Текст книги "Славянские легенды о первых князьях. Сравнительно-историческое исследование моделей власти у славян"
Автор книги: Алексей Щавелев
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
5) определить формы и механизмы трансформации языческих легенд о происхождении власти в христианской историографии раннегосударственного периода славян;
6) провести сравнительно-исторический анализ представлений о власти и ключевых аспектов образов князей в описаниях догосударственного периода чешской, польской, болгарской и сербохорватской и древнерусской «варварских историй»;
7) по возможности реконструировать социально-политическую структуру, описанную в легендах, определить «историчные» черты полученной модели, находящие подтверждения в других письменных источниках, данных археологии и палеоэтнологии.
Методологической основой исследования стало сочетание «морфологического и исторического»[100] изучения истории славянских легенд о происхождении власти. Структурный анализ текстов источников был дополнен сравнительно-историческим изучением представлений о власти[101]. При анализе текстов летописей и хроник применялся структурно-морфологический метод (сюжетно-мотивный анализ), учитывались результаты изучения летописей и хроник с помощью текстологических методов. Для исследования эволюции сюжетов и «стратиграфии» их мотивов использовался историко-генетический метод реконструкции первоначального нарратива[102]. В качестве дополнительных методик был использован системный анализ семантики имен персонажей (на основе выводов лингвистов) и семиотического значения локусов и артефактов, упомянутых в текстах[103].
Следует сделать несколько замечаний к терминологическому и понятийному аппарату[104]. Ряд терминов и понятий, используемых в исследовании, носит условный (конвенционный) характер. Прежде всего, это касается обозначений жанров источников. Следуя устоявшейся историографической традиции, западнославянские исторические памятники в работе именуются хрониками. Однако хроникой в собственном (узком) смысле слова, т.е. памятником, отличающимся цельностью авторского замысла, выраженностью авторского начала и отсутствием жесткой погодной структуры, является только сочинение Галла Анонима. Хроника Козьмы Пражского по своей структуре является скорее погодной летописью, близкой по форме «Повести временных лет» и другим древнерусским летописям.
Термины «легенда» и «предание» используются мною как синонимы[105]; оба эти обозначения применяются к славянской устной традиции. Более поздние памятники дружинного эпоса раннегосударственного периода обозначаются словом «сказание». Исключительно условно я использую оборот «текст предания»: ни одна оригинальная древняя легенда славян не дошла до нас в изначальном виде, во всех случаях имеется в виду летописный или хроникальный пересказ. Термин «князь» применяется к обозначению первых славянских правителей также в значительной мере условно (как, например, слово «царь» по отношению к героям «Илиады»), Точнее было бы называть персонажей рассматриваемых легенд «вождями». Славянские социумы обозначаются как «племена» тоже в качестве дани историографической традиции. В своем большинстве ни племенами, ни тем более «союзами племен»[106] они не являлись. К некоторым из них гораздо более подходит термин «вождества»[107], к другим – «сложные вождества», третьи можно определить как сложные акефальные системы[108]. Эти понятия уже начали применяться к славянским обществам[109]; за ними же в историографии практически закрепился еще один очень удачный, нейтральный термин – «славинии»[110]. В рассматриваемых славянских легендах о первых правителях, скорее всего, описаны родовые, кровнородственные коллективы (киевских полян, чехов, гнезненских полян)[111] и процесс их объединения, причем власть в этих микросоциумах связана с семьями родовых лидеров.
Понятие власти в исследовании «заимствуется» из политической антропологии и палеосоциологии. Власть понимается как возможность осуществлять собственную волю внутри социальной системы, принимать, передавать и реализовывать свои решения в коллективе, контролировать и устанавливать нормы поведения, применять санкции, осуществлять доминирование одних групп и индивидов над другими, контролировать объекты, представляющие интерес для других[112]. В связи с темой исследования особое внимание уделено коммуникативным аспектам власти[113].
Последний спорный термин – «феодальность». В отдельных случаях славянские государства XI—XII вв. обозначаются мною как феодальные. Однако имеется в виду не формационное определение или способ производства, а универсальный тип властных отношений[114], политического режима, основанного на личных связях управляющих и управляемых, патерналистских и служебных отношениях внутри элиты и между стратами. Наконец, феодальным является определенный тип военной элиты, обычно формирующийся на основе «варварских дружин»[115].
Логика исследования опирается на следующие принципы. Вначале рассматривается историография изучения устных источников летописей и хроник. Затем на этой основе предлагаются критерии выделения фрагментов, восходящих к устным преданиям, и методика анализа морфологии этих текстов. С помощью методов текстологии и мотивно-сюжетного подхода исследуются структура текстов и эволюция каждой легенды. Проводится сравнительный анализ представлений о власти, описаний ее обрядов и символов, ключевых характеристик первых князей. Далее рассматриваются трансформация и переосмысление славянских языческих преданий в раннеисторических описаниях, определяются архаичные элементы власти и элементы более поздние, относящиеся к раннегосударственному периоду.
Примечания:
1. Элиаде, 1987. С. 32-64, 145-251.
2. Лаку-Лабарт, 1999. С. 9-41; Флад, 2004. С. 7-205; Кнабе, 1993. С. 390-394, 456-464.
3. Палссон, 2000. С. 253-266.
4. Пропп, 1996; Фонтенроуз, Бэском, Клаюсон, Хьюман, 2003.
5. Лорд, 1994; Путилов, 1997; Функ, 2005/1. С. 331-363; Функ, 2005/2. С. 268-283. Главными условиями достоверности «великолепного маскарада героического эпоса» (Тойнби, 1991. С. 555) являются публичность рассказа преданий перед знающей традицию аудиторией и привязка легенд к вещественным артефактам и топографическим памятникам.
6. Ле Гофф, 2001. С. 403-424; Тош, 2000. С. 104-115, 185-218.
7. Кардини, 1987; Горский, 1989.
8. Дюби, 2000.
9. Флори, 1999; Хейзинга, 1997. С. 296-297.
10. Ле Гофф, 2000. С. 211-262.
11. Мосс, 2000.
12. Кобищанов, 1995.
13. Першиц, 1973. С. 1-14.
14. Изучение «исторической ситуации, время от времени воспроизводящейся», т.е. изучение «характерного рисунка отношений между людьми в прошлом, некого комплекса межчеловеческих отношений», в качестве нового направления отечественной историографии предложено М.А. Бойцовым (Бойцов, 1998. С. 171-203).
15. Frazer, 1922; Frazer, 1905.
16. М. Блок, 1998.
17. Kantorowicz, 1957. Ср.: Бойцов, 1996. С. 37-66. Обзор традиционных методов исследо¬вания власти см.: Коньков, 2004.
18. Гуревич, 1972. С. 82-99; Лебедев, 1983. С. 44-53; Успенский, 2001.
19. Глазырина, 1997. С. 26-31.
20. Шкаренков, 2003; Шкаренков, 2004. С. 47-185; Moisl, 1985. S. 111-119; Горина, 2004. С. 20-21; Кузнецова, 2004. С. 39-40; Флоря, 2004. С. 100-101.
21. Barber, 1986; Калмыкова, 2003. С. 132-155.
22. Шувалов, 1999. С. 259-276.
23. Карл Великий, 2001.
24. Скрынникова, 1997.
25. Dumézil, 1968.
26. Раевский, 1977. С. 145-171.
27. Гуревич, 1973. С. 159-175.
28. Battles, 2000. Р. 43-66.
29. Moisl, 1981. Р. 8-24.
30. Крадин, 2002. С. 47-55; ср. книжные легенды Maenchen-Hefen, 1944 – 1945. Р. 244-251.
31. Дандамаев, 1985. С. 12-13.
32. Кычанов, 1997. С. 247-264; Кычанов, 2004; Кляшторный, 2003. С. 243-252, 313-357; Крадин, Скрынникова, 2006; Юрченко, 2006.
33. Лувсанвандан, 1998.
34. Миллер, 1984. С. 13-40.
35. Антонова, 1998. С. 139-159.
36. Гиндин, Цымбурский, 1996. С. 3-41; Молчанов, 2000. С. 80-134, 135-169, 193-209, 212, 214.
37. Раевский, 1985.
38. Шкунаев, 1989; Широкова, 2000. С. 137-328.
39. Вольфрам, 2003. С. 17, 30, 47-49, 53– 60; Щукин, 2005. С, 20-28, 48, 86-89, 222-228.
40. Селицкий, 1997. С. 3-5; Селицкий, 2001; Селицкий, 2002. С. 20-69.
41. Кулаков, 1994. С. 134-160.
42. Муродов, Полякова, 1986.
43. Гутнов, 1989.
44. Артог, 1999. С. 185.
45. Коллингвуд, 1980. С. 16-56; Конрад, 1997. С. 1232-1254; Аверинцев, 1971. С. 3-19; Багге, 2000. С. 19-35; Goffart, 1988; Ауэрбах, 1976; Робинсон, 1980.
46. Подосинов, 1999. С. 639-642.
47. Арьес, 1992. С. 37-59,495-508; Ср.: Представления о смерти, 2002; Петрухин, 1995/2. С. 195-215.
48. Дёмин, 1998. С. 13-88.
49. Лихачёв, 1997. С. 5-128.
50. Бочаров, 2001. С. 96-138.
51. Сухомлинов, 1856. С. 28, 132-147.
52. Гимон, 2001.
53. Мельникова, 2003/1. С. 48-92.
54. Гиппиус, 1997/1. С. 24-27; Аверинцев, 2000. С. 6-12; Творогов, 1986. С. 19-30; Беркут, 1911. Ср. противоположное мнение: Милъдон, 1981. С. 351-373.
55. Граус, 1959. С. 138-155; Łowmiański, 1962. S. 111-116; Balzer, 1895. S. VIII-IX, 17, 327; Мельникова, 1995/2. С. 39-44; Глазырина, 2001. С. 41-47; Пчелов, 2001. С. 43-148.
56. Троицкий, 1936. С. 17-45; Флоря, 1991. С. 43-53; Рогов, Флоря, 1991. С. 207-217; Флоря, 1996. С. 260-272; Мочалова, 1996. С. 350, 356-359; Тржештик, 1991/2. С. 38-43; Ратобыльская, 1995. С. 72-77.
57. Развитие этнического самосознания, 1982; Королюк, 1985/1. С. 204-220; Толстой, 2000. С. 413-440; Живов, 1998. С. 321-337.
58. Nejedlý, 1953; Соколова, 1970. С. 11-15; Котляр, 1986; Banaszkiewicz, 1993. S. 29-58; Banaszkiewicz, 1986; Banaszkiewicz, 1998; Мельникова, 2002/1. С. 9-16. См. остальную историографию в Главе I
59. Соловьёв, 1988/1. С. 213-264; Соловьёв, 1988/2. С. 333-339, 360-397; Соловьёв, 1988/3. С. 7-48; Соловьёв, 1995. С. 6-34; Соловьёв, 1996; Соловьёв, 2000. С. 25-36; Соловьёв, 1845; Пашуто, Шульгин, 1988. С. 731-736; Шульгин, 1996. С. 490-495; Юрганов, 1996. С. 552-559; Аммон, 1894; Шпилевский, 1869; Щепкин, 1909. С. 164-216; Пресняков, 1920. С. 6-22; Комарович, 1960. С. 84-104.
60. Назаренко, 1986. С. 149-157; Назаренко, 2000. С. 500-519.
61. Сергеевич, 1867; Дьяконов, 1926; С. 110-123; Рогов, 1984. С. 51-75.
62. Чичуров, 1990; Успенский, 1998.
63. Дьяконов, 1889; Вальденберг, 1916; Борисов, 1999; Лаушкин, 1997/1. С. 28-39.
64. Ключевский, 1987/1. С. 151-153, 156-161, 164-165, 174, 179-180, 207-213; Ключевский, 1987/2. С. 100-107; Пресняков, 1993. С. 7-26, 181-185, 412-437; Deptula, 1973. S. 1365-1403; Urbanek, 1915-1916. № 23. S. 51-77; № 24. S. 57-67; Krappe, 1923. S. 86-89; Krappe, 1919. P. 516-546; Граус, 1959. С. 138-155; Толочко, 1992/1. С. 13-22; Толочко, 1994. С. 210-215; Фроянов, 1980. С. 8-63; Петрухин, 1998/1. С. 882-892; Петрухин, 2004/3. С. 70-72; Соловьёв, 1996. С. 56-76; Пауткин, 1989. С. 231-246; Свердлов, 2003. С. 40-181; Lowmianski, 1971. S. 109-115; Lowmianski, 1973. S. 252-257.
65. Повесть временных лет, 1996. При текстологическом изучении отдельных фрагментов использовались содержащие ПВЛ летописи, изданные в Полном собрании русских летописей (ПСРЛ. Т. I; ПСРЛ. Т. II).
66. Galli Anonymi, 1952; Галл Аноним, 1961. В этих изданиях содержится обзор трех списков и подробнейший текстологический комментарий ко всем известиям.
67. Cosmae Pragensis, 1923; Козьма Пражский, 1962. В этих изданиях содержится обзор пятнадцати известных списков XII-XVI вв. и подробнейший текстологический комментарий ко всем известиям хроники.
68. Мüller, 1967. S. 173-186; Творогов, 1997. С. 203-209.
69. Творогов, 1987. С. 337-343; Клосс, 2003. С. 21-23.
70. Ср.: Andersson, 1962. Р. 219-236.
71. Люблинская, 1955. С. 248-249.
72. В академическом издании ПВЛ учтено двадцать списков XIV-XVI вв. (Археографический обзор, 1996. С. 359-378).
73. Истрин, 1923. С. 45-102; Ерёмин, 1966/1. С. 9-17; Творогов, 1974. С. 99-113; Творогов, 1976. С. 9-21.
74. Ерёмин, 1966/2. С. 42-97; Данилевский, 2004.
75. Cosmas. III. 62.
76. О героическом элементе раннеисторических описаний и его связи с эпической традицией см.: Wolf, 1991. Р. 67-88.
77. ПСРЛ.Т. III. С. 101-428.
78. Magistri Vincentii, 1872. P. 193-449.
79. «Великая хроника», 1987.
80. Перечисленные памятники цитируются по последнему изданию: БЛДР. Т. 1.
81. «Слово о полку Игореве», 2002.
82. Киево-Печерский патерик, 1999. С. 7-80, 253-315, 351-423.
83. Свод известий о славянах, 1994; Свод известий о славянах, 1995.
84. В первом варианте этой работы (Щавелёв, 2005) при выявлении черт «модели власти славян», отраженной в легендах западного и восточного ареалов, предания о становлении власти у южных славян (в силу их разрозненности) не учитывались. Но затем они послужили верификационным материалом для доказательства универсальности этой модели в пределах всего славянского мира от Прибалтики до Балкан.
85. Москов, 1988; Горина, 1998. С. 26-27.
86. Динеков, 1981.
87. Литаврин, 1985; Литаврин, 1999/1. С. 192-228, 237-348.
88. Турилов, 1995. С. 2-39.
89. Иванов Й„ 1970. С. 273-287, 398-399.
90. Пешканова, 1987; Беновска-Събкова, 1996. С. 80-89.
91. Ангелов, 1980.
92. Иванов СЛ., 1991. С. 131-136; Dimitrov, 1993. Р. 97-119.
93. Мной использован русский перевод текста, опубликованный на сайте vostlit.ru. Текст перевода я сверял по изданию: Шишиħ, 1928.
94. Гаврюшина, 1996. С. 344-345.
95. Банашевиħ, 1971. С. 13-47.
96. Алексеев, 2006/2. С. 10; Наумов, 1985/1. С. 203, 212.
97. Solovjev, 1939. S. 85.
98. Фома Сплитский, 1997. С. 35-36, 159-162, 240-242.
99. Константин Багрянородный, 1989.
100. Леви-Стросс, 2000. С. 124.
101. Леви-Стросс, 1983. С. 8-32, 305-339; Эванс-Причард, 2003. С. 273-291; Рэдклиф-Браун, 2001. С. 208-236.
102. Пропп, 1996.
103. Иванов, 2000. С. 86-95; Байбурин, 1995.
104. Ср.: Кафанья, 1997. С. 91-114.
105. Исследователям нередко удается уловить нюансы разницы между этими понятиями: «Предание отличается от легенды тем, что несет "установку на достоверность"... в противовес преданию легенда (хотя и не исключает "установки на достоверность") содержит нечто необыкновенное» (Котляр, 1986. С. 11).
106. См.: Гиренко, 1991.
107. Крадин, 1995. С. 11-63.
108. Берёзкин, 1995. С. 62-78; Карнейро, 2000. С. 84-94.
109. Мельникова, 1995/1. С. 16-32; Котляр, 1998. С. 9-69; Шинаков, 2000/1. С. 303-347.
110. Литаврин, 1984. С. 193-203.
111. Коротаев, Оболонков, 1990. С. 3-52; Попов, 2000. С. 17-24; Мердок, 2003. С. 67-105, 405-436.
112. Историографические обзоры определений понятия «власть» см.: Баландье, 2001. С. 31-55, 82-99; Крадин, 2001. С. 67-116; Куббель, 1988. С. 23-41.
113. Луман, 2001. С. 11-33; Кожев, 2007.
114. Block, 1963. Р. 16-40; Новосельцев, Пашуто, Черепнин, 1972; Кобищанов, 1992. С. 5-17.
115. Такое понимание феодализма см. в работах: Баландье, 2001. С. 96-99; Блок, 2003. С. 429-440; Кареев, 1910. Ср.: Stenton, 1961.
Глава I.
История изучения устных источников славянского летописания и хронистики раннего Средневековья
О! разрешите мне
Старую трудную загадку!
Уж много мудрило над ней голов —
Головы в колпаках с иероглифами,
Головы в чалмах и черных беретах,
Головы в париках и всякие другие...
Генрих Гейне
Специальное рассмотрение истории изучения устных источников первых славянских летописей и хроник необходимо в связи со спецификой историографической ситуации, сложившейся в этой сфере. С одной стороны, вопрос о заимствовании сведений из устной традиции для создания письменных историй и проблема возможных фольклорных источников известий начальных частей летописания и хронистики неизбежно возникали в большинстве исследований ранней истории славянских государств (наиболее подробно эти вопросы рассматривались на русском, польском и чешском материале; меньше внимания уделялось Болгарии, Хорватии и Сербии) и при филологическом анализе славянских литературных памятников. С другой стороны, в большинстве работ связь летописного или хроникального известия с устным преданием, «эпосом», выяснялась исключительно в связи с определением меры исторической достоверности текста, а в текстологических исследованиях – как показатель невозможности восстановить предшествующий этап письменной традиции.
1. История изучения устных источников русских летописей
Становление исторической критики источников в России, Польше, Чехии, Болгарии, Сербии и Хорватии приходится на конец XVIII – начало XIX в. В этот период ученые труды начали освобождаться от явно легендарных, по сути мифологических представлений, переполнявших большинство сочинений XVI-XVII вв.[1]
Среди первых ранненаучных исследований выделяется своей масштабностью труд В.Н. Татищева. Его «История Российская» обычно рассматривается как условный рубеж между преднаучным и научным периодами развития исторической науки. Это сочинение наиболее типично для этапа становления исторической критики[2].
Основным принципом работы В.Н. Татищева была компиляция максимально широкого круга источников. В его труде были объединены самые разные летописные и литературные памятники XII-XVII вв.; кроме того, эти известия подвергались систематической обработке (и, вероятнее всего, произвольным дополнениям) со стороны автора[3].
Что касается устных источников летописания, то В.Н. Татищев четко придерживался позиции, отождествляющей письменный текст с достоверными известиями, а устные сообщения «молвы» – с недостоверными. По его мнению, первый летописец Нестор писал летопись «не со слов, а из книг»[4]. Историк допускал, что древнейшие предания (в частности, о Кие) могут быть вымыслом летописца «для закрытия сведений древности»[5]. Татищев предполагал, что имена Кия и его братьев «вымышлены от названия урочищ»[6]. Одновременно он предложил «научную» сарматскую этимологию имени Кия[7] и в поздних версиях своего труда окончательно её придерживался[8]. Большинство остальных сообщений Начальной летописи (известие о призвании варягов, известия об Олеге и Игоре, о мести княгини Ольги) Татищев признавал вполне достоверными и восходящими к более древним письменным источникам, которые он искал или изобретал[9].
«История Российская» В.Н. Татищева открывает, таким образом, традицию трактовки проблемы фольклорного источника летописного известия исключительно с точки зрения критериев достоверности и «историчности». Аналогичный подход сохраняется в «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина[10]. Практически все известия «летописи Нестора» воспринимались Карамзиным как «предания». Скепсис по отнощению к первым известиям (в частности о Кие и его братьях) у «последнего летописца» выражен гораздо сильнее: «Нестор в повествовании своем основывается единственно на устных сказаниях... мог ли он ручаться за истину предания, всегда обманчивого, всегда неверного в подробностях...»[11].
Карамзин разделял мысль Татищева о производности имен Кия и его братьев от названий местных топонимов, но одновременно пытался выявить исторически достоверные детали этого повествования – занятия славян охотой, их походы на Царьград, обитание славян на Дунае[12].
Карамзин предпринял попытку отделить поздние предания от более ранних. В частности, сказание о хазарской дани в виде мечей он отнёс ко времени победы над хазарами при Святославе Игоревиче[13].
Особое внимание Карамзин уделил появлению первых «хронологических показаний» летописи[14]. В его работе предложен подробный исторический разбор сказания о призвании варягов, итоги которого позволили сделать вывод о существовании устного предания, лежащего в основе летописного известия, цельности предания, отсутствии домыслов и позднейших интерполяций в летописном тексте[15]. Историк сомневался только в достоверности хронологии событий, предложенной летописцем.
Для остальных сообщений летописи о первых русских князьях Карамзин применял стереотипный подход – отделение «сказочных подробностей», «словесного предания» от исторически достоверной «основы»[16].
Аналогичным образом, только более систематически, рассматривал известия «Повести временных лет» М.Н. Погодин[17]. Для каждого известия летописи историк выявлял и разделял «сказки» и «достоверные факты». В числе источников летописи Погодин назвал «саги, песни, былины, предания»[18]. Особое внимание он уделял «преданию о расселении славян с Дуная» и «сказанию летописца о полянах»[19]. В сводном перечне источников летописи Погодиным выделены «былины» («Владимиров цикл»), «рассказы об Олеге и Ольге», «пословицы и поговорки»[20]. Отдельно отмечена возможность использования летописцем скандинавских («варяжских») саг: «Саги были одним из важных источников Нестора... наши саги имели один и тот же источник с исландскими»[21].
Наиболее полно «исторический» подход, заключавшийся в широком обобщении данных о древней славянской истории с целью выявления исторически достоверных сведений, был воплощен в «Истории России с древнейших времен» С.М. Соловьёва[22].
С.М. Соловьёв поддерживал версию о «топонимическом происхождении» образов Кия и его родственников и пытается воссоздать логику конструирования предания летописцем[23]. В частности, известия о старшинстве Кия среди братьев и мотив похода на Царьград Соловьёв трактовал как распространение поздних «биографий» князей на ранний период. Он подробно разобрал исторические обстоятельства призвания варягов, привел аналогичные рассказы о призвании правителя из других раннеисторических традиций – в частности, о призвании Пржемысла в Чехии, упомянул легенды о начале других германских и славянских государств, например, польское «предание о Пясте и Попеле». Историю всех первых князей от Рюрика до Святослава Соловьёв рассматривал исключительно как «предание», отразившееся в летописях, но историческая подоснова этого текста не вызывала у него серьезных сомнений.
Гораздо больше внимания проблематике устных источников летописания уделял В.О. Ключевский. В тексте «Повести временных лет» он нашел «подражания и заимствования из византийской хронографии», «следы более древнего летописания», известия, восходящие к устным источникам[24].
Ключевский отметил несколько рубежей изменения характера текста летописи. По его наблюдениям, в середине XI в. летопись «теряет легендарный отпечаток»[25]. Кроме того, исследователь предположил, что заглавие ПВЛ относится «не к целому своду, а только к рассказу, составляющему начало и прерывающемуся ... на княжении Олега»[26].
В.О. Ключевский также выделил несколько сказаний, на которых основывался летописный текст: «предание об обрах и дулебах»[27], «о призвании князей и утверждении Олега в Киеве»[28], «о крещении Руси», «народное киевское предание об Игоре и Ольге», «народное предание о мести княгини Ольги, развивающиеся в целое поэтическое сказание, в историческую сагу», «обломки былин» (о Святославе и Владимире)[29].
В предании о Кие исследователь выявил «историчные», «достоверные» моменты – занятия охотой, существование «родового союза», миграции славян, синойкизм как механизм градообразования[30].
Ключевский констатировал, что можно предполагать и частично реконструировать существовавший в середине XI в. «уже сложившийся ... целый цикл историко-поэтических преданий..., другой цикл богатырских былин, воспевающих богатырей Владимира...»[31].
В итоге В.О. Ключевский предложил достаточно полную, хотя и обобщенную классификацию источников летописания: «народные предания, поэтические былины, письменные (книжные. – А.Щ.) сказания»[32], подметил в летописном тексте отдельные черты исторических песен[33].
Сравнение ключевых сюжетов и мотивов русской летописи со славянским фольклором (сказками, былинами, песнями) было произведено Н.И. Костомаровым[34]. В своем исследовании он преследовал две основные цели – разделение «мифологического пласта» и «исторического ядра» в летописных текстах и выявление исторически достоверных элементов в позднем славянском фольклоре. Он определял большинство летописных сказаний как «туземные» славянские легенды – о переселении славян, уграх, обрах, расселении племен, о Кие, призвании варяжских князей[35]. Аналогичный подход использовал в своем исследовании И.П. Хрущов[36], который уделял особое внимание сообщениям об очевидцах событий и информаторах летописца[37].
В итоге изучения ранней русской истории в XIX в. возобладало мнение о легендарности изображения в летописи первых этапов сложения древнерусского государства, получил распространение тезис о значительной доле «вымысла», «искажения» действительности в известиях начального летописания. Историческая критика источников была сосредоточена на поиске «достоверной основы», «исторического зерна» предания. Такой подход привел даже к попыткам построить древнюю историю Руси не по дошедшим до нас текстам, а исключительно на основе гипотетических реконструкций возможных источников ПВЛ[38] или данных преимущественно византийских источников[39].
Вместе с тем некоторые исследователи рубежа XIX-XX вв.[40] попытались создать цельные картины древнейшего периода русской истории и соответственно верифицировать историческую достоверность летописных преданий путем их сравнения с сообщениями иностранных источников, лингвистическими, археологическими и этнографическими данными. Прежде всего здесь следует отметить работы А.Е. Преснякова[41]. С одной стороны, Пресняков следовал общему для историографии XIX в. принципу поиска исторических черт в преданиях: «исторической чертой народного предания (об обрах и дулебах. – А.Щ.), сохраненного летописью, могло быть разве воспоминание о жестокости авар к пленникам (оно могло сохраниться ... в песенной форме[42])»; «все эти предания о замене власти отдельных князей земли деревской непосредственной властью киевской переплетались с преданиями о Свенельде и его сыне ... в клубок, который распутает только подробный анализ истории старейших летописных текстов ... для моей цели достаточно остановиться на ... известии, что Святослав ... посадил Ярополка в Киеве, Олега в Древлянской земле, новгородцам же дал Владимира под опекой Добрыни»; «но как бы то ни было в деталях (предания об Аскольде и Дире. – А.Щ.), само известие о походе 860 года – крупная черта в истории...»; «с преданиями об Олеге связан вопрос о важнейшем моменте – о соединении новгородского севера и киевского юга в один политический организм, но предания дошли до нас в таком виде, что выделить из них подлинно старинное от комбинаций книжника-летописца ... трудно»; «с именем Ольги связан такой крупный культурно-исторический факт, как ее крещение, сообщение летописи об этом событии выродилось в наивную и весьма несуразную народную побасенку»[43].
Гораздо больше внимания, чем его предшественники, А.Е. Пресняков уделил разбору преданий. Так, по его наблюдениям, «сами предания об Аскольде и Дире дают основания усомниться в их парности». Для подтверждения этого вывода Пресняков использовал сообщения арабского историка ал-Масуди. Историком отмечена близость летописных сказаний и скандинавских саг: «Драматические эпизоды борьбы Киева с древлянами – смерть Игоря и месть Ольги – запечатлены тем же характером суровой дикости и эпической силы, каким веет от северных саг»[44].
Рубежным событием истории и «доистории» Руси Пресняков считал вокняжение Олега в Киеве: «Первый исторический момент, событие, которое стоит в начале истории Киевской Руси на рубеже доисторических и исторических времен, – это водворение Олега в Киеве ... отсюда ведет свое изложение "повесть" откуда пошла Русская земля. Такова "эра" киевской исторической традиции. А до нее лишь представления, что "словене, кривичи и меря дань даяху варягом", а поляне – хазарам, да вовсе бессодержательное глухое представление, что были в Киеве князья Аскольд и Дир, чьи имена, по-видимому, уцелели в киевских преданиях только в связи со сказаниями об Олеге... о доолеговых временах в старой традиции – только обрывки преданий и комбинации летописца, которые стоят вне того, что он сам считал "историческим"»[45].
Для моей темы особенно важно, что в работе А.Е. Преснякова поставлен вопрос о специальном подходе к исследованию предания, легшего в основу летописного текста: «Едва ли возможно разрешить задачу твердой критики этих версий и преданий как исторического источника: задача того же сорта, как попытка выделить какие-либо исторические черты народных преданий, например былин, да еще таких, которые дошли уже в переделке и пересказе мудривших над ними книжников»[46]. Как видим, исследователь очень ёмко и точно охарактеризовал основные трудности этой работы, одновременно подчеркнув необходимость расширения исследовательских приемов за счет методов анализа фольклора.
Пресняков отметил стереотипность древнейших исторических повествований: «Литературная подражательность, которая выражается не только в усвоении общих приемов изложения, но и готовой фразеологии, которая целиком переходит из одного текста в другой при малейшем сходстве содержания, а в него переходят и элементы самого содержания, не исключая иной раз и фактической стороны изложения»[47].
Очень близка к принципам исследования А.Е. Преснякова работа С.В. Бахрушина[48], суммирующая представления об исторических реалиях ранней русской истории, которые можно выделить из известий начального летописания и проверить с помощью сообщений иностранных источников и археологии. Бахрушин не сомневался в эпическом характере предания о Рюрике и его братьях, но подчеркивал «историчность» этого сказания, отражающего событийные и правовые реалии.
Похожим образом выстраивает схему древней истории В.А. Пархоменко, хотя в его работах гораздо больше места занимают сугубо гипотетические и даже фантастические построения. Однако Пархоменко отметил, что из предания летописцами выбирались только определенные мотивы, которые «получали (в летописи. – А.Щ.) окраску более поздних фактов»[49]. Пархоменко подчеркивал, что сказание о Кие и сказание о Рюрике – ключевые моменты начальной летописи, хотя и носящие явно легендарный характер[50]. Он одним из первых попытался разделить «племенные предания» (например, о войне полян с древлянами и уличами) и сказания, связанные с русским князьями[51]. В специальной статье B.А. Пархоменко попытался реконструировать сказания о Чёрной могиле, князе Чёрном, племенные предания о войнах полян и северян[52].
В ряде работ предпринимались попытки сопоставить летописные известия и данные археологии. Классическим исследованием такого рода стало проведенное А.А. Спицыным сравнение ареалов расселения восточнославянских племен, указанных летописцем, и зафиксированных археологических культур, с привлечением данных о диалектном членении восточнославянского мира[53]. Этот подход до сих пор остается ведущим направлением исследований «племенного» мира восточных славян[54]. Эпизодически для интерпретаций археологического материала привлекал «предания» летописи и их толкования Ю.В. Готье[55]. О необходимости сочетать «историческую оценку (археологических. – А.Щ.) древностей» с «литературным преданием» писали А.Е. Пресняков, М.И. Ростовцев и М.И. Артамонов[56].
