроишься – я настроюсь. Не я, так другой. Не сегодня, так завтра. Так – не так, а смысл, саму идею ухватит. Пожалуйста, сколько изобретений одновременно в разных странах появляются? Да и в музыке. Я тут по Радио-Швеции слышал: с Харрисоном кто-то судится. Другое дело, что у кого-то приемник «Грюндик», а у Йорика твоего – «Альпинист». Один ловит без искажений, другой от станции за тридевять земель.

– Нет, мама моя, – ласково возразил Маныч. – Ни херам-с. Воплощение может быть только личностным. Не будь Моцарта, никто бы такой музыки не сочинил. В этих делах законам ничего не подчиняется. Изобретение, открытие – тут да. Это возможно, соглашусь. Параллельные пересекаются? пусть их. Но техника и искусство – разные вещи. Ничего рядом. Рассудочное и чувственное. Музыку нельзя понять, ее можно только чувствовать. Искусство шагает по другим дорогам. Это область непредсказуемого. Случайного. Абсурдного, если хочешь. Огро-омное поле непредсказуемого с великим множеством дорог. Выбирай любую – будешь на ней один. Ни впереди никого, ни сзади. То, куда ты идешь, оно абсолютно в любой стороне. Или, скажем, дверь в стене, которой, кроме тебя никто не видит. Дверь только твоя. Для тебя одного. И за ней совершенно другой мир. Как там у «Доурс»? «Прорвись на другую сторону»? [75]75
  The Doors – Break on Through
  http://www.youtube.com/watch?v=6BIjCW2_Uik


[Закрыть]За тебя этоне сделает никто. Вон в Новом Завете: светильник не ставят под кровать, светильник на вершину горы ставят. Каждый из нас – личность. Я – личность, он – личность, ты, мы, вы, оно, они. Вот и веди себя, как личность. Себе лишь самому служить и угождать. Никому не давай над собой воли: ни семье, ни жене, ни друзьям, ни паразиту-обществу. Почему оно ненавидит личность? Не такой как все? Ерунда. Дураков же хавает. Личность нельзя ни кастрировать, ни контролировать. Не получится. Она сама по себе. Одинока. Если по уму: одиночество – вот гигиена души. Царство Божие внутри нас. Как одна светлая голова сказала: это способ существования Творца. Надо собой избыться, в себе достойного собеседника найти. В одиночестве душа беседует сама с собой, совершенствуется. Монахи, например, в скиты уходили, отшельничали. Свою Генеральную Паузу искали. Совмещали свое время с временем того царства, что внутри каждого из нас. Свой внутренний Космос слушали.

– Вот, вот, – показал Лёлик в потолок. – А как с теорией, что всё из Космоса, свыше? Может мозг – это приемник и есть? Ну, кто грюндик, кто хрюндик – не нам судить. Допустим, у него «приемник» работает в диапазоне, скажем так, техническом – нате вам: Ньютон. Этот на волне литературной, пожалте: Лев Николаевич. У третьего настройка сбита: он только пьет, жрет и баб еб… О, – осёкся Лёлик. – Извините.

– Да, и битлы зря что ли волосы отрастили? Говорят же, что длинные волосы, как антенны, восприятие усиливают. Чего ты лыбишься? Зайди в школу, глянь на портреты. Менделеев, натурально, монах-отшельник. Маркс, Энгельс – в попы, не глядя. А Эйнштейн? тот еще хиппи.

– Кто говорит? «Говорят».

– Ну, Космос, – сказал Маныч. – И что? Надо без трепета к этому подходить. Обычное дело. Организован, кстати, по законам музыкальной гармонии. Это еще Кеплер, Бог даст когда, всё изложил.

– Но если всё это из Космоса, – прорвался Лёлик, – то тогда понятно, почему все по ночам сочиняют. Или во сне. Днем звезды не видны, – подытожил он.

– Чувак, держи. – Маэстро протянул Лёлику через стол растопыренную пьяную пятерню. – Справедливо подмечено. Музыка имеет электромагнитную природу? Та музыка, о которой мы говорим?