Текст книги "Славянские легенды о первых князьях. Сравнительно-историческое исследование моделей власти у славян"
Автор книги: Алексей Щавелев
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)
Поскольку мотивный анализ является одним из вариантов системно-структурной методологии (структурализма), в современных гуманитарных дисциплинах используются в основном два «извода» этого метода. Один предполагает, что в качестве мотива может выступать любой элемент повествования, вплоть до предложения и даже лексемы (с учетом её этимологических и семантических значений)[49]. Следствием такого подхода является минимализация мотива. Так, при анализе «Слова о полку Игореве» Б.М. Гаспаровым набор мотивов сводится до таких простых понятий как «бегство», «гора», «граница», «младший князь», «сон», и их пар («слово/пение», «звон/ков», «честь/слава»)[50].
Второй подход предполагает иерархию элементов в сюжете, иерархию мотивов. А. Стендер-Петерсен предлагал различать сюжетообразующие элементы сюжета и вторичные (заменяемые) элементы[51]. Эта идея требует серьёзного уточнения. Можно согласиться с тем, что в основе сюжета повествования чаще лежит один ключевой мотив, который исполняет функцию генератора фабулы. Но обычно к первичному, генерирующему мотиву по ходу повествования присоединяется ряд дополнительных мотивов. Их развитие невозможно без добавления детализирующих элементов, которые тоже имеют все признаки мотивов. Например, мотив военного похода в «Повести временных лет» сопровождается мотивом испытания героя (отравленное питье для князя Олега, подарки для князя Святослава, осмотр обуви пленных воеводой Добрыней после похода на волжских болгар, трактовка хазарскими старцами смысла «дани мечами»[52]). В рамках каждого повествования можно определить ряд детализирующих мотивов. Например, в сказании о походе Олега на Царьград это мотив клятвы (договора), мотив кораблей на колесах, мотив «знаково различающихся» парусов[53].
Таким образом, мотивы согласно их повествовательным функциям можно подразделить на сюжетогенерирующие[54], дополнительные и детализирующие. Их функции в разных сюжетах могут меняться[55]. Так, в ПВЛ в большинстве сказаний мотив испытания прозорливости или мотив толкования знаков и обрядов обычно выступает в качестве дополнительного, а в сказании о полянской дани мечами является сюжетообразующим[56]. Чаще всего мотив представляет собой устойчивое сочетание двух элементов: субъект + действие (микросюжет, ситуация) или субъект + признак (образ).
Каждый тип мотива выполняет определенные функции как значимый элемент текста. Сюжетогенерирующий мотив конструирует базис сюжета и определяет семантико-валентные связи с дополнительными и детализирующими мотивами (конструирующая и продуцирующая функции). Дополнительные мотивы выполняют динамическую функцию, т.е. служат развитию повествования[57]. Детализирующие мотивы обычно создают «реалистический фон» действия[58], часто выполняют символические, знаковые функции. Например, в ПВЛ мотив военного похода князя Олега на Царьград формирует сюжет, а дополнительные мотивы сбора воинов из разных племен, разорения Византии, штурма с помощью кораблей на колесах, предложения дани со стороны греков, договора с греками и возвращения с добычей способствуют развитию повествования. Особую роль в рассказе о походе играет мотив испытания героя (в данном случае отравленным питьем), объясняющий ключевую характеристику князя. Князь Олег отказывается от отравы, поскольку он «вещий». Аналогичному испытанию подарками позже подвергнутся жадный Игорь и «лютый» Святослав. Именно этот момент определяет итог похода и отчасти судьбу героев. К детализирующим здесь относятся мотив клятвы (он дублирует повествовательную функцию мотива договора), мотив щита на воротах города (символическую функцию мотива разъясняет сам летописец: Олег вешает щит, «показуа победу»), мотив специфических парусов (демонстрирует преимущество «руси» над славянами).
При морфологическом рассмотрении «живой» фольклорной традиции обычно используется двухчастная структура классификации мотивов – они подразделяются на сюжетогенерирующие и детализирующие. Но при исследовании исторических нарративов необходимо выделять ещё и дополнительные мотивы, поскольку некоторые мотивы, не являясь сюжетообразующими, выполняют в развитии повествования явно более значимые функции (обычно маркируя поворотные точки сюжета или представляя основную характеристику образа героя). Возможно, дополнительные мотивы – рудиментарные признаки свертывания ряда устных сказаний в один исторический текст. В момент соединения и унификации нескольких устных преданий в сюжете оставался только один ключевой мотив, а остальные редуцировались до элементов, способствовавших динамическому развитию исторического рассказа.
Подход Б.М. Гаспарова, минимизирующего категорию мотива, вполне применим только к небольшим поэтическим произведениям и текстам с высоким уровнем символизации деталей (например, классическому эпосу, современным неомифологическим романам[59]). Для объёмной и разнохарактерной по происхождению летописной традиции гораздо более адекватен вариант, предполагающий иерархизацию мотивов в повествовании. Из этого варианта и будет исходить понятие мотива, которое использовано в моем анализе летописных и хроникальных текстов.
Мотив может быть определен как «простейшая повествовательная единица» или тема повествования[60], повторяющийся элемент (ситуация, сцена, образ) текста или различных текстов, обладающий семантической целостностью и историческими характеристиками[61].
Понятие мотива можно дополнить перечнем его сущностных признаков и функций внутри сюжета и повествования. Прежде всего, мотив – целостный, устойчивый, повторяющийся элемент текста. Он сохраняет свою целостность при эволюции текста и при переходе из текста в текст (смене нарративного ряда): «...поэтические сюжеты и мотивы представляют признаки общности и повторяемости от мифа к эпосу, сказке, местной саге и роману...»[62]. Мотив проявляет семантическую устойчивость при смене повествовательной среды (например, при переходе из эпической традиции в раннеисторическую).
Устойчивость мотива обеспечивается именно его историко-семантической вариативностью – способностью сохранять базовый набор признаков в сочетании с возможностью к трансформации: свертыванию до одного предложения (легенда об обрах из ПВЛ может быть редуцирована до короткой пословицы) или, наоборот, превращению в глобальный эпический цикл.
Мотив сохраняет потенциал к развитию, разрастанию, комбинации с другими мотивами. Мотив или сочетание нескольких мотивов формируют сюжет[63]. Мотивы комбинируются по определенным принципам, ряд мотивов имеет тенденцию объединяться в сюжет лишь с определенным набором семантически адекватных повествовательных элементов. Мотив, таким образом, обладает семантической валентностью, т.е. способностью включаться в фабулу только в сочетании с ограниченным кругом «привходящих» дополнительных текстовых частиц (дополнительных и детализирующих мотивов)[64]. Производным от сюжета является понятие фабулы[65], которая представляет собой непосредственную реализацию сюжета, определяет его композицию, последовательность мотивов, количество повторений одного мотива в тексте. Фабула состоит из эпизодов. Еще одна важная, но более расплывчатая категория формального анализа текста – социальная оценка[66]. М.М. Бахтину удалось показать, что социальные оценки персонажей, событий, нравов и идеологические установки текстов во многом обусловлены историческими обстоятельствами и могут служить материалом, датирующим элементы текста, а иногда – указывать на генетическое родство сюжетов[67].
Необходимо также отметить, что в работах В.Я. Проппа[68] впервые было указано на относительность морфологической цельности мотива. Существует возможность его разложения на отдельные еще более элементарные частицы (компоненты), благодаря которым мотив сохраняет свойство вариативности. В.Я. Пропп выявил постоянные компоненты мотива – субъект (герой), атрибут (артефакт), функция действующего лица, – и определил функциональные роли мотива для сюжета и всего текста волшебной сказки[69].
Вместе с тем в работах В.Я. Проппа подчеркивалась историческая обусловленность мотива как цельной категории[70]. Благодаря его исследованиям стало ясно, что если с точки зрения морфологии текста мотив поддается разложению на элементы, то с точки зрения «исторических корней» он может рассматриваться как нечто целостное. Согласно Проппу, мотив в целом историчен, т.е. его возникновение (конструирование) связано и обусловлено историческими обстоятельствами, мифологическими представлениями, мировоззрением социума – носителя традиции, общественными отношениями в нём. Аналогичную историческую обусловленность имеют и сочетания мотивов – сюжеты. При этом, если мотивы могут переходить от эпохи к эпохе, от текста к тексту, то сюжеты формируются в определенный исторический момент и далее либо «обогащаются» новыми текстовыми единицами, либо исчезают как целое, и их мотивы становятся материалом для новых сюжетов. Эти особенности мотива и сюжета позволяют построить их историческую стратиграфию[71], проследить эволюционное развитие в фольклорной и литературной традиции. В близком ключе выполнено исследование сюжетной композиции былин[72].
Исследователи выделяют группу наиболее архаичных мотивов, которые восходят к мифологическим универсалиям, определяющим «хронотоп» большинства древних текстов (т.е. сюжетную трактовку времени и пространства[73]), и мотивы, связанные с передачей социально значимой информации о преодолении экстремальных ситуаций и кризисов, а также с обрядовой системой, регулировавшей социальные отношения в древних обществах[74]. Эти мотивы более всего распространены и восходят к истокам словесного искусства. Далее выделяются комплексы мотивов и сюжеты, соответствующие определенным историческим периодам (стадиям развития), – времени сложения ранних государств, раннефеодальной эпохе, развитому феодализму[75].
Исторические характеристики мотива во многом производны от его морфологических функций: «Изучение структуры... необходимейшее предварительное условие исторического изучения...»[76]. С точки зрения морфологии мотив, как любая единица структурного анализа текста, может быть рассмотрен в системе «вариант мотива – инвариант мотива». Эта модель ориентируется на принцип дихотомии, принятый в структурной лингвистике, который предполагает противопоставление языка как системы парадигм и речи как ее вариативной функциональной реализации (синтагматики). Такой подход принят в зарубежных (прежде всего французских и американских) исследованиях[77].
В подобном методологическом ключе мотив может рассматриваться и как «мотифема» – обобщенный логический конструкт (часть парадигмального строя, созданного исследователем), и как «алломотив» – непосредственный вариант мотива, выявленный в тексте. Введение этих терминов позволяет четче отличать аналитические обобщения исследователей от реально существующих мотивных вариаций. Такое разграничение понятийных конструктов и элементарных частиц текстов – необходимое условие для сочетания исторического (генетического) анализа, в ходе которого изучаются реально существующие варианты и сюжетные комбинации, и сравнительного, для которого необходима более высокая степень обобщения.
Таким образом, мотивный анализ позволяет сочетать исследование морфологии текстов с их исторической интерпретацией и сравнительным изучением.
Исследователи применяли несколько модификаций мотивного анализа. Поскольку этот метод создавался в русле исследования сказок и мифов, он до сих пор наиболее плодотворно используется для изучения небольших (герметических) жанров со стереотипной структурой и нормативной (или стандартизированной) поэтикой – евангельских притч[78], христианских легенд[79], «прядей об исландцах»[80], новелл[81]. Однако известны опыты «разложения» на мотивы и более объемных текстов – например, английской поэмы «Беовульф»[82], ветхозаветных преданий[83]. Проблема адаптации структурно-морфологического метода для анализа пространных литературных произведений подробно разобрана Р. Бартом[84].
Наиболее распространенным в историографии стало также выявление конкретного мотива и набора его вариаций, или поиск устойчивых комбинаций мотивов («бродячих сюжетов»[85]) в различных фольклорных и раннелитературных произведениях – например, мотивов сватовства и свадьбы[86], пира[87], побратимства[88], поединка[89], договора[90], инцеста[91], братьев-близнецов[92]. Классическим исследованием трансформации сюжета в различных литературных традициях может служить сборник статей о Тристане и Изольде[93].
В ряде исследований мотивный анализ используется для восстановления утраченных мифов и повествований[94]. Примерами могут служить реконструкция «основного мифа» славян о борьбе громовержца Перуна с его противником Велесом[95] и «реставрация» эпического сюжета о Волхе (Всеславе)[96], проведенные на основе разрозненных мотивов, которые были выявлены в древних источниках и позднем фольклоре[97]; восстановление круга мотивов, связанных с Олегом Вещим, на материале русских летописей и скандинавских саг[98].
Основные принципы исследования морфологии определенного жанра были заложены в «Морфологии сказки» В.Я. Проппа[99]. Частным случаем этого подхода может служить выявление мотивного состава одного или нескольких произведений с целью определения их мотивной конфигурации и обнаружения близких мотивных комбинаций в других литературных и исторических традициях[100].
Отдельным направлением стало выявление исторических обстоятельств генезиса мотива, его мифологической, социальной, ритуальной обусловленности. К этому направлению примыкают работы представителей так называемой «исторической школы», в которых предпринимались попытки реконструировать исторические события на основе фольклорных мотивов[101]. Сами мотивы также изучаются с точки зрения их психологического подтекста, выражения универсальных желаний, фобий, ассоциаций («фрейдистская школа»), древнейших архетипов и установок подсознания («юнгианская школа»)[102].
В фольклористике анализ мотивов становится неотъемлемой частью исследования текста. Наглядным примером тому может служить монография А. В. Гуры о символике животных в русском фольклоре. Предложенная система словаря различных видов животных и их символических функций явно построена по аналогии с мотивными каталогами. Кроме того, в перечне признаков животного (включающем номинации, табуированные имена, эпитеты, ипостаси, социальные статусы, атрибуты, модусы поведения) предусмотрено отдельное рассмотрение типичных мотивов, связанных с тем или иным зверем[103].
Применение мотивного метода для исследования раннеисторических описаний, в частности, ранних летописей и хроник, позволило выявить ряд новых параллелей летописных и хроникальных текстов, расширить круг фольклорных и эпических аналогий известиям о древней истории славян.
Мотивный анализ также использовался для изучения двух ключевых сказаний русских летописей – легенды о Кие и сказания о Рюрике и его братьях[104]. В частности, благодаря этому подходу удалось опровергнуть возобладавшее в историографии мнение А. А. Шахматова, считавшего повествование о призвании варягов книжной контаминацией из нескольких «топонимических преданий», и подтвердить цельность сюжета сказания, на котором основывался летописец.
С помощью мотивного анализа установлена стереотипность «биографий» первых русских князей в ПВЛ, определены семь основных структурных элементов, формирующих описание жизненного пути князя в летописи[105]. Одновременно обозначились «лишние» повествовательные мотивы, коррелирующие с «вставками» в летописный текст, выявленными текстологами («мести» княгини Ольги).
Сочетание устойчивой сюжетообразующей мотивной основы и вариаций в описаниях деяний древних князей дает возможность воссоздать принципы отбора информации летописцами и выявить их идеологические приоритеты (представления о должных, «легитимных» деяниях правителя). Кроме того, проявляется разница источников, откуда летописец черпал информацию о разных князьях (ряд мотивов в описании первых трех князей опущен, отличается от общего ряда и самое реалистическое повествование о Святославе).
В связи с этим можно обратить внимание на до сих пор не отмеченную в историографии закономерность перехода от устной традиции к раннеисторической: отдельные эпические мотивы (принадлежащие разным фольклорным текстам) в первых летописях и хрониках превращаются в литературные лейтмотивы, т.е. в мотивы, повторяющиеся в пределах одного текста. Благодаря такому интертекстуальному повтору они становятся ведущими темами исторической концепции (макросюжета) всего произведения. Поскольку лейтмотивы представляют собой «структурный каркас» текста и «репрезентируют» основную тему произведения[106], превращение мотивов устной традиции в лейтмотивы раннего летописания подтверждает особую роль устных источников в конструировании летописной традиции. Другой пласт лейтмотивов летописного текста составляют сюжеты и идеологические концепты, заимствованные из библейских текстов и христианской литературы[107]. Среди них самым ярким и одним из ключевых в замысле летописца является мотив «братства князей»[108].
Изучение фольклорных истоков западнославянских хроник также базируется на выявлении мотивов и определении их мифических и эпических аналогий. Поскольку лингвистический анализ к латиноязычным хроникам Польши и Чехии практически неприменим (за исключением этимологий имен собственных и топонимов), реконструкция древних преданий, на которые опирались первые историографы, полностью строится на мотивном и сюжетном анализе[109]. Широкий круг мифологических и эпических аналогий известиям хроник о древнейшем периоде истории Польши приведен в монографических исследованиях Я. Банашкевича. Это позволило ему опровергнуть историографический стереотип, заключавшийся в представлениях об исключительно книжном происхождении польских латиноязычных повествовательных источников.
Как видно из приведенных примеров, мотивный подход, сочетающий анализ морфологии текста и выявление исторических характеристик его элементов, расширяет методологический инструментарий исследования раннеисторических описаний. Историографическое рассмотрение работ, посвященных мотиву, демонстрирует, что такой подход разрабатывался именно для осмысления типологически близких случаев перехода от устного (фольклорного) к письменному (раннелитературному) творчеству и был изначально ориентирован на выделение архаичных пластов в более поздних текстах. Возвращение этого подхода в исследовательскую практику изучения раннеисторических описаний раннефеодальных славянских государств позволяет получить качественно новые интерпретации традиционных источников.
Примечания:
1. Лихачёв, 1983. С. 27; Буганов, 1975; Творогов, 1987. С. 337-345; Лурье, 1985. С. 190-205; Клосс, 2003. С. 21-23; Novotný, 1912-1913; Регель, 1890; Labuda, 1971.
2. Ср.: Мелетинский, 2001.
3. Шахматов, 1908/1. С. 4-9.
4. Поппэ, 1974. С. 65-91; Щавелёва, 2004. С. 376.
5. См. разбор и опровержение этого тезиса применительно к польским хроникам: Banaszkiewicz, 1998. S. 8-10. Принципы выявления исторических реалий и устных источников Хроники Козьмы Пражского см.: Nejedlý, 1953. S. 7-9.
6. Алешковский, 1971. С. 12-13, 54-55; Алешковский, 1976. С. 133-162; Робинсон, 1980; Гимон, 2003. С. 51-57.
7. Ерёмин, 1987. С. 51,54-56.
8. Алешковский, 1971. С. 53; Ср.: Цыб, 1995. С. 3-11.
9. Лихачёв, 2001. С. 381-383.
10. Анучин, 1890. С. 81-226; Фроянов, 1993. С. 100-121.
11. Спицын, 1899. С. 79-90; Готье, 1927. С. 204-247.
12. Хабургаев, 1994. С. 115-165; Гиппиус, 2001. Р. 147-181. Ср.: Паршин, 1986. С. 63-82.
13. Ср.: Гимон, 2004. С. 30-34.
14. Об использовании филологических и семиотических методов в истории см.: Успенский, 2002. С. 9-76. Ср.: Бахрушин, 1987. С. 15-35; Лурье, 1997/1. С. 56-99.
15. Леви-Стросс, 1983; Леви-Стросс, 2000. С. 121-152; Бремон, 2000. С. 239-246; Делёз, 1999.
16. Леви-Стросс, 1970. С. 5-24; Серио, 2001. С. 320-329; Автономова, 1977. С. 81-108; Свешникова, 2005; Лич, 1997. С. 591-602.
17. Руднев, 2003. С. 256-258.
18. Силантьев, 2004; Ветловская, 2002. С. 74-124.
19. См.: Grimm, 1822. Уже в 1854 г. Н.Г. Чернышевский писал: «Всякий, кто читал исследования наших молодых ученых о древнейших временах славянской истории, конечно, заметил, что они опираются на исследования Гримма о древненемецком быте...» {Чернышевский, 1854. С. 1-14).
20. Алпатов, 1998; Иванов, 2004. С. 154-160.
21. Grimm, 1854. См. подробнее: Путилов, 1976.
22. Фрэзер, 1983. Фрэзер, 1998.
23. Азбелев, 1966. С. 176-195.
24. См. обобщающую работу: Структура, 2001.
25. Aarne, 1910; Андреев, 1929; Бараг, Березовский, Кабашников, Новиков, 1979.
26. Thompson, 1955-1958.
27. См. практически исчерпывающий обзор и перечень более сотни каталогов и указателей мотивов и сюжетов: Китанина, б.г. Ср.: Тюпа, Ромодановская, 1996. С. 3-15.
28. Thompson, 1955. Р. 3-9; Aarne, Thompson, 1973. Р. 3-10.
29. Aarne, Thompson, 1973. Р. 7.
30. Силантьев, 1999.
31. Миллер, 1897; Миллер, 1910; Миллер, 1924; Веселовский, 2004. С. 337-351.
32. Миллер, 1869/1; Миллер, 1869/2; Буслаев, 1861; Буслаев, 1887/2; Афанасьев, 1865/2. С. 5-55.
33. Потебня, 1989/1. С. 256-270; Потебня, 1989/3. С. 270-274; Потебня, 2003. [34. Согласно А.А. Потебне, мотивы отражают внутреннюю морфологию сюжета по аналогии с внутренней (этимологической) формой слова, которая противостоит его внешней (морфологической) форме: «Внутренняя форма есть тоже центр образа, один из его признаков, преобладающий над всеми остальными ... внутренняя форма, кроме фактического единства образа, дает ещё знание этого единства; она есть не образ предмета, а образ образа, то есть представление...» (Потебня, 1989/2. С. 130-131).
35. Веселовский, 1989.
36. Там же. С. 300. Ср.: Элиот, 1986. С. 476-483.
37. Бахтин, 1979. С. 307-337.
38. Веселовский, 1989. С. 37.
39. Ярхо, 2006. С. 9, 41-45, 257-290, 636; Ярхо, 1927. С. 7-28.
40. Б.И. Ярхо фактически признал это, объединив в один раздел проблемы перехода мотивов и персонажей из текста в текст (Ярхо, 2006. С. 257-290).
41. Берёзкин, 2007. С. 166.
42. Там же. С. 168-169.
43. Ключевский, 1989/1. С. 403. О «топике» древнерусских житий (стандартных образах, сюжетах и повторяющихся мотивах) см.: Руди, 2005. С. 59-101.
44. Ключевский, 1989/1. С. 358-438.
45. Веселовский, 1989. С. 300-301.
46. Гаврилов, 1990. С. 17. В некоторых работах мотивный анализ трактуется как один из текстологических методов (Гришулин, 1998. С. 184-196).
47. Михайлова, 1999.
48. Меликов, 1999; Клейн, 1998; Клейн, 1994. Даже такая классическая историко-филологическая тема как проблема гомеровского эпоса требует дальнейшего изучения с помощью мотивного и тематико-типологического анализа. «С позиций классического языкознания и литературоведения гомеровский эпос наиболее изучен, препарирован и откомментирован, а вот подход к нему со стороны фольклористики только начинается...» (Клейн, 1998. С. 4). Ср. рецензию на эту работу, написанную с позиций классической филологии: Цымбурский, Файер, 2002. С. 179-189.
49. Такой вариант мотивного анализа был предложен Б.М. Гаспаровым и разрабатывался В.П. Рудневым. Последний относит этот подход к постструктуралистской методологии, предполагающей поиск мотивов-ассоциаций, ассоциативных аналогий любой сложности и объема (Руднев, 2003. С. 256-258). На этот подход в значительный степени повлияли идеи «кружка Бахтина» (Алпатов, 2005; ср.: Эко, 1998).
50. Гаспаров, 2000/2. С. 593-599. Близкий подход, но без обращения к категории мотива, был реализован В.В. Колесовым при анализе абстрактных категорий древнерусского мировоззрения. См.: Колесов, 2001; Колесов, 1986.
51. Stender-Petersen, 1953. S. 181-188. Аналогичным образом предлагает подразделять мотивы на «сюжетообразующие» и «несюжетообразующие» Б.Н. Путилов (Путилов, 2003/3. С. 190).
52. Аналогичный мотив зафиксирован у Геродота: согласно скифской или персидской легенде, скифы отправили к персидскому царю Дарию «предметное письмо» – птицу, мышь, лягушку и пять стрел. Неправильное толкование этого послания привело к поражению Дария (Herod. IV. 131). Мечи, посланные хазарам от полян, – аналогичный символический ответ. О предметном письме см.: История первобытного общества, 1988. С. 364.
53. Этот мотив используется в мифе о Тезее и Минотавре, легенде о Тристане и Изольде и др. См.: Аполлодор, 1972. С. 76-77,179; Фрейденберг, 2001. С. 335.
54. Некоторое исследователи предлагают называть сюжетогенерирующие мотивы «темами». Впервые этот термин введен А. Лордом {Lord, 1951. Р. 68). В России категория темы рассматривалась Б.Н. Путиловым (Путилов, 2003/1. С. 183-188). Тема, согласно Путилову, является комбинацией, «устойчивым блоком», составленным из мотивов. В работе М.С. Боуры 1920-х гг. также используются термины «компонент повествовательного механизма», «привычная тема», «основная тема», «традиционная сцена», «базовый элемент» (Боура, 2002. С. 245, 248, 252, 260, 270). Как видно из сравнения с исследованием В.М. Жирмунского, все эти термины вполне заменяет определение «мотив» (Жирмунский, 1958). Ср.: Ухов, 1957. С. 129-154.
55. Ср. наблюдения А.Ф. Лосева о «рудиментации мотивов» и их трансформации от «центральных мотивов сюжета» к «второстепенным» (Лосев, 1957. С. 20-22).
56. Эти три типа мотивов составляют «фрейм» (от англ. «структура», «обрамление») – иерархически упорядоченную систему определений, необходимых для понимания внутренней структуры текста. Понятие введено американским представителем «нарративной школы» М. Минским (Минский, 1979).
57. Мелетинский, 1983. С. 115-125; Путилов, 2003/3. С. 183-200; Мелетинский, 2003. С. 335-351.
58. См. подробнее: Боура, 2002. С. 175-235. В эпосе, согласно М.С. Боуре, присутствует «множество особых тем, вводимых для того, чтобы придать сказаниям правдоподобный характер» (Там же. С. 173). Этот реалистический фон может включать и фантастические мотивы: «героическая поэзия придает правдоподобие и солидность даже самым невероятным темам, порой вводя их в зримый, реальный мир, а порой соотнося с общепринятым опытом» (Там же. С. 235).
59. Гаспаров, 1995; Руднев, 2000. С. 15.
60. Веселовский, 1989. С. 301. «Структура мотива могла бы быть рассмотрена... как некий микросюжет» (Мелетинский, 1986. С. 46). «Важнейшим качеством мотива является элементарность» (Путилов, 2003/1. С. 186).
61. Веселовский, 1989. С. 282-283, 294-295, 300-306; Пропп, 1996. С. 16-35.
62. Веселовский, 1989. С. 305. Ср.: Бахтин, 1986/2. С. 401-402.
63. Веселовский, 1989. С. 300-306; Фрейденберг, 1936; Путилов, 2003/2. С. 195-201; Захарова, 1997. С. 37-50; Брагинская, 1975. С. 180-185.
64. Бем, 1919. С. 225-245.
65. Выготский, 1965. С. 205-244.
66. Медведев [Бахтин], 2003. С. 7-8, 18-19, 27, 118, 130-140.
67. Редким образцом взвешенной исторической трактовки идеологем и социальных оценок и четкого осознания границ использования их датирующего потенциала может служить исследование Р.Ю. Виппера, посвященное раннехристианской литературе (Виппер, 1946). В этой работе также широко используется мотивный анализ сюжетов. Ср. более раннюю и более позднюю работы: Виппер, 1918; Виппер, 1954.
68. См. «научную биографию» В.Я. Проппа: Уорнер, 2005.
69. Пропп, 2001. С. 20-25; Волков, 1924; Никифоров, 1928. С. 173-178.
70. Пропп, 1996. С. 16-35, 352-361.
71. Аналогичным образом можно говорить о хронологии эпитетов, устойчивых формул, эпических повторений и т.д. (Веселовский, 1989. С. 59, 76-100).
72. Скафтымов, 1924.
73. Бахтин, 1986/1. С. 134-136.
74. Шер, Вишняцкий, Бледнова, 2004. С. 96-97; Мелетинский, 1998/3. С. 52-110; Mine, 1986. Р. 39-113; Scalise Sugiyama, 2001. P. 221-240; Sobel, Bettles, 2000. P. 276-316.
75. Пропп, 1999. С. 29-505; Фроянов, Юдин, 1997. С. 78-108, 214-282; Мелетинский, 2003. С. 335-351.
76. Пропп, 2001. С. 17.
77. Dundes, 1962. Р. 95-105.
78. Вежбицкая, 2001. С. 218-262.
79. Джанумова, 2005.
80. Гуревич, 2004.
81. Петровский, 1927. С. 69-100.
82. Barnes, 1970. Р. 416-434.
83. Milne, 1988.
84. Барт, 2000. С. 196-238.
85. См.: Буслаев, 1886. С. 259-407.
86. Лобода, 1905.
87. Липец, 1969. С. 123-152.
88. Веселовский, 1894. С. 287-318.
89. Гадло, 1988. С. 95-96; Липец, 1977. С. 10-21.
90. Журавель, 1996.
91. Пропп, 2002. С. 6-53.
92. Сегре, 1992. С. 20-27.
93. Тристан и Изольда, 1932; Веселовский, 1991. С. 259-302.
94. Wilson, 1952.
95. Иванов, Топоров, 1974/1. С. 4-179.
96. Jacobson, Szeftel, 1966. P. 301-368; Jacobson, Ruzicic, 1966. P. 369-379.
97. Иванов, Топоров, 1973. С. 46-82.
98. Рыдзевская, 1978/1. С. 159-236; Melnikova, 2000. P. 152-168; Мельникова, 2005. С. 95-108.
99. Пропп, 2001.
100. Ср.: Матюшина, 2002.
101. Рыбаков, 1963. Ср. современную работу, выполненную в том же ключе: Долгов, 1999. С. 139-151.
102. Дандес, 2003.
103. Гура, 1997. С. 117. Выделены следующие типы мотивов – «происхождение вида», «христианские мотивы», «свадьба птиц», «язык животных», «война зверей» и т.д.
104. Мельникова, 2003/2. С. 55-59; Мельникова, Петрухин, 1995. С. 44-57; Мельникова, 2002/1. С. 9-16.
105. Мельникова, 2002/2. С. 143-150; Мельникова, 2003/1. С. 48-92.
106. Гаспаров, 1995.
107. См. последнюю обобщающую работу. Данилевский, 2004. С. 235-270.
108. Гиппиус, 1994. С. 136-141; Петрухин, 1995/2. С. 61; Петрухин, 2000. С. 122-137.
109. Banaszkiewicz, 1986; Banaszkiewicz, 1998, Nejedlý, 1953.
