355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алексей Щавелев » Славянские легенды о первых князьях. Сравнительно-историческое исследование моделей власти у славян » Текст книги (страница 11)
Славянские легенды о первых князьях. Сравнительно-историческое исследование моделей власти у славян
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 02:02

Текст книги "Славянские легенды о первых князьях. Сравнительно-историческое исследование моделей власти у славян"


Автор книги: Алексей Щавелев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Перед нами три типичных архаичных бродячих сюжета: о загадочном госте, об умножении количества продуктов питания и о наказании алчных[149].

Можно согласиться с Я. Банашкевичем в том, что первый сюжет постепенно развивался от визита бога-гостя[150] к посещению инкогнито «посланников бога» или волшебников, а затем трансформировался в рассказ о святых; позже этот тип повествования стал связываться с образами средневековых трикстеров (Рейнеке Лис, Тиль Уленшпигель). Рассказ Галла интересен тем, что представляет собой переходный этап нарратива. Галл излагает языческую легенду и, судя по всему, не видит в ней библеизмов, поскольку старается сгладить ее языческий характер своими благочестивыми рассуждениями. Единственный случай, в котором он исправляет свой источник, – трактовка функции странников. Галл указывает на них как на посланников Бога, но героями рассказа они так не воспринимаются: Пяст и Репка следуют обычаю гостеприимства, а особое уважение проявляют к чудесной силе пришельцев. Если Галл и считал сходство чуда умножения пищи из своего рассказа с чудесами Христа доказательством ангельской природы странников, то при этом он показывал, что даже добродетельные язычники этого не знают (и знать не могут). Хронист не заострил внимания на этом совпадении. Он достаточно точно передал текст какого-то источника, лишь слегка отредактировав рассказ с точки зрения образованного христианина.

Сюжет повествования о Пясте строится на фольклорной повторяемости одинаковых групп мотивов с противоположной смысловой реализацией[151]. Первая группа: «богатый пир в доме князя», «приход странников», «изгнание пришельцев с пира». Вторая группа: «пир в доме пахаря», «приглашение чужестранцев на пир», «скудный пир бедняков (анти-пир)». Здесь отчетливо противопоставлены образы богатого князя и бедного пахаря. Одновременно противопоставлены их характеристики: князь – жадный и не выполняющий обычаи (в данном случае гостеприимства), пахарь – гостеприимный и добродетельный, следующий обычаям.

Приход гостей является поворотной точкой сюжета. Отношение к гостям определяет его дальнейшее развитие, которое заключается в зеркальном изменении состояний двух главных героев и ситуаций на двух пирах. Пир Пяста превращается в настоящее, богатое празднество, а пир Попеля оказывается скудным. В результате сын Пяста становится князем, а Попель и его сыновья – изгнанниками, династия Пяста продолжается, потомство Попеля гибнет.

Сюжетообразующим мотивом этого повествования, несомненно, является мотив пира[152]. Он повторяется несколько раз, и его можно признать лейтмотивом рассказа. С ним связан важный детализирующий мотив – это пир в честь «постригов» сыновей князя и сына пахаря. Обряд постригов практиковался в династии Рюриковичей[153] и зафиксирован этнографами в среде русских крестьян XIX в.[154] Он проводился в возрасте от трех до семи лет, предполагал посажение на коня и получение подарков. По своей функции это типичная возрастная инициация, обряд перехода из одного возрастного класса в другой[155].

Дополнительный мотив, определяющий ход сюжета, – приход странников. Пришельцы наделены магической силой и властными полномочиями. Галл пытается доказать божественное происхождение этой власти, однако можно найти и историко-этнографические примеры «лидеров-странников»[156], и фольклорные аналогии прихода носителя власти инкогнито[157].

Важной деталью повествования является синхронность двух пиров. Галл не совсем вразумительно объясняет это бедностью Пяста, желавшего, чтобы большинство гостей во время его пира собрались в доме Попеля[158]. Отсюда следуют два важных момента – обязательность приглашения всех желающих и постриги всех детей, достигших нужного возраста, вне зависимости от социального положения. Перед нами типичный обычай потлача, т.е., по определению М. Мосса, «тотальной поставки агонистического типа»[159]. Рассказ Галла полностью вписывается в структуру описания этих обычаев, которые зафиксированы фактически у всех народов мира (в том числе и во всех индоевропейских традициях)[160].

Главный объект раздачи – пища. Потлач связан с циклом праздников инициации (в данном случае – постриг) и предполагает исключительное, тотальное гостеприимство; он соревнователен и основан на взаимности угощения и подарков; итоги потлача определяют социальное положение индивида и его доступ к власти; проигрыш в потлаче означает потерю власти, а отказ разделить пищу – изгнание или смерть[161].

Проигрыш Попеля в объеме предоставленной пищи (ему и его гостям приходится идти на пир к Пясту – мотив 9) лишает его сыновей права на власть, а отказ накормить странников становится причиной его смерти.

К важным по своей семиотической функции детализирующим мотивам следует отнести «благословение» семьи Пяста пришельцами, предсказание будущего Семовита и личное проведение странниками обряда постригов и имянаречения мальчика[162].

Следует остановиться на мотиве смерти бывшего князя Попеля на острове от укусов мышей. Образ мыши в славянской традиции тесно связан со смертью, духами предков, злыми духами; преследованию мышей подвергаются алчные люди, а также воры[163]; их можно наслать на человека с помощью проклятия, магического ритуала (в частности, с помощью тележной оси[164]). Остров же в славянской традиции – обычное место казни нечестивых преступников – на «Песьем острове» в Киеве, например, пытали и казнили епископа-еретика Федорца[165].

В результате мотивного анализа повествования становится очевидно, что в основе текста Галла Анонима лежит предание о гостеприимном пахаре Пясте и злом и алчном князе Попеле, которого настигают проклятие и ритуализированная смерть.

Мотив вокняжения Семовита и его богоизбранность «подверстана» под основной сюжет либо на поздних этапах оформления предания, либо уже при его записи самим Галлом. Рассказ о Семовите начинает новый цикл повествований о трёх потомках Пяста. Это благословенный Семовит (хозяин семьи, дома – «домовой»), Лешек (сказочный леший?) и Семомысл (семантика его имени дублирует значение имени Семовита). Возможно, этот династический перечень сконструирован Галлом на основе легенды о триаде братьев[166]; примечательно, что в рассказе о Пясте и Попеле упоминаются три сына – два у Попеля, один – у Пяста[167].

Текст древнейшей польской хроники позволяет наметить стратиграфию и эволюцию легенды о Попеле и Пясте. В ее основе лежат предания, связанные с ритуалами аграрного, земледельческого культа (к этому пласту принадлежат образы главных героев и их предков). В семантике имен Котышко и Лешко смутно просматриваются древнейшие признаки охотников – связь с лесом и коса, длинные заплетенные волосы.

Мотив умножения пищи согласуется с образом Пяста-пахаря, семантикой имени его жены Репки и в целом – с земледельческой семиотикой сказания, а также с мотивом гибели алчного правителя после неудачи на пиру-соревновании. Такого рода мотивы, видимо, восходят к племенной традиции славян этапа земледельческой колонизации Восточной Европы и формирования представлений о князе как о гаранте благополучия социума[168]. Важно, что Пяст не именуется князем и не становится им (что было бы логично). Это указывает на то, что его образ несколько древнее племенных легенд. К племенному этапу можно отнести и детали семейно-родового характера – название города Гнезно, имена Семовита и Семомысла, обычаи инициации-постригов и тотального гостеприимства.

Мотив гостей-волшебников более поздний: возможно, он введен на этапе оформления легенды в качестве династического сказания, но, видимо, не самим Галлом. Этот мотив выглядит лишним в сюжете, он затеняет и отчасти дублирует ключевую идею сравнения двух пиров, соревнования двух семей. Сообщения о богоопределенном вокняжении Семовита, а, возможно, и о его родственной связи с Пястом также принадлежат к позднейшим наслоениям, попавшим в текст либо в момент оформления династического предания, либо при записи, т.е. внесенным самим хронистом.


Примечания:

111. В Великопольской хронике и Хронике Винцентия Кадлубка предания о Пясте переплетаются с преданиями о Краке и Попеле («Великая хроника», 1987. С. 56-65). Я. Банашкевич достаточно убедительно показал, что и в этих более поздних сочинениях добавления к тексту Галла сделаны на основе устной традиции (Banaszkiewicz, 1998).

112. Назаренко, 2004. С. 34-52.

113. Banaszkiewicz, 1998. S. 7-12.

114. Gall. III. Epistola.

115. Пропп, 1996. С. 36.

116. Gall. I. 6.

117. Gall. I. 7.

118. Gall. 1.10. Этот эпизод сохранили и русские летописи (Повесть временных лет, 1996. С. 63.)

119. Gall. I. 25.

120. Gall. II. 14.

121. Gall. И. 17; Иванов, 1975. С. 399-408.

122. Gall. II. 25; Этому мотиву посвящена специальная статья Я. Банашкевича «Zlota ręka komesa Żelisława», которая осталась мне недоступной (Banaszkiewicz, 1998. S. 234).

123. Gall. I. 19; III. 16.

124. Gall. I. 3.

125. Фасмер, 1996. Т. III. С. 423-424. Эта лексема зафиксирована в старославянском языке: Полный церковно-славянский словарь, 1996. Т. I. С. 531.

126. Banaszkiewicz, 1998. S. 82-83.

127. Ср.: Королюк, 1985/2. С. 148-168.

128. Banaszkiewicz, 1986. S. 115-116, 119-123.

129. На более позднем этапе длинные волосы становятся символом знатности: в частности, длинные волосы отличали германских королей, франкская знать носила длинные волосы, лангобардская – «долгие бороды» (Хроники длинноволосых королей, 2004. С. 32, 232, 249, 256; Историки эпохи Каролингов, 1999. С. 11).

130. Гильгамеш, 2001. С. 8, 11, 17, 19-20 (описания богатыря Энкиду).

131. Косой и длинными волосами отличаются герои «охотничьей сцены» на ритоне из погребения Черная могила (Рыбаков, 1949. С. 24-54). «Хвост волос» и корона украшают чело «Лесного царя» в оригинальном тексте баллады И.В. Гёте (Цветаева, 1980. С. 458). С обозначениями волос и охоты («ловли») связана семантика имен сербских братьев-князей, упомянутых у Константина Багрянородного (Клук, Ловель, Косендцис).

132. Фасмер, 1996. Т. III. С. 471 (по оценке лингвиста, это «древний странствующий культурный термин неизвестного происхождения, общеиндоевропейский»).

133. Siemovit, 1970. S. 169. О структуре семейных и родственных отношений славян см: Гимбутас, 2003/1. С. 163-171.

134. Возможно, имя связано со словами «леший» или «лес», что отражает «охотничью функцию» персонажа (?).

135. Banaszkiewicz, 1986. S. 95-102.

136. Фасмер, 1996. Т. III. С. 327; Старославянский словарь, 1999. С. 479.

137. Краснов, 1989. С. 3-11; Маслов, 1998. С. 43-51.

138. Исторической аналогией является сосуществование двух хозяйственно-культурных типов: пашенного земледелия у представителей археологической культуры сопок (словене) и подсечно-огневого хозяйства у представителей культуры длинных курганов (кривичи) (Носов, 1988. С. 21-38; Конецкий, 1998. С. 3-10; Самойлов, 1998. С. 10-14). Примечательно, что разные хозяйственно-культурные типы могли складываться в одной племенной общности: например, смоленские кривичи вели пашенное земледелие (Нефёдов, 1996. С. 38-45). Ср.: Зеленин, 1991. С. 37-85. Эволюция хозяйства склавинов и антов также шла по линии перехода от подсечно-огневого земледелия, предполагавшего полукочевой образ жизни, к пашенному, предполагавшему оседлость (Cankova-Petkova, 1962. S. 264-270). Идентичную эволюцию на рубеже эр претерпели земледельческие навыки германцев (Петрушевский, 2003. С. 152-169).

139. Ср.: Пропп, 2004. С. 161.

140. Фрэзер, 1983. С. 7-16, 253-270.

141. Карлина, 1996. С. 11-13.

142. Аналогичным образом, хотя и в других культурно-исторических условиях, с христианских позиций об актуальном языческом наследии рассуждает Снорри Стурлусон (Снорри Стурлусон, 1995. С. 9-37; Младшая Эдда, 1994. С. 9-15).

143. Нений, 1984. С. 179-180.

144. Младшая Эдда, 1994. С. 41, 58, 60, 66.

145. Диллон, Чедвик, 2002. С. 135; Гюйонвар, Леру, 2001. С. 161, 166, 233; Михайлова, 1999. С. 203-205; Мабиногион, 2002. С. 17, 20, 31, 36, 85, 303, 330; Саги об Уладах, 2004. С. 20, 55, 80, 83, 85, 112, 114, 144; Хроники Бриттов, 2005. С. 82.

146. Петрухин, 2003/1. С. 119-121.

147. Дюмезиль, 1990. С. 79, 163.

148. Повесть временных лет, 1996. С. 56-57.

149. Banaszkiewicz, 1986. S. 125-142,156-158.

150. Самыми типичными примерами являются истории об анонимных посещениях смертных Зевсом (Юпитером) и Одином (Карлейль, 1994. С. 6-37).

151. По близкой схеме сопоставления двух пиров построена первая часть древнеанглийской поэмы «Беовульф». В ней противопоставлены дневной пир дружинников короля Хродгара и ночной людоедский пир чудовища Гренделя. Тем самым символически противопоставляются мир людей и мир чудовищ (Мельникова, 1987. С. 167-172).

152. Описание пира у Галла фактически идентично фольклорному: в былинах пир – «мотив, организующий сюжет», «общее место»; на пиру присутствуют приезжие, специально описывается посуда (ср. «cebri» Хроники) (Липец, 1969. С. 121, 123, 127-133, 141-143, 146-151, 239-248, 258-259, 279-282; Липец, 1984. С. 26-35; Ветловская, 1987/1. С. 58-72; Ветловская, 1987/2. С. 33-43).

153. Комарович, 1960. С. 89; ПСРЛ. Т. I. Стб. 409, 411, 437, 486; ПСРЛ. Т. II. Стб. 674. Очень характерно, что этот обряд в летописи описывается в контексте сообщений о строительстве церквей (вариант строительной жертвы?) и о смерти старших родственников (восполнение потерь рода?). Ср. обряды, сопровождавшие рождение Всеслава Полоцкого (Повесть временных лет, 1996. С. 67-68). Обряд пострижения волос при достижении определенных возрастных порогов и принесение их в жертву «духам воды» упоминаются в греческой эпической традиции (Фрейденберг, 1998. С. 139-140).

154. Зеленин, 1991. С. 331-332.

155. Ван Геннеп, 2002. С. 103-107.

156. Щепанская, 1995. С. 211-240; Щепанская, 1996, 1996. С. 72-101.

157. Условно говоря, мотив похождений Гаруна ар-Рашида.

158. Gall. I. 2.

159. Мосс, 1996. С. 83-222. Отмечу, что Мосс приводит исключительно богатый и разнообразный фактический материал, в его этнографических экскурсах отсутствуют лишь данные о славянах.

160. Ср.: Евзлин, 1993. С. 134-334.

161. Об экономических функциях потлача, символического обмена, символической и престижной экономики см.: Бодрийяр, 2003; Салинз, 1999.

162. Аналогичным образом инициацию богатыря Ильи Муромца в былинах проводят «калики перехожие».

163. Тура, 1997. С. 403-416; Фрэзер, 1983. С. 497-498.

164. «Ось», «ступица», «втулка» – одна из этимологий имени Пяст (Banaszkiewicz, 1986. S. 7).

165. ПСРЛ. Т. II. Стб. 552. Ср. формулу из статьи 21 «Русской Правды»: «убить в пса место» (Правда Русская., 1947. С. 154-159).

166. Banaszkiewicz, 1986. S. 95-96, 101-102.

167. Сам Галл постоянно путается в числе сыновей: их у Пяста вначале несколько, затем – один.

168. Идеологема пахаря-правителя, скорее всего, заимствована у славян мордвой, образ благодатного князя-пахаря Тюштяна – достаточно точная аналогия образам Пяста и Пржемысла. Остальные мотивы сказаний о Тюштяне совпадают с эпизодами финских рун или носят общемифологический характер (Маскаев, 1964. С. 180-185; Маскаев, 1957. С. 103-110; Мелетинский, 2004. С. 137-138; Петрухин, 2003/1. С. 330-334).

3. Сказание о Пржемысле и Либуше

В отличие от компактного, монологичного повествования польской хроники в Хронике Козьмы Пражского начальная история чешского народа и происхождение династии Пржемысловичей описаны очень подробно. Хронист рассказывает о расселении племени чехов после долгих странствий и о появлении первого старейшины Крока и его мудрых дочерей, которые обучают соплеменников языческим культам и знахарству, решают споры. Власть после смерти Крока передается самой мудрой младшей дочери Либуше. Однако чехи требуют себе князя-мужчину. Тогда после совета с сестрами Либуше указывает им местонахождение и приметы лучшего кандидата на престол и своего будущего мужа. Послы отправляются в соседнюю область, где находят пахаря Пржемысла. Тот соглашается на брак с Либуше и становится князем чехов. После свадьбы Пржемысл устанавливает обычаи и основывает столицу Прагу, а затем умирает. Этот нарратив отличается гетерогенностью и сложностью: в нем переплетаются изложения славянских сказаний, собственные размышления Козьмы, литературные заимствования из античных произведений и западноевропейских хроник и библейские цитаты.

В начальной части Хроники выявляются отчетливые признаки обращения к устной языческой традиции. Сам хронист указывает на использование преданий и рассказов стариков («senex») и отсутствие каких-либо хроник с информацией о времени до вокняжения первого христианского правителя Чехии Борживоя[169].

История получения власти Пржемыслом бытовала в нескольких вариантах. Самый древний и краткий из них отразился в житийной традиции, связанной с культом св. Вацлава[170], – в так называемой «Легенде Кристиана»[171]. В этой версии, в отличие от варианта Козьмы, действует только князь Пржемысл, упоминается только один столичный город чехов – Прага, не названа по имени жена Пржемысла Либуше, полностью отсутствуют данные о её семье и предках[172]. Козьма излагает сюжет становления власти у чехов гораздо более замысловато, а активную роль созидательницы власти он отводит Либуше, дочери Крока, а не исключительно Пржемыслу. Между тем эти варианты явно родственны: анонимная жена Пржемысла в житийном тексте является знахаркой («фитониссой»), в отдельных случаях тексты перекликаются и по смыслу дополняют друг друга[173]. Незначительные противоречия внутри текста Хроники Козьмы, характерные скорее для устного рассказа, чем для письменного повествования, были выявлены Ф. Граусом[174].

В тексте Козьмы очевидны и заимствования из дружинной эпической традиции: рассказы о подвигах дружинника Тыра, преступлении серба Дурынка, смерти дружинника Вока (Волка)[175]. Сам Козьма называл свой труд «героической хроникой»[176]. К позднеплеменной устной традиции чехов, обработанной в дружинном, «феодальном» духе, относится история войны чехов с лучанами[177].

В тексте встречаются и славянские лексемы, в основном этимологии имен и названий городов – князей Пржемысла («наперед обдумывающего»), Страхкваса («страшного пира»), города Храстена («Чашин» – от слова «чаша»). Здесь можно найти и пример «малой формы фольклора» – пословицу[178].

В начальной части Хроники сконцентрированы мифологически значимые имена и топонимы. В качестве прародителя племени чехов и первопоселенца выступает «pater Boemus»; большинство современных исследователей считают, что это латинский «перевод» имени эпонимического предка племени чехов – «отец Чех»[179]. Семантика этого имени отсылает к древнеславянскому названию обработанной, вспаханной земли[180]. К древнейшему слою относится и этимология названия столицы Праги. Самый вероятный вариант истолкования связывает этот урбоним со словом «порог», чаще всего – «порог реки»[181].

Имя отца Либуше Крок исследователи сближают с польским именем Крак и связывают с обозначением «клюки», «посоха», «палки»[182]. Эта этимология остается сомнительной, хотя хорошо вписывается в контекст символики посоха как символа княжеской власти у славян (посох Пржемысла, этимология имени Кий). Гораздо более вероятно происхождение имени Крока от названия птицы – ворон[183].

Не вызывают сомнения этимологии имен трех дочерей Крока. Имя старшей сестры Кази восходит к глаголу «казнити», имя Тэтка – к обозначению старшей родственницы «тетка»[184], имя Либуше однозначно связывается с глаголом «любити»[185]. Имена двух старших сестер суть социокультурные функции – старшая связана со смертью и загробным миром, средняя покровительствует «своему» роду и семейным отношениям. Либуше же – это и обозначение покровительства любви и браку, и распространенное имя собственное. Имя Пржемысла объясняет сам хронист – «наперед обдумывающий», т.е. мудрец, провидец, предсказатель.

Семантика мужских имен (если учесть этимологическую связь имени Крака и образа ворона[186]) связана с концептом мудрости и провидческих возможностей. Мудростью отличается и Либуше, выполняющая мужские обязанности судьи племени. Именно способность предсказывать – главное исключительное качество героев и правителей. Перед нами, скорее всего, выражение архаичных представлений о мудрости как необходимом признаке «царя», отраженное и в ПВЛ при характеристике «мудрых и смысленых» полян. В эпониме Чех и образе Пржемысла отчетливо просматривается земледельческая символика.

В отличие от древнерусской и польской традиций чешские имена первых правителей принадлежат исключительно чешскому языку и практически не связаны с более ранним индоевропейским или иноязычными языковыми пластами.

Если из повествования Козьмы исключить риторические рассуждения и литературные цитаты, в нем можно выделить три предания: первое – об обретении чехами родины после скитаний, второе – о Кроке и его дочерях, третье – о женитьбе Либуше и Пржемысла. Первое и третье предания вполне самостоятельны и представляют собой законченные сюжетные линии. Рассказ о Кроке является экспозицией предания о Либуше, в которой репрезентируется её образ и рассказывается о ее происхождении. Но в основе этой экспозиции, видимо, лежит отдельное предание о Кроке и его дочерях. В пользу этой гипотезы говорит тот факт, что образ Крока идентичен образу польского Крака. Более того – это единственный достоверно известный случай, когда один персонаж фигурирует в двух славянских традициях. Это сходство оказывается еще более полным, поскольку образ польского «воеводы лехитов» Крака тоже связан с образом властной и мудрой дочери Ванды[187]. Как показал Я. Банашкевич, в Хронике Винцентия Кадлубка и Великой польской хронике отразились племенные легенды привисленских славян (см. выше). Последовательность первоправителей в польском повествовании (Лех – Крак – его дочь Ванда) совпадает с последовательностью князей в рассказе о становлении власти у чехов: Чех – Крок – его дочь Либуше. Возможно, перед нами отражение общей для западных славян традиции, согласно которой «ворон», носящий ономатопоэтическое имя Крак / Крок, был преемником предка-эпонима (или пары предков – Чеха и Леха[188]) и передал власть своей мудрой дочери.

Предание об «отце Чехе» состоит из следующих мотивов.

1. Скитания предков чехов.

2. Обретение новой благодатной родины.

3. Название новой страны Чехией по имени вождя.

Этот сюжет, видимо, восходит к славянской мифопоэтической традиции[189]. Однако текст как таковой представляет собой очевидный литературный конструкт. В качестве образца Козьма использует фрагменты античных произведений (в частности, речь Энея из «Энеиды») и, возможно, библейские клише описания «земли обетованной». Между тем примечательно, что Козьма не списывает свой рассказ из одного литературного источника, а заимствует нужные ему обороты и образы для описания типичной ситуации «обретения родины». Сообщение о приходе «отца Чеха» на новое место обитания отражает исторический факт славянской земледельческой колонизации Восточной и Центральной Европы.

Далее Козьма подробно описывает акефальное, «первобытное» состояние славянских племен. Для этого он использует античные штампы (из произведений Вергилия, Овидия и Тацита) из описаний «золотого века» и идеализированных картин жизни неиспорченных цивилизацией варваров[190].

Этот рассказ является «литературно-историческим» прологом сказания о Кроке и его дочерях. Поскольку текст Козьмы отличается сложностью, вначале следует разобрать цепочку эпизодов, составляющих его фабулу, т.е. непосредственную реализацию сюжета, а затем на ее основе выделить мотивы, формирующие сюжетную линию. Фабула состоит из двух частей – экспозиции (перечень членов семьи Крока) и основной части (рассказ о сватовстве и свадьбе Либуше и Пржемысла).

Основу экспозиции рассказа составляет перечисление дочерей Крока.

1. Исключительные качества человека по имени Крок (в честь которого назван его город) – богатый, мудрый, опытный.

2. Рождение у Крока трёх мудрых дочерей.

3. Старшая дочь – врачевательница Кази, в честь которой после смерти воздвигают курган.

4. Средняя Тэтка – устроительница языческих культов, в её честь назван город.

5. Младшая Либуше – самая мудрая из дочерей, в её честь назван город.

Рассказ о дочерях Крока восходит к самостоятельному сказанию, на основе которого Козьма составляет перечень образов, воплощающих определенные социальные функции. Кази «отвечает» за врачевание; как явствует из этимологии ее имени (от корня * казъ, родственное словам «наказывать», «казнить»), подобно большинству мифических целителей (Асклепий, Аполлон), она связана со смертью и потусторонним миром. Именно в честь этой героини, по сообщению хрониста, был насыпан погребальный курган исключительных размеров, с остальными же сестрами фольклорная традиция связывала названия городищ. Этот факт лишний раз подчеркивает инфернальность образа старшей сестры. Именно Кази фигурирует в пословице о безвозвратных потерях, которую приводит Козьма: «Этого не может вернуть даже Кази». Возможно, это фольклорный эвфемизм смерти.

Образ Тэтки связан с родственными отношениями у славян. В рассказе Козьмы она выступает как устроительница языческих культов[191]. Судя по историко-этнографическим данным, языческие обряды славян были тесно связаны с родовыми отношениями[192]. Перечисление вариантов языческих культов в Хронике Козьмы Пражского перекликается с аналогичными экскурсами о нравах славянских племен в ПВЛ и Новгородской первой летописи младшего извода[193]. Такие совпадения исключают возможность книжного конструирования этого рассказа хронистом.

Младшая сестра Либуше отличалась исключительной мудростью и из-за своих достоинств была выбрана судьей («iudicatus») племени чехов, кроме того, она выступает как прорицательница.

Три образа дочерей Крока фактически исчерпывают ключевые функции потестарной организации архаичного общества – лечение и связь с потусторонним миром, родственные отношения и родовые культы, брачные связи и разрешение споров. Перед нами типичная этиологическая легенда о становлении социальных отношений. При этом, судя по «сферам ответственности» главных героинь, она достаточно архаична: здесь полностью отсутствует мотив социальной стратификации[194]. Наиболее близкой типологической аналогией этому преданию является двухчастная легенда о становлении общественного строя скифов[195]. В этом сказании первая триада братьев-первопредков порождает «функциональные типы людей вообще»[196], а вторая предопределяет территориальное и политическое деление скифского народа.

Вторая, ключевая для Козьмы Пражского часть рассказа – династическая легенда о появлении княжеской власти у чехов. Её фабулу составляют следующие эпизоды (курсивом отмечены литературные конструкты самого Козьмы).

1. Избрание Либуше в качестве преемницы отца в судьи племени.

2. Ссора двух «знатных» членов племени.

3. Разрешение спора Либушей в пользу одного из них.

4. Речь проигравшего тяжбу о недопустимости женского правления.

5. Ответная речь Либуше о вреде власти.

6. Совещание трёх сестёр о будущем князе.

(Вставка: литературные и библейские примеры успешного языческого волшебства и сбывшихся предсказаний).

1. Вторая речь Либуше о вреде власти, предсказание бед порабощенного народа.

2. Указание, где найти достойного князя, и его приметы.

3. Передача ему одежды и жезла.

4. Имя будущего князя и его значение.

5. Конь, указывающий дорогу к князю.

6. Речь послов – приглашение Пржемысла.

7. Знамения – исчезновение волов и расцветший жезл.

8. Трапеза Пржемысла.

9. Облачение в княжескую одежду и сохранение лаптей.

10. Объяснение символики лаптя.

11. Свадьба Либуше и Пржемысла.

12. Установление Пржемыслом новых законов.

13. Основание столицы чехов – города Праги.

(Вставка о девушках-амазонках и их подчинении воинственным юношам).

1. Смерть Пржемысла.

2. Рассказ о потомках Пржемысла.

Эта фабула представляет собой реализацию сюжета, состоящего из следующих мотивов.

1. Избрание правительницы-женщины.

2. Ссора в племени чехов.

3. Разрешение спора и недовольство части населения его результатом.

4. «Самоустранение» справедливой правительницы-женщины и предложение найти сурового князя-мужчину.

5. Совещание трёх сестёр о возможном кандидате.

6. Приметы потенциального правителя:

а) подходящая одежда и жезл:

б) имя и его значение:

в) конь, указывающий дорогу:

г) знамения (пестрые волы, отдельная пашня, расцветший жезл).

7. Сватовство и приглашение нового правителя.

8. Свадьба «князя и княгини» Пржемысла и Либуше.

9. Установление новым правителем Пржемыслом новых законов.

10. Основание новой столицы Праги.

11. Смерть Пржемысла.

Сюжетообразующим мотивом этого повествования выступает сватовство и брак, «священная свадьба» Либуше и Пржемысла[197]. Это кульминация рассказа, момент установления традиционных отношений женщин и мужчин, появления «нормальной» власти, начала княжеской династии. В качестве дополнительных мотивов выступают ссора двух членов (семей?) племени, самоустранение правительницы-женщины и приглашение нового правителя-мужчины. Характерно, что в сюжете отсутствует мотив поиска правителя – его имя, приметы, добродетели и вообще факт пригодности к исполнению своих обязанностей заранее известны Либуше. Приглашение нового князя Пржемысла по своей сути является заранее согласованным сватовством. Это объясняет и предопределенность выбора именно Пржемысла.

Вопреки историографическим представлениям, легенда о Пржемысле не принадлежит к числу типичных сказаний о поиске и обретении правителя или его приглашении из дальних стран, т.е. извне социума[198]. В этом повествовании кандидат в правители определен заранее, известно его имя; он происходит из соседней области (находящейся за горой, почти в пределах видимости) – судя по косвенным данным, путь между двумя поселениями на коне можно преодолеть меньше чем за ночь или за день[199]. Перед нами объединение двух соседних земель (вариант синойкизма) посредством брака представителей двух соседних социумов (кланов?)[200]. Здесь можно говорить лишь об особом (видимо, архаичном) типе предания о приглашении нового вождя, когда выбор кандидата ограничен кругом различных групп племени или фратрий рода.

Ряд детализирующих мотивов подтверждает трактовку этого сюжета как рассказа о сватовстве. Пржемыслу передают богатую одежду (приданое?) и знак власти[201], дорогу к нему указывает конь Либуше; Пржемысл приглашает послов (сватов) к трапезе, он заранее знает об их приходе[202], в итоге устраивается свадебный пир[203]. К архаичным, сказочным элементам можно отнести образ коня, играющего роль проводника, – видимо, редуцированный мотив «сказочного помощника»[204].


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю